Выступил заведующий графитным цехом.
   - Нужно пробовать, - говорил он и, поглядывая на Патрикеева, спрашивал: - Но вот вопрос: что пробовать и как пробовать?
   - Вот это я у тебя и спрашиваю, - сказал Квочин, - ты ведь заведуешь цехом, а не я.
   Потом выступали мастера.
   - Мы уже пробовали, - говорил толстоносый низенький Горяченко. Пробовали еще при Карнаце, вот качество какое от этого будет получаться, и, понизив голос, точно беседуя с приятелями в пивной, он продолжал: - Вы ведь знаете, как теперь спрашивают с нас за качество, это ужас прямо!
   - Да, надо раньше в институт, - говорил белолицый Капустинский,
   Потом говорил директор.
   - А нельзя ли через наркома в Совнаркоме РСФСР снова возбудить ходатайство о лицензиях? - вдруг спросил директора Патрикеев.
   - Ну, товарищ Кругляк, давай, что ли, замены по твоей части, - сказал Квочин.
   - Пожалуйста! - сказал Кругляк и пожал плечами. - Послушайте, ребята! - вдруг проговорил он, точно просил всех сознаться в чем-то. - Ведь вы просто не хотите ответственности. В чем дело? Ботогольский сибирский графит - кристаллический графит, с доброкачественной золой, чего вы боитесь? Нет, в самом деле, объясните мне, чего вы боитесь? И вы боитесь! - вдруг рассердившись, сказал он Патрикееву. - Факт, факт! Вы грустите, как скрипач на еврейской свадьбе, общее веселье вас не касается. Главный инженер валит на завцехом, завцехом на мастеров, потом все - на институт. При чем тут Совнарком? Гоняете зайца, в общем. В чем дело? Пусть он побегает.
   Он обозвал мастеров "шаманами", ругал заведующего графитным цехом и главного инженера.
   Слушая его, Патрикеев всегда удивлялся и недоумевал: почему он, Патрикеев, называет управляющего трестом по имени-отчеству и, говоря с ним, волнуется, почему секретарь ячейки для него, Патрикеева, личность таинственная и даже страшная: говоря с секретарем, Патрикеев почему-то менял против воли голос, говорил каким-то дурацким говором, вставлял в речь ругательства "для народности" и, кончая разговор, внутренне произносил: "Уф!", а вот Кругляк называл всех, без разбору, по фамилиям, однажды сказал управляющему трестом такое словечко, что Патрикеев обомлел, секретарь ячейки ходил в лабораторию каждый день, и Патрикеев видел, что они разговаривали так, точно Кругляк не был беспартийным инженером, а бог весть сколько времени состоял в партии. Сперва Патрикеев думал, что у Кругляка есть крепкая рука в союзном наркомате, но это не подтвердилось. И он никак не мог понять, отчего Кругляк не ищет подпочвенных связей, которые, по мнению Патрикеева, единственные могли помочь инженеру в работе. "Опираться на своих людей", "симпатия управляющего", "круговая порука", "не ссориться с нужным человеком", "не подводить своих", "не рисковать" - вот в чем залог успешной работы. А Кругляк со всеми ругался и не искал "подпочвенных" связей.
   Видно было, что мастера-графитчики сердито переглядывались (Патрикеев знал, что мастера могут подложить большую свинью в работе), а Кругляк, совершенно не учитывая положения, говорил:
   - Ну хорошо! Гоните зайца ко мне. Можете записать: внедрение советского графита поручается Кругляку. В чем дело? Только пусть коммерческий директор завтра посылает агента на Урал купить не две тонны, как здесь говорили, а сто тонн графита. Вся ответственность на меня, можете записать! - И он решительно распахнул пиджак.
   - А чем вы будете отвечать, своим четырехсотрублевым жалованьем? раздраженно спросил Патрикеев.
   - Своей честью советского инженера! Это мало, по-вашему, а? - в ярости заорал Кругляк и вскочил: казалось, вот-вот он полезет драться.
