Громова Ариадна Григорьевна. По следам неведомого

   Машина остановилась у гостиницы. Мы высадили наших гостей и поехали дальше. Улицы были залиты золотым вечерним светом, и Соловьев с жадностью глядел по (сторонам - видно, соскучился по Москве.
   - А что касается Анд, - продолжал он, - то даже логически можно было заключить, что там тоже могли побывать небесные гости. Может быть, конечно, и в Гималаях опускался не один звездный корабль, а два или несколько, но теперь у нас нет даже приблизительных указаний, где искать. Так что разумней будет сейчас отправиться именно в Анды, не превращая, конечно, поисков в Гималаях. Вы согласны со мной? Нет, мне что-то не нравится ваше лицо! Почему такой унылый вид? Ведь у нас все еще впереди!
   Мне опять стало стыдно. Я никогда не считал себя нытиком, а тут получилось так, что Соловьев все время чуть ли не силой заставляет меня верить в успех. А если б не он? Что же, я так и опустил бы руки, предал бы память погибших? Нет, конечно, я этого не сделал бы. Но что за дурацкий характер у меня! Чем лучше, тем хуже - так получается, что ли?
   - Арсений Михайлович, я просто очень переволновался! сказал я. - Ведь вы ничего не знаете: тут сообщили о вашей гибели!
   Соловьева мой рассказ удивил - он не мог себе представить, откуда могла идти такая передача, и сказал, что постарается узнать через англичан.
   Мы поехали в обсерваторию - Соловьеву не терпелось поглядеть на фотографии вспышек и на снимок с пластинки, - потом я проводил его домой. По-моему, Арсений Михайлович - вообще идеал человека. Я уже не мальчишка и никогда не выбирал себе образцов среду живых людей, но если б я хотел быть на кого-нибудь хоть немного похожим, так это на него.
   Но надо рассказать еще о таинственной передаче по радио. Точный, как автомат, Мак-Кинли все это быстро выяснил. Передача была из Лондона для русских слушателей. Но, конечно, она не была рассчитана на тех, кто, подобно мне и Маше, услышит только последнюю фразу. Погибшие англичане и их смелые спутники, о которых шла речь в передаче, - это были Анг и его отец, Милфорд и его предшественник, тот самый сагиб, с которым ходил к храму отец Анга! Англичане уже установили, кто он - это был (как ни странным покажется такое совпадение), тоже журналист, звали его Фредерик Старботл. Я потом получил, все через того же Мак-Кинли, точный текст этой передачи.
   Глубокая скорбь, звучавшая в голосе диктора, была совершенно искренней: статью эту читал по радио сам автор - близкий друг Старботла, знавший в свое время и Милфорда. Он долго ничего не знал о судьбе своего друга - тот как в воду канул. Беседуя с участниками готовящейся экспедиции, он услышал об европейце, погибшем в загадочном храме, написал в Катманду, связался в Англии с осведомленными людьми и установил, что, точно, его друг прошлой осенью приехал в столицу Непала из Дарджилинга и присоединился к экспедиции в качестве корреспондента. На этом следы обрывались, но журналист уже был уверен, зная характер Старботла, что это именно он, каким-то образом узнав о существовании храма, уговорил шерпа повести его туда. Да и где, при каких еще обстоятельствах мог опытный альпинист, уже не раз побывавший в Гималаях, исчезнуть так бесследно, что даже участники экспедиции не могли ничего сказать по этому поводу? Видимо, он сумел отбиться от экспедиции под каким-то вполне благовидным и убедительным предлогом, не вызвав никаких подозрений. Возможно, что он и вообще не шел с экспедицией, а только отправился из Катманду вместе с ней.
   О Милфорде автор тоже говорил очень много хорошего, восхищался его талантом, острым и своеобразным умом, его блестящими корреспонденциями с Востока. Упоминал - очень сдержанно и туманно - о какой-то личной драме, вследствие которой Милфорд навсегда оставил Англию. Мне было и горько, и радостно читать эти взволнованные слова и я от всей души благодарю автора передачи, журналиста Ричарда Дарили. Если он прочтет эти строки, пусть знает, что я очень хотел бы встретиться с ним и рассказать ему о Милфорде. Я думаю, что об этом человеке надо написать; жизнь его и гибель - достойный материал для книги. И, конечно, лучше будет, если книгу эту напишет соотечественник Милфорда.
   С приездом Соловьева сразу все изменилось. Ведь вот удивительно - приехал он после такой серьезной неудачи; казалось бы, его противники должны торжествовать, говорить, что и храма-то никакого никогда не было, что Соловьев-де - известный фантазер и тому подобное. А получилось совсем иначе. Конечно, всякие ехидные слова произносились; конечно, некоторые ученые мужи, встречаясь с Соловьевым, соболезнующе улыбались и ахали - мол, какие бывают все-таки удивительные явления в природе... вот хотя бы землетрясения... Но Соловьева это, в общем, довольно мало трогало. Он охотно и с совершенно серьезным видом выслушивал все эти лицемерные охи и вздохи, подтверждал, что да, бывают удивительные явления природы и добавлял, что он лично, видя искренний интерес, который уважаемый коллега проявляет к этому вопросу, советовал бы уважаемому коллеге совершить небольшую поездку в Гималаи - там настоящая сокровищница чудес. После этого он прибавлял несколько слов о поразительной красоте гималайской природы, горячо пожимал руку собеседнику и, посмеиваясь, устремлялся по своим бесконечным делам.
   Вообще, надо призвать, - Соловьев поступил в высшей степени мудро и дипломатично, привезя а Москву англичан. Пылкая убежденность сэра Осборна сама по себе действовала заразительно - если не на столпов астрономической науки, то на простых смертных безусловно. К тому же на его фоне Соловьев казался действительно очень трезвым, рассудительным, даже чуть суховатым - человеком дела, а не мечтателем, каким его привыкло считать большинство коллег. Это был очень выгодный фон, и Соловьев не зря, отправляясь хлопотать по делам экспедиции, старался всюду, где можно, появляться вместе с англичанами. Над англичанами никто не решался подшучивать даже исподтишка. И не только потому, что они гости: действовала и мировая известность Осборна, и его романтическая внешность, и угрюмая солидность Мак-Кинли.
   Так или иначе - но дела экспедиции устраивались очень быстро. Я говорю даже не о том, что Соловьеву вообще сравнительно легко удалось добиться разрешения организовать экспедицию в Анды - и наше, и английское правительство, и южно-американские страны проявили большую заинтересованность и желание помочь ученым. Но даже на тех стадиях, где так часто тормозятся вполне решенные, бесспорные дела - подбор кадров, финансирование, техническое оснащение экспедиции - даже на этих различных ступенях крутой хозяйственной лестницы все продвигалось удивительно гладко. То ли романтическая, необычайная цель экспедиции поражала воображение тех, от кого зависели наши дела, то ли действовала исключительная энергия Соловьева, то ли играло роль присутствие английских гостей (а вернее, действовало все вместе), - но только нам была открыта "зеленая улица".
   И, конечно, после такого быстрого продвижения дел в СССР, Осборну и Мак-Кинли было куда легче разговаривать со своей родиной. На Англию не могла не подействовать энергия и щедрость, проявленные руководителями нашей страны.
   Экспедиция в Анды требовала, разумеется, куда более сложной и трудной подготовки, чем гималайская. Там экспедиция двигалась в строго определенное место по заранее разведанному маршруту; было, хотя бы в общих чертах, известно, с чем придется столкнуться и как надо будет действовать... А тут сплошная неизвестность: лишь самые приблизительные указания, в какой местности предстоит производить поиски; полное незнание этих диких и пустынных краев... К тому же никто из участников экспедиции (за исключением всезнающего Мак-Кинли) не знал ни испанского языка, на котором объясняется значительная часть населения Южной Америки, ни языков индейских племен, обитающих на этом мало исследованном континенте.
   С этой экспедицией было вообще больше хлопот, хотя бы потому, что она отправлялась на долгий срок и участников здесь намечалось гораздо больше, чем в первой. Как-то само собой получилось, что Соловьев больше занимался общими организационными вопросами и подбором кадров, сэр Осборн осуществлял связь с Англией и вел необходимые переговоры, а неукоснительный и всеведущий Мак-Кинли почти целиком взял на себя хлопоты по снаряжению экспедиции. Мы потом не раз выражали ему свое восхищение - так он был точен, (предусмотрителен, изобретателен, я оказал бы даже - остроумен, если б наш милейший Мак-Кинли не был начисто лишен чувства юмора и даже, кажется, способности улыбаться. Несомненно, надо быть своего рода гением, чтоб в таких сложных обстоятельствах, за такой короткий срок снарядить большую экспедицию и не сделать при этом ни единого просчета, даже в мелочах.
