Страница:
Одинокий мужской голос откликнулся с нескрываемой досадой:
— У вас же металлоискатель на входе!
— Ах да, я и забыл, — разочарованно сказал Журавлев. — Ну тогда шоу продолжается. Как мне ни противно, но правила есть правила. Мы обязаны предоставить ответное слово вот этому…
Ведущий брезгливо указал мизинцем на Погодина. Красный и потный, Тима стоял у барьера и чем-то, по обыкновению, торопливо чавкал. Этот жирный окорок, сдавая в нашу бухгалтерию немыслимые счета из дорогущих ресторанов, уверял, будто хорошая еда успокаивает его нервы. Ну жри-жри, подумал я, больше тебе не объесть Кремль. Попировал — и будет! День твой последний пришел, обалдуй.
— Госпожа Старосельская, я вам не раковая клетка, а русский патриот, — нервно сглотнув, начал Погодин, и у меня сразу аж мурашки пробежали по спине от этого проникновенного голоса, в котором слышалась всю боль страдающего народа. — Я пришел на это шоу не потому, что так люблю телекамеры, а лишь потому, что отечество в большой беде. Уже завтра моих детей, внуков будут воспитывать люди, для которых русский не является родным.
Это — всего один пример того, как из года в год ломают становой хребет российской государственности. Вьетнамцы, афганцы, таджики, турки являются в Россию, берут наших женщин в жены, захватывают почту и телеграф, криминальным путем проникают в школы и больницы, а уж про тюрьмы я и не говорю: только в Москве 65 процентов всех преступлений совершаются людьми некоренной национальности. Я никогда не видел нашего человека, который был бы вором в законе в Грузии. Зато грузинских воров в законе у нас полным-полно…
Тима Погодин моментально вырос в моих глазах. Раньше я не слышал от него такой умной, стилистически совершенной и захватывающей речи. Его пламенное выступление било в цель, будило высокие чувства. И я еще имел глупость обозвать граммофоном такого превосходного оратора! Стыд мне и позор. Сам я граммофон.
С каждым новым словом, которое срывалось с губ этого красивого и трагически непонятого человека я осознавал: мне выпало счастье припасть к истокам подлинного национального возрождения. Как же Погодину трудно нести свой крест! Сколько же ему приходится страдать за свои убеждения! Как мешают ему лукавые инородцы, выпущенные из-за мировой кулисы специально, чтобы нам вредить! Афганцы, вьетнамцы, молдаване — целый вражеский интернационал! А эти грузины, о-о-о, конечно же, совсем оборзели! Это просто запредельная наглость: мы по доброте душевной пускаем в Россию их воров в законе, а они русских — нет! Да как это можно терпеть? Надо немедленно выходить на правительство с пакетом предложений и ставить вопрос ребром. Хватит с ними нянчиться, достали! Есть у тебя российское гражданство — сиди в наших тюрьмах, сколько влезет. Нет гражданства — прочь из наших тюрем, чтоб духу твоего не было! Чемодан — вокзал — Тбилиси!..
Кнопкой «Раше» я остановил запись, пододвинул к себе аппарат правительственной связи и на миг задумался, кого мне прежде напрячь — Минюст или МИД? И в тот же самый миг опомнился, бросил трубку, тряхнул головой и хлопнул себя кулаком по лбу.
Господи, да что со мной? Кому и, главное, зачем я собрался звонить? О чем я только думал? Какие-то инородцы из-за мировой кулисы… какие-то турки, захватывающие телеграф… какие-то грузинские воры, которые будут воспитывать детей и внуков Тимы Погодина… Что за идиот писал ему речь? И, главное, почему я, Иван Щебнев, повелся на этот болезненный бред? И с какого, кстати, перепуга я собрался вдруг уходить в отставку и вступать в придурочный ДемАльянс? И почему дежурные либеральные глупости мадам Старосельской показались мне величайшей мудростью?
Может, Ваня просто тихо сбрендил на почве переутомления? Да, это многое объясняет, но не все. Выходит, вместе со мною сбрендил и весь зал. И те телезрители, которые, сидя вчера дома, подарили Лере — сколько? ага! — двадцать четыре тысячи голосов. И те, которые помогают набрать очки второму оратору. Я опять глянул на экран с застывшим клоуном Тимой: вместо жалких тридцати трех единичек у Погодина уже успело натикать две тысячи семьсот две!
Надо проверить свою вменяемость еще разок. Но очень осторожно. Я примерился к пульту DVD, следя, чтобы указательный палец лежал на «Р1ау», а средний мог в любую секунду нажать на паузу. Пошел!
