Гучмазты Алеш. Матрона

 

5

 
   Во дворе Доме не было. Но не было и большинства родственников покойного, да и односельчан было немного. Она увидела: за домом, на широкой поляне одни из них расставляли столы, другие присматривали за котлами, в которых варилось мясо к поминальному столу. Матрона постояла в раздумье и двинулась туда, надеясь увидеть Доме.
   Парни подвозила на волах бревна и ладили из них скамейки к столам. Доме стоял чуть в стороне от дымящихся котлов, разговаривал с мужчинами, которых она не знала. Женщинам там делать было нечего, и Матрона остановилась, не осмеливаясь приблизиться к нему. Но и повернуть назад она не могла. Ей нужно было подойти, перекинуться с ним хоть парой слов – этого хватило бы, чтобы понять, знает он или нет.
   Поведение людей, находившихся в доме, во дворе, и тех, которые были заняты приготовлениями к поминальному столу, было настолько разным, будто они пришли не на одни и те же похороны, а собрались здесь по разным, никак не связанным между собой причинам. В доме были только женщины, и каждая из них старалась подойти, постоять у гроба, поплакать, своими горькими причитаниями привлечь внимание собравшихся, а для этого нужно время, и потому здесь не было ни суеты, ни спешки. В действиях же мужчин, готовивших поминки, сквозило беспокойство, будто они впервые занимались этим делом и не были до конца уверены, успеет ли ко времени свариться мясо, смогут ли они, не мешкая, сразу же после похорон усадить людей за поминальные столы. Беспокоились и те, которые не принимали участия в приготовлениях: им хотелось как можно скорее помянуть покойного и отправиться по домам – пора была рабочая, и каждого ожидало какое-нибудь дело. Были, впрочем, и такие, которые интересовались только поминками, только это их и волновало. Матрона сразу же углядела старого пьяницу Бага и отирающихся возле него собутыльников. Этим не терпелось сесть за стол, а до покойника им и дела было – сегодня один, завтра другой…
   Кола, бедняга, тоже суетился, бегал туда-сюда, боясь, что не все получится, как надо, и эта бесполезная беготня помогала ему, наверное, забыться хоть на время, не думать о смерти внука. Здесь же, неподалеку от мужчин, варивших мясо, стоял и сын Кола, отец покойного Заура, стоял поникший, измученный, изнемогающий от усталости. Мужчины даже в горе скупы на слезы, но оно непрерывно гложет сердце, и в отчаянии они стараются хоть чем-то занять себя, как-то отвлечься.
   Застыв у всех на виду, Матрона чувствовала себя неловко, но и двинуться с места не решалась.
   Доме стоял там же, беседовал с теми же мужчинами, по виду городскими и, значит, так ничего и не узнал о себе – ни с кем из ее односельчан не общался. Надо познакомить его с ними, а там уж слово за слово, и о ней, конечно, вспомнят, расскажут обо всем, что пришлось ей пережить, о маленьком сыне ее расскажут, о том, как пришлось ей расстаться с ним, почему и по чьей вине. И раз уж пойдет такой разговор, не обойдется и без покойного Егната: ктонибудь обязательно помянет его, и он, гореть бы ему в аду, хоть и не по своей воле, но сделает для нее доброе дело – поможет Доме связать прошлое с настоящим. Она останется при этом как бы в стороне, и теперь уже он сам должен будет найти в ней свою мать… Матрона понимала – надо торопиться, другой возможности уже не будет. Стоит промедлить, казалось ей, и произойдет что-то такое, чего никак уже нельзя будет исправить. Она не знала, что именно, и не пыталась гадать, но кожей чувствовала опасность – беда таилась где-то рядом и не все ли равно, в каком обличье она явится. Причитания, доносившиеся из дома, словно подстегивали Матрону, подгоняли, и она уже не думала о прежнем, о том, что само ее имя может стать проклятьем для сына.
   С его женой все то же самое могло получиться гораздо проще. Она и сама уже о многом догадывалась. Ей бы только услышать от кого-то из женщин, что в их селе жил когда-то человек, которого звали Егнатом, и больше ничего не нужно: она тут же вступила бы в разговор, и женщины, заметив ее интерес, с охотой бы все ей выложили. Но такого разговора могло и не случиться – женщины любят поговорить о доме, о семье, о детях, о том, что заботит и тревожит их сегодня, сейчас, сию минуту. Так что о Егнате они могли и не вспомнить. Да и неизвестно, как бы она повела себя, даже узнав обо всем: то ли сразу открылась бы мужу, то ли ждала, когда это сделает сама Матрона. И Матрона решила сделать это теперь же, не откладывая: подойти к сыну, позвать его, повести в свой дом, в дом его отца, в дом, где он родился.
   Между тем возле котлов стали накрывать стол для тех, кто трудился здесь с раннего утра, и Доме, а следом и стоявшие с ним мужчины, отошли чуть в сторону, зная, что из приличия их тоже пригласят, если они останутся вблизи. В другое время Матрона порадовалась бы, что у ее сына всюду находятся знакомые, – значит, умеет ладить с людьми, – но сейчас они мешали ей. Она тянулась к сыну, но, робея перед горожанами, не могла пересилить себя, подойти, наконец, и заговорить с ним. Да и что она могла сказать при них? Только какие-то пустые, обыденные слова…
   Слава Богу, ее заметили женщины, с которыми она еще не виделась, поспешили к ней с объятиями, но улыбаясь им, болтая о пустяках, она думала о своем, смотрела, не отрываясь, на сына.
   Неподалеку от него, на длинном бревне сидели в ожидании застолья Бага и его приятели. Бага ерзал в нетерпении, озирался, глянул вдруг в ее сторону, застыл на миг и тут же повернулся к сидящему рядом. Матрона, зная смысл каждого его движения, испугалась, понимая, что сейчас из его поганого рта вырвется то, чего не должен слышать и не должен знать ее сын.
   – Ха-ха-ха! – донесся до нее сиплый смех Бага.
   – Чего смеешься? – спросил его кто из собутыльников.
   – Ха-ха-ха! – заливался Бага. – Матрона – что? – назад вернулась?
   Доме услышал, посмотрел на него и тут же отвернулся. Сидевший рядом с Бага был ее односельчанином. Он уловил движение Доме, opednqrepec`~ye глянул на своего приятеля, ткнул для верности его в бок. Однако тот, ничего не поняв, продолжал гнуть свое.
   – Ха-ха-ха! Наверное, старик ей не понравился!
   – Что ты болтаешь, идиот?! – еще раз попытался остановить его сидевший рядом.
   Боясь, что Бага и вовсе разойдется, Матрона двинулась в его сторону.
   – Ха-ха-ха! Дьяволица, живущая в ее душе, не привыкла к старикам… – Увидев ее перед собой, Бага умолк, растерявшись, закашлялся, потом вдруг встал, пошатнулся, и протянул ей руку: – Пусть только на свадьбы приглашают тебя, Матрона…
   Стоявший перед ней с протянутой впустую рукой, с бегающими, трусоватыми глазками, он был не просто отвратителен, он вызывал в ней омерзение. И ненависть, конечно. Если бы ненависть ее обратилась в огонь, от Бага не осталось бы даже пепла. Она глянула мельком на Доме, на его потемневшее лицо – он, конечно, все слышал. Поняв это, Матрона сникла. Только что она всей душой стремилась к сыну, теперь же готова была бежать от него, спрятаться, провалиться сквозь землю. И уже стучала в висках неотвязная мысль: “Ты опоздала, Матрона. Ты слишком долго ждала, и вот она, беда, которой ты боялась. Она уже пришла”. И в тоже время, как бы в оправдание себе и даже в утешение, Матрона думала о том, что и спешить-то было некуда. Возможно, ей удалось бы обмануть себя, увернувшись от беды сегодня, но нельзя же уворачиваться всю жизнь, конец-то все равно придет. Какая-то сила гнала ее прочь от Доме, но уйти так просто она не могла – Бага обязательно скажет что-нибудь ей вслед, скажет такое, что не она, а сын побежит от нее куда глаза глядят. Пересилив себя, она подошла к нему и сказала, стараясь держаться так, будто ничего не произошло:
   – Сынок, ты устал, наверное. Пойдем домой, отдохнешь хоть немного.
   Она понимала, что слова ее не ко времени, – вот-вот должны были вынести покойника, – но говорила это с умыслом: пусть и Бага, и другие поймут, что она в родстве с Доме, и попридержат свои поганые языки.
   – Нет, – ответил Доме, – я совсем не устал.
   В голосе его не было осуждения, но и тепла особого не было.