   Впрочем, не надо думать, что каждый отвечал только за свой участок работы. Нет, скорее это был Совет трех. Все важнейшие вопросы обсуждались втроем. Подготовка шла очень слаженно, Соловьев и англичане были вполне довольны друг другом.
   Думаю, опять-таки, что нет смысла посвящать читателя во все сложности этой подготовки. Достаточно будет оказать, что подготовка к экспедиции благодаря исключительной энергии и целеустремленности наших руководителей была успешно закончена в рекордные, почти фантастические сроки. Я думаю, читателям ясно, что торопливость эта оправдывалась тем, что мы направлялись в южное полушарие я должны были попасть туда в период года, который там соответствует нашему лету. Поэтому Соловьев, Осборн и Мак-Кинли и добивались всеми силами, чтоб экспедиция смогла выехать не позже начала ноября.
   И они этого добились. Мы очень весело и шумно провели в Москве первый день праздника, а на второй уже прощались с друзьями и родными на аэродроме: мы летели во Владивосток, чтоб оттуда морем отправиться к берегам Чили. Весь багаж экспедиции заранее был отправлен во Владивосток, и Мак-Кинли полетел туда немного раньше, чтоб самолично проследить за его прибытием и погрузкой на корабль.
   Маша тоже ехала с нами. Ее включили в состав экспедиции как ботаника: в штате экспедиции были предусмотрены различные специалисты. Ведь мы собирались работать в совершенно незнакомых краях, чтоб искать неизвестные следы неведомых существ. Вполне понятно, что нам нужны были специалисты, которые могли хотя бы указать, что является нормой и что отклонением от нормы, и почему.
   Что и говорить - можно было найти более опытного специалиста, чем Маша. Ведь ей было всего 24 года, и она не так давно окончила университет. Правда, известный опыт Маша уже накопила и именно в области высокогорной флоры - не случайно и я с ней познакомился в горах! А в дальнюю, трудную и опасную нашу экспедицию вряд ли пошел бы умудренный опытом, но зато отягченный годами и болезнями специалист. Мы набирали преимущественно молодежь - здоровую, крепкую, со спортивной закалкой и, по возможности, с альпинистскими навыками. В сущности, единственный, кто внушал нам опасения в этом смысле, был сэр Осборн. Мы решили, что в случае необходимости оставим его в какомнибудь горном селении или просто в удобном базовом лагере.
   Так что удивительно тут не то, что Машу включили в состав экспедиции, - тем более, что об этом позаботился лично сам Арсений Михайлович, - а то, что она вдруг сама изъявила желание поехать. Впрочем, и это не очень удивительно.
   Произошло это после долгой ее беседы с Соловьевым. Я уходил в коридор звонить по телефону, бегал за папиросами, оставляя их вдвоем. Как я и ожидал, Соловьев произвел на Машу сильнейшее впечатление. Я понял это сразу, увидев, как Маша слушает его, чуть прикрывая глаза рукой (была у нее такая привычка в минуты волнения), как горят ее щеки. Я даже ощутил укол самолюбия. Ведь вот здесь, в этой комнате, я столько раз так горячо, с такой тоской просил ее поверить, быть по-настоящему вместе, а она только головой качала! А Соловьеву она верит, хоть он ее как будто бы и не убеждает особенно, просто рассказывает о провале гималайской экспедиции, о новых замыслах, о своих хлопотах, об английских друзьях... рассказывает с веселой, чуть насмешливой улыбкой, будто и не придавая особого значения тому, что говорит. Нет, решительно, никогда Маша не любила меня по-настоящему, - думал я тогда, - я ей все казался мальчишкой, которого надо воспитывать и держать в руках. И когда я вдруг резко свернул куда-то в сторону с намеченного ею пути - она пришла в отчаяние и не знала, как к этому отнестись. А пришел другой человек - опытный, зрелый - и ему она верит безоговорочно, с его слов легко воспринимает идеи, еще вчера казавшиеся ей пустыми бреднями. Вот уж типично женская манера восприятия, - со злостью говорил я себе, - субъективная, ненадежная, опирающаяся больше на эмоции, чем на интеллект!