— …со всех, кто приезжает в Москву с Кавказа, должны быть сняты отпечатки пальцев и взята подписка, что среди их близких родственников нет ни одного ваххабита и торговца анашой…
А что, довольно остроумно, улыбнулся я словам Тимы, утопил кнопку «Раше», и меня аж затрясло: Бог ты мой, что за маразм? Требовать справку о том, что твой дедушка не ваххабит и не торгует дурью? До такого даже фантазеры-менты еще не додумались.
Для чистоты эксперимента я отмотал вперед, поймал картинку с новым выступлением бабушки русской демократии, дал ей слово секунд на пять, узнал про «нашествие кремлевских ксенофобов» и остановил кадр. Здесь ощущения мои были примерно такими же: пока я собственными ушами слышал Старосельскую, слова ее меня глубоко цепляли. Но едва картинка на экране делалась статичной и немой, как Лерина речь оказывалась заурядной либеральной нудятиной…
Больше я не осмелился рисковать рассудком, и потому оставшийся метраж «Дуэлянтов» досмотрел, держа палец на регуляторе громкости: как только открывали рты наши толстяки, я поспешно убирал звук. По ходу программы телеоператор несколько раз захватывал в кадр массовку из зала, и я наблюдал, с какой ураганной скоростью меняются настроения публики; одни и те же люди, не похожие на платных клакеров, устраивали самые искренние овации сперва Старосельской, затем Погодину, потом опять Лере, вслед за тем снова Тиме — и так до конца передачи.
Четырех девушек-арбитров тоже кидало из стороны в сторону: все они после каждого раунда лихорадочно переписывали вердикт, причем сами не могли объяснить, почему их прибивает то к левому, то к правому борту — словно экипаж кораблика во время шторма.
Хуже всех, однако, пришлось ведущему. Как и на остальных, на него действовал загадочный гипнотизм обоих пузанов. И поскольку Журавлев все время находился в кадре, он был вынужден каждые пять минут — если не чаще! — менять убеждения прямо у всех на глазах. Он напоминал безумную лисицу, которая по сложнейшей траектории пытается улепетнуть от двух гончих сразу, не ободрав при этом пышный рыжий хвост. На протяжении одного часа Журавлев раз пять побывал мягким либералом и столько же раз — ультранационалистом. Он то ратовал за демократию, то агитировал за диктатуру, то отстаивал права человека, то с сатанинским смехом их отвергал, то желал обнять и обогреть все человечество, то с воплем «Понаехали!» гнал за порог ближайшего родственника.
Менее закаленный шоумен наверняка бы сошел с дистанции от столь резких перепадов температур, но Сережа, надо признать, стойко продержался до конца эфира. Думаю, он сам чувствовал: происходит нечто экстраординарное, непредвиденное, не по сценарию. Но если я, сидя сейчас у экрана, мог одним нажатием пальца заткнуть любого оратора, то Журавлев в эпицентре событий этой радости был лишен. К концу ток-шоу когда счетчики на телеэкране пригнали по 50 тысяч голосов каждому из дуэлянтов, заглючили и вырубились, на ведущего уже больно было смотреть. Его белое жабо тоскливо пожухло, аккуратная прическа растрепалось, лицо сделалось серо-буро-малиновым и к нему приклеилась гримаса глубочайшей меланхолии; он стал похож на манекен, побывавший в пасти у динозавра и — по причине несъедобности — выплюнутый обратно.
Последние десять эфирных минут Журавлева заметно шатало, как пьяного, а глаза его страшно косили, словно не решались сделать выбор, в какую сторону им смотреть. Тем не менее Сережа еще как-то смог в финале прохрипеть: «Счет равный. Боевая ничья!» — и затем милосердная камера увела свой зрачок в зрительный зал, а громкая музыкальная отбивка почти заглушила шум упавшего тела…
Я остановил запись на титрах и подумал: ни хрена себе! А потом и повторил вслух, пробуя на язык каждое слово: «Ни. Хрена. Себе».
То, что я увидел, выглядело стопроцентным чудом. Но поскольку в нашем мире монополию на чудеса давно поделили Дэвид Копперфилд и Министерство финансов России, я постараюсь быть реалистом. Для начала попробую разбить по пунктам все, что мне известно.
Пункт первый. Есть нечто, что позволило Погодину и Старосельской быть вчера в вечернем эфире чертовски убедительными.
Пункт второй. Еще вчера днем, когда я общался с двумя пузанами, этого нечто у них не было — будь по-иному я почувствовал бы на себе. Раз этого не было раньше, значит, могло пропасть и после.
Пункт третий. От наваждения, явленного Тимой и Лерой, можно укрыться. Притом сделать это довольно просто: ты перестаешь слышать слова — и рассудок возвращается, а морок сходит на нет.
Пункт четвертый, крайне важный. Не исключено, что пузаны сами не подозревают, чем завладели, — иначе бы они вчера развернулись ого-го как. А значит, всю эту хрень можно ти-хо-неч-ко спустить на тормозах. Если как следует притвориться, будто ничего не случилось. А что, собственно, случилось, граждане? Результаты опросов ВЦИОМа? Профессионально сделанное телешоу и без фокусов может поднять участникам рейтинг. Голоса телезрителей? Трюк и подтасовка. Девушки-арбитры? Обычные дуры набитые. Сережа Журавлев? Приболел наш гений, бывает… Остались, правда, мои личные ощущения, но я про эти ощущения никому болтать не стану.
Что ж, подумал я, вот уже и не так страшно, не ужас-ужас-ужас. Обычная проблема, которая поддается оптимизации. Остался, правда, малюсенький вопрос о происхождении этого нечто. Природа явления. Генезис. Откуда взялась эта мутатень. Значит, придется еще раз, по кадрам, — и, конечно, без звука! — изучить запись передачи. В самом начале, еще до первого раунда, когда пузаны жевали свою жвачку, я увидел… Нет, будем точны и выразимся осторожнее: мне показалось что я увидел в руке у Тимы кое-что знакомое. Или, скажем деликатнее, кое-что, по некоторым причинам показавшееся мне знакомым, — к тому же сравнительно недавно…
Застрекотал телефон внутренней связи — на самом интересном месте моих логических рассуждений о природе чудесного.
— Что такое, Софья Андреевна? — спросил я у секретарши.
— Пришли Погодин с Органоном, — доложила Худякова. — Они на сегодня не записаны, но Погодин очень хочет попасть на прием.
— Хочет — примем. — Я постарался говорить непринужденным тоном. — Вы запустите ко мне обоих, но только через пять минут. Ни минутой раньше. Вы поняли? Пусть пока ждут, так и передайте.
Я торопливо бросил трубку, опасаясь, что смогу ненароком услышать голос Тимы, а это, вполне вероятно, будет для меня чревато.
Первым моим инстинктивным желанием было шмыгнуть в служебный лифт и слинять из кабинета до выяснения теперешних Тиминых возможностей. Однако я тут же устыдился этого порыва. Ну слиняю я сейчас, а толку-то? Разруливать проблему все равно мне. Попытка к бегству только отсрочит решение. А это, возможно, еще хуже. Нет уж, дамы и господа, опасность мы встретим лицом к лицу По-ковбойски. Не забывая при этом прикрывать свою жопу.
Я набрал номер мобилы телохранителя Гришина и скомандовал:
— Слушайте внимательно, оба. Если в течение десяти минут я не позвоню и не скомандую «Отбой!», вам надлежит как можно тщательней заткнуть уши — жевательной резинкой, ватой, чем найдете, — и подняться на служебном лифте в мой кабинет. Дверь я открою заранее. У меня будет сидеть Погодин, сидеть и болтать. Ваша задача — быстро сделать так, чтобы он замолчал… Ясно?
— Мочить его? — уточнил Гришин, нисколько не удивившись.
— Разрешаю, но только в самом крайнем случае, — ответил я. Тиму я жалел не больше, чем таракана Васютинского. Однако в Погодина вложено немало личного времени и сил, а своим трудом я не привык разбрасываться. К тому же тогда придется валить и Органона. — Постарайтесь уж без криминала. Просто дайте ему по башке, чтобы отрубился, или рот заклейте скотчем. Задание ясно?
— Так точно, — сказал охранник, и я разорвал связь.
После чего открыл внутреннюю дверь, выключил DVD, уселся в кресло, выложил на стол мобилу и постарался не трястись.
Софья Андреевна выполнила мою просьбу: Погодин и Органон переступили порог кабинета именно тогда, когда я велел.
— Ну?! — как можно грознее спросил я у Тимы, едва он зашел. Сейчас-то все и выяснится. Я так сильно сжал под столом кулак, что ногти впились в ладонь. Спой, сирена, не стыдись. Ну же!
— Иван Николаевич! — знакомо заныл Тима, и я тотчас же с громадным облегчением понял, что передо мной — самый обычный глупый толстый Погодин, лишенный вчерашней магнетической силы. — Прошу вас, повлияйте на провокаторов из «Любимой страны»!
Привычный лепет жирного ублюдка не вызывал у меня ни восторга, ни экстаза — дивное ощущение. Я снова контролирую себя, хо-хо! Чтобы радоваться своей нормальности, надо ненадолго сойти с ума.
— А что такое? Альпинистов у вас требуют? — благодушно поинтересовался я. — Так, может, проще поделить покойников по-братски — например, Шалина вам, а Болтаева им? Или наоборот.
— Какие там альпинисты? Хуже! — простонал Тима. — Помните, я рассказывал о новых союзниках из «Европейской партии возрождения порядка»? Мы только сняли банкетный зал, сделали предоплату, согласовали меню… И вот, значит, вчера вечером, пока мы ездили на телешоу, кто-то излупил гостей до потери сознания. Парни тут же, конечно, собрали вещички и уехали. Теперь расскажут в Европе о нашем гостеприимстве… Кому, если не Крысолову, это выгодно?
Идиотская версия о злодействах Сенечки-коалы стала последней каплей. Я окончательно и бесповоротно уверился в том, что сейчас из Тимы не выползет наружу опасная харизма. Нам обоим везет.
Набрав номер Гришина, я дал отбой. А Тиме с Органоном жестом позволил наконец сесть и по-барски обронил:
— Разберемся… Но давайте-ка сперва поговорим о телешоу.
— Вы его смотрели? Правда, здорово? — загордился Погодин. — Я был в ударе, прямо вдохновение какое-то накатило. У нас в политсовете все говорят, что я сделал бабку одной левой. И зрители, если вы заметили, все были за меня, и арбитры. Обидно, конечно, что этот Журавлев подсуживал старухе и свел к ничьей. Вы, Иван Николаевич, очень правильно вчера про него сказали — придурок. Не пойму, как таким доверяют эфир? Мы после шоу хотели с ним поговорить, но он притворился больным… Даже «скорую» к себе вызвал — только чтобы от нас удрать…
Пункт номер четыре, подумал я, стараясь, чтобы моя радость никак не просочилась наружу. Боже мой, я был прав! Он ни о чем не догадывается, совершенно. Он так себя любит, что легко поверил: все восторги им заслужены самостоятельно, без чудес.
— Да, выступили вы неплохо, — сдержанно похвалил я. — Одного я не пойму: чего вы с Лерой все жрали в прямом эфире? Это же некультурно. Другого времени у вас, что ли, не было?
— Очень вкусные попались пирожные, — застенчиво признался Погодин. — Какие-то новые, я раньше таких никогда не пробовал. Мы их в кондитерской закупили, на Шаболовке — ну той, про которую бабка рассказывала. И она там, кстати, буквально перед нами пришла, мы после нее еле-еле успели последние три штучки купить. Два я вчера съел, и одно еще осталось. Пирожные — чудо, Иван Николаевич! Я бы за такие Госпремии давал.
— Что еще за пирожные? — спросил я самым безразличным тоном.
— С изюмом, — радостно объявил Погодин. — Экспериментальная партия. Называются… это… «Парадокс»! «Парадокс с изюмом».
Органон глянул на босса с чувством превосходства и уточнил:
— «Парацельс» они называются, Иван Николаевич.
— Что-о-о-о-о? — Я вздрогнул. — Ка-а-ак ты сказал?
— «Парацельс с изюмом», — повторил Органон. — Я хорошо запомнил, Иван Николаевич. Дурацкое название, правда?
Глава двадцать третья А вот и Vati! (Яна)
— У вас же металлоискатель на входе!
— Ах да, я и забыл, — разочарованно сказал Журавлев. — Ну тогда шоу продолжается. Как мне ни противно, но правила есть правила. Мы обязаны предоставить ответное слово вот этому…
Ведущий брезгливо указал мизинцем на Погодина. Красный и потный, Тима стоял у барьера и чем-то, по обыкновению, торопливо чавкал. Этот жирный окорок, сдавая в нашу бухгалтерию немыслимые счета из дорогущих ресторанов, уверял, будто хорошая еда успокаивает его нервы. Ну жри-жри, подумал я, больше тебе не объесть Кремль. Попировал — и будет! День твой последний пришел, обалдуй.
— Госпожа Старосельская, я вам не раковая клетка, а русский патриот, — нервно сглотнув, начал Погодин, и у меня сразу аж мурашки пробежали по спине от этого проникновенного голоса, в котором слышалась всю боль страдающего народа. — Я пришел на это шоу не потому, что так люблю телекамеры, а лишь потому, что отечество в большой беде. Уже завтра моих детей, внуков будут воспитывать люди, для которых русский не является родным.
Это — всего один пример того, как из года в год ломают становой хребет российской государственности. Вьетнамцы, афганцы, таджики, турки являются в Россию, берут наших женщин в жены, захватывают почту и телеграф, криминальным путем проникают в школы и больницы, а уж про тюрьмы я и не говорю: только в Москве 65 процентов всех преступлений совершаются людьми некоренной национальности. Я никогда не видел нашего человека, который был бы вором в законе в Грузии. Зато грузинских воров в законе у нас полным-полно…
Тима Погодин моментально вырос в моих глазах. Раньше я не слышал от него такой умной, стилистически совершенной и захватывающей речи. Его пламенное выступление било в цель, будило высокие чувства. И я еще имел глупость обозвать граммофоном такого превосходного оратора! Стыд мне и позор. Сам я граммофон.
С каждым новым словом, которое срывалось с губ этого красивого и трагически непонятого человека я осознавал: мне выпало счастье припасть к истокам подлинного национального возрождения. Как же Погодину трудно нести свой крест! Сколько же ему приходится страдать за свои убеждения! Как мешают ему лукавые инородцы, выпущенные из-за мировой кулисы специально, чтобы нам вредить! Афганцы, вьетнамцы, молдаване — целый вражеский интернационал! А эти грузины, о-о-о, конечно же, совсем оборзели! Это просто запредельная наглость: мы по доброте душевной пускаем в Россию их воров в законе, а они русских — нет! Да как это можно терпеть? Надо немедленно выходить на правительство с пакетом предложений и ставить вопрос ребром. Хватит с ними нянчиться, достали! Есть у тебя российское гражданство — сиди в наших тюрьмах, сколько влезет. Нет гражданства — прочь из наших тюрем, чтоб духу твоего не было! Чемодан — вокзал — Тбилиси!..
Кнопкой «Раше» я остановил запись, пододвинул к себе аппарат правительственной связи и на миг задумался, кого мне прежде напрячь — Минюст или МИД? И в тот же самый миг опомнился, бросил трубку, тряхнул головой и хлопнул себя кулаком по лбу.
Господи, да что со мной? Кому и, главное, зачем я собрался звонить? О чем я только думал? Какие-то инородцы из-за мировой кулисы… какие-то турки, захватывающие телеграф… какие-то грузинские воры, которые будут воспитывать детей и внуков Тимы Погодина… Что за идиот писал ему речь? И, главное, почему я, Иван Щебнев, повелся на этот болезненный бред? И с какого, кстати, перепуга я собрался вдруг уходить в отставку и вступать в придурочный ДемАльянс? И почему дежурные либеральные глупости мадам Старосельской показались мне величайшей мудростью?
Может, Ваня просто тихо сбрендил на почве переутомления? Да, это многое объясняет, но не все. Выходит, вместе со мною сбрендил и весь зал. И те телезрители, которые, сидя вчера дома, подарили Лере — сколько? ага! — двадцать четыре тысячи голосов. И те, которые помогают набрать очки второму оратору. Я опять глянул на экран с застывшим клоуном Тимой: вместо жалких тридцати трех единичек у Погодина уже успело натикать две тысячи семьсот две!
Надо проверить свою вменяемость еще разок. Но очень осторожно. Я примерился к пульту DVD, следя, чтобы указательный палец лежал на «Р1ау», а средний мог в любую секунду нажать на паузу. Пошел!
— …со всех, кто приезжает в Москву с Кавказа, должны быть сняты отпечатки пальцев и взята подписка, что среди их близких родственников нет ни одного ваххабита и торговца анашой…
А что, довольно остроумно, улыбнулся я словам Тимы, утопил кнопку «Раше», и меня аж затрясло: Бог ты мой, что за маразм? Требовать справку о том, что твой дедушка не ваххабит и не торгует дурью? До такого даже фантазеры-менты еще не додумались.
Для чистоты эксперимента я отмотал вперед, поймал картинку с новым выступлением бабушки русской демократии, дал ей слово секунд на пять, узнал про «нашествие кремлевских ксенофобов» и остановил кадр. Здесь ощущения мои были примерно такими же: пока я собственными ушами слышал Старосельскую, слова ее меня глубоко цепляли. Но едва картинка на экране делалась статичной и немой, как Лерина речь оказывалась заурядной либеральной нудятиной…
Больше я не осмелился рисковать рассудком, и потому оставшийся метраж «Дуэлянтов» досмотрел, держа палец на регуляторе громкости: как только открывали рты наши толстяки, я поспешно убирал звук. По ходу программы телеоператор несколько раз захватывал в кадр массовку из зала, и я наблюдал, с какой ураганной скоростью меняются настроения публики; одни и те же люди, не похожие на платных клакеров, устраивали самые искренние овации сперва Старосельской, затем Погодину, потом опять Лере, вслед за тем снова Тиме — и так до конца передачи.
Четырех девушек-арбитров тоже кидало из стороны в сторону: все они после каждого раунда лихорадочно переписывали вердикт, причем сами не могли объяснить, почему их прибивает то к левому, то к правому борту — словно экипаж кораблика во время шторма.
Хуже всех, однако, пришлось ведущему. Как и на остальных, на него действовал загадочный гипнотизм обоих пузанов. И поскольку Журавлев все время находился в кадре, он был вынужден каждые пять минут — если не чаще! — менять убеждения прямо у всех на глазах. Он напоминал безумную лисицу, которая по сложнейшей траектории пытается улепетнуть от двух гончих сразу, не ободрав при этом пышный рыжий хвост. На протяжении одного часа Журавлев раз пять побывал мягким либералом и столько же раз — ультранационалистом. Он то ратовал за демократию, то агитировал за диктатуру, то отстаивал права человека, то с сатанинским смехом их отвергал, то желал обнять и обогреть все человечество, то с воплем «Понаехали!» гнал за порог ближайшего родственника.
Менее закаленный шоумен наверняка бы сошел с дистанции от столь резких перепадов температур, но Сережа, надо признать, стойко продержался до конца эфира. Думаю, он сам чувствовал: происходит нечто экстраординарное, непредвиденное, не по сценарию. Но если я, сидя сейчас у экрана, мог одним нажатием пальца заткнуть любого оратора, то Журавлев в эпицентре событий этой радости был лишен. К концу ток-шоу когда счетчики на телеэкране пригнали по 50 тысяч голосов каждому из дуэлянтов, заглючили и вырубились, на ведущего уже больно было смотреть. Его белое жабо тоскливо пожухло, аккуратная прическа растрепалось, лицо сделалось серо-буро-малиновым и к нему приклеилась гримаса глубочайшей меланхолии; он стал похож на манекен, побывавший в пасти у динозавра и — по причине несъедобности — выплюнутый обратно.
Последние десять эфирных минут Журавлева заметно шатало, как пьяного, а глаза его страшно косили, словно не решались сделать выбор, в какую сторону им смотреть. Тем не менее Сережа еще как-то смог в финале прохрипеть: «Счет равный. Боевая ничья!» — и затем милосердная камера увела свой зрачок в зрительный зал, а громкая музыкальная отбивка почти заглушила шум упавшего тела…
Я остановил запись на титрах и подумал: ни хрена себе! А потом и повторил вслух, пробуя на язык каждое слово: «Ни. Хрена. Себе».
То, что я увидел, выглядело стопроцентным чудом. Но поскольку в нашем мире монополию на чудеса давно поделили Дэвид Копперфилд и Министерство финансов России, я постараюсь быть реалистом. Для начала попробую разбить по пунктам все, что мне известно.
Пункт первый. Есть нечто, что позволило Погодину и Старосельской быть вчера в вечернем эфире чертовски убедительными.
Пункт второй. Еще вчера днем, когда я общался с двумя пузанами, этого нечто у них не было — будь по-иному я почувствовал бы на себе. Раз этого не было раньше, значит, могло пропасть и после.
Пункт третий. От наваждения, явленного Тимой и Лерой, можно укрыться. Притом сделать это довольно просто: ты перестаешь слышать слова — и рассудок возвращается, а морок сходит на нет.
Пункт четвертый, крайне важный. Не исключено, что пузаны сами не подозревают, чем завладели, — иначе бы они вчера развернулись ого-го как. А значит, всю эту хрень можно ти-хо-неч-ко спустить на тормозах. Если как следует притвориться, будто ничего не случилось. А что, собственно, случилось, граждане? Результаты опросов ВЦИОМа? Профессионально сделанное телешоу и без фокусов может поднять участникам рейтинг. Голоса телезрителей? Трюк и подтасовка. Девушки-арбитры? Обычные дуры набитые. Сережа Журавлев? Приболел наш гений, бывает… Остались, правда, мои личные ощущения, но я про эти ощущения никому болтать не стану.
Что ж, подумал я, вот уже и не так страшно, не ужас-ужас-ужас. Обычная проблема, которая поддается оптимизации. Остался, правда, малюсенький вопрос о происхождении этого нечто. Природа явления. Генезис. Откуда взялась эта мутатень. Значит, придется еще раз, по кадрам, — и, конечно, без звука! — изучить запись передачи. В самом начале, еще до первого раунда, когда пузаны жевали свою жвачку, я увидел… Нет, будем точны и выразимся осторожнее: мне показалось что я увидел в руке у Тимы кое-что знакомое. Или, скажем деликатнее, кое-что, по некоторым причинам показавшееся мне знакомым, — к тому же сравнительно недавно…
Застрекотал телефон внутренней связи — на самом интересном месте моих логических рассуждений о природе чудесного.
— Что такое, Софья Андреевна? — спросил я у секретарши.
— Пришли Погодин с Органоном, — доложила Худякова. — Они на сегодня не записаны, но Погодин очень хочет попасть на прием.
— Хочет — примем. — Я постарался говорить непринужденным тоном. — Вы запустите ко мне обоих, но только через пять минут. Ни минутой раньше. Вы поняли? Пусть пока ждут, так и передайте.
Я торопливо бросил трубку, опасаясь, что смогу ненароком услышать голос Тимы, а это, вполне вероятно, будет для меня чревато.
Первым моим инстинктивным желанием было шмыгнуть в служебный лифт и слинять из кабинета до выяснения теперешних Тиминых возможностей. Однако я тут же устыдился этого порыва. Ну слиняю я сейчас, а толку-то? Разруливать проблему все равно мне. Попытка к бегству только отсрочит решение. А это, возможно, еще хуже. Нет уж, дамы и господа, опасность мы встретим лицом к лицу По-ковбойски. Не забывая при этом прикрывать свою жопу.
Я набрал номер мобилы телохранителя Гришина и скомандовал:
— Слушайте внимательно, оба. Если в течение десяти минут я не позвоню и не скомандую «Отбой!», вам надлежит как можно тщательней заткнуть уши — жевательной резинкой, ватой, чем найдете, — и подняться на служебном лифте в мой кабинет. Дверь я открою заранее. У меня будет сидеть Погодин, сидеть и болтать. Ваша задача — быстро сделать так, чтобы он замолчал… Ясно?
— Мочить его? — уточнил Гришин, нисколько не удивившись.
— Разрешаю, но только в самом крайнем случае, — ответил я. Тиму я жалел не больше, чем таракана Васютинского. Однако в Погодина вложено немало личного времени и сил, а своим трудом я не привык разбрасываться. К тому же тогда придется валить и Органона. — Постарайтесь уж без криминала. Просто дайте ему по башке, чтобы отрубился, или рот заклейте скотчем. Задание ясно?
— Так точно, — сказал охранник, и я разорвал связь.
После чего открыл внутреннюю дверь, выключил DVD, уселся в кресло, выложил на стол мобилу и постарался не трястись.
Софья Андреевна выполнила мою просьбу: Погодин и Органон переступили порог кабинета именно тогда, когда я велел.
— Ну?! — как можно грознее спросил я у Тимы, едва он зашел. Сейчас-то все и выяснится. Я так сильно сжал под столом кулак, что ногти впились в ладонь. Спой, сирена, не стыдись. Ну же!
— Иван Николаевич! — знакомо заныл Тима, и я тотчас же с громадным облегчением понял, что передо мной — самый обычный глупый толстый Погодин, лишенный вчерашней магнетической силы. — Прошу вас, повлияйте на провокаторов из «Любимой страны»!
Привычный лепет жирного ублюдка не вызывал у меня ни восторга, ни экстаза — дивное ощущение. Я снова контролирую себя, хо-хо! Чтобы радоваться своей нормальности, надо ненадолго сойти с ума.
— А что такое? Альпинистов у вас требуют? — благодушно поинтересовался я. — Так, может, проще поделить покойников по-братски — например, Шалина вам, а Болтаева им? Или наоборот.
— Какие там альпинисты? Хуже! — простонал Тима. — Помните, я рассказывал о новых союзниках из «Европейской партии возрождения порядка»? Мы только сняли банкетный зал, сделали предоплату, согласовали меню… И вот, значит, вчера вечером, пока мы ездили на телешоу, кто-то излупил гостей до потери сознания. Парни тут же, конечно, собрали вещички и уехали. Теперь расскажут в Европе о нашем гостеприимстве… Кому, если не Крысолову, это выгодно?
Идиотская версия о злодействах Сенечки-коалы стала последней каплей. Я окончательно и бесповоротно уверился в том, что сейчас из Тимы не выползет наружу опасная харизма. Нам обоим везет.
Набрав номер Гришина, я дал отбой. А Тиме с Органоном жестом позволил наконец сесть и по-барски обронил:
— Разберемся… Но давайте-ка сперва поговорим о телешоу.
— Вы его смотрели? Правда, здорово? — загордился Погодин. — Я был в ударе, прямо вдохновение какое-то накатило. У нас в политсовете все говорят, что я сделал бабку одной левой. И зрители, если вы заметили, все были за меня, и арбитры. Обидно, конечно, что этот Журавлев подсуживал старухе и свел к ничьей. Вы, Иван Николаевич, очень правильно вчера про него сказали — придурок. Не пойму, как таким доверяют эфир? Мы после шоу хотели с ним поговорить, но он притворился больным… Даже «скорую» к себе вызвал — только чтобы от нас удрать…
Пункт номер четыре, подумал я, стараясь, чтобы моя радость никак не просочилась наружу. Боже мой, я был прав! Он ни о чем не догадывается, совершенно. Он так себя любит, что легко поверил: все восторги им заслужены самостоятельно, без чудес.
— Да, выступили вы неплохо, — сдержанно похвалил я. — Одного я не пойму: чего вы с Лерой все жрали в прямом эфире? Это же некультурно. Другого времени у вас, что ли, не было?
— Очень вкусные попались пирожные, — застенчиво признался Погодин. — Какие-то новые, я раньше таких никогда не пробовал. Мы их в кондитерской закупили, на Шаболовке — ну той, про которую бабка рассказывала. И она там, кстати, буквально перед нами пришла, мы после нее еле-еле успели последние три штучки купить. Два я вчера съел, и одно еще осталось. Пирожные — чудо, Иван Николаевич! Я бы за такие Госпремии давал.
— Что еще за пирожные? — спросил я самым безразличным тоном.
— С изюмом, — радостно объявил Погодин. — Экспериментальная партия. Называются… это… «Парадокс»! «Парадокс с изюмом».
Органон глянул на босса с чувством превосходства и уточнил:
— «Парацельс» они называются, Иван Николаевич.
— Что-о-о-о-о? — Я вздрогнул. — Ка-а-ак ты сказал?
— «Парацельс с изюмом», — повторил Органон. — Я хорошо запомнил, Иван Николаевич. Дурацкое название, правда?
Глава двадцать третья А вот и Vati! (Яна)
Тем, кто выехал из Краснопольского с утра пораньше, Рублевка могла показаться Землей после ядерной войны: птицы не поют, лягушки не квакают, на трассе — шаром покати, в коттеджах — кладбищенская тишина. Все живые отсыпаются. Даже хищные мутанты — зебролюди племени ГИБДД — еще не выползли из нор.
Первые полчаса Макс вел мотоцикл молча. Затем печально произнес:
— Это похоже на инфекцию гриппа.
— Ты о чем? — не поняла я.
Ход его мыслей часто был для меня загадкой. Возможно, в самых ответственных случаях он тщательно строил фразу сперва на своем немецком, а затем уже мысленно переводил ее на русский. За это время я, конечно, успевала напрочь забыть тему нашего разговора.
— О неприятностях, — ответил Макс. — Все началось с того покойника в «мерседесе». Сначала неприятности были у него, потом они стали у меня, затем перекинулись на тебя, а теперь еще и Окрошкин. И, мне кажется, во всем виновата «Магнус Либер Кулинариус». Что-то с этой книгой не так. Парацельс, наверное, сам это чувствовал. Потому и остерегся писать ее во второй раз.
— Да-а, докатились. Только мистики нам не хватало для полного счастья, — вздохнула я. — Хорошо еще, нам на первом курсе читали диамат. Жизнь есть способ существования белковых тел… Материя первична, дух вторичен… И, кстати, никакой из духов не может вселиться в книгу. Потому что книга, дорогой Макс, — это всего лишь множество нарезанных в четвертку листов бумаги разного формата, собранных вместе, переплетенных и склеенных клейстером. Знаете ли вы, герр Кунце, что такое клейстер?
— Знаю, — серьезно ответил Макс. — У Парацельса была своя рецептура и для клейстера, особая. Я читал про это у Зудхоффа. Страницы должны были держаться намертво. Если попробуешь быстро и исподтишка дернуть страницу, ