Громова Ариадна Григорьевна. По следам неведомого

   Ответ шришел очень скоро. И наши сборы в обратный путь сразу же прекратились.
   Судьба все-таки не до конца была к нам суровой!
   В обеих ответных телеграммах сообщалось, что в лаборатории удалось вызвать на желтой пластинке и заснять еще одно изображение. Это - опять карта, опять Анды и опять со светящейся точкой. Но на этот раз карта более подробна, взят сравнительно небольшой участок горной страны, и место, на которое указывает точка, легче найти.
   - Я же знал! - воскликнул Соловьев, прочтя это. - Я знал, что у них обязательно есть более подробная карта и более точные сведения о местах высадки!
   На радостях мы отправились всей компанией на Санта-Лючию, весь вечер гуляли по ее чудесным аллеям, пили вино в ресторане, танцевали - словом, дали выход радости. Радость эта была тем более сильной, что никто уже не ожидал хороших известий, все сложили оружие, даже фанатик Осборн.
   Мендоса с нами не отошел, но видно было, что новость его заинтересовала. Он спросил:
   - И теперь вы снова пойдете в горы?
   - Конечно, а как же иначе! - воскликнул я.
   Мендоса хотел что-то сказать, но промолчал. Заговорил он позднее, когда экспедиция начала снаряжаться в путь.
   Прибыла фотография. Светящаяся точка оказалась не так уж далеко от того места, где мы ее рассчитывали найти в первый раз. Таким образом, нам предстояло идти, по крайней мере вначале, по уже разведанному маршруту - это ускоряло и облегчало дело. Мы начали поспешно, с азартом собираться в ^ путь. Когда приготовления были в самом разгаре, Мендоса сказал, что хочет задать мне один важный вопрос. Я порадовался тому, что у него снова появились важные вопросы, я заявил, что я - весь внимание.
   Тогда Мендоса, не поднимая глаз, с большим усилием спросил, ищут ли наши руководители переводчика.
   - А вы не хотите продолжать с нами путь? - спросил я в свою очередь, хотя понимал, почему Мендоса спрашивает об этом.
   Переводчика мы действительно искали, считая, что Мендоса болен и пойти в горы не сможет. Но если он сам хочет... что ж, другого такого, как Мендоса, найти трудно. Да и вообще он уже считается своим человеком в экспедиции. Я всего этого Мендосе высказывать не стал, а подождал, что он ответит на мой вопрос. Мендоса начал говорить хоть и без прежнего жара, но с несомненным чувством. Он сказал, что не может простить себе того неудачного похода... хоть он как будто и не виноват, но все же заставил нас так мучиться попусту. Хорошо, что хоть эта раковина нашлась! А сеньор Мак-Кинли счел бы его мошенником.
   - Нет, нет, Алехандро, я знаю. Вы - нет, а он считает, что Мендоса - плут. Но он жесток, он не любит людей.
   - Да с чего вы взяли? - запротестовал я.
   Действительно, Мак-Кинли обращался с ним зачастую очень реако и сурово, и пылкий Мендоса, конечно, не мог не страдать от этого. Я все же сказал ему, что Мак-Кинли со всеми суров и резок - такой уж у него характер. Мендоса ничего не ответил на это, а стал говорить, что он все же может быть полезен экспедиции, что ему горько расставаться с друзьями ведь я ему друг? - и тому подобное.
   - Да ведь вас не трогали только потому, что вы больны! сказал я. - Все мы будем рады, если вы пойдете с нами. И Мак-Кинли тоже будет рад, хоть вы и думаете, что он вас не любит.
   Мендоса заявил, что он сейчас чувствует себя здоровым, и очень хочет участвовать в экспедиции. Я ответил, что сообщу об этом руководителям, и ждал, что он еще скажет. Я понимал, что разговор еще не закончился. И действительно, Мендоса спросил:
   - Теперь вы, конечно, найдете то, что ищете?
   - Думаю, что да. Ведь теперь у нас есть точные указания.
   - О, дева Мария, у меня тоже были точные указания! - пробормотал Мендоса, страдальчески скривив рот.
   Вслед за этим он заговорил сбивчиво, невнятно, все время смущался а мямлил. Однако смысл разговора был таков: он, Мендоса, хорошо понимает, что теперь его доли в успехе не будет. Но все же - может быть, мы согласимся уделить ему хоть частицу своей славы? Может быть, в разговоре с репортерами добрый сеньор Осборн или русский начальник скажут хорошее слово о нем, Мендосе? Может быть, это принесет ему известность и богатство, кто знает?
   Окончив эту речь, Мендоса с мольбой посмотрел на меня.
   - Я знаю, что поступаю нехорошо, когда прошу долю в чужой славе. Но если мне так не везет, так не везет! Не рубите веревку, Алехандро!
   Я заверил его, что о нем непременно будет упомянуто и в самых теплых выражениях. Ведь он же делил с нами все трудности и опасности и вот опять, несмотря на болезнь, хочет с нами идти. И потом - ведь это благодаря ему мы получили пластинку с загадочными знаками и розовую раковинку. Значит, доля славы вполне законно принадлежит ему.
   Мендоса очень обрадовался моим словам.
   - Благодарю вас, Алехандро, вы истинный друг и благородный человек! - с чувством сказал он. И тут же добавил, очень печально: - Все же я думаю, что я не имею права... ведь я так долго не отдавал вам пластинку. Кто знает? Если б мы сразу пошли туда, может, тайник был бы еще цел. Нет, Алехандро, того, что я сделал, будет мало для этих собак-репортеров!
   - Я сам-"собака-репортер"! - сказал я смеясь. - И уж с меня-то этого достаточно. Я буду обязательно писать о вас, Луис, и других уговорю!
   - О, матерь божья! - закричал пораженный Мендоса. - Вы шутите, Алехандро! Не можете вы быть репортером, вы, такой благородный человек! Я думал, что вы изучаете звезды, вы так хорошо о них говорили!
   Я его долго уверял, что не все репортеры похожи друг на друга, что в Советском Союse журналистика - очень почетная профессия. Мендоса только качал головой, сбитый с толку.
   - Простите, Алехандро, что я вас невольно обидел, - смиренно сказал он наконец. - Если уж вы действительно репортер, напишите, пожалуйста, обо мне хорошую статью. И, если можно, пусть мой портрет поместят в газете, хорошо, Алехандро?
   Но потом он все же не утерпел и спросил: почему я стал репортером? Потому, что не было денег и нельзя было учиться? Я ему объяснил, что у нас в стране журналисты учатся своей специальности пять лет, как, например, инженеры.
   - Ну, уж, этому-то учиться пять лет! - скептически сказал Мендоса. - Врать и ругаться умеет каждый мальчишка!
   - Ну, Луис, - сказал я, смеясь, - хотите, я не буду ни врать, ни ругаться, а напишу о вас чистую правду?
   - Ах, что такое правда, Алехандро! - возразил Мендоса. Никто не хочет знать правды. Правда - бедная нищенка, ее отовсюду гонят. А ложь ходит в раззолоченной одежде.
   Но я еще раз пообещал ему написать только правду - и вот выполняю свое обещание.
   Мечты Мендосы о славе начали сбываться раньше, чем он ожидал. Через день после этого разговора наши руководители согласились устроить нечто вроде пpecc-конференции для журналистов Сант-Яго (те давно штурмовали отель Грильон, где жили руководители экспедиции) и, по моей просьбе, особенно подчеркнули заслуги Мендосы. После этого журналисты кинулись к Мендосе (который мне заранее обещал быть сдержанным и не говорить лишнего) - и вот портрет его украсил собой вечернюю газету; тут же было помещено интервью "с нашим замечательным соотечественником". Мендоса радовался по-детски, открыто, безудержно: он в этот день скупил такую кипу газет, что ими можно было бы протопить небольшую печь, и то и дело перечитывал строки интервью. Куда девалась его неприязнь к журналистам - он был в восторге от их любезности.
   Но на мой взгляд, эта слава помогла ему пока что лишь в той области, где ему и так везло: на него (если изъясняться изысканным слогом) обратило благосклонное внимание множество дам, и до самого отъезда я уже почти не видел Луиса, хоть и жил с ним в одном номере.
   ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
   Долгожданная фотография наконец-то пришла в Сант-Яго.
   Мы сидели вокруг стола и с волнением разглядывали ее вот он, ключ к воротам тайны! На увеличенном фотоснимке благодаря знакомой уже нам подсветке очень отчетливо проступали все детали рельефа этой части великой горной страны. Светящаяся точка находилась между двумя высокими вершинами, вероятно, в высокогорной долине. По ущелью текла река - на карте она обозначалась светящейся волнистой линией, которая действительно казалась движущейся и живой.
   Карта была очень детальной, и мы получили ценнейшие указания. Но географы сообщили, что за точность карты они не ручаются, так как местность эта плохо исследована и, насколько известно, совершенно необитаема (проводник Карлос как будто держался того же мнения, но высказывался не категорически - больше повторял "Quien sabe?"). Географы предупреждали нас также, что местность эта подвержена частым землетрясениям вследствие активной деятельности целой цепи вулканов. Впрочем, это предостережение можно было бы в равной мере отнести и к тем участкам Андийской цепи, где мы уже побывали. Пока что нам тут не приходилось страдать от землетрясений; оставалось надеяться, что и в дальнейшем все обойдется благополучно.
   - Да, - сказал Соловьев, перечитывая письмо географов, видно, гости из космоса лучше нас освоили этот трудный участок. Карта просто великолепна; впрочем, ее точность мы вскоре проверим на деле.
   Я заметил, что при этих словах Осборн поежился, словно от холода. Меня это немного удивило, хотя все уже привыкли к тому, что Осборн очень болезненно воспринимает всякие сомнения не только в существовании марсиан, но и в том, что у них исключительно высокий уровень развития. Он решительно был уверен, что на землю прилетали именно марсиане, и если Соловьев высказывал предположение, что это были гости с другой какой-нибудь планеты, Осборн смотрел на него с таким удивленным видом, будто ему пытались доказать, что дважды два это три с половиной.
   Но ведь на этот раз Соловьев не сказал ничего особенного, да и вообще, по-моему, пора было бы Осборну привыкнуть. Однако я видел, что Осборн сразу начал нервничать, кусать, губы, тонкое лицо его потемнело от еле сдерживаемого раздражения. Соловьев, к сожалению, смотрел на карту и не видел, что творится с англичанином, а я не мог его предостеречь. И разговор продолжался.
   - Да, уж надо бы нам на этот раз найти какие-нибудь доказательства, - пробормотал Соловьев, обращаясь не то к нам, не то к себе самому.
   - Разве у нас их нет? - напряженно выговорил Осборн.
   - Ну, скептиков этим не убедишь, - ответил Соловьев.
   - О, к черту скептиков! - вдруг взорвался Осборн. - Я ненавижу эту породу! Эта вечная ехидная усмешка, эти холодные глаза, которые ничему не верят... Я не могу выносить этого!
   Осборн даже стукнул кулаком по столу. Соловьев откинулся в кресле и с интересом посмотрел на него.
   - Ну, зачем так горячиться, дорогой сэр Осборн, - мягко сказал он. - Ведь здесь-то этой породы нет... Я сам позаботился об этом.
