Страница:
— Кстати, — быстро выговорил он, — ты Наташку не забудь, если здесь бывать придется.
— Антон Миронович! — сказал Рубин и остановился.
— Сказано — и проехало, — поморщился Кунин. — Я ведь все знаю. Но что из этого? Не плакать же, не убиваться. Забудь. А вот и дамы!
— Соскучились без приличного общества? — спросила Наташа. — Представляю себе, что вы тут наплели без меня друг другу.
— Нет, Наталья, ты всегда была излишне подозрительной, — возразил Кунин и важно произнес: — Переходим к проблемам настоящим, будем учить молодых людей искусству жизни. Слушайте внимательно старого музыканта и книжника.
— И картежника, — добавила Наташа.
— Илюша, — попросил старик, — немедленно прочти стишок про занудливых моральных баб. Неужели нету?
— Ха-ха! — ответил Рубин. — Два! — И прочитал: — «У целомудренных особ путем таинственных течений прокисший зря любовный сок идет в кефир нравоучений».
— Так их! — поощрительно воскликнул Кунин. — Еще!
Рубин помнил еще: «Есть дамы: каменны, как мрамор, и холодны, как зеркала, но, раз обмякнув, эти дамы в дальнейшем липнут, как смола».
— Этот последний я с рождения знал, — подтвердил Кунин. — Спасибо, милый.
— Господи, какие вы мерзавцы оба, — сказала Наташа, погладив Рубина по плечу.
— Илья, ты будешь последний дурак, если задумал серьезную книгу, — Кунин говорил сейчас всерьез, и Рубин сразу это ощутил. — Написаны горы назидательных серьезных книг. Из них одна хотя бы помогла людям жить? Очень немногие. Единицы. Ты не потянешь. Напиши такое, чтобы людям легче дышалось, когда будут читать. Трави им байки, истории и анекдоты. Поверь мне, я много прочитал, я не зря весь век возился с книгами. Скоро я встречусь с твоим Бруни. Я надеюсь, что смогу простить ему свою былую обиду, и мы поговорим. И он спросит: что обо мне, забытом и безвестном человеке, пишет ваш приятель? Не знаете ли, Антон Миронович? И если я отвечу ему, что приятель пишет высокое жизнеописание, то Бруни плюнет и отвернется. Потому что он и здесь был мудрым человеком, а уж там наверняка прибавил. Я хотел бы, Илья, вот что ему ответить…
Кунин остановился и разлил водку по рюмкам. Себе не долил, мимикой похвалившись Наташе, какой он выдержанный. Все молчали.
— Я скажу ему честно и открыто: он не о вас пишет книгу, уважаемый Николай?
— Александрович, — подсказал Рубин.
— Не о вас. Он о свихнувшемся времени пишет. Оно взбесилось. Причем хуже всего, что безумие это подогревается свирепым здравым смыслом, который каждый человек в отдельности проявляет. Он вокруг нас пишет, Николай Александрович, и это вам должно быть приятно и интересно. Тебе, Илья, охота классикам серьезности подражать, так хочешь — я подарю тебе все тома своих пыльных классиков?
— Ой, нет! — искренне воскликнул Рубин.
— И правильно. Про наше бытие клочки надо писать, обрывки, мелочь и случайности. И если ты эти отдельные уловленные ноты сможешь увязать воедино, в смесь и мешанину невообразимую…
— Ты всю жизнь винегрет любил, — сказала Наташа.
— Лучшей закуски нет, -согласился Кунин и продолжал: — Это месиво значимых мелочей если ты сможешь хоть как-нибудь увязать — знаешь, чем будешь вознагражден? Чувством удивительного счастья. Да, да! Я всю жизнь был маленьким музыкантом, большего мне Господь не дал, но я тоже знаю это счастье. Потому что человек так устроен, что вознаграждается чувством счастья не за то, что создал что-нибудь великое и величественное, а зато, что изо всех сил к собственному потолку приближался, к пределу своих способностей. Это Бог устроил хитро, чтобы мы тянулись. Вот и ты — из разных мелких цветовых пятен собери картину, а не в классические зануды тянись.
— Для баек еще более нужны детали времени, — Рубин зачем-то попытался набить цену своей работе.
— Или отсутствие деталей, если оно звучит, — сказал старик.
— Этого я не понимаю, — нахмурился Рубин.
Кунин пошевелил пальцами, словно выуживая объяснение из воздуха. И выудил.
— Одна художница, она сидела много лет, рассказывала про знакомых по лагерю воровок. У них у каждой непременно оказывался в прошлом любовник-прокурор и непременно были уроки музыки на шикарном рояле в доме родителей. А художница спрашивала всегда: какой марки был рояль? А воровка мгновенно отвечала: черный.
Рубин засмеялся и вытянул из пачки еще одну сигарету. Наташа кивнула головой. Кунин продолжал возбужденно:
— Ни одной мелочи не чурайся. Это и есть тот самый, коли уважаешь классику, портрет лунной ночи в отблеске бутылочного осколка. О самой ночи, о самой луне — не напрягайся, это для других. Хочешь, расскажу одну историю, она тебе, возможно, пригодится?
— Очень хочу, — вскинулся Рубин. — Очень.
— В сороковом году, а возможно и раньше — пронеслась по всем зонам одна и та же параша, то есть сверху, значит, спущена была: что освободят досрочно за любые важные изобретения, открытия, идеи, всякое такое. И после войны из года в год эта параша повторялась. Начальство освежало. Но ни разу не слышал я, чтобы кого-то и вправду освободили. В шарашку выдергивали, чтобы со специалистами работал, — это было…
— Простите, Бога ради, — перебил Рубин. — Душа свербит. Можно стишок прочту?
Кунин улыбнулся, старчески-любовно глядя на Pубина, и чуть повернул ухо к нему, чтоб лучше слышать. Рубину стало стыдно на мгновение, что перебил ради красивого словца что-то действительно интересное, но он уже читал свой стишок. «Боюсь, что наших тонких душ структура — всего лишь огородная культура: не зря же от ученых — урожая прекрасно добивались, их сажая».
— Циник ты, Илюша, — заметила Наталья. — Такой же циник, как Антон.
— А ты, Наталья, ханжишь, как многодетная монахиня. — И, защитив Рубина, Кунин продолжал:
— Сколько человек эту наживку проглатывало, Илья, ты себе не представляешь! Очень много ведь талантливых людей сидело. Жулики пытали счастье тоже. Сумасшедшие попадались.
— Про Вдовина расскажи, — попросила Наташа.
— Я про него как раз, — Кунин благодарно глянул на жену. — Только не помню, кто он по профессии был. Гуманитарий какой-то. Технарь бы не осмелился такую чушь предлагать.
