Громова Ариадна Григорьевна. По следам неведомого

   Мы лежали некоторое время, переводя дух. Потом Маша пощупала пульс Мендосы и снова поднесла к его губам флягу. Он глотнул немного коньяку и открыл глаза.
   - Сеньорита, да вознаградит вас бог, - прошептал он. - У вас сердце орла, и вы спасли меня.
   - Просто я оказалась ближе всех к вам, - серьезно ответила Маша и села, морщась от боли. - Каждый из нас сделал бы то же самое. Вот я не знаю, сможете ли вы идти по тропе?
   - О, тут несколько шагов, я проползу, - более твердым голосом сказал Мендоса. - Дальше будет большая площадка.
   Мы поднялись и пошли, только Мендосу и Машу продолжали страховать веревкой. Мендоса шел довольно бодро, хоть основательно прихрамывал. Но, дойдя до лагеря, разбитого невдалеке, за поворотом, он сразу ослабел и еле дополз до палатки.
   - Ну, что с ним? - спросили мы Костю Лисовского, когда тот вылез из палатки.
   - Ничего страшного. Ребро, как будто, поломано. В ноге, возможно, есть трещина в кости - я положил ее в лубок на всякий случай. Пока что дал ему снотворное - пусть до утра спит. И тебе, Маша, не мешало бы поспать. Давай-ка, я тебя перевяжу. Ух, и молодцы вы! На такой тропе двоих вытянуть!
   - Да, джентльмены, - сказал Мак-Кинли, который все это время усердно счищал пыль со своей одежды, - все-таки напрасно мы не перерубили веревку. Он бы даже не удивился и не обиделся, как я понимаю.
   "Действительно - какое совпадение! Надо же, чтоб на следующий же день после того разговора Мендосе пришлось пережить такое!" - подумал я.
   Но события на этом не кончились. Утром Мендоса проснулся и выполз из палатки. Костя Лисовский, увидев его, замахал руками, показывая, чтоб он отправлялся обратно; но Мендоса уселся на солнышке и покачал головой - мол, не собирается он ложиться, не до того ему.
   Я подошел к нему и сказал, что в его состоянии надо лежать, тем более, что предстоит еще нелегкий обратный путь. Мендоса ответил слабым голосом, стискивая зубы от боли:
   - Поверьте, сеньор Алехандро, лежать я не могу. Моя совесть нечиста перед вами, и я хочу покаяться. Пусть бог мне простит!
   - Да вы ложитесь, сеньор Мендоса, а я посижу возле вас, сказал я, смеясь; меня насмешило торжественное выражение исцарапанного лица Мендосы.
   - Вы согласитесь называть меня по имени? - вдруг очень робко спросил Мендоса, поднимая на меня глаза.
   Я почувствовал, что ему это почему-то важно, и сказал:
   - Пожалуйста, сеньор Луис!
   - Нет, просто Луис!
   - Ну ладно! Тогда и вы зовите меня просто по имени, - ответил я; мне, признаться, все эти сеньоры и сэры порядком надоели за дорогу.
   Мендоса обрадовался.
   - Спасибо, Алехандро! - сказал он, схватиа мою руку. Но тут же лицо его омрачилось. - Я только боюсь, что, узнав все, вы лишите меня своего доверия... Но все равно, я уже решил. Алехандро, прошу вас, позовите сюда ваших руководителей - я должен сказать нечто важное.
   Я удивленно посмотрел на него, но он только кивнул головой и, устало закрыв глаза, прислонился к обломку скалы.
   - Может быть, потом... - начал я.
   - Нет, нет, Алехандро, дело срочное, я и так слишком долго молчал!
   В голосе его звучала такая убежденность, что я, немного подумав, решил идти. В эту минуту Мендоса открыл глаза.
   - Алехандро... сеньорита Мария - ваша невеста? О да, я знал это. У вас все девушки такие смелые?
   - Все! - решительно заявил я, не зная, что ответить. Разве я знал до вчерашнего дня, что Маша способна на это? Ведь в Москве я ее чуть ли не трусихой считал...