   Тут я должен сказать, что Соловьев решительно отказался включить в состав южноамериканской экспедиции кого-либо из "неверующих". Он отвел на этом основании и Шахова, который был с ним в Непале. Мотивировал он свой отказ тем, что экспедиция будет работать в очень трудных и даже опасных условиях, а поэтому принести пользу делу смогут только подлинные энтузиасты, готовые всем жертвовать для его успеха.
   Надо заметить, что самому Соловьеву скептики не очень помешали бы, он к ним привык. Но из-за Осборна он постарался круто разделаться со своими оппонентами. Это было не так уж легко. В Академии наук с его доводами согласились, но сколько Соловьев выслушал ехиднейших замечаний от астрономов: онде критики боится потому, что сам понимает шаткость своих позиций, его поступки смахивают на самодурство, это, мол, аракчеевский режим в науке... Но Соловьев только посмеивался.
   - Вы ведь в это не верите, что же вам так не терпится? отвечал он противникам. - Вот привезу в Москву "вещественные доказательства", выложу их перед вами на стол - тогда и смотрите на здоровье. А если человек взбирается на крутую вершину, то ему совсем не нужен "критик", который будет хватать его за ноги и кричать: "Не лезь туда!"
   Поэтому в состав экспедиции был включен астроном Ситковский, который разделял взгляды Соловьева. Но он перед самым отъездом тяжело заболел, и экспедиция отправилась в путь, имея в составе только одного советского астронома. Что касается Мак-Кинли, то его вряд ли можно считать серьезной научной величиной, хотя Соловьев говорит, что он обладает довольно солидными познаниями в области астрономии, да и вообще человек эрудированный. Я не знаю, чем он занимается в Англии, но в экспедиции он прежде всего "тень" Осборна и его заботливая нянька, а не самостоятельно мыслящий ученый. Кроме того, как я уже говорил, он первоклассный организатор, исключительно энергичный и выносливый работник и - если привыкнуть к его манерам - в сущности, хороший товарищ.
   Но вернемся к разговору. Осборн был так раздражен, что слова Соловьева его не успокоили. Он вскочил с кресла и начал ходить по комнате, видимо, пытаясь сдержаться. Я видел, что на суровом лице Мак-Кинли отравилось беспокойство, но шотландец молчал и следил за Осборном из-под нависших темных бровей.
   Осборн резко остановился перед Соловьевым. Лицо его подергивалось, он нервно теребил отворот пиджака.
   - Вот в этом-то и беда, - сказал он сдавленным голосом, что вы тоже скептик! Вы ни во что не верите. И я больше не могу так, поймите!
   Сказав это, он бросился в кресло и закрыл лицо руками. Осборн в науке, по крайней мере, по отношению к марсианам фанатик. И научная теория для него - религия, которой он служит страстно и самозабвенно. Скептики ему кажутся святотатцами. Это мы все уже знали.
   Но с Соловьевым обстояло иначе: Соловьев был на его стороне, а вместе с тем разрешал себе сомневаться и бесконечно проверять доказательства. Соловьев не раз уже потихоньку говорил мне: "Опять я Осборна рассердил! И жаль его - уж очень он волнуется, когда с ним споришь! - и молчать нельзя!" Сейчас это долго скрываемое раздражение вылилось в открытую вспышку.
   Соловьев вынул папиросу и начал закуривать. Он, видимо, подыскивал слова для ответа. Мы все искренне любили Осборна и обижать его никому не хотелось. К тому жена что бы это было похоже, если б накануне победы перессорились руководители экспедиции!
   - Дорогой сэр Осборн, - сказал наконец Соловьев. - Этот наш разговор нельзя считать неожиданным. Но что же делать? Ведь с самого начала было ясно, что наш с вами подход к вопросу несколько разнится. Правда, я считал и считаю сейчас, что разница эта касается не существа вопроса, а, так сказать, методики его разрешения. Вы, на мой взгляд, слишком легко принимаете на веру факты, подлежащие предварительному исследованию. Ну, что ж! Это ваше дело; но позвольте я мне относиться к фактам так, как я считаю это нужным. Молчать и не спорить, когда мы с вами делаем общее дело и всеми силами добиваемся успеха, просто невозможно. Ведь истина рождается в спорах, не так ли? Возможно, я был нетактичен, и это вызвало ваше сегодняшнее заявление. Но если это так, от всей души прошу прощения: я глубоко уважаю вас и проявить неучтивость по отношению к вам мог только по крайней рассеянности.
   - Я не это имел в виду! - поспешно ответил Осборн, явно страдая. - Вы настоящий джентльмен и никакой невежливости в личных отношениях никогда не допустите!
   - Ах, значит, речь идет только о научных спорах! - с облегчением сказал Соловьев. - Но, дорогой коллега, ведь тут мы с вами единомышленники по существу! Вы называете меня скептиком, а вот наш молодой друг (он указал на меня) может подтвердить, что многие наши астрономы - да и не только наши! - называют меня безудержным фантазером, прожектером, романтиком - словом, всеми бранными словами, которые может себе позволить ученый в дискуссии. О, в эту минуту я готов пожалеть, что не взял с собой ни одного из этих скептиков! Но я тогда думал, что экспедиция наша и без того трудна и сложна, и незачем увеличивать эти трудности бесполезными спорами с человеком, который дальше своего носа решительно отказывается смотреть.
   Осборн при этих словах поспешно и одобрительно закивал головой.
   - Вы видите, - продолжал Соловьев, - что я тоже умею злиться на "неверующих". Но ведь речь шла о людях, которые держатся определенного предвзятого мнения и не хотят даже дать себе труда подумать - а верно ли это мнение? Эти люди заранее отвергают всякие аргументы и, не дослушав до конца, в качестве ultima ratio заявляют: "Вы сами знаете, что все это чепуха". Или говорят еще: "Вот, я помню, вы шесть лет тому назад неверно оценили такое-то наблюдение. И я совершенно уверен, что вы и сейчас ошибаетесь!" Но ведь я-то не таков, дорогой коллега! Я не отвергаю никаких фактов, а только проверяю их. Ведь это - обязанность ученого... Неужели на это можно сердиться?
   - Но вы меня, право же, не так поняли! - Осборн явно сдавал позиции. - Я несколько нервно настроен и, может быть, излишне категорично выразился. И потом - если б вы в самом деле были скептиком, дорогой коллега, я бы не стал вас переубеждать. Но ваш скептицизм, по-моему, носит характер, я бы сказал, принудительный... вы меня простите... официальный... Вы на самом деле не такой, каким хотите казаться!
   Я не выдержал и улыбнулся. Я видел, что Соловьев сам еле сдерживает улыбку. Но у него-то выдержки хватало.
   - Что вы хотите этим сказать? - спросил он. - Что коммунисты не умеют мечтать?
   - Ну, не совсем так! - с беспокойством ответил Осборн. Но все же рационализм и практицизм, присущий современным русским...
   - В самом деле? - Соловьев уже открыто улыбнулся. - Подумать только, что в первые годы существования советской власти ваш соотечественник считал руководителя нашего государства беспочвенным мечтателем! Как изменились времена!
   - Но я ведь не говорю о такого рода мечтаниях, как электрификация страны! Ведь электричество изобрел не Ленин!
   - Верно: однако и марсиан не мы с вами изобрели! - отпарировал Соловьев. - И позвольте вам заметить, что для тогдашней России в целом электричество, радио и прочие блага культуры, которые уже существовали на Земле, по сути дела были не менее смелой фантастикой, чем наши с вами поиски марсианского корабля!
   - Да-да, разумеется, - слабо пробормотал Осборн; он, очевидно уже жалел, что начал этот разговор. - Я не подумал...
   - И потом, чтоб договорить уж до конца и больше к этому не возвращаться: по отношению к нашей-то экспедиции уж никак нельзя обвинять СССР в "официальном скепсисе", как вы считаете! Несмотря на то, что мнения советских астрономов по этому вопросу сильно расходятся, и количественный перевес остается на стороне ненавистных вам скептиков, наше правительство все же очень активно пошло нам навстречу и ассигновало на подготовку экспедиции уж во всяком случае не меньшие средства, чем ваша родина, которую вы, как видно, считаете более романтичной и мечтательной.
   Советский Союз дал больше денег, больше людей, да и вся сложная и спешная подготовка к поездке шла у нас. Осборн это прекрасно знал, и ему стало неловко. Он даже покраснел.
   - О, я так жалею, что начал этот спор! - совершенно искренне сказал он.
   - Нет, это хорошо, что мы объяснились, - сказал Соловьев. - Я надеюсь, что больше у нас не будет никаких недоразумений.
   Осборн горячо (и, по-моему, вполне искренне) заявил, что он совершенно в этом уверен. Мак-Кинли, все время хранивший молчание, кивнул головой, как бы подтверждая его слова. .Мне кажется, что суровому и язвительному шотландцу в сущности больше импояировала трезвая логика Соловьева, чем фанатическая и слепая вера Осборна; но он любил Осборна и не стал бы его раздражать возражениями. Мак-Кинли потом сказал Соловьеву, что ему тяжело было слушать этот разговор, так как он знал, что Лесли Осборн - человек болезненно возбудимый и что спор может кончиться одним из тех нервных припадков, которые бывают иногда у Осборна и надолго выводят его из строя.
   - Однако, попробуй я вмешаться, было бы еще хуже: сэр Лесли не любит, когда ему напоминают о его неуравновешенности. И я вам очень благодарен, что вы, не зная об этом, говорили спокойно и тактично. Теперь, я думаю, все будет в порядке!
   Мак-Кинли сказал все с необычайной для него взволнованностью, и мы были тронуты его любовью к Осборну. Вот уж, действительно, - противоположности сходятся! А сказал он все это, по-моему, не без задней мысли: вдруг все же опять начнется спор, и тогда Соловьев уступит, зная о болезни Осборна. Конечно, Соловьев и без этого все сделал бы, чтоб избежать новых столкновений. Так или иначе, но, по крайней мере, пока я был там, никаких споров больше не возникало.
   Да и поводов особенных не было, как вы увидите. Мы еще в этот день очень мирно побеседовали о находках, сделанных здесь, в Андах. Пластинка, колесико и прибор, похожий на раковинку, были уже отосланы на исследование в Москву; но увеличенные фотоснимки пластинки и прибора мы подолгу рассматривали, стараясь разгадать их секрет.
   Насчет раковинки наиболее удачное предположение высказал Мак-Кинли. Он сказал, что это напоминает те миниатюрные радиопередатчики, которые применялись еще до второй мировой войны (вследствие своей дороговизны - преимущественно в работе разведки), а за последние годы начинают применяться в более широких масштабах.
   Я об этом и раньше слыхал, но, что называется, краем уха. Речь шла о чудодейственном по быстроте я легкости способе усвоения различных знаний. Человек спит, а крохотный радиопередатчик, помещенный у него в ухе, шепчет так тихо, что сознание этого не улавливает и человек не просыпается - этот шепот остается на пороге сознания. Но сведения, полученные таким образом, усваиваются прочно и быстро. Во время войны таким быстрым и верным способом обучали шпионов языку той страны, где им предстояло работать. Но таким же путем можно усваивать бездну сведений в любой области знания, бегом пробегая через многие ступени длинной лестницы обучения.
   Осборн и Соловьев согласились, что это очень похоже на истину. Возможно, у марсиан этот аппарат был широко распространен и имел какие-нибудь особенности.
   К сожалению, я пока не знаю, подтвердилась ли эта гипотеза Мак-Кинли. Но, наверное, об этом скоро все узнают.