Кунин аккуратно разлил водку по стопкам, добавив и себе. Наташа молчала, провожая глазами его руку. Крепкие пальцы в старческих коричневых пятнах уверенно и привычно обнимали бутыль. Выпили молча, по-деловому, словно торопясь куда-то. Кунин вытер платком уголки губ.
— Тогда ходили грузовики с газогенераторами — знаешь такие? Сбоку кабины стоит цилиндр и топится чурками. Чурки сырые, горели плохо, моторы барахлили… И вдруг этот Вдовин — кажется все-таки, что он актер бывший — посылает в Академию наук свою идею. Предлагает в виде топлива для моторов не дрова, а воздух. Ибо воздух, как известно, состоит из водорода и кислорода, и он, заключенный Вдовин, знает способ, как этот воздух расщепить на эти составляющие. После чего водород будет гореть, а кислород — поддерживать горение.
Рубин хохотал, запрокидывая голову, Наташа тоже смеялась, будто слышала впервые. Кунин наслаждался эффектом.
— Даже мне это потешно, — сказал он, — представляю, как вам, с инженерным образованием. Так ведь сняли Вдовина с общих работ, дали каптерку отдельную, и он полгода кантовался, как хотел. Ждали ответа из Академии наук. А он, не будь дурак, тем временем черканул в Президиум Верховного Совета предложение сочинить новый гимн, причем такой проникновенной силы, что после одного исполнения солдатам уже не понадобится воинская присяга, настолько слова гимна пропитают их сознание и подсознание. И ему какой-то чиновный идиот вдруг ответил: ваше письмо переслано в соответствующую комиссию. Причем назвал его не гражданином, а товарищем. Очевидно, решил, что цифровой номер вместо адреса — это не лагерь, а секретное предприятие. Тут наше начальство ошалело вовсе и дало ему еще дневального в эту каптерку.
— И чем кончилось? — хищно спросил Рубин.
— Не было достойного конца, — сожалеюще пояснил Кунин. — У него там что-то лопнуло в голове, и его забрали в больницу. Умер, очевидно. А жаль…
Они все трое помолчали секунду.
— Заклинаю тебя, Илья, — сказал Кунин, — не пиши серьезную книгу Не нужна нашему времени серьезность. Были чересчур серьезными наши обе империи, что у Гитлера, что у Сталина, хватит. Не будь философом Ротштейном.
— Да, да, — откликнулась Наташа. — Это правильное сравнение. Честное слово, я сама это хотела сказать.
— Умная женщина — украшение дома, — похвалил жену Кунин, глядя на нее пристально и неотрывно, и все трое подумали об одном и том же, отчего громко заговорили одновременно и тут же вежливо замолкли.
— Милиционер родился, — сказала Наташа. — А если сразу трое молчат, то в чинах будет. Расскажи ему о Ротштейне, Антон. Пусть он это где-нибудь в книгу вставит.
— Всамделишный философ был, — сказал Кунин. — Замели его в пятидесятом, и попал он в нашу бригаду. Мы лес грузили в вагоны. Разумеется, вручную. Сперва были три автопогрузчика, но мы их быстро сломали. Потому, что тогда уже деньги платили, а расценки за ручной труд намного выше. Три человека на вагон. Так что физически я здорово окреп, спасибо товарищу Сталину за спортивную нашу закалку. Самое тяжелое — последние бревна, которые надо уже высоко поднимать. Клали две наклонные доски, по ним бревно два человека вкатывали, после подпирали его длинными шестами и толкали дальше, один сверху принимал. И вот попалась тяжелая лиственница, застряла наверху и не движется. Бригадир наш говорит новенькому: ну-ка, Ротштейн, помоги…
Наташа начала смеяться, зная, что произошло.
— Он подошел к нашему грузалю, этот философ, — Кунин тоже засмеялся, продолжая, — и уперся ему руками в спину. Понимаешь, он искренне хотел помочь, он думал, что если в спину упрется, то их усилия сложатся. Тот удивился, опять налег изо всех сил на жердь. А Ротштейн — ему на спину. Он обернулся и так послал, что философ бедный аж покачнулся. Кругом хохот стоит, все уже поняли, что философ помочь хочет, не понимает только, куда давить надо. Отсмеялись, подошли, помогли. Он когда сообразил, грузаль наш, то сказал: скажи спасибо, земляк, что я тебе по харе не съездил, я думаю — что за мудак мне в спину уперся? Часто после вспоминали это в бараке. А Ротштейна этого полюбили, он ничего мужик оказался. Вечером частенько его просили: ну-ка, Ротштейн, хуякни что-нибудь про философию. И не отказывался. В пух и прах разносил все, что только что преподавал. Не бери с него пример, Илюша. Я про упирание в спину
— И впрямь на притчу похоже, — благодарно согласился Рубин. — Расскажите что-нибудь еще о людях. Может быть, я в книге их в Ухту переселю.
Лицо Кунина, все время благодушно расслабленное, вдруг исказилось непонятной гримасой и застыло. Рубин испугался сперва, что старику становится плохо, потому что кровь отхлынула от его щек и лба, и появилась пепельно-землистая окраска старческой кожи, но глаза, только что смеявшиеся и мягкие, засветились холодно и враждебно.
— Ты соображаешь, что ты только что сказал? — медленно произнес Кунин.
Рубин молчал, не понимая, что происходит. Покосился на Наташу, она тоже с недоумением и испугом смотрела на мужа. На лице ее была готовность кинуться, принести, вмешаться — все, кроме понимания.
— Эти люди погибли, — зло и жестко сказал Кунин, с брезгливостью глядя прямо в зрачки Рубина. — Погибли после страшных мучений. От голода, унижений, холода и непосильной работы. Какое вы имеете право о них писать, если вы о них разговариваете не как о людях, а как о фишках для вашей сраной повести, в которой вы их поставите и повернете, как захотите? Стыдно это и позорно!
— Антон, опомнись, — тихо и умоляюще произнесла Наташа. Кунин грозно посмотрел на нее и низко опустил голову к столу, как бы не желая видеть их обоих.
— Вы даже на «вы» со мной перешли, — медленно сказал Рубин.
— Да! — ответил Кунин, подняв голову. Глаза его смотрели по-прежнему презрительно и враждебно. — Да! Потому что такой холодный изобразитель вдруг оказался передо мной, что если б я такого раньше знал, то на порог бы не пустил.
— Я сейчас сам уйду, Антон Миронович, — тихо и растерянно сказал Рубин. — Только позвольте мне сначала — нет, не оправдаться, — последнее он проговорил очень быстро, заметив брезгливо дернувшуюся щеку старика, — не оправдаться, а сказать, что я вам очень благодарен. И за все предыдущее, и за сегодняшний урок.