   Все это было так интересно, что Левин перестал думать о неудавшейся поездке на пляж и оглянулся на Анохина. "Видал, брат, наших молодых!" хотел он глазами сказать приятелю. Но Анохина на диване не было. Он ухитрился незаметно улизнуть.
   Вторым на повестке стоял вопрос о текущем ремонте станков, и Левин сделал такое сообщение, что главный механик начал кашлять, точно у него был коклюш.
   V
   В последние дни было так жарко, что незнакомые между собой люди в учреждениях или трамваях переглядывались и говорили друг другу:
   - Ну, знаете...
   - Нечто совершенно сверхъестественное...
   Солнце не грело, а прямо давило, мяло людей. Краска на крышах текла, и маляры не могли работать босиком; железные стульчики трамвайных стрелочниц уходили ножками в асфальт, как в глину.
   Людям было жарко днем и ночью; они обливались потом, когда ели мороженое и пили холодный квас. Все только и говорили про отпуск, море, Клязьму, деревню, реку.
   Но особенно трудно было работать в душных фабричных цехах: лаки и растворители испарялись, наполняя воздух сладким, противным запахом, мощные вентиляторы, казалось, дышали, как живые существа, не неся прохладу, а обдавая лица рабочих сухим, горячим дыханием.
   В лаборатории эфир и метиловый спирт вскипали, точно их грели газовые горелки, и некоторые органические препараты, обычно твердые и кристаллические, превращались в тесто.
   Только новый химик совершенно не чувствовал жары. Он ходил в суконном костюме, таком же темном, как его лицо, носил воротничок, галстук, руки его были сухими, как прокаленный песок, он делал свое дело легко и просто, не говорил о поездке на реку.
   Во время обеденного перерыва к нему подошел Кругляк.
   - Николай Николаевич, - сказал он, - после работы зайдите ко мне, начнем с вами на пару одно замечательное дело. - Он осторожно свел пальцем пот со лба, тряхнул рукой и, посмотрев на пол, сказал: - Если дальше так пойдет, до чего же это дойдет?
   Он был очень доволен, - только что из цеха приходил мастер и принес Кругляку несколько десятков пропитанных жиром стержней. Смеясь, мотая головой, издавая носом, горлом и губами десятки звуков, он смотрел, как Кругляк сравнивал стержни с хартмутовскими образцами.
   - Вышло, вышло! - радостно и удивленно говорил мастер.
   Наклонившись к Кругляку, он шепотом, точно предостерегал его, сказал:
   - Товарищ Кругляк! Вы знаете всю подлость нашего производства.
   И Кругляк, смутившись, спросил:
   - Что, жарко?
   - Мне не жарко, - ответил мастер.
   И они принялись вновь рассматривать стержни чертежного карандаша, воинственно потрясая ими, точно дротиками.
   Вскоре мастер ушел в цех, а Кругляк, крепко сжимая стержни, прошелся по лаборатории, говоря лаборантам и рабочим:
   - Ну, ребята, чертим! Ставлю в получку два литра.
   Он прошел мимо Оли Колесниченко: она сидела за аналитическими весами, вся розовая и потная от жары, и была так хороша в своем синем сарафане, что Кругляк даже не произнес своей обычной фразы, а только вытаращил на нее глаза и махнул рукой.
   Потом он спросил у Нюры:
   - Ну, как футболист?
   - В Одессу вчера уехал, - сказала Нюра, и они оба рассмеялись.
   - Пойду к главинжу, пусть скушает компот, - сказал вслух Кругляк. - Мы не сумеем выпускать чертежный карандаш? Конечно, конечно, разве мы что-нибудь умеем! - и, потрясая дротиками, он пошел в контору.
   После работы индус зашел в кабинет Кругляка.
   - Слушайте, Николай Николаевич, - сказал Кругляк, - вы уже две недели работаете, а я вас еще ни о чем не спросил. Скажите, где вы жили в последнее время?
   - Южный Китай, - ответил новый химик.
   - А, интересно! - крикнул Кругляк. - Вы здесь очень скучаете, наверно?