   Я привел Осборна, Соловьева и Мак-Кинли, и мы уселись около Мендосы. Мендоса оглядел нас всех, глубоко вздохнул и вдруг протянул нам что-то на раскрытой ладони.
   Мы все дружно ахнули. Это была новая пластинка!
   Мендоса молчал, печально улыбаясь. Осборн дрожащими руками бережно взял пластинку, и мы начали ее рассматривать.
   Она была такая же серебристо-серая, как талисман Анга и по размеру тоже соответствовала ему. Только на ней не было ни схемы солнечной системы, ни географической карты; с обеих сторон ее покрывали мельчайшие значки, идущие сплошными рядами, без интервалов, - странные значки, похожие на отпечатки птичьих лапок (только по сравнению с такими птицами и колибри должна была казаться гигантом). Осборн в молитвенном экстазе смотрел на пластинку, и губы его беззвучно шевелились. Первым заговорил Мак-Кинли, как всегда резко и насмешливо:
   - Ну-с, - сказал он, опять садясь на камень, - мы слушаем вас, сеньор Мендоса. Итак, откуда же у вас появилась эта интересная вещица? Фамильная драгоценность, не так ли? Материнское благословение?
   Губы Мендосы дрогнули.
   - Я знаю, - тихо сказал он, опустив глаза, - что вы вправе мне не доверять. Ведь я шел с вами и молчал! Но после того, как вы спасли мне жизнь...
   - Да полно вам об этом! - грубовато, но уже добродушней перебил его шотландец. - Выкладывайте, как это к вам попало.
   - Помните, я рассказывал о швейцарце и немце? Так вот, это они нашли. Я там с ними не был и ждал их внизу, но место знаю, могу найти. Они взяли оттуда еще много всяких удивительных вещей. Но все погибло...
   Мендоса замолчал.
   - Да рассказывайте же! - подбодрил его Мак-Кинли. - Как могло все погибнуть?
   - Сначала швейцарец упал. Немец не стал его спасать. Он хотел один владеть тайной. Меня он сначала не боялся - я делал вид, что ничего не понимаю и ничем не интересуюсь. Даже когда он перерезал веревку, я ничего не сказал. Но он подсмотрел, что я прячу эту пластинку... я ее нашел в рюкзаке швейцарца. Немец все оттуда взял, а этой пластинки не заметил. И когда он это увидел, то понял, что я тоже владею частицей тайны и тоже хочу стать богатым и могущественным. И тогда он замыслил убить меня. Когда мы шли по такой же узкой тропе, как вчера, он хотел столкнуть меня в пропасть... Но я угадал его замысел и быстро упал на тропу, а он, размахнувшись, потерял равновесие и с криком полетел в пропасть. Быстрая река унесла его труп, и у меня не осталось ничего, кроме этой пластинки. Я надеялся, что в горы пойдет еще какая-нибудь экспедиция; я даже сам хотел снарядить экспедицию, но мне не везло: я никак не мог заработать достаточно денег!
   - А вы ее показывали кому-нибудь, эту пластинку? - спросил Соловьев.
   - Показывал? - с удивлением переспросил Мендоса. - О нет, конечно! Ведь это была моя тайна, моя надежда, моя мечта о свободе!
   - Свобода - ведь это, по-вашему, деньги? Вы что же, думали - там сокровища лежат?
   Мак-Кинли спросил это таким саркастическим тоном, что Мендоса нервно поежился.
   - Конечно, я так думал, - упавшим голосом сказал он. Из-за чего же еще могут люди убивать друг друга?
   - О, они всегда находили для этого достаточно причин! меланхолически возразил Мак-Кинли.
   - Но я думал, что они нашли сокровища... сокровища инков! Хотя я не видел ни у немца, ни у швейцарца никаких сокровищ. Я думал, что они взяли с собой только указания, как найти тайник...
   - А что же вы видели у них? Пластинки или еще что-нибудь? - перебивая друг друга, спрашивали мы.
   Мендоса закрыл глаза, вспоминая.
   - Были пластинки... - сказал он. - Разные пластинки желтые, серые, синеватые. Были еще разные вещи, очень яркие и красивые. Было что-то вроде рамки для портрета...
   Соловьев вынул из бумажника цветные фотографии.
   - Вот такая? - спросил он, протягивая Мендосе снимок голубой рамки из гималайского храма.
   Мендоса всмотрелся с изумлением.
   - Да, похоже, очень похоже! Только у немца она была зеленая.
   - Так вот что, сеньор Мендоса, - сказал Мак-Кинли. - Вы, насколько я понимаю, хотите нас проводить в это место. А далеко оно? Покажите на карте, хоть примерно.
   Мендоса долго изучал карту, потом уверенно ткнул пальцем в место к северу от Аконкагуа. Мы задумались. Идти далеко и трудно, Мендоса болен.
   - Ну, что же, как это ни неприятно, джентльмены, но придется нам шока вернуться в Сант-Яго, - резюмировал Мак-Кинли.
   ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
   Я уверен, что случай на тропе только ускорил признание. Мендоса и без того рано или поздно рассказал бы нам все. Недаром он так волновался все время, раздумывал - это ведь было заметно. Ему только трудно было поверить, что там, куда мы идем, нет золота, что наша тайна совсем другого рода. А, уверившись в этом, он заговорил бы. Теперь же получилось даже эффектней - а Мендоса, как истый южанин, любил эффекты.
   Вообще он мне чем-то нравился, и я с ним очень много разговаривал на обратном пути в Сант-Яго. Маша подсмеивалась, будто я, мол, стараюсь перевоспитать Мендосу. Но уж если кто и мог бы перевоспитать этого упрямого парня, то, конечно, она сама. Мендоса и раньше на нее частенько поглядывал, а уж после того, как Маша его вытащила из пропасти, прямо-таки млел от счастья, увидев ее. Даже мечтательный Осборн заметил это.
   - Видимо, нашему спутнику нравятся смелые женщины, - сказал он.
   - Да, у него сердце болтается на конце веревки, - съязвил Мак-Кинли.
   Но Мендоса ко всем нам относился теперь очень нежно, а ко мне особенно - из-за того, что я друг Маши, что ли... И мы подолгу беседовали.
   Я объяснял ему, что тайна небесных гостей богатства не принесет, что сокровища инков тут не при чем; говорил о задачах нашей экспедиции. Мендоса вначале слушал хоть и с интересом, но недоверчиво. Тогда я рассказал ему, что произошло в Гималаях. Это его сразило. Он чуть не плакал, слушая мой рассказ, нетерпеливо переспрашивал, ахал от ужаса и сочувствия. После этого он долго думал и на следующем привале спросил:
   - А почему же немец и швейцарец не заболели Черной Смертью?
   - Не знаю; наверное, там не было ядерного горючего.
   - А если все же оно там окажется? - с тревогой спросил Мендоса. - Матерь божья, а ведь я хотел идти туда без всякой защиты!
   Я ему начал рассказывать о "Железной маске". Он недоверчиво и сердито смотрел на меня, потом решительно сказал, что такого быть не может и что с моей стороны нехорошо шутить.
   - Да это чистая правда! - смеясь, уверял я. - Вот, посмотрите фото!
   Мендоса долго смотрел на фотографию и слушал мои объяснения. Все же он, видимо, поверил не до конца: потихоньку от меня спрашивал Соловьева, Машу и даже Мак-Кинли. Убедившись окончательно, он был потрясен. На следующем привале он спросил меня:
   - Если у вас есть такие вещи, значит, вы богаты? Значит, вы идете не ради богатства? А ради чего же?
   Я оказал, что ради науки. Мендоса нетерпеливо возразил:
   - О да, наука, я понимаю! Не думайте, Алехандро, что я такой невежественный и ничем не интересуюсь, кроме денег! -Тут он помолчал и почти шепотом добавил: - Я ведь не всегда хотел денег! Но я хотел учиться, а м.не не дали учиться. Я хотел стать адвокатом. Но не было денег, и я только два месяца ходил в университет Сант-Яго... да, я там учился! А потом я встретил одну девушку... но это долго рассказывать... и опять все дело было в деньгах! И тогда я сказал себе: "Луис, только деньги дадут тебе свободу! Без денет ты - жалкий раб!" И я стал добиваться денег... нет, не для девушки, она уже вышла замуж, и я один на свете... Но я не об этом хотел... Так вот, Алехандро, о науке. Наука должна помогать людям, ведь так? Если б я был адвокатом, я мог бы защищать людей от несправедливых обвинений. Врач - лечит болезни. Инженер - строит дороги, мосты или управляет машинами. Они приносят пользу людям. А какая польза людям от того, что вы найдете следы этих небесных гостей? Они были и ушли, сейчас их нет. И зачем они нам? Люди между собой и так часто воюют; зачем же им еще пришельцы с неба?