— У них же есть родные у всех, Илья, ты сам сообрази, — проворчал Кунин, медленно приходя в прежнее свое состояние, — из глаз уже исчезли острые осколки льда. — Это ведь были живые люди. Про них можно только правду сейчас писать. Боль-то свежая. Внуки наши — те пускай врут и сочиняют. Им это чужое будет, эдакая история с кошмарами. Как для нас времена Ивана Грозного. Кунин разлил водку по рюмкам, и все трое помолчали — но уже совсем не так, как минуту назад.
— Извини, что я так на тебя накинулся, — сказал Кунин уже остывшим, но все-таки не прежним еще голосом. И улыбнулся Рубину — Не обижайся, но в тебе вдруг такая сука прорезалась, такой махровый литератор, что мне страшно стало. Я ведь тебя как сына воспринимаю, мне тебя настоящим видеть хочется.
— Да правы вы, абсолютно правы, — выдавил из себя Рубин.
— Антон, возьми валидол, — попросила Наташа. Кунин достал из нагрудного кармана рубашки таблетку и залихватски кинул ее в рот. Подмигнул Рубину и прочитал его же давний стишок: «Из комсомольского актива ушел в пассив еще один, в кармашке для презерватива теперь ношу валокордин».
— Ты зарифмовал бы валидол, — попросил он Рубина.
— Сделаем, — ответил Рубин вяло. Уже пора ему было уходить, самая пора. Но Кунину явно хотелось теперь сгладить происшедшее.
— Можно, я тебе еще нравоучение произнесу? — спросил он. Рубин засмеялся и кивнул головой.
— Думай о старости, Илья, не о Страшном суде и не о Нюрнбергском процессе, а о собственной личной старости. Знаешь, время старости очень похоже на тюрьму — тоже все прошедшее вспоминается. Так что из чисто эгоистической заботы о собственной старости стоит жить так, чтобы не больно было вспоминать. Почему верующие так достойно себя ведут? Они, кстати, и в лагере достойно сидели, часто я завидовал их… знанию, что ли, какому-то, чуть ли не инстинктивному, как поступать и как к чему относиться. И тогда еще я понял: они так себя ведут, потому что верят, что на них все время смотрит кто-то, видит их, слышит, чувствует насквозь. И перед этим кем-то неудобно ударить в грязь лицом. Ну, а мы с тобой люди неверующие, к сожалению…
Старик выпил из своей рюмки последнюю невидимую каплю.
— И тогда я придумал это про старость. Еще в лагере. Что на меня мой будущий облик постоянно смотрит. И от меня зависит, каким он будет: жирным, дряблым и пакостным или мудрым, спокойным и усмешливым. Я, как ты понимаешь, выбрал второе. Разве не заметно?
— Ты прямо как Акимыч сейчас, — сказала Наташа. — Слушай, Антон, ему надо с Акимычем поговорить! Он же таких больше никогда не встретит! Напиши ему записку от нас. Илья, ты можешь завтра на полдня за город съездить? Это недалеко, сорок минут на электричке. Не пожалеешь.
— А кто это? — Рубину мотаться за город не хотелось, он собирался уехать завтра вечером, а еще предстояла всякая беготня.
— Это интересный мужик, — подтвердил Кунин, придвигая к себе с края стола большой блокнот с лежавшими на нем очками. — Это мой когдатошний лагерный бригадир. Коренной российский человек; Аким Акимович Варыгин. Чувствуешь, как русским духом запахло? Притом кондовым, подлинным, изничтоженным. Очень мы дружили с ним долго.
Кунин по— стариковски расплылся от каких-то приятных воспоминаний, надел очки, строго глянул поверх них на жену и стал писать записку
— Поезжай, Илья, не пожалеешь, — сказала Наташа шепотом, — это штучный старик. Его даже Антон не перебивает, когда он говорит, а это редкость, ты ведь знаешь.
— А он станет разговаривать со мной? — спросил Рубин.
Кунин быстро пробормотал, не отрывая глаз от бумаги:
— Старики болтливы, это только я исключение, — и с удовольствием посмотрел поверх очков, как засмеялись Рубин и Наталья.
— Вот. А на обороте — как проехать. И непременно выведи разговор на тему о свободе, тут у старика идеи есть. У Акимыча про все, правда, идеи есть.
— Спасибо вам большое, — Рубин взял записку и встал. — Засиделся я у вас. Пригрели очень вы меня. Спасибо. Через месяц опять приеду.
— Насчет пригрели это точно. — Кунин, не вставая, смотрел на Рубина смеющимися глазами. — Даже ошпарили немного. Приезжай, Илья. Я обещаю, что тебя дождусь. Вернее, что постараюсь. Честное слово. Честное ленинское, честное сталинское, честное всех вождей, век свободы не видать, сукой буду, честное пионерское.
— Уймись, — сказала Наталья. — Приезжай к нам, Илья.
Она обняла Рубина и, не размыкая рук, заплакала.
— Ну и дура, — сказал Кунин, вставая. — Иди сюда, хватит с молодым обниматься.
И крепко пожал Рубину руку Хватка его пальцев была железной.
— Ну и рука у вас, — буркнул Рубин.
. — Книжный червяк, — хвастливо сказал старик. — От бильярдного кия это. Акимычу от нас большой привет. Привези стишков, когда приедешь.