   Новый химик кивнул головой: да, он скучает. И так как ему нравится этот молодой, веселый инженер, который никого не боялся и не жалел себя в работе, индус, ломая фразы и выворачивая наизнанку слова, начал рассказывать Кругляку разные вещи. Он рассказал ему про свою родину и про страшный остров, куда англичане ссылают революционеров. Это совсем маленький островок: там нет тюрьмы, люди бродят по болоту, отравленному лихорадкой. Раз в год, на Рождество, солдаты, живущие в казарме на высоком берегу, сгоняют оставшихся в живых к коменданту, к он им выдает килограмм сахару и пачку чаю. Потом их опять гонят в болота до следующего Рождества. Это очень трудная жизнь. Коменданты сменяются на острове раз в два года, и за каждый год они получают пять лет отпуска в Великобританию, на полном колониальном жалованье. На этом острове жили два товарища нового химика, его друзья. Да, он скучает, ему хочется быть с ними.
   Он говорил громко, гортанным голосом, кривил рот, глаза его стали широкими и совершенно черными. Он вдруг поставил каблуки на сиденье стула и как-то очень ловко и быстро сложил ноги, выставив вперед колени. Казалось, что проповедник, сидя на циновке, обращается к народу, потрясая сухим, деревянным кулачком.
   Потом они некоторое время молчали.
   - Послушайте, - тихо сказал Кругляк, - послушайте! Я хочу вам сказать одну вещь. - Индус слушал, вытянув шею. - Теперь, когда обжиг налажен, продолжал Кругляк, - давайте запустим вместе работу по внедрению сибирского графита.
   Индус молчал. Кругляк оживился, задвигался на стуле.
   - В самом деле, вы только подумайте: это красота! Он залегает в Восточной Сибири. Явно кристаллический. Как вы смотрите на это дело? Мы быстро составим рецептурку, провернем через цех и поднесем нашему оппортунисту на практике гросс карандашей из советского графита. А? Ведь это будет мировой номер! - Он перегнулся чрез стол и дернул индуса за рукав. - А? Николай Николаевич! - весело крикнул он. - Вы знаете, что мы сделали за полтора года? Прошли от Киева до Варшавы, уверяю вас. Когда я пришел на фабрику, - вы мне, конечно, не поверите, - глину привозили из Германии! Факт! Если чего не хватает, главный инженер пишет директору рапорт: "Через десять дней останавливается производство" - и сидит, страшно доволен: отогнал от себя зайца! Достали - хорошо! Не достали - тоже хорошо! Виргинский можжевельник? А ольха, липа вас не устраивает, а? Вот, пожалуйста, попробуйте, товарищи, рецептурка - химические карандаши на ленинградском метил-виолете. Пишут? Слава богу! Потом мы взялись за всю эту экзотику. Южноамериканские смолы и камеди? Это была работа! Мастера кричали, как новорожденные, день и ночь, технорук копал под лабораторию целый радиус метро. В конце концов Охтенский завод дает прекрасные искусственные смолы. Теперь мы внедрим сибирский графит, а? Зачем нам цейлонский?
   Он поднялся и побежал вдоль стены своего кабинета, тыча пальцами в схемы технологического процесса.
   - Подождите, осенью мы выгоним аравийскую камедь. Знаете, какая имеется мысль? Заменить ее просто пшеничной мукой. - И Кругляк расхохотался.
   Потом он подошел к новому химику вплотную и, заглянув ему в глаза, сказал:
   - Вы сами видите наш карандаш, это не сахар, но пусть, как говорили мои предки, я не дождусь видеть своих детей в социалистическом раю, если через три года советский карандаш не будет смеяться над немецким. - Он наклонился и горячим шепотом сказал в ухо индусу: - Слушайте, я ведь вижу: вы самый замечательный парень! Давайте поднимать это дело вместе.
   О чем думал новый химик? Он поставил ноги на пол, он серьезно кивнул головой.
   Кругляк снял с гвоздя полотенце, вытер лицо, и полотенце потемнело от влаги, точно он вытирался после умывания.
   - Знаете что? - сказал он. - Давайте поедем в Парк культуры, доедем до Бородинского моста, сядем на речной трамвай, получится очень здорово. Правда, я условился встретиться в семь часов с одной Людмилочкой, но революция от этого не пострадает. Я ей завтра позвоню, что меня вызвали в Наркомлегпром.
   Когда они вышли из проходной будки, Кругляк взял нового химика под руку.
   Прохожие оглядывались на них, и Кругляку это нравилось. Он, смеясь, говорил:
   - Люди думают, что вы так загорели на Воробьевке. - Он предложил пообедать в парке и начал жаловаться на свой аппетит. - Мне всегда хочется кушать, - говорил он. - Утром я не завтракаю, а вечером не ужинаю, - лень возиться, холостяк! Приходится съедать три обеда на фабрике-кухне. Митницкая и Колесниченко обедают дома, я пользуюсь их карточками. Три супа, три вторых, три киселя - можно жить. - Он толкнул своего спутника в бок и сказал: - Смотрите, смотрите, что за фигура! Вот это ноги! Прямо на сельскохозяйственную выставку. - Потом он стал высчитывать свой бюджет: Три обеда обходятся восемь рублей в день, вот вам уже двести сорок; папиросы - тридцать; бритье - пятнадцать, я дома не люблю; папаше - он живет у старшей сестры - шестьдесят. Сколько? Уже триста сорок пять. А получаю я четыреста семьдесят пять. Заем, союз, - на мою молодость остается рублей восемьдесят. Ну, конечно, премии. Примерно три месячных жалованья в год. Но все это расходится неизвестно куда. Вот второй год хочу себе сшить настоящий костюм, и ничего не получается.
   Подходя к Бородинскому мосту, они увидели толпу, собравшуюся у края тротуара. Оказалось, что заблудилась девочка. Перед ней на корточках сидел милиционер и, стараясь говорить женским голосом, спрашивал, как фамилия ее мамы.
   - Ой, не могу видеть, когда дети плачут! - сказал Кругляк.
   Какая-то девушка в белом платье, поднимаясь на цыпочки, старалась заглянуть через плечи стоявших.
   - Что случилось? - спрашивала она. - Молодой, старый? Трамваем переехало?
   - П-а-п-а-л-а-м! - крикнул Кругляк и махнул рукой.
   - Нет, серьезно: что случилось? - спросила девушка.
   - Ничего особенного! Я хочу с вами познакомиться, - сказал он и расхохотался.
   Девушка тоже рассмеялась, покачала головой и ушла.
   - Типичная валдайская девственница, - сказал Кругляк, и они пошли к пристани садиться на речной трамвай.
   Они ехали на катере мимо окутанного дымом завода, проехали мимо домиков Потылихи, и только когда вода сделалась темной от отражавшихся в ней высоких деревьев на Ленинских горах, стало немного прохладней и почувствовалась сырость воды и свежесть воздуха,
   - Дыши, дыши! - говорил себе Кругляк. - Делай га, га! - Он радовался, вертелся, подбегал к борту. - А мне казалось, что лучшего места, чем наша фабрика, нет на свете, - говорил он.
   Новому химику тоже понравилась местность, мимо которой они проезжали. Ему нравилась многоликость этого города, этот хаос маленьких домишек, садиков, нелепых переулков, из которого проступали площади и широкие проспекты новой столицы. Город лежал как глыба камня, которая постепенно освобождала скрытую в ней статую. И теперь, глядя на рабочих, строивших каменную набережную, он думал, что вся эта огромная страна высвобождает из-под строительных лесов свою величественную, мускулистую фигуру.
   И еще, глядя на реку, он думал о других берегах, низких и болотистых, в которых бежала желтая и горячая, как живое существо, вода.
   Выйдя на берег, они стали в очередь за морсом. Кругляк, смеясь и хлопая Николая Николаевича по плечу, выпил подряд пять стаканов. Стоявшие за ним начали сердиться, и какой-то военный, державший под руку девицу с таким серьезным видом, точно девица была отлита из стекла, крикнул:
   - Послушайте, вы что хотите - мировой рекорд устанавливать? Люди пить хотят.