   - Луис, если люди узнают, что в пространстве, кроме них, обитают другие разумные существа, может быть, это и объединит их! - воскликнул я, повторяя слова Осборна.
   Мендоса задумался.
   - Может быть, так, - сказал он, покачивая головой, - а, может быть, и совсем не так. У людей многое рождает вражду. Вы ведь знаете, что было, когда европейцы открыли Америку и кинулись на нашу несчастную землю! Индейцы для них и они для индейцев были все равно, что люди с разных звезд. Разве от этого люди начали меньше враждовать между собой? О нет! Америка была залита кровью, а пришельцы спорили и дрались, и все делили и делили между собой землю, которую даже узнать не успели! Что им были индейцы, что им за дело было до наших сокровищ, до наших храмов и дворцов. Они все разрушили и разграбили!
   - Луис, вы кем себя считаете - испанцем или индейцем? Ведь, судя по фамилии, вы - потомок завоевателей? - спросил я, пораженный горечью, которая звучала в его голосе.
   - Я - чилиец, - ответил он. - У нас почти все метисы. И я ведь вовсе не осуждаю конквистадоров - о нет! Люди есть люди. И власть инков тоже была тяжелым ярмом. Мои предки с материнской стороны - арауканы - были свободолюбивы. Они были простые люди, охотники и рыболовы, они не хотели строить дворцов и храмов, не ценили золота. И они не пустили к себе ни инков, ни испанцев. Они долго боролись за то, чтоб жить так, как они хотят. Но и эта борьба кончилась так, как должна была кончиться: победил сильнейший!
   - А сейчас арауканы существуют? - спросил я.
   - Они живут в лесах за рекой Био-Био, - угрюмо ответил Мендоса. - Стоило ли столько сражаться, чтобы человечество в конце концов даже не знало, существует ли такой народ! Педро де Вальдивия пришел к ним с огнем и мечом. Они победили дикари победили опытного воина! - а слава досталась ему, побежденному захватчику!. Его именем назвали город на побережье, его статуя стоит в Сант-Яго... А наши арауканы, кто о них анает? Нет, нет, Алехандро, открытие новых миров тоже не принесет счастья людям!
   - Не везде же обстоят дела так, как в Чили... - начал я.
   - О, я был, не только в Чили! - перебил меня Мендоса. - Я знаю мир, я старше вас, Алехандро. Я понимаю - вы опять говорите о своей стране... Но в мире столько людей - и не все они согласятся жить в стране, устроенной так, как ваша...
   Мендоса спорил, что и говорить, здорово! Но я, хоть и начал спор с такого шаткого аргумента (особенно неубедительного для Мендосы с его взглядами на жизнь), все же не хотел признать себя побежденным и долго пытался втолковать ему, как устроен мир и каковы его перспективы. Мендоса только скептически качал головой и заверял, что всякий человек хочет жить по-своему, что одного счастья для всех не придумаешь.
   В доказательство того, что люди по-разному понимают счастье, он тут же привел пример.
   - Вот в Сант-Яго один человек захотел изобразить на своем теле историю приключений Робинзона Крузо - это есть такой роман, вы, наверно, читали. Он сделал на теле 700 картин и для этого вытерпел 22 миллиона булавочных уколов! 22 миллиона, Алехандро, вы только подумайте!
   Пример мне показался совершенно несуразным, и я спросил:
   - Что же, это, по-вашему, и есть счастье?
   - По-моему, нет, - резонно возразил Мендоса, - а вот он счастлив! Я с ним говорил: он так гордится тем, что сделал!
   Затем Мендоса сказал, что он не хотел бы жить в такой стране, которую я описываю ("Хоть там, вероятно, и очень хорошо!" - вежливо прибавил он), ибо для него свобода - выше всего.
   - А здесь вы свободны? - уже со злостью спросил я.
   Мендоса неожиданно заявил:
   - Здесь я могу добиваться свободы и счастья, потому что здесь много несчастных, а если в вашей стране все счастливы, то мне было бы стыдно чего-то добиваться. А это же еще хуже!
   Мак-Кинли, в эту минуту подошедший к нам, захохотал. Я в первый раз слышал, чтоб он громко смеялся.
   - Вы его не убедите! - сказал он. Когда он отошел от нас, Мендоса быстро спросил:
   - Алехандро, как вы думаете, - это хороший человек?
   - Он ведь тоже вместе со всеми вытаскивал вас из пропасти, - оказал я, чтоб уклониться от ответа.
   - О, это не то! Вместе со всеми - да; ведь иначе ему было бы стыдно. Один - не думаю. Нет, нет, он не спустился бы в пропасть, как сеньорита Мария!
   Мне совсем не хотелось обсуждать достоинства Мак-Кинли, и я сказал:
   - Ну, я слишком мало знаю, Мак-Кинли, чтобы спорить с вами... А вы, Луис, хороший человек? - шутливо спросил я.
   Мендоса произнес свое: "Quien sabe?" и серьезно задумался.
   - Я не очень плохой человек, - словно оправдываясь, сказал он после паузы. - Это жизнь меня делает плохим.
   Я хотел сказать, что это очень удобная теория, но промолчал.
   Мы спускались все ниже, и местность становилась приветливой и красивой. Это была уже tierra templada - полоса умеренного климата. Тут бродили стада быков и овец, росли деревья, трава, цветы... И хоть с гор тянуло холодком, но яркое солнце и чистый воздух прибавляли нам сил. Мендоса тоже выздоравливал, но нога у него еще болела, и его тащили индейцы оригинальнейшим способом - на стуле, привязанном веревкой, протянутой через лоб носильщика (так путешествовали здесь миссионеры). У Мендосы вид был при этом довольно нелепый (тем более, что ногу его пришлось укрепить на специальной планочке, прибитой к стулу), и Маша, посмотрев на него, решительно отказалась путешествовать таким образом, хоть первый день ей было очень трудно идти.
   Трава на холмах вокруг совершенно пожелтела - щедрое чилийское солнце успело ее выжечь, хотя здешнее лето лишь начиналось. Растительность и здесь оставалась довольно скудной, но все же это было не то, что вверху, где только и видишь колючие кактусы да скорченные, точно в судорогах, ветки адесмии. На той высоте, где мы видели котловину, исчезла даже тола - самый жизнестойкий кустарник Кордильер, рискующий подниматься в горы выше всех. Маша собирала там лишь редкие чахлые травинки, пучками торчащие кое-тде среди камней, да еще - мхи и лишайники. Тут дело другое, тут жизнь! Маша, забыв о своих ушибах, так и сновала по лужайкам, собирая травы, цветы, листья. Она радовалась - такой коллекции все ботаники в Москве будут завидовать.
   Леса тут не было, деревья росли группами или поодиночке, открывая широкие травянистые пространства. Мы видели чилийские пальмы с толстыми стволами (попадались экземпляры до двух метров в диаметре!), коричневое дерево с большими круглыми листьями, словно пожелтевшими от солнца, .красивые араукарии с длинным прямым стволом и плоской широкой кроной. Кивнув на араукарии, Мендоса опять заговорил о том, что люди живут по-разному. Вот, например, в Южной Америке араукария, можно сказать, кормит бедняков: и ствол ее, и съедобные маслянистые шишки - все идет в ход. "А в вашей стране араукария не растет", - сказал он.
   - Зато у нас есть сибирский кедр, он не хуже, - ответил я. - Но знаете ли вы, Луис, что наш народ прямо-таки жить не может без картофеля? А ведь родина картофеля - как раз Южная Америка.
   - Вот как! - пробормотал смущенный Мендоса.
   Он так настойчиво возвращался к этой теме и говорил с такой горечью, что ясно было - это для него наболевший вопрос. Я время от времени подливал масла в огонь. После очередного выпада Мендосы насчет несходства вкусов у людей я показал ему на крытую соломой глинобитную хижину арендатора - инкилино, как их здесь называют. В этих жалких жилищах с земляным полом, похожих больше на сараи, люди живут тесно, невероятно грязно и впроголодь. А рядом - громадные поместья асьенды, прекрасно благоустроенные, с разветвленной оросительной системой; амбары для зерна, винные погреба, конюшни и коррали, окотные дворы и мастерские, навесы для сельскохозяйственных машин и силосные башни; виноградники и пастбища; и все это - на площади, которой мог бы позавидовать любой из наших колхозов. Одна такая асьенда - Рио-Колорадо близ Сант-Яго, занимает 160 тысяч гектаров; 375 поместий имеют площадь более 5000 гектаров. Мелких поместий тут мало; в чилийской долине 98 процентов площади принадлежит крупным помещикам, составляющим всего 3 процента населения. Я об этом читал еще на корабле, а теперь увидел воочию эти красивые усадьбы, обсаженные эвкалиптами и ломбардскими тополями, обставленные с большим комфортом и даже роскошью (мы побывали в одной из них), - и тут же, на этой земле, ряды хижин, мало похожих на человеческое жилье, в которых, тем не менее, живут люди поколения за поколениями.
   Вот на эти социальные контрасты, не менее резкие, пожалуй, чем в Вальпараисо, я и указал Мендосе.
   - Как вы думаете, Луис, эти несчастные инкилино живут вот так потому, что эта жизнь воплощает их представления о счастье? Вы не думаете, что им больше понравилось бы жить в усадьбе и что а этом их вкусы могли бы вполне совпасть?
   Мендоса невесело усмехнулся.
   - Не надо шутить, Алехандро! Инкилино живут очень плохо, очень!
   - У нас в России тоже были крепостные, а теперь их нет, сказал я.
   - Но инкилино - вовсе не рабы! - живо отозвался Мендоса. - В Чили нет рабства!
   - А почему же они не уходят от хозяина, почему всю жизнь надрываются и голодают на том же месте? Почему они не ищут счастья - ведь они же люди?
   - Им некуда идти, - сказал Мендоса, не реагируя на мою иронию. - В другой асьенде их не примут на работу, раз они ушли из одной: у хозяев круговая порука, да и своих рабочих хватает. Свободной земли в Чили нет. Идти в город? Некоторые так и делают, но ведь там тоже трудно найти работу. Инкилино все это знают, и редко кто пробует уходить. Да и привыкли они...
   Он сидел, сгорбившись; скорбные складки легли вокруг его подвижного яркого рта. Мне стало жаль его.
   - Луис, да что с вами? - спросил я, кладя ему руку на плечо. - Такой вы мрачный, что я думаю: не случилось ли какой беды?
   Мендоса поднял голову и посмотрел мне в глаза.
   - Да, Алехандро, беда со мной случилась! И я давно хотел поговорить с вами откровенно.
   Я сел рядом с ним на плоский камень, под тень тополя. Перед нами тихо струилась вода канала. Неподалеку, на каменистых лугах, засеянных альфальфой (люцерной) бродило стадо коров.
   Мендоса говорил путано, и я долго не мог сообразить, в чем дело. Потом понял. Эта пластинка с загадочными письменами долго казалась ему ключом от затерянной сокровищницы. Кому принадлежали сокровища - инкам или небесным гостям, не все ли равно? Инкских государей к тому же называли Детьми Солнца; поэтому, когда Мендоса слушал разговоры немца и швейцарца (да и наши вначале), он был убежден, что речь идет именно об инках, о тех загадочных сокровищах, которые так долго искали испанцы после завоевания Перу.
   - Ведь они так и не нашли ничего - только то, что было в сокровищнице дворца и в храме! Они все время доискивались откуда же взялись эти груды золота, когда кругом ничего нет? Но так и не узнали! А ведь где-то они есть, эти сокровища инков? Кацик дал испанцам зато, чтоб они сохранили ему жизнь, золота, сколько они потребовали, - до черты, проведенной на стене. Но ведь не отдал же он последнее золото, не оставил же свое государство совершенно нищим, правда, Алехандро?
   - Ну, допустим, - сказал я, хотя меня еще один вариант легенды об Эльдорадо мало интересовал. - Что ж из этого?
   - То, что я хотел найти эти сокровища. И думал, что судьба дала мне в руки ключ от них! Я верил в золотой клад, как в счастье всей своей жизни! А теперь... а теперь вы говорите, что там нет золота, а есть Черная Смерть и... и все для науки! Но меня такая наука не интересует, я уже говорил! - и он в отчаянии закрыл лицо руками.
   Признаться, в эту минуту я жалел не столько Мендосу, сколько себя и своих товарищей. Мне показалось, что вся эта сцена служит прелюдией к тому, что Мендоса откажется провожать нас в горы. Но оказалось, что я неверно понял его. Мендоса сейчас же добавил, что сам пойдет с нами д даже очень охотно: он рад помочь благородным людям, спасшим его от смерти; и к тому же эта работа не хуже других - трудная, но зато хорошо оплачивается... Но все его мечты о счастье рухнули, и он думает, что ему на роду написано остаться бездомным бедняком.
   - Да разве вы бедняк, Луис? - удивился я.
   - А разве нет? - горячо воскликнул Мендоса. - О, конечно, я одет лучше, чем инкилино, я не пью грязную воду и не ем их ужасную похлебку - нашу знаменитую чилийскую касуэлу! Но у меня нет дома и нет никакой опоры. У меня в банке лежат гроши на случай болезни. И то, если я долго проболею, то денег этих не хватит. Вот как живет Луис Мендоса! И все потому, что не везет! - Он с азартом стукнул кулаком по колену. - Не везет, Алехандро!
   - Но, по-моему, с экспедицией вам все же повезло, - сказал я. - Ведь если мы добьемся успеха, то о вас будет говорить вся страна - да что вся страна, весь мир узнает ваше имя!
   - Почему? - недоверчиво спросил Мендоса.
   - Да ведь это величайшее научное открытие, а вы помогли в таком деле!
   Я, правду сказать, не был вполне уверен, что Мендоса заслуживает в этом деле мировой славы, но хотел приободрить его. Я рассказал ему для примера о судьбе Норки Тенсинга, скромного непальского горца, а теперь национального героя Индии. Этот рассказ поразил Мендосу.
   - К вам будут ездить корреспонденты! Вы будете рассказывать им всю эту историю. Вы будете водить их в то место, где нашли пластинки!
   - Туда они не пойдут, - задумчиво пробормотал Мендоса. Туда тяжело идти.
   Но глаза его уже загорелись, он выпрямился и принял молодцеватый вид.
   - А ведь это, наверное, правда! - сказал он. - Слава... что ж, это тоже может дать свободу!
   После этого разговора Мендоса повеселел, на лице его часто появлялась мечтательная и счастливая улыбка. Когда мы добрались до Сант-Яго, он заявил, что совершенно здоров (и правда, ребро уже срослось, в ноге трещины не оказалось), и целыми днями водил нас с Машей по городу.
   В Сант-Яго было уже лето. Мы объедались клубникой, фигами и вишнями, бродили по прекрасным тенистым улицам этого древнего города, заходили в его великолепные мрачные соборы и в старинные дома, построенные на староиспанский лад с мавританским оттенком: с внутренними двориками-патио, с фонтанчиками и зеленью. Поднимались мы и на знаменитый холм Санта-Лючия, где в XVI веке разбил свой военной лагерь Педро де Вальдивия, основатель Сант-Яго; теперь здесь поставлен ему памятник. Богатый чилиец Мартинес превратил этот холм в чудеснейший сад. Там густо разрослись деревья, благоухают цветы; на холм ведет удобная дорога. Мы сидели в ресторане на холме и восторгались, глядя сквозь густую зелень на алые в закатном свете снежные вершины, висящие словно совсем рядом в хрустальном воздухе.