   Потом, постепенно я понял, что был направ. Во-первых, разговор с Соловьевым послужил просто последним толчком. Замкнувшись в обиде и ожесточении, я не замечал, что Маша уже иначе относится ко всему, что происходит. Она говорила, что перемена в ней началась с того вечера, когда мы слушали загадочную передачу по радио и Бершадский пришел с пластинкой. Во-вторых, хоть Соловьев глубоко поразил ее воображение, но энтузиасткой нашего дела она не стала. Это-то я понял сразу.
   - Все же, Шура, - говорила мне Маша, - я должна тебе честно сказать: хотя в тот вечер я как-то начала верить в реальность небесных гостей, мне и сейчас больше всего хотелось бы, чтоб все было по-прежнему.
   - И сейчас ты этого хочешь? - опросил я, заранее угадывая ответ. - Неужели и сейчас, Маша?
   - Да! - сказала она, прямо глядя мне в глаза. - Да! Можешь считать меня мещанкой, эгоисткой, трусихой. А я бы просто мечтала повернуть все назад. Вот снова апрель, но ты не едешь в Гималаи. Вот июль - мы едем вместе отдыхать. Вот сентябрь - ты поступаешь в аспирантуру. И все так хорошо...
   Я видел, что Маша чуть не плачет. Но меня ее слова поразили настолько, что даже жалость к ней исчезла.
   - Зачем же ты тогда собираешься ехать с экспедицией? спросил я.
   - А затем, что я о тебе тревожусь, - мягко и печально ответила Маша. - Разве тебе это непонятно?
   - Нет, непонятно, - я уже не сдерживался. - Непонятно, как это можно идти в такую изумительную, небывалую еще в истории человечества экспедицию и думать только о каких-то своих личных делах!
   Маша круто повернулась и подошла к окну. Мне показалось, что она плачет. "Все-таки нельзя так резко говорить, - подумал я. - Ведь мы любим друг друга". Хотя я уже не понимал, люблю ли я Машу и можно ли назвать настоящей любовью ее отношение ко мне. Я подошел к Маше и положил ей руку на плечо. Она резко отшатнулась.
   - Ты ничего не понял! - со слезами в голосе сказала она. - Ничего не понял! Ты что думаешь - я тебе в няньки нанялась? Я ботаник, а не нянька, вот и все. И я все равно поеду с экспедицией, Соловьев мне обещал, так что это не твое дело!
   Она сердито вытерла глаза платком и ушла, не прощаясь. Я вышел на балкон и растерянно посмотрел ей вслед. Она почти бежала по двору и казалась маленькой и тоненькой, как девочка, в своем сером спортивном костюме. Все-таки-какая она странная! То веселая и насмешливая, то молчаливая и угрюмая; только что говорила со мной так, словно у нее за плечами уже долгая жизнь и накопилась усталость, и больше всего хочется покоя и уюта, а потом вдруг расплакалась, как обиженная школьница, и наговорила мне дерзостей, совсем по-детски.
   Я попробовал поговорить с Соловьевым о Маше, но он был очень занят, да и просто не придал особого значения моим переживаниям.
   - Поверьте мне, - вы напрасно об этом столько думаете, сказал он. - Я, конечно, вас понимаю, но все же... Не все ли равно, в конце концов, почему она хочет ехать с нами? Пользу она принесет, да и вам обоим будет все же поспокойней. Оставьте вы Машу в покое, не мучайте ее расспросами и, поверьте, все со временем уладится...
   Мне больше ничего и не оставалось делать, как последовать совету Соловьева. Так и появился в составе нашей экспедиции еще один участник - ботаник Мария Сергеевна Батурина. Англичане называли ее - мисс Мэри, русские - кто по имени и отчеству, кто просто Машей.
   И вот, наконец, мы покинули Москву и отправились в дальние края по следам Неведомого...
   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
   С самого начала путешествия вплоть до дня, когда произошла катастрофа, я вел довольно подробный путевой дневник - уж настолько-то я оставался журналистом! Поэтому, я думаю, правильно будет, если я обращусь к дневнику с некоторыми необходимыми комментариями. Для немногочисленных корреспонденции, появлявшихся в нашей прессе, я использовал ничтожно малую долю этих записей, так что повториться не рискую. Но я опущу почти все записи, сделанные на корабле, потому что прямого отношения к делу они не имеют.