   - Je ne comprends pas, - сказал Кругляк. - Я американский турист, - и все стоявшие возле будки рассмеялись.
   Кругляк нашел, что парк с прошлого года стал чем-то хуже, а Николаю Николаевичу все очень понравилось, правда - не было американских гор.
   Индуса, однако, смущало, что Кругляк все время заговаривал с незнакомыми женщинами. С одной малорослой девушкой в очень длинном голубом платье и в белом берете, стоявшем над челкой под углом в сорок пять градусов, он даже ходил под руку и, прощаясь, записал ей на бумажку номер телефона и подарил карандаш с красной головкой.
   Когда они выходили из парка, Кругляк торжественно поклялся, что больше не будет ездить на фабрику в выходные дни и что восемнадцатого утром приедет в парк прыгать с парашютной вышки.
   - Я бы сейчас тоже мог прыгнуть, - сказал он, - но после трех обедов это опасно. Первый прыжок нужно делать натощак.
   VI
   Наутро начались работы по замене цейлонского графита. Нюра пошла с бумажками к заведующим цехами, техноруку, коммерческому директору. Рамонов тащил в цех глину и нужную аппаратуру. Кругляк, опередив главбуха, выпросил у Квочина легковую машину, и Петров, "тот, который заикается", поехал в Институт прикладной минералогии за графитом.
   Главбух кричал, что не привезет денег и фабрика останется без зарплаты, а Кругляк, с интересом поглядывая на него, говорил по телефону:
   - Это ты, Сокольский? Да, да - Кругляк. Я только что послал к вам лаборанта. Вот, вот! Карандашей? Я послал, он передаст. Конечно, и два чертежных. Куда? На Игарку? Здорово! Зайди под выходной, обещал Крюков зайти, я его встретил в Наркомтяже. Ничего, женился, где-то в Горьком. Ну-ну, приходи, со своей закуской только. Так смотри же, не меньше чем пятьдесят кило. - Он повесил трубку и сказал главбуху: - Слушайте: единственный человек на фабрике, с которым я боюсь ссориться,- это вы. Но что делать?
   И пока главбух собирался ему ответить, он ушел в цех.
   - Нет свободной шаровой мельницы? - говорил он мастеру. - А это что? Нуждается в ремонте? Каком? Ну, это пустяки!
   И он пошел к главному механику.
   - На полчаса слесаря, - убеждал Кругляк механика, - что, в плановом порядке? Хорошее дело, ждать две недели! Тут работы на двадцать минут. - И, зная упрямство Нониуса, Кругляк сказал: - Я слыхал, вы уходите в отпуск? Ну, знаете, будь я директором, я бы вас не отпустил.
   - Почему? - подозрительно спросил главный механик.
   - Кроме шуток! Ведь ваш отдел - сердце фабрики, а вы - мозг своего отдела, - сказал Кругляк и прижал руки к груди.
   И главный механик выписал наряд.
   Новый химик перешел работать в цех.
   Он любил составлять рецептуры в заваленном ящиками и мешками цеховом складе сырья. Здесь воздух был душный и теплый. Чего только не было на этом складе и чем только не пахнул здесь воздух! Парафин, воск, саломас, глина, тальк, метил-виолет, сухие лаки, наполнители, милори, каолин. Но здесь уже не было нравившихся ему смол и камедей: все это было загнано Кругляком в коробочки с образцами.
   Вся левая стена склада была заставлена маленькими пузатенькими бочонками с английскими надписями. Новый химик сразу узнал эти бочонки. Он видел, как их наполнили графитом, как их грузили на платформы, как громадный кран осторожно переносил их над зеленой, как трава, водой и опускал в трюм желтопузого парохода. И какое-то несказанное удовольствие испытывал он, сидя над открытым бочонком и пропуская меж пальцев тяжелую струю графитного порошка. Графит был теплый и такой мягкий, что, казалось, облизывал руку ласковым языком. Стоило его потереть меж пальцев, и пальцы становились стального цвета, блестели, как зеркало, делались скользкими и гладкими.