Захлопнув за собой дверь, аккуратно обитую добротной мешковиной, напоминающей натянутый на подрамник холст. Рубин закурил и медленно побрел по лестнице. Странные мысли лезли ему в голову, до того реальными становясь, что он зримо видел, как не сегодня завтра этого невероятно живого человека понесут по этой лестнице. И сам он все отлично знает и знает его жена, но живут, однако, полной настоящей жизнью. Ощущение своего здоровья и счастья стыдно и властно захватило Рубина, и последний пролетлестницы он преодолел, перепрыгивая через две ступеньки. На все плюну, а к Акимычу съезжу, подумал он. Новый человек. Хомо сапиенс инкогнито. А пока надо срочно найти скамью, чтобы сесть и все про этот вечер записать. Вот и скамья. Лишь бы целоваться сюда никто не приплелся. Итак, с самого утра. Трубку долго никто не поднимал…
Всю дорогу в электричке Рубин сочинял мажорный стишок про весну, но никакой стоящей мысли не было, и он бросил это привычное занятие. Просто его, как любого горожанина, вид земли и весеннего пробуждения оживлял и смутно тревожил, эту смуту он и принял за готовность что-нибудь сочинить. После он бездумно курил в тамбуре и нужную станцию чуть не проехал. Проходя мимо дач, где уже копошились на огородах хозяева, он начал сожалеть о поездке и уныло себя ругать, что поперся в такую даль. Кто он такой, этот безвестный Акимыч? Завяжется ли с ним разговор? О чем? Хотелось прочитать записку Кунина, однако Рубин себя одернул; подышу воздухом, в конце концов, на воздухе курить еще приятней, а уйти, если будет неинтересно, смогу в любой момент. Тем более уже четыре, все равно не рассижусь. И ощущение возможности в любой момент вернуться успокоило и развеселило его. Глазеть вокруг было невыразимо приятно. Когда ехал, всюду вдоль пути мертво стелилась по земле прошлогодняя бурая растительность, напоминая свалянную шкуру проснувшегося весной медведя, а здесь на всех участках ее сожгли еще осенью, и черная обнаженная земля, уже вскопанная местами, так жадно и явно ждала посева, что вспоминались смутно какие-то языческие мифы о земле-женщине, жаждущей осеменения. По пути Рубин подумал, что присмотрит для описания какой-нибудь пейзаж, но одернул себя, понимая, что Тургенев и Пришвин, не считая сотен остальных разных калибров и мастей, уже задолго до него все описали точно и любовно, лучше в этот ряд ему не соваться. Все чувства моей связи с природой напрочь укатаны асфальтом, подумал он. И никакая травка сквозь него не пробьется. А при чем здесь травка? Улица Добролюбова мне нужна. И сюда приклеили бедолагу, в городе такое имя улице годилось, но здесь этот чахоточный петербуржец жить не стал бы. Кто дает имена улицам? Чиновники какие-нибудь, конечно. Лепят по привычному набору. Или предписывает кто-нибудь сверху, сколько должно быть улиц Ленина, переулков Тимирязева и тупиков Белинского. Раньше были для освежения лассали всякие, люксембурги и клары цеткин, после появились лумумбы, морис торезы и другие, кто умер вовремя, не опорочив знамя социализма, что, впрочем, случалось все реже. Ренегатов похеривали, возникали новые, пока что неопороченные имена. Как это Ирке в автобусе один мужик сказал с величавой меланхолией: знаете, сударыня, как у нас улицу назвали? Имени Сальвадора Альенде. Так поверите: выпьешь — домой не хочется идти. Ирка смеялась, как сумасшедшая — и что сударыня откуда-то возникла и что идти не хочется. А как их называть? Стритами или линиями? Сухота. А вот и товарища Добролюбова. Некий хозяйственный человек тут жил на первом же участке: штук восемь самодельных парников занимали все пространство между домом и забором. Уже проклюнулась в них ранняя зелень, явно предназначенная на продажу Частное предпринимательство на улице Добролюбова. Луч света в темном царстве. Уж не мой ли Акимыч тут живет? Дом номер два. Акимыч. Что нашел музыкант и книжник Кунин в предприимчивом пригородном садоводе?
Рубин еще шел по дорожке, аккуратно посыпанной сырым темно-желтым песком, когда на крыльцо вышел сухощавый, очень подтянутый — тонкая серая фуфайка плотно облегала могучий торс — мужчина лет шестидесяти с густым ежиком коротких седых волос, загорелым лицом в густой сетке морщин, с большими льдисто-синими глазами. Он остановился на крыльце и ожидал, рассматривая подходившего Рубина. Похож он был на породистого генерала в отставке, на благородного старого охотника из ковбойских фильмов, только мятые брезентовые брюки грязно-зеленого цвета снижали образ до уровня этих огородных парников, крытых полиэтиленовой пленкой.
— Акима Акимовича Варыгина могу я видеть? — спросил Рубин, остановившись.
— Я буду, — неприветливо сказал мужчина. Рубин молча достал записку. Варыгин так же молча протянул за ней огромную загорелую кисть. Прочитал, далеко отставив бумажку в сторону и еще голову слегка назад откинув, мельком глянул на Рубина, прочитал еще раз и резко повернулся к дверям.
— Пошли, — бросил он из-за плеча.
В доме тоже везде стояли ящики с помидорной и еще какой-то рассадой, пахло свежей землей и рыбным супом из консервов, этот запах был давно известен Рубину по обедам в месяцы летнего одиночества, когда Ира с детьми жила за городом и он кашеварил сам.
Хозяин молча прошел в комнату, где стояли стол, железная кровать и телевизор, жестом показал на табурет, повернулся и исчез. Рубин увидел на столе пепельницу, пачку сигарет «Дымок», понял, что может закурить, и подумал, что с полчаса он посидит, а вечером позвонит Кунину и скажет, что так шутить нехорошо.
Через десять минут Варыгин вернулся. С тем же непроницаемым лицом генерала, дипломата или охотника он осторожно и ловко внес огромный поднос и молча стал перегружать содержимое на стол. Графин с какой-то выпивкой светло-зеленого оттенка, миску пупырчатых соленых огурцов вперемежку с мятыми красными помидорами — оглушительно запахло чесноком и черносмородиновым листом, — такую же точно синюю миску с солеными груздями, колбасу, нарезанную на блюдце толстыми ломтями, шмат лоснящегося копченого сала.
— Капусту, кочанами засоленную, едите? — хмуро спросил хозяин.
— Еще как, — ответил Рубин, проглатывая слюну. Только тут Варыгин широко улыбнулся, отчего длинные морщины на его щеках собрались гармошкой, и спросил:
— Небось, надрались вчера со стариком?
— Нет, — ответил Рубин. — Он почти не пьет сейчас, у него очень плохо с сердцем.
— Знаю, — кивнул Варыгин. — Только это никогда нам не мешало. Или серьезно в этот раз? Ну подождите, сядем сперва.
Появились куски капустного кочана, толсто наструганная луковица в блюдечке для варенья, два небольших стограммовых стакана и хлеб. Варыгин молча разлил выпивку, понюхав почему-то свой стакан, и улыбнулся Рубину.
— Со знакомством, — сказал он.
— Со свиданьицем, — ответил Рубин. Опрокидывая в рот стакан, он заметил мгновенный взгляд Варыгина и подумал, как хорошо, что он умеет пить и делает это с удовольствием, — взгляд был явно оценивающим, атакой проверки Рубин не боялся.
Он поставил стакан, закусил помидором, посидел секунду, ощущая необыкновенный вкус и аромат водки, настоенной на чем-то неизвестном, и сказал Варыгину, смакующему закуску:
— Потрясающе это у вас. На чем настаиваете?
— Разные здесь травки, — хозяин принял его вопрос как должное и был обстоятельно серьезен. — Собираю сам, в аптеке покупаю, сын привозит. Рецепт не дам, да вы таких и не найдете. Притом ведь это не казенка.
— Самогон? — искренне изумился Рубин. — Совершенно сивуха не ощутима. Первый раз такой пью.
— Умею, — серьезно сказал Варыгин. — Что умею, то умею. Покурим или по второй?
— Я бы повторил, — засмеялся Рубин. — Уж извините, если невпопад.
— Наоборот, — поощрительно сказал Варыгин, и улыбка опять собрала его морщины. — Вам полный или половину?
— Половину, — сказал Рубин, — Потому что я поговорить еще хочу.
— Это разговору не помеха. Остановитесь сами, когда хватит. За Кунина теперь давайте. Штучный он человек, редкостного розлива, сейчас уже таких не выпускают.