   Что касается знаков на пластинке, то большинство склонялось в пользу того, что это не слова, а формулы. Предположение это основывалось, впрочем, больше на логических суждениях, чем на конкретном анализе текста. Для такого анализа, как вы понимаете, нужна кропотливая и длительная работа специалистов (и они, сколько мне известно, ни в одной стране пока не добились успеха). А мы просто думали, что вряд ли был смысл марсианам брать с собой пластинки с каким-то словесным текстом.
   - Но, может быть, это стихи или молитвы? - предположил Осборн.
   - Что ж, может быть, и молитвы, - усмехнувшись, сказал Соловьев. - Но отправляться в космический рейс с молитвами, я бы сказал, как-то странно. Не предполагали же они, что бог обрадуется вторжению созданных им существ в его единоличные владения? Я бы взял лучше формулы!
   Осборн одобрительно улыбнулся: в вопросах религии он был как раз скептиком и вольнодумцем.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
   Опять записи из дневника.
   "23 января. Мы снова в горах. Но теперь мы идем другим путем. Хоть я считается, что новая карта только уточняет предыдущую, но в действительности уточнение получается весьма основательное. Представьте, что вы поехали в Алма-Ата, а потом вам объяснили: вы несколько ошиблись, вам нужно куда-то к озеру Байкал. Аналогия эта, конечно, верна лишь отчасти: проехать, хотя бы и к Байкалу, не так уж трудно, даже с заездом в Алма-Ата.
   А вот тут, когда идешь пешком по этим горам, сплошь заваленным камнями, да лазишь по крутым склонам под ледяным ветром и задыхаешься от горной болезни, - тут ошибка ох, как дорого обходится! Но что поделаешь! Теперь-то, надеюсь, мы идем по верному следу.
   Сегодня утром мы перешли через высокий скалистый гребень и весь день двигались по длинной и широкой межгорной равнине. Впрочем, равнина здесь - понятие довольно условное. Представьте себе пустынную с чахлой растительностью местность, изрезанную глубочайшими узкими ущельями, по дну которых текут маленькие, но быстрые реки, грозно грохочущие камнями. Представьте к тому же, что эта равнина больше похожа на булыжную мостовую, которую какой-то гигант начал строить, а потом почему-то бросил. Она вся покрыта толстым слоем разнообразных камней, из-под которых изредка просвечивает темно-красное порфировое или гранитное дно. Кордильеры крошатся, как сухарь. Идти по этой щебенке, наспех насыпанной нерадивым гигантом, очень неудобно. Даже налегке, когда мулы тащат всю поклажу. Ко всему прибавьте еще, что там и сям торчат какие-то каменные пики или холмы... Географы называют все это равниной; бог им судья! А, по-моему, здесь больше подходит местное название "cajones", что означает - ящики. Это название, кажется, не применяется к таким большим пространствам - ну, да все равно, оно подходит!
   Единственное утешение - каменные склоны, отвесно поднимающиеся по обе стороны этой милой равнины. Они раскрашены во все цвета радуги. Я сижу возле палатки у подножья одной ив этих каменных стен, так что пишу прямо с натуры. Настоящий слоеный пирог, только снизу его кто-то здорово помял, и там слои налезают друг на друга. Наш геолог, Генри Эдварде (я о нем, кажется, еще не упоминал - это симпатичный долговязый парена с пышной рыжей шевелюрой), объясняет мне, что зеленые, белые, красные и пурпурные слои вверху - это осадочные породы, указывающие на то, что Кордильеры когда-то побывали под водой. Черные лавовые полосы, прорезающие их, говорят об активной деятельности вулканов. А снизу беспорядочно теснится, врезаясь в осадочные слои, древний кварцевый порфир. Это меня особенно удивляет. Я думал, что порфир всегда темно-красный, а тут есть и ярколиловый, и багряный, и алый, и темно-коричневый, и еще масса всяких оттенков. Зрелище феерическое. Я уже сделал на память несколько снимков".