   Приведу, пожалуй, одну из них. Но тут тоже нужны некоторые комментарии. Дело в том, что, плывя к берегам Южной Америки, мы все усиленно изучали испанский язык. Надо же было научиться хоть немного разговаривать с местным населением! Изучали мы язык самым практическим образом - зазубривали каждый день по два десятка слов, а потом всеми силами старались изъясняться с Мак-Кинли и между собой. Хохоту было при этом!.. Так вот что я записал 18 ноября:
   "Сегодня, .как всегда, на палубе пытались разговаривать по-испански. Осборну быстро надоело коверкать испанские слова и он молча уселся в шезлонг. Я долго смотрел на него исподтишка: до чего он красив! Это не та здоровая мужественная красота, которой отличается Соловьев; скорее что-то женственное, излишне утонченное есть в романтическом облике англичанина. Я не представляю, как он будет ходить по горам, кажется, его унесет первым порывом горного ледяного ветра. Но зато время почти не имеет власти над сэром Осборном: кроме седых волос, нет никаких признаков старости в его облике - ни в юношески стройной фигуре, ни в лице с гладкой бледной кожей и четкими линиями. А глаза его совершенно необычайны они словно подсвечены изнутри каким-то негаснущим пламенем. Вот бывают же люди с такой поэтической внешностью!
   А Мак-Кинли рядом с ним - как ворон Эдгара По... Он презрительно щурится, наблюдая за нашими жалкими потугами овладеть испанской речью. Говорить с ним трудно - ответит одним-двумя словами и сидит хмурясь. Сегодня он сказал, что вообще надо бы учить в первую очередь не испанский, а хотя бы Lingua Geral. Я уже знаю из книг, что это такое. Язык, созданный миссионерами. В Южной Америке масса индейских племен, изолированных друг от друга природными условиями, и, соответственно, уйма языков и наречий. Даже крохотный народец арикапо, насчитывающий всего 14 человек, имеет свой язык. Вот миссионеры, чтоб общаться с местным населением, взяли два наиболее распространенных наречие и из них слепили упрощенный язык, этакое южноамериканское эсперанто. Это и есть Lingua Geral, "главный язык". Он широко распространен среди местного населения, его понимают многие. Конечно, Мак-Кинли прав, надо бы в первую очередь учить этот язык, но кто будет нас учить? Его никто не знает. А досадно!
   Все это я записываю, сидя в шезлонге на палубе. А тем временем Соловьев подсел к Осборну, и у них завязался очень оживленный разговор. О чем это они?
   - ...Места всем хватит! - пылко говорит Осборн. - Мы еще далеко не использовали всех возможностей Земли. Циолковский подсчитал - на каждого человека приходится так много свободного пространства!
   - Циолковский, однако, считает, - отвечает Соловьев, чуть приметно усмехаясь, - что это пространство нельзя практически использовать при современном состоянии человеческого общества. Нужно, чтоб все обитатели нашей планеты объединились для организованного выступления против стихий.
   - Они объединятся! - убежденно восклицает Ооборн. - Рано или поздно. Это ведь неизбежно. Правда, Арчибальд?
   Мак-Кинли бормочет что-то в высшей степени неопределенное.
   - Но даже и сейчас места на Земле хватит! - повторяет Осборн. - Ведь это событие обязательно объединит всех людей хоть на время.
   Громадные серые глаза Осборна сияют мистическим огнем. Соловьев смотрит на него почти с нежностью. Наверное, Осборн у большинства вызывает именно это чувство, рожденное восхищением и тревогой. Даже суровый Мак-Кинли вряд ли только из деловых соображений опекает его, словно нянька...
   За бортом равномерно и однообразно вздымаются зеленые пологие волны. Ни облачка на небе, ни клочка суши на горизонте. Вода и воздух, первозданные стихии, владычествуют здесь безраздельно. Да, конечно, мало мы знаем о своей Земле! Тут и вправду могут быть ресурсы почти неисчерпаемые, особенно, если к нам прибудут существа, вооруженные более высоким опытом и уровнем познаний об окружающем мире. Да дело и не в уровне - ведь опыт никогда не совпадает долностью, даже у людей, живущих бок о бок. А у жителей других планет! Впрочем, это не мои собственные рассуждения; я сейчас все время - в атмосфере горячих споров и гипотез, может быть, фантастических, но в общем удивительно расширяющих кругозор.
   Маша молчит и слушает. Она вообще стала очень молчаливой, я ее не узнаю. Со мной разговаривает тоже мало; вполне по-дружески, но холодновато. А я прямо не знаю, как себя вести с ней. С Соловьевым советоваться по этому поводу неудобно и даже просто смешно. Остается - ждать. Чего?"
   Не надо думать, что все мои записи так пространны и, я бы сказал, статичны. Это - только во время плавания. Тогда писать было удобней, да и времени свободного хватало. А дальше пошли записи все более короткие, часто неразборчивые, сделанные на ходу непослушными руками, закоченевшими от горного ветра, в кровь ободранными о скалы или о колючие кустарники пуны - андийской высокогорной области. Чем дальше, тем больше потребуется к ним комментариев. А все же обращаться к запискам придется - это живые свидетельства. Я сам после всего пережитого помню иногда меньше, чем мой дневник.
   Итак - записи, сделанные на континенте.
   "21 ноября. Наконец мы на берегу! Наш великолепный "Спутник" прибыл в Вальпараисо. Приятно будет заснуть в гостинице, на твердой земле. Впрочем, земля тут очень ненадежная землетрясения бывают чаще, чем в Гималаях, полным полно действующих вулканов. Мы все, конечно, не можем забыть о гималайском землетрясении и с опаской поглядываем на горы - не подшутят ли они над нами? Впрочем, из порта видны только Береговые Кордильеры - древние, мудрые, спокойные горы. А вулканы и землетрясения - это все проказы "молодых" Кордильер, той снежной зубчатой стены, которой мы любовались издалека, когда перед нами начали подниматься из волн берега Южной Америки. Эта громадная горная цепь, протянувшаяся через весь материк, за тысячелетия своего существования то уходила под воду, то снова поднималась. На ее вершинах Дарвин видел окаменевшие деревья: они выросли на горах, потом вместе с ними ушли под воду и покрылись толстым слоем осадочных пород, а лотом снова вознеслись высоко над океаном и стоят под солнцем юга, мертвые в своих каменных панцирях. В последний раз Анды поднялись из океана сравнительно недавно (недавно это, конечно, в представлении геологов) и теперь еще продолжают формироваться.
   Надо признать, что небесным гостям просто удивительно не везло: они все время попадали в районы землетрясений и действующих вулканов. Что бы им отправиться в Альпы!
   Вальпараисо - по-испански означает "райская долина". Но я не знаю, что райского увидели тут испанские конквистадоры, давшие имя этой бухте. Голые красно-бурые скалы, странный какой-то город, висящий, уступами на крутых склонах, прижатый к воде... Удивляюсь вкусу этих разбойников!
   Вальпараисо - город необыкновенный. Береговые Кордильеры, обрываясь прямо в океан, спускаются громадными террасами к воде. На нижней узкой террасе расположен "деловой квартал". Он защищен только с юга, но и то хорошо, ведь именно оттуда рвутся страшные ветры "ревущих сороковых широт". Выше идут дома зажиточных горожан. А еще выше - лепятся, как попало, жалкие лачужки бедноты. Трущобы висят над богатым городом зрелище очень оригинальное. Подъем такой крутой, что для сообщения между террасами устроены подъемники - вроде тех фуникулеров, что у нас в Киеве и Тбилиси, только подъем еще круче и выше. Впрочем, ребятишки бегают по узким, почти отвесно опускающимся тропинкам, не боясь свернуть шею, - привычка!
   Богатым не нравится, что беднота оказалась выше их, и они строят свои виллы совсем наверху, там, где кончается обрыв и тянется плоская возвышенность. Эта местность называется Альмендраль: тут когда-то отцы-иезуиты пытались выращивать миндальные деревья. Теперь богачи Вальпараисо наслаждаются здесь солнцем и прекрасным видом на снежные вершины. Это вроде загородных вилл.
   Мы побывали на одной из таких вилл и как зачарованные глядели из окон хорошо обставленного домика на сверкающую снежную цепь. Это мало походит на Гималаи: там снежные пики словно вырастают из густой тропической зелени или высятся над живописными лугами и лесами долины Катманду, а здесь пустота, безмолвие, голые мертвые плато Береговых гор, бесконечные каменные осыпи, а над ними - словно окровавленная, грозно пламенеющая в свете вечернего солнца громадная зубчатая стена, прикрытая сверху снегом. Зрелище величественное, но мрачное и даже угнетающее. Может быть, я просто начал бояться гор? Но нет, Соловьеву тоже было как-то не по себе. Да и все остальные молчали и задумчиво глядели на горы. Воздух тут удивительно прозрачный - горы кажутся совсем близкими.