   И в свободные от работы минуты он запускал руку по локоть в бочонок с графитом, перебирал его, пока пальцы не касались шершавого дерева. Зачем он это делал? Он и сам не знал.
   Часто в цех приходил Кругляк и говорил:
   - Ну как? - и, не дожидаясь ответа, сам отвечал: - Все в порядке, я уже видел. Скоро пустим шихту на фильтр-пресса. - Он волновался, подозрительно нюхая графит, сердито говорил: - Ой, помол, помол!
   В выходной день он так и не поехал прыгать натощак с парашютной вышки, а просидел до вечера в лаборатории, составляя длинные письма тресту Уралграфиткорунд и заводу. Он просил улучшить размол графита, чтобы "по крайней мере восемьдесят процентов проходило через шелковое сито с десятью тысячами отверстий на квадратный сантиметр".
   Действительно, сибирский графит был очень крупный, легко можно было рассмотреть отдельные листочки, из которых он состоял.
   Патрикеев, щупая графит, пожимал плечами, делал круглые глаза и, переглядываясь с мастерами, смеялся так, точно у него во рту была деревянная коробочка, в которой прыгал камешек. На Кругляка он смотрел дружелюбно и снисходительно, покачивая головой и улыбаясь.
   - Под вашу личную ответственность, милейший Борис Абрамович, - говорил он, - под вашу личную ответственность на нас двигается с Урала сто тонн этой прелести.
   Кругляк велел остановить на десять минут шаровую мельницу и, опечатав отверстие барабана фабричной печатью, сказал новому химику:
   - Днем он смеется, но откуда я знаю, что он делает ночью?
   Работавшие в цехе чувствовали какое-то напряжение, глядя на размеренно вращающийся барабан с болтавшимися вокруг сургучной печати ленточками. А новый химик все больше времени проводил на складе; там он поставил себе маленький столик и занимался ситовым анализом различных образцов графита. На складе, кроме него, был только один человек: рабочий, весовщик Горшечкин, шестидесятилетний лобастый старик, с большой головой, большим носом, большим беззубым ртом, большими ушами. Горшечкин был самым веселым человеком на фабрике, говорил он только рифмами. Когда на склад входил рабочий и, вытирая пот, жаловался:
   - Ох, Горшечкин, и жарко! - тот подмигивал и отвечал:
   - А мне не жалко.
   Когда девушка-работница, смеясь, сказала ему:
   - Что ты, товарищ Горшечкин, в таких валенках ходишь? Некрасиво! - он ответил ей:
   - Некрасиво, зато спасибо.
   С новым химиком он говорил много и охотно, рассказывая ему массу всяких историй, и каждый раз, когда индус, уходя с фабрики, церемонно пожимая ему руку, четко выговаривал:
   - Товарищ Горшечкин, прощайте! - Горшечкин, радостно, улыбаясь во всю ширь лица, отвечал:
   - Не стращайте!
   Иногда новый химик приходил в лабораторию, его встречали шумно, точно он приезжал издалека.
   Особенно почему-то радовались оба Петрова. А Нюра начинала волноваться и снова мыть только что вымытые стаканы, колбы и воронки, от растерянности бросала в раковину недокуренную папиросу. И он привык, сам того не замечая, к фабрике, к желтолицему Квочину, к секретарю ячейки Кожину, каждый день шепотом, точно у больного, спрашивающего:
   - Ну, как твои дела, товарищ Николай Николаевич?
   Привык к лаборантам, к веселому старику Горшечкину, к Нюре Орловой, к Кругляку.
   Он уже однажды повздорил с мастером Горяченко, не хотевшим пропускать пробу через мешалку, и пошел с ним к Патрикееву. Патрикеев начал было вертеться и шутить, но индус закричал резким, как у птицы, голосом, а глаза его стали вдруг так страшны, что Патрикееву показалось - вот-вот новый химик его хватит чем-нибудь тяжелым.
   Иногда он сидел в курилке с рабочими и слушал, о чем они говорят; по глазам его было видно, что он вслушивается внимательно в каждое слово, не думая в это время ни о чем другом. И только когда в цеховом складе он подходил к бочонкам графита, с ним начинало твориться неладное. Горшечкин это давно уже заметил. Николай Николаевич задумывался, отвечал невпопад, а большей частью и вовсе не отвечал. И Горшечкин все думал: отчего это Николай Николаевич дуреет?
   Шихту выгрузили из мельницы, и Кругляк вместе с индусом ревниво ходил вокруг нее, сердился, когда кто-нибудь подходил к ней слишком близко, точно в темном чане болтал ножками младенец.
   В тот день, когда шихту пропустили через вальцы и мешалку и, наконец, торжественно загрузили в патрон масляного пресса, чтобы отжать нить графитного стержня, Кругляк ни разу не пошел на фабрику-кухню.
   - Ну как? - задыхаясь, спросил он у работницы, клавшей нить на длинный лоток.
   Старуха, работая быстрыми темными пальцами, поглядела на индуса, сидящего перед ней на корточках, на жадные глаза Кругляка и улыбнулась той улыбкой, которой могут улыбаться только старухи-работницы, - улыбкой, которую не следует описывать потому, что ничего не выйдет из такого описания.
   - Хороший товар, крепкий! - негромко сказала она. Кругляк с размаху сел на пол и захохотал.
   - Хороший товар! - только и мог повторить он несколько раз.
   Они не ушли, пока последняя нить не была уложена на лоток, пока стержни не были раскатаны и поставлены вялиться на стеллажи.
   Поздно вечером они все еще сидели в кабинете Кругляка, и Кругляк беспрерывно говорил:
   - Вы думаете, я не дрейфил? Ого, еще как! Между нами говоря, когда зашипел пресс и пошла нить, я подумал: "Ей-богу, прыгать с парашютом не так уж страшно!"
   Он смеялся, и индус, который тоже был рад удаче, улыбался широкой улыбкой.
   - Слушайте, - сказал Кругляк, - давайте сегодня хорошенько выпьем. Пойдем в "Ку-ку", "Ливорно"? Вы думаете, это пустяки, все это? Ведь мы освобождаем страну от импортной зависимости.
   Николай Николаевич согласился. Правда, он не пьет вина, только пиво.
   - Ну, ничего! Вы будете пить пиво, а я возьму графинчик, - сказал Кругляк и, подумав, добавил: - А потом еще один графинчик. В этом "Ливорно" есть такая цыганка, что можно лопнуть. - Он задумался и сказал: - Она, вероятно, такая цыганка, как я цыган, но это дела не меняет.
   В ресторане Кругляк вдруг почувствовал ненависть к Патрикееву.
   - Мне надоел этот тормоз! - говорил он. - Что я, нанялся его уговаривать? - Он перегнулся через столик и заговорил шепотом: - Ты партийный парень, ну так слушай: Кожин смотрит на это дело так, как я смотрю. Кое-кто считает, что, если человек старый и имеет специальность, так он старый специалист. Ну, а секретарь считает, что он просто старый оппортунист в новой технике.
   А к концу второго графина Кругляк вдруг открыл в себе способности певца. Он начал помогать хору. К ним подошел массивный человек в черном фраке, должно быть министр иностранных дел какого-то крупного государства, и пригрозил вывести певца на улицу.
   Потом Кругляк ходил звонить по телефону и, вернувшись, сказал:
   - Хотел позвать сюда одну знакомую девушку, но какой-то сосед ее начал мне читать мораль, что трудящихся не будят в половине третьего. Я ему говорю: "Не ленитесь, я по голосу слышу, что вы молодой человек", он мне говорит: "Приходите, парнишка, я вам обещаю открыть дверь". - Кругляк рассмеялся. - Я бы пошел, но, черт его знает, вдруг это какой-нибудь инструктор высшей физкультуры, который бросает левой рукой ядро на два километра. О чем говорить с таким человеком?