 

6

 
   На похоронах все шло своим чередом, казалось бы, но возвращаясь во двор, Матрона сразу почувствовала – что-то изменилось. Люди притихли, словно в предчувствии беды, воздух застыл в безветрии, отяжелел, и причитания, которые раньше доносились до самой улицы, теперь едва были слышны даже во дворе. Люди собрались на похороны, это Матрона понимала – не сошла же она с ума, в конце концов! – но покойника привезли несколько дней тому назад, и все уже в той или иной мере если не смирились, то хотя бы свыклись с утратой и должны были держаться так же, как утром, однако лица вокруг стали печальнее, каждый выглядел так, словно кто-то из его родных был тяжко болен и с минуту на минуту мог испустить дух.
   Пока она шла, покойника вынесли из дома. Следом за гробом выходили из дома и женщины. Они тянулись нескончаемым потоком, и трудно было представить, как они помещались там. Матрона смотрела на них и дивилась: даже двум женщинам бывает тесно в одном доме, а тут каждая нашла себе место, никто не остался в обиде. Она увидела жену Доме и подошла к ней. Та молча, по-родственному, взяла ее под руку, и Матрона поняла: женщины успели и поговорить, и рассказать о ней. “Теперь уже поздно, – подумала она. – Время ушло. Того, что упущено, не вернешь”. Она думала об этом, смотрела, как мужчины несут гроб, и почему-то чувствовала себя виноватой. Словно покойника вынесли из дома только потому, что она упустила время, вынесли и никогда больше не занесут обратно. Теперь она поняла, почему так опечалены были люди, какую беду они ждали. Вынести покойника из дома гораздо труднее, чем внести в дом. Трудно потому, что это навсегда. Выносят лучшего в твоей семье, несут на кладбище, чтобы похоронить, чтобы никогда больше не увидеть даже прах его, не увидеть того, кто был радостью твоей и надеждой. Люди двинулись за гробом, шли молча, с поникшими головами. Никто не спешил – на этой дороге право быть первым предоставляют покойнику. Он ведет всех за собой, и люди повинуются, медленно и нехотя переставляя ноги. И только мать покойного идет сама по себе. Вот она бросилась вперед, к гробу, и голос ее, словно эхом, отзывается в каждом сердце:
   О, сынок!
   О, сынок мой родной!
   Ты больше не слушаешься своей матери,
   Не прислушиваешься к ее словам.
   Видно, ты обиделся на свою мать,
   Раз уходишь по этой проклятой дороге!
   И уходи!
   Уходи!
   Уходи
   И никогда больше не появляйся в нашем бедном доме!
   Если ты не пожалеешь свою мать и уйдешь по этой дороге,
   То пусть он умрет, мой Заур!
   Пусть умрет,
   Если я когда-нибудь еще выпущу его из дома!
   О, мой дорогой сынок!
   О, моя надежда,
   Опора моя…
   Опустив головы, люди шли за гробом и казалось, что каждый хочет повернуть обратно, но толпа, идущая сзади, напирает, оставляя лишь одну единственную возможность – идти вместе со всеми.
   “Вот так мы и ведем друг друга на кладбище, – подумала Матрона и, вздохнув, непроизвольно сжала локоть жены Доме. – Приходя туда, одного оставляем, а сами возвращаемся обратно, чтобы вскоре – сегодня, завтра или послезавтра – снова пройти по этой дороге, похоронить кого-то следующего, и так до тех пор, пока очередь не дойдет до тебя. И за тобой так же будут идти люди – не оставят же тебя без могилы”. «Хорошо, когда по этому проклятому пути дети идет за своими родителями, провожая и оплакивая их, – помня, что Доме идет где-то сзади, думала она. – Но как же несчастны те, кто таким медленным, страшным шагом провожает своих детей!.. Разное бывает счастье, Бог не поскупился, счастливым можно чувствовать себя и в молодости, и в старости, но самое последнее счастье для человека – когда в последний путь его провожают взрослые сыновья”.
   Ей вдруг полегчало на душе: и ее Бог не обделил, скоро Доме вот так же будет идти за ее гробом, и пусть она не увидит этого – главное то, что ее похоронит сын.
 

7

 
   Гроб опустили в могилу, и люди, постояв еще немного, начали расходиться. Четверо парней махали лопатами, стараясь как можно скорее закончить дело.
   Яма казалась бездонной – жадной пастью хватала землю и все никак не могла насытиться. И даже потом, когда, наконец, она наполнилась, и над ней вырос холмик, она смотрелась живой раной на зелени кладбища; казалось, от нее исходит какая-то неясная угроза всему живому, что было вокруг. Все это время жена Доме держалась за Матрону, словно боялась потерять ее после долгой разлуки. Когда люди разошлись, к ним подошел Доме, и теперь они стояли втроем, стояли и смотрели, как парни заканчивают невеселую свою работу.
   – Матрона, – спросила жена Доме, впервые назвав ее по имени, – а где похоронен твой муж?
   Она и сама хотела показать Доме могилу его отца, но после случая с Бага не смела заговорить об этом. Теперь же слово, хоть и не ею, но было сказано, и она повела их к могиле Джерджи.
   – Вот здесь, – показала она, – здесь он похоронен.
   Она смотрела на Доме, ожидая реакции, но ни один мускул не дрогнул на его лице. Отреагировал не он, а его жена. Она присела у могилы Джерджи на корточки, стерла пыль с надписи на камне. Доме стоял рядом и тоже рассматривал надпись.
   – Как мало он прожил, – сказал, прочитав, – как мало.
   Голос его дрогнул и, уловив это, Матрона стала рассказывать ему об отце.
   – Он вернулся с войны инвалидом. Попал в плен к немцам, бежал, потом его ранило. У него был поврежден позвоночник, он даже с кровати не мог вставать…
   Ей хотелось найти слова, которыми можно было бы выразить то, что она чувствовала сейчас, вспоминая и заново переживая прошлое, однако нужные слова не находились, и собственная речь удивляла ее какой-то размеренной холодностью.
   – Он не сразу вернулся, – старалась она хоть как-то оживить свой рассказ. – Лежал где-то в больнице, не хотел ехать домой. Это было ниже его достоинства – вернуться инвалидом, лежачим больным. К тому же он побывал в плену, а в послевоенные годы сами знаете, что творилось…
   – Но разве он виноват в этом? – перебил ее Доме. – Конечно, после войны были тяжелые времена. Но неужели даже инвалида могли преследовать за то, что он попал в плен?
   – На свете много плохих людей, чтоб их постигла кара Божья, – вздохнула Матрона. – Когда он вернулся домой, для нас не то, что тяжелые, ужасные времена настали. Этот несчастный шага ступить не мог, а из района то и дело требовали, чтобы он прибыл туда для дознания… Укладывали его в арбу, везли, затаскивали в кабинет, усаживали кое-как, и начинался допрос. Никакой жалости у них не было. С этих допросов он возвращался сам не свой. По целым неделям не произносил ни слова. Хоть и лежачий был, но все равно приходилось следить, чтобы не покончил с собой… А ему эта слежка была неприятна: и власти ему не доверяют, и я за каждым его движением слежу… Что он мог, бедный? Только плакать от собственного бессилия. Чувствительный был, каждое слово могло его ранить…
   – Да упокоится душа его, – услышала она голос Чатри и вздрогнула от неожиданности.
   Он подошел к ним с лопатой и ломом – наверное, давал инструменты парням, копавшим могилу.
   – Да упокоится он с миром, – повторил Чатри. – Джерджи был гордостью нашего ущелья.
   Все это время жена Доме сидела на корточках перед могильным камнем. Увидев незнакомого мужчину, она встала.
   Теперь они вчетвером стояли у памятника Джерджи.
   – А где похоронен тот мужчина, – спросила вдруг жена Доме, – который хотел убить твоего сына?
   Услышав это, Матрона поняла: жена Доме знает намного больше, чем знала до сегодняшнего дня. Боясь, что она продолжит, Матрона заговорила о другом:
   – Доме, пасть бы мне жертвой за тебя, хочу в присутствии Чатри попросить… В моем возрасте люди долго не живут. Если со мной чтото случится, похороните меня здесь, рядом с этим несчастным…
   Жена Доме ласково приобняла ее, прижала к себе:
   – Матрона, нам еще долго придется жить вместе. И мы еще многое должны сказать друг другу. Очень многое… А смерть подождет, никуда не денется.
   Нет, эта ласка не была притворной. Жена Доме уже ни в чем не сомневалась и относилась к ней по-родственному. “Господи, – подумала Матрона, – после стольких лет нашлась живая душа, приласкавшая меня от имени сына. Теперь и умереть не страшно. И на мою могилу упадут слезы детей”.
   – Нет, нет, чтоб я пала жертвой за тебя, – теперь она обращалась к жене Доме. – Сколько ни говори про огонь, рот не обожжешь. И мне от моих слов ничего не будет. Но сколько ни живи, когда-то же все равно придется умереть. Вот я и прошу вас заранее – похороните меня здесь. Раз уж вы на старости лет принесли мне столько радости, сделайте же и после мой смерти благое дело.
   Как бы усиливая просьбу, умоляя, она склонила голову к плечу невестки. Теперь она знала – жена Доме относится к ней, как к своей свекрови.
   – Все будет так, как скажешь, Матрона, – улыбнулась невестка. – Только знай, мы еще многое должны сделать вместе.
   – Пусть Бог не обделит тебя своими милостями, Матрона, – поддержал ее и Чатри.
   – Дай Бог радости твоим детям, Чатри, за то, что ты привел в мой дом Доме, – сказала она. – Теперь и моя душа согрета теплом детей. Теперь я знаю, что счастливой можно быть и на старости лет.
   – Только согрета и все? – улыбалась ей жена Доме. – Разве мы чужие тебе? Мы же твои дети, – она повернулась к мужу: – Не так ли?
   Не понимая ее тона, Доме задумался, но чтобы не обидеть жену, все же кивнул в ответ:
   – Матрона у нас вместо матери, и мы сделаем все, что она пожелает.
   – Она у нас не вместо матери, – стояла на своем его жена. – Она – наша мать.
   Услышав это, Матрона едва не схватилась за сердце – так оно заколотилось вдруг. Ноги ее ослабели, и в поисках опоры она обеими руками оперлась на плечи невестки. Мужчинам это не понравилось – придумали, где обниматься! – и они отошли в сторону.
   Обессилив, Матрона держалась за невестку и, ощущая тепло близкого человека, едва сдерживалась, чтобы и вправду не обнять ее, но понимала, стоит сделать это, и невестка, расчувствовавшись, уже не сможет молчать – выложит прямо здесь, при Доме, все, что знает. Боясь этого, Матрона озиралась, словно помощи искала. Однако вокруг были только могилы, безмолвные и строгие; могильные камни стояли, теснясь, и, казалось, тоже держали друга за плечи. Среди старых могил резко выделялась новая – продолговатый холмик желтой глины. Казалось, будто желтый зуб торчит изо рта мертвого великана. Подумав об этом и содрогнувшись, Матрона сняла руки с плеч невестки и глянула в сторону мужчин, которые не спеша, ожидая, что женщины догонят их, шли в сторону села. Они задержались на кладбище – люди, наверное, уже сели за поминальный стол. Подумав об этом, Матрона подумала и о другом: “Поздно. Теперь уже поздно”.
   – Пойдем, дочка, – сказала она. – Неудобно опаздывать.
   Однако невестка не тронулась с места.
   – Матрона, – она пытливо смотрела на нее, – думаешь, я не знаю, что тебе есть о чем рассказать нам?
   Надо было отвечать.
   – Хорошо, – сказала Матрона, – когда вернемся домой, я все расскажу.
   – Все?
   – Все. Только не будем говорить об этом сейчас. И ты никому ничего не говори, пока не соберемся вместе.
   – И Доме не говорить?
   – И Доме.
   – Ладно, – согласилась невестка и снова взяла ее под руку.
   Уходя, Матрона еще раз взглянула на свежую могилу, яркой желтизной выделявшуюся на черно-зеленом фоне кладбища. Глина, лежавшая в холодной глубине земли и никогда не видевшая солнца, выбралась на поверхность и бликовала, ловя его лучи, радовалась, наверное, нежданному своему счастью и верила, что теперь всегда будет жить на белом свете.
 

8

 
   Когда солнце спустилось к самым вершинам гор, когда стало вечереть, люди начали расходиться с поминок.
   За столом Матрона сидела рядом с невесткой, но не могла при людях сказать ей, что не уедет сегодня, останется, побудет немного в своем селе. Когда же они встали из-за стола и к ним подошел Доме, она решилась наконец:
   – Не обижайтесь на меня, пасть бы мне жертвой за вас, – она умоляюще глянула на него, – я, наверное, не поеду сегодня.
   И Доме, и его жена с удивлением смотрели на нее.
   – Почему? – спросила невестка.
   – Утром, пока было время, я пошла посмотреть свои сенокосные участки, – она говорила то, что придумала заранее, готовясь к этому разговору. – Там, в одном месте, повалился забор. Хочу попросить кого-нибудь, чтобы починили, а то скотина все копны порушит.
   Они попробовали отговорить ее, но она так просила, что им пришлось уступить.
   – Когда за тобой приехать? – спросил Доме.
   Она знала, он обязательно скажет это, и все же ждала, и, услышав, подумала, что соседям не придется посылать к нему вестника, о ее смерти он узнает сам. “Конечно, он будет переживать, – думала она, – но так и должно быть – кому же еще печалиться по матери, если не сыну?”
   – Я сама доберусь, – сказала она. – Не беспокойтесь обо мне.
   – О ком же нам тогда беспокоиться? – со значением произнес Доме.
   – Мы приедем за тобой завтра вечером, – сказала его жена.
   Все решилось, и Матрона, избавившись от необходимости выдумывать что-то, врать, облегченно вздохнула, но вздохнула еще и потому, что ей не хотелось так вот разом расстаться с Доме и его женой.
   К ним подошел Солтан. За ним – Венера, а за ней – Ната и Чатри. Венера тоже решила остаться и пришла проводить Солтана.
   – О, чтоб я пала жертвой за вас, – сказала Ната, обращаясь к Доме и его жене, – не такие вы гости, чтобы мы так просто отпустили вас!
   – А почему мы должны отпускать их? – улыбнулся Чатри. – У нас дома нет, что ли, некуда пригласить?
   Матрона все время думала о том, как бы зазвать сына к себе, но почему-то не могла решиться и теперь насторожилась, боясь, что Чатри перехватит его.
   – Нет, нет, зачем же идти так далеко? – сказала она. – Наш дом – вот он, рядом.
   Доме пытался сопротивляться:
   – Неудобно после поминок идти еще куда-то.
   – А разве мы куда-то идем? – упрекнула его жена.
   Он понял свою ошибку и поспешил исправиться.
   – Пойдем, – он взял Чатри за руку, – посидим немного, поговорим.
   – Вы идите, – сказал Чатри. – Я чуть позже приду.
   Войдя в дом первой, она огляделась наскоро и осталась довольна: чистота и порядок, даже воздух стал другой. Никто и подумать бы не смог, что еще утром здесь все было перевернуто вверх дном. Хорошо, что Доме не видел этого. “Теперь он знает дорогу домой и будет приходить сюда, – радовалась она, – будет приходить, когда меня уже не станет. И, придя, будет вспоминать меня. А человек и жив-то до тех пор, пока его помнят”.
   Она постелила скатерть, усадила всех за стол. В доме кое-что осталось после ее отъезда – вино, сыр, соленые огурцы, – но не было хлеба, и она рассердилась на себя за то, что не подумала об этом раньше. Хотела сказать Нате, но та вела себя, как гостья, а гостей не принято тревожить просьбами. Выручил появившийся Чатри: он принес хлеб и вареное мясо. Стол сразу преобразился, и Солтан не замедлил высказаться по этому поводу:
   – Похорошел наш стол!
   – Дай Бог долгой жизни тем, благодаря кому мы сидим за этим столом, – сказала Матрона, глянув на Доме и его жену. – Пасть бы мне жертвой за них…
   Чатри принял ее слова на свой счет и, смутившись, сказал:
   – И дом, и стол украшают такие люди, как Доме. Матрона, скажи тост в его честь.
   Она подняла полный рог.
   – Пасть бы мне жертвой за вас! – повторила она с чувством. – Вы теперь знаете дорогу в этот дом, и двери его всегда будут открыты для вас. Дай Бог, чтобы и после меня вы не дали ему опустеть… В моем возрасте уже поздно загадывать что-то на будущее, и я прошу об одном: когда меня не станет, пусть двери этого дома время от времени открываются для вас самих и для ваших гостей… Вы можете отдыхать здесь летом. Будете приезжать сюда с детьми… У меня никого нет, кроме вас, вы вернули меня к жизни, наполнили радостью мое старое сердце. Кому же, как не вам, я могу оставить свой бедный дом? Чатри, ты всегда был мне хорошим соседом, поэтому прошу тебя, послушай. Я уже стара, и если меня не станет, помни: никто не имеет права на мой дом, кроме Доме и его семьи. Чатри, Ната, пасть бы мне жертвой за вас, прошу еще об одном: и после меня любите их, как своих детей, как кровь и плоть свою, не забывайте мою просьбу. Они согрели мне сердце на старости лет, и дай Бог счастья им самим и их потомству… А болезни их пусть перейдут ко мне, – боясь расчувствоваться вконец, она выпила и перевернула рог, показав, что он пустой.
   – Матрона, – сказала Ната, – ты так говоришь, будто завтра тебя уже не будет в живых.
   – Кто знает, когда придет мой час? – ответила Матрона. – Лучше успеть, чем опоздать.
   – Перестань, – смущенно проговорил Доме, – неужели ни о чем другом нельзя поговорить?