— Антон Миронович! — сказал Рубин и остановился.
— Сказано — и проехало, — поморщился Кунин. — Я ведь все знаю. Но что из этого? Не плакать же, не убиваться. Забудь. А вот и дамы!
— Соскучились без приличного общества? — спросила Наташа. — Представляю себе, что вы тут наплели без меня друг другу.
— Нет, Наталья, ты всегда была излишне подозрительной, — возразил Кунин и важно произнес: — Переходим к проблемам настоящим, будем учить молодых людей искусству жизни. Слушайте внимательно старого музыканта и книжника.
— И картежника, — добавила Наташа.
— Илюша, — попросил старик, — немедленно прочти стишок про занудливых моральных баб. Неужели нету?
— Ха-ха! — ответил Рубин. — Два! — И прочитал: — «У целомудренных особ путем таинственных течений прокисший зря любовный сок идет в кефир нравоучений».
— Так их! — поощрительно воскликнул Кунин. — Еще!
Рубин помнил еще: «Есть дамы: каменны, как мрамор, и холодны, как зеркала, но, раз обмякнув, эти дамы в дальнейшем липнут, как смола».
— Этот последний я с рождения знал, — подтвердил Кунин. — Спасибо, милый.
— Господи, какие вы мерзавцы оба, — сказала Наташа, погладив Рубина по плечу.
— Илья, ты будешь последний дурак, если задумал серьезную книгу, — Кунин говорил сейчас всерьез, и Рубин сразу это ощутил. — Написаны горы назидательных серьезных книг. Из них одна хотя бы помогла людям жить? Очень немногие. Единицы. Ты не потянешь. Напиши такое, чтобы людям легче дышалось, когда будут читать. Трави им байки, истории и анекдоты. Поверь мне, я много прочитал, я не зря весь век возился с книгами. Скоро я встречусь с твоим Бруни. Я надеюсь, что смогу простить ему свою былую обиду, и мы поговорим. И он спросит: что обо мне, забытом и безвестном человеке, пишет ваш приятель? Не знаете ли, Антон Миронович? И если я отвечу ему, что приятель пишет высокое жизнеописание, то Бруни плюнет и отвернется. Потому что он и здесь был мудрым человеком, а уж там наверняка прибавил. Я хотел бы, Илья, вот что ему ответить…
Кунин остановился и разлил водку по рюмкам. Себе не долил, мимикой похвалившись Наташе, какой он выдержанный. Все молчали.
— Я скажу ему честно и открыто: он не о вас пишет книгу, уважаемый Николай?
— Александрович, — подсказал Рубин.
— Не о вас. Он о свихнувшемся времени пишет. Оно взбесилось. Причем хуже всего, что безумие это подогревается свирепым здравым смыслом, который каждый человек в отдельности проявляет. Он вокруг нас пишет, Николай Александрович, и это вам должно быть приятно и интересно. Тебе, Илья, охота классикам серьезности подражать, так хочешь — я подарю тебе все тома своих пыльных классиков?
— Ой, нет! — искренне воскликнул Рубин.
— И правильно. Про наше бытие клочки надо писать, обрывки, мелочь и случайности. И если ты эти отдельные уловленные ноты сможешь увязать воедино, в смесь и мешанину невообразимую…
— Ты всю жизнь винегрет любил, — сказала Наташа.
— Лучшей закуски нет, -согласился Кунин и продолжал: — Это месиво значимых мелочей если ты сможешь хоть как-нибудь увязать — знаешь, чем будешь вознагражден? Чувством удивительного счастья. Да, да! Я всю жизнь был маленьким музыкантом, большего мне Господь не дал, но я тоже знаю это счастье. Потому что человек так устроен, что вознаграждается чувством счастья не за то, что создал что-нибудь великое и величественное, а зато, что изо всех сил к собственному потолку приближался, к пределу своих способностей. Это Бог устроил хитро, чтобы мы тянулись. Вот и ты — из разных мелких цветовых пятен собери картину, а не в классические зануды тянись.
— Для баек еще более нужны детали времени, — Рубин зачем-то попытался набить цену своей работе.
— Или отсутствие деталей, если оно звучит, — сказал старик.
— Этого я не понимаю, — нахмурился Рубин.
Кунин пошевелил пальцами, словно выуживая объяснение из воздуха. И выудил.
— Одна художница, она сидела много лет, рассказывала про знакомых по лагерю воровок. У них у каждой непременно оказывался в прошлом любовник-прокурор и непременно были уроки музыки на шикарном рояле в доме родителей. А художница спрашивала всегда: какой марки был рояль? А воровка мгновенно отвечала: черный.
Рубин засмеялся и вытянул из пачки еще одну сигарету. Наташа кивнула головой. Кунин продолжал возбужденно:
— Ни одной мелочи не чурайся. Это и есть тот самый, коли уважаешь классику, портрет лунной ночи в отблеске бутылочного осколка. О самой ночи, о самой луне — не напрягайся, это для других. Хочешь, расскажу одну историю, она тебе, возможно, пригодится?
— Очень хочу, — вскинулся Рубин. — Очень.
— В сороковом году, а возможно и раньше — пронеслась по всем зонам одна и та же параша, то есть сверху, значит, спущена была: что освободят досрочно за любые важные изобретения, открытия, идеи, всякое такое. И после войны из года в год эта параша повторялась. Начальство освежало. Но ни разу не слышал я, чтобы кого-то и вправду освободили. В шарашку выдергивали, чтобы со специалистами работал, — это было…
— Простите, Бога ради, — перебил Рубин. — Душа свербит. Можно стишок прочту?
Кунин улыбнулся, старчески-любовно глядя на Pубина, и чуть повернул ухо к нему, чтоб лучше слышать. Рубину стало стыдно на мгновение, что перебил ради красивого словца что-то действительно интересное, но он уже читал свой стишок. «Боюсь, что наших тонких душ структура — всего лишь огородная культура: не зря же от ученых — урожая прекрасно добивались, их сажая».
— Циник ты, Илюша, — заметила Наталья. — Такой же циник, как Антон.
— А ты, Наталья, ханжишь, как многодетная монахиня. — И, защитив Рубина, Кунин продолжал:
— Сколько человек эту наживку проглатывало, Илья, ты себе не представляешь! Очень много ведь талантливых людей сидело. Жулики пытали счастье тоже. Сумасшедшие попадались.
— Про Вдовина расскажи, — попросила Наташа.
— Я про него как раз, — Кунин благодарно глянул на жену. — Только не помню, кто он по профессии был. Гуманитарий какой-то. Технарь бы не осмелился такую чушь предлагать.
Кунин аккуратно разлил водку по стопкам, добавив и себе. Наташа молчала, провожая глазами его руку. Крепкие пальцы в старческих коричневых пятнах уверенно и привычно обнимали бутыль. Выпили молча, по-деловому, словно торопясь куда-то. Кунин вытер платком уголки губ.
— Тогда ходили грузовики с газогенераторами — знаешь такие? Сбоку кабины стоит цилиндр и топится чурками. Чурки сырые, горели плохо, моторы барахлили… И вдруг этот Вдовин — кажется все-таки, что он актер бывший — посылает в Академию наук свою идею. Предлагает в виде топлива для моторов не дрова, а воздух. Ибо воздух, как известно, состоит из водорода и кислорода, и он, заключенный Вдовин, знает способ, как этот воздух расщепить на эти составляющие. После чего водород будет гореть, а кислород — поддерживать горение.
Рубин хохотал, запрокидывая голову, Наташа тоже смеялась, будто слышала впервые. Кунин наслаждался эффектом.
— Даже мне это потешно, — сказал он, — представляю, как вам, с инженерным образованием. Так ведь сняли Вдовина с общих работ, дали каптерку отдельную, и он полгода кантовался, как хотел. Ждали ответа из Академии наук. А он, не будь дурак, тем временем черканул в Президиум Верховного Совета предложение сочинить новый гимн, причем такой проникновенной силы, что после одного исполнения солдатам уже не понадобится воинская присяга, настолько слова гимна пропитают их сознание и подсознание. И ему какой-то чиновный идиот вдруг ответил: ваше письмо переслано в соответствующую комиссию. Причем назвал его не гражданином, а товарищем. Очевидно, решил, что цифровой номер вместо адреса — это не лагерь, а секретное предприятие. Тут наше начальство ошалело вовсе и дало ему еще дневального в эту каптерку.
— И чем кончилось? — хищно спросил Рубин.
— Не было достойного конца, — сожалеюще пояснил Кунин. — У него там что-то лопнуло в голове, и его забрали в больницу. Умер, очевидно. А жаль…
Они все трое помолчали секунду.
— Заклинаю тебя, Илья, — сказал Кунин, — не пиши серьезную книгу Не нужна нашему времени серьезность. Были чересчур серьезными наши обе империи, что у Гитлера, что у Сталина, хватит. Не будь философом Ротштейном.
— Да, да, — откликнулась Наташа. — Это правильное сравнение. Честное слово, я сама это хотела сказать.
— Умная женщина — украшение дома, — похвалил жену Кунин, глядя на нее пристально и неотрывно, и все трое подумали об одном и том же, отчего громко заговорили одновременно и тут же вежливо замолкли.
— Милиционер родился, — сказала Наташа. — А если сразу трое молчат, то в чинах будет. Расскажи ему о Ротштейне, Антон. Пусть он это где-нибудь в книгу вставит.
— Всамделишный философ был, — сказал Кунин. — Замели его в пятидесятом, и попал он в нашу бригаду. Мы лес грузили в вагоны. Разумеется, вручную. Сперва были три автопогрузчика, но мы их быстро сломали. Потому, что тогда уже деньги платили, а расценки за ручной труд намного выше. Три человека на вагон. Так что физически я здорово окреп, спасибо товарищу Сталину за спортивную нашу закалку. Самое тяжелое — последние бревна, которые надо уже высоко поднимать. Клали две наклонные доски, по ним бревно два человека вкатывали, после подпирали его длинными шестами и толкали дальше, один сверху принимал. И вот попалась тяжелая лиственница, застряла наверху и не движется. Бригадир наш говорит новенькому: ну-ка, Ротштейн, помоги…
Наташа начала смеяться, зная, что произошло.
— Он подошел к нашему грузалю, этот философ, — Кунин тоже засмеялся, продолжая, — и уперся ему руками в спину. Понимаешь, он искренне хотел помочь, он думал, что если в спину упрется, то их усилия сложатся. Тот удивился, опять налег изо всех сил на жердь. А Ротштейн — ему на спину. Он обернулся и так послал, что философ бедный аж покачнулся. Кругом хохот стоит, все уже поняли, что философ помочь хочет, не понимает только, куда давить надо. Отсмеялись, подошли, помогли. Он когда сообразил, грузаль наш, то сказал: скажи спасибо, земляк, что я тебе по харе не съездил, я думаю — что за мудак мне в спину уперся? Часто после вспоминали это в бараке. А Ротштейна этого полюбили, он ничего мужик оказался. Вечером частенько его просили: ну-ка, Ротштейн, хуякни что-нибудь про философию. И не отказывался. В пух и прах разносил все, что только что преподавал. Не бери с него пример, Илюша. Я про упирание в спину
— И впрямь на притчу похоже, — благодарно согласился Рубин. — Расскажите что-нибудь еще о людях. Может быть, я в книге их в Ухту переселю.
Лицо Кунина, все время благодушно расслабленное, вдруг исказилось непонятной гримасой и застыло. Рубин испугался сперва, что старику становится плохо, потому что кровь отхлынула от его щек и лба, и появилась пепельно-землистая окраска старческой кожи, но глаза, только что смеявшиеся и мягкие, засветились холодно и враждебно.
— Ты соображаешь, что ты только что сказал? — медленно произнес Кунин.
Рубин молчал, не понимая, что происходит. Покосился на Наташу, она тоже с недоумением и испугом смотрела на мужа. На лице ее была готовность кинуться, принести, вмешаться — все, кроме понимания.
— Эти люди погибли, — зло и жестко сказал Кунин, с брезгливостью глядя прямо в зрачки Рубина. — Погибли после страшных мучений. От голода, унижений, холода и непосильной работы. Какое вы имеете право о них писать, если вы о них разговариваете не как о людях, а как о фишках для вашей сраной повести, в которой вы их поставите и повернете, как захотите? Стыдно это и позорно!
— Антон, опомнись, — тихо и умоляюще произнесла Наташа. Кунин грозно посмотрел на нее и низко опустил голову к столу, как бы не желая видеть их обоих.
— Вы даже на «вы» со мной перешли, — медленно сказал Рубин.
— Да! — ответил Кунин, подняв голову. Глаза его смотрели по-прежнему презрительно и враждебно. — Да! Потому что такой холодный изобразитель вдруг оказался передо мной, что если б я такого раньше знал, то на порог бы не пустил.
— Я сейчас сам уйду, Антон Миронович, — тихо и растерянно сказал Рубин. — Только позвольте мне сначала — нет, не оправдаться, — последнее он проговорил очень быстро, заметив брезгливо дернувшуюся щеку старика, — не оправдаться, а сказать, что я вам очень благодарен. И за все предыдущее, и за сегодняшний урок.
— У них же есть родные у всех, Илья, ты сам сообрази, — проворчал Кунин, медленно приходя в прежнее свое состояние, — из глаз уже исчезли острые осколки льда. — Это ведь были живые люди. Про них можно только правду сейчас писать. Боль-то свежая. Внуки наши — те пускай врут и сочиняют. Им это чужое будет, эдакая история с кошмарами. Как для нас времена Ивана Грозного. Кунин разлил водку по рюмкам, и все трое помолчали — но уже совсем не так, как минуту назад.
— Извини, что я так на тебя накинулся, — сказал Кунин уже остывшим, но все-таки не прежним еще голосом. И улыбнулся Рубину — Не обижайся, но в тебе вдруг такая сука прорезалась, такой махровый литератор, что мне страшно стало. Я ведь тебя как сына воспринимаю, мне тебя настоящим видеть хочется.
— Да правы вы, абсолютно правы, — выдавил из себя Рубин.
— Антон, возьми валидол, — попросила Наташа. Кунин достал из нагрудного кармана рубашки таблетку и залихватски кинул ее в рот. Подмигнул Рубину и прочитал его же давний стишок: «Из комсомольского актива ушел в пассив еще один, в кармашке для презерватива теперь ношу валокордин».
— Ты зарифмовал бы валидол, — попросил он Рубина.
— Сделаем, — ответил Рубин вяло. Уже пора ему было уходить, самая пора. Но Кунину явно хотелось теперь сгладить происшедшее.
— Можно, я тебе еще нравоучение произнесу? — спросил он. Рубин засмеялся и кивнул головой.
— Думай о старости, Илья, не о Страшном суде и не о Нюрнбергском процессе, а о собственной личной старости. Знаешь, время старости очень похоже на тюрьму — тоже все прошедшее вспоминается. Так что из чисто эгоистической заботы о собственной старости стоит жить так, чтобы не больно было вспоминать. Почему верующие так достойно себя ведут? Они, кстати, и в лагере достойно сидели, часто я завидовал их… знанию, что ли, какому-то, чуть ли не инстинктивному, как поступать и как к чему относиться. И тогда еще я понял: они так себя ведут, потому что верят, что на них все время смотрит кто-то, видит их, слышит, чувствует насквозь. И перед этим кем-то неудобно ударить в грязь лицом. Ну, а мы с тобой люди неверующие, к сожалению…
Старик выпил из своей рюмки последнюю невидимую каплю.
— И тогда я придумал это про старость. Еще в лагере. Что на меня мой будущий облик постоянно смотрит. И от меня зависит, каким он будет: жирным, дряблым и пакостным или мудрым, спокойным и усмешливым. Я, как ты понимаешь, выбрал второе. Разве не заметно?
— Ты прямо как Акимыч сейчас, — сказала Наташа. — Слушай, Антон, ему надо с Акимычем поговорить! Он же таких больше никогда не встретит! Напиши ему записку от нас. Илья, ты можешь завтра на полдня за город съездить? Это недалеко, сорок минут на электричке. Не пожалеешь.
— А кто это? — Рубину мотаться за город не хотелось, он собирался уехать завтра вечером, а еще предстояла всякая беготня.
— Это интересный мужик, — подтвердил Кунин, придвигая к себе с края стола большой блокнот с лежавшими на нем очками. — Это мой когдатошний лагерный бригадир. Коренной российский человек; Аким Акимович Варыгин. Чувствуешь, как русским духом запахло? Притом кондовым, подлинным, изничтоженным. Очень мы дружили с ним долго.
Кунин по— стариковски расплылся от каких-то приятных воспоминаний, надел очки, строго глянул поверх них на жену и стал писать записку
— Поезжай, Илья, не пожалеешь, — сказала Наташа шепотом, — это штучный старик. Его даже Антон не перебивает, когда он говорит, а это редкость, ты ведь знаешь.
— А он станет разговаривать со мной? — спросил Рубин.
Кунин быстро пробормотал, не отрывая глаз от бумаги:
— Старики болтливы, это только я исключение, — и с удовольствием посмотрел поверх очков, как засмеялись Рубин и Наталья.
— Вот. А на обороте — как проехать. И непременно выведи разговор на тему о свободе, тут у старика идеи есть. У Акимыча про все, правда, идеи есть.
— Спасибо вам большое, — Рубин взял записку и встал. — Засиделся я у вас. Пригрели очень вы меня. Спасибо. Через месяц опять приеду.
— Насчет пригрели это точно. — Кунин, не вставая, смотрел на Рубина смеющимися глазами. — Даже ошпарили немного. Приезжай, Илья. Я обещаю, что тебя дождусь. Вернее, что постараюсь. Честное слово. Честное ленинское, честное сталинское, честное всех вождей, век свободы не видать, сукой буду, честное пионерское.
— Уймись, — сказала Наталья. — Приезжай к нам, Илья.
Она обняла Рубина и, не размыкая рук, заплакала.
— Ну и дура, — сказал Кунин, вставая. — Иди сюда, хватит с молодым обниматься.
И крепко пожал Рубину руку Хватка его пальцев была железной.
— Ну и рука у вас, — буркнул Рубин.
. — Книжный червяк, — хвастливо сказал старик. — От бильярдного кия это. Акимычу от нас большой привет. Привези стишков, когда приедешь.
Захлопнув за собой дверь, аккуратно обитую добротной мешковиной, напоминающей натянутый на подрамник холст. Рубин закурил и медленно побрел по лестнице. Странные мысли лезли ему в голову, до того реальными становясь, что он зримо видел, как не сегодня завтра этого невероятно живого человека понесут по этой лестнице. И сам он все отлично знает и знает его жена, но живут, однако, полной настоящей жизнью. Ощущение своего здоровья и счастья стыдно и властно захватило Рубина, и последний пролетлестницы он преодолел, перепрыгивая через две ступеньки. На все плюну, а к Акимычу съезжу, подумал он. Новый человек. Хомо сапиенс инкогнито. А пока надо срочно найти скамью, чтобы сесть и все про этот вечер записать. Вот и скамья. Лишь бы целоваться сюда никто не приплелся. Итак, с самого утра. Трубку долго никто не поднимал…
* * *
Всю дорогу в электричке Рубин сочинял мажорный стишок про весну, но никакой стоящей мысли не было, и он бросил это привычное занятие. Просто его, как любого горожанина, вид земли и весеннего пробуждения оживлял и смутно тревожил, эту смуту он и принял за готовность что-нибудь сочинить. После он бездумно курил в тамбуре и нужную станцию чуть не проехал. Проходя мимо дач, где уже копошились на огородах хозяева, он начал сожалеть о поездке и уныло себя ругать, что поперся в такую даль. Кто он такой, этот безвестный Акимыч? Завяжется ли с ним разговор? О чем? Хотелось прочитать записку Кунина, однако Рубин себя одернул; подышу воздухом, в конце концов, на воздухе курить еще приятней, а уйти, если будет неинтересно, смогу в любой момент. Тем более уже четыре, все равно не рассижусь. И ощущение возможности в любой момент вернуться успокоило и развеселило его. Глазеть вокруг было невыразимо приятно. Когда ехал, всюду вдоль пути мертво стелилась по земле прошлогодняя бурая растительность, напоминая свалянную шкуру проснувшегося весной медведя, а здесь на всех участках ее сожгли еще осенью, и черная обнаженная земля, уже вскопанная местами, так жадно и явно ждала посева, что вспоминались смутно какие-то языческие мифы о земле-женщине, жаждущей осеменения. По пути Рубин подумал, что присмотрит для описания какой-нибудь пейзаж, но одернул себя, понимая, что Тургенев и Пришвин, не считая сотен остальных разных калибров и мастей, уже задолго до него все описали точно и любовно, лучше в этот ряд ему не соваться. Все чувства моей связи с природой напрочь укатаны асфальтом, подумал он. И никакая травка сквозь него не пробьется. А при чем здесь травка? Улица Добролюбова мне нужна. И сюда приклеили бедолагу, в городе такое имя улице годилось, но здесь этот чахоточный петербуржец жить не стал бы. Кто дает имена улицам? Чиновники какие-нибудь, конечно. Лепят по привычному набору. Или предписывает кто-нибудь сверху, сколько должно быть улиц Ленина, переулков Тимирязева и тупиков Белинского. Раньше были для освежения лассали всякие, люксембурги и клары цеткин, после появились лумумбы, морис торезы и другие, кто умер вовремя, не опорочив знамя социализма, что, впрочем, случалось все реже. Ренегатов похеривали, возникали новые, пока что неопороченные имена. Как это Ирке в автобусе один мужик сказал с величавой меланхолией: знаете, сударыня, как у нас улицу назвали? Имени Сальвадора Альенде. Так поверите: выпьешь — домой не хочется идти. Ирка смеялась, как сумасшедшая — и что сударыня откуда-то возникла и что идти не хочется. А как их называть? Стритами или линиями? Сухота. А вот и товарища Добролюбова. Некий хозяйственный человек тут жил на первом же участке: штук восемь самодельных парников занимали все пространство между домом и забором. Уже проклюнулась в них ранняя зелень, явно предназначенная на продажу Частное предпринимательство на улице Добролюбова. Луч света в темном царстве. Уж не мой ли Акимыч тут живет? Дом номер два. Акимыч. Что нашел музыкант и книжник Кунин в предприимчивом пригородном садоводе?
Рубин еще шел по дорожке, аккуратно посыпанной сырым темно-желтым песком, когда на крыльцо вышел сухощавый, очень подтянутый — тонкая серая фуфайка плотно облегала могучий торс — мужчина лет шестидесяти с густым ежиком коротких седых волос, загорелым лицом в густой сетке морщин, с большими льдисто-синими глазами. Он остановился на крыльце и ожидал, рассматривая подходившего Рубина. Похож он был на породистого генерала в отставке, на благородного старого охотника из ковбойских фильмов, только мятые брезентовые брюки грязно-зеленого цвета снижали образ до уровня этих огородных парников, крытых полиэтиленовой пленкой.
— Акима Акимовича Варыгина могу я видеть? — спросил Рубин, остановившись.
— Я буду, — неприветливо сказал мужчина. Рубин молча достал записку. Варыгин так же молча протянул за ней огромную загорелую кисть. Прочитал, далеко отставив бумажку в сторону и еще голову слегка назад откинув, мельком глянул на Рубина, прочитал еще раз и резко повернулся к дверям.
— Пошли, — бросил он из-за плеча.
В доме тоже везде стояли ящики с помидорной и еще какой-то рассадой, пахло свежей землей и рыбным супом из консервов, этот запах был давно известен Рубину по обедам в месяцы летнего одиночества, когда Ира с детьми жила за городом и он кашеварил сам.
Хозяин молча прошел в комнату, где стояли стол, железная кровать и телевизор, жестом показал на табурет, повернулся и исчез. Рубин увидел на столе пепельницу, пачку сигарет «Дымок», понял, что может закурить, и подумал, что с полчаса он посидит, а вечером позвонит Кунину и скажет, что так шутить нехорошо.
Через десять минут Варыгин вернулся. С тем же непроницаемым лицом генерала, дипломата или охотника он осторожно и ловко внес огромный поднос и молча стал перегружать содержимое на стол. Графин с какой-то выпивкой светло-зеленого оттенка, миску пупырчатых соленых огурцов вперемежку с мятыми красными помидорами — оглушительно запахло чесноком и черносмородиновым листом, — такую же точно синюю миску с солеными груздями, колбасу, нарезанную на блюдце толстыми ломтями, шмат лоснящегося копченого сала.
— Капусту, кочанами засоленную, едите? — хмуро спросил хозяин.
— Еще как, — ответил Рубин, проглатывая слюну. Только тут Варыгин широко улыбнулся, отчего длинные морщины на его щеках собрались гармошкой, и спросил:
— Небось, надрались вчера со стариком?
— Нет, — ответил Рубин. — Он почти не пьет сейчас, у него очень плохо с сердцем.
— Знаю, — кивнул Варыгин. — Только это никогда нам не мешало. Или серьезно в этот раз? Ну подождите, сядем сперва.
Появились куски капустного кочана, толсто наструганная луковица в блюдечке для варенья, два небольших стограммовых стакана и хлеб. Варыгин молча разлил выпивку, понюхав почему-то свой стакан, и улыбнулся Рубину.
— Со знакомством, — сказал он.
— Со свиданьицем, — ответил Рубин. Опрокидывая в рот стакан, он заметил мгновенный взгляд Варыгина и подумал, как хорошо, что он умеет пить и делает это с удовольствием, — взгляд был явно оценивающим, атакой проверки Рубин не боялся.
Он поставил стакан, закусил помидором, посидел секунду, ощущая необыкновенный вкус и аромат водки, настоенной на чем-то неизвестном, и сказал Варыгину, смакующему закуску:
— Потрясающе это у вас. На чем настаиваете?
— Разные здесь травки, — хозяин принял его вопрос как должное и был обстоятельно серьезен. — Собираю сам, в аптеке покупаю, сын привозит. Рецепт не дам, да вы таких и не найдете. Притом ведь это не казенка.
— Самогон? — искренне изумился Рубин. — Совершенно сивуха не ощутима. Первый раз такой пью.
— Умею, — серьезно сказал Варыгин. — Что умею, то умею. Покурим или по второй?
— Я бы повторил, — засмеялся Рубин. — Уж извините, если невпопад.
— Наоборот, — поощрительно сказал Варыгин, и улыбка опять собрала его морщины. — Вам полный или половину?
— Половину, — сказал Рубин, — Потому что я поговорить еще хочу.
— Это разговору не помеха. Остановитесь сами, когда хватит. За Кунина теперь давайте. Штучный он человек, редкостного розлива, сейчас уже таких не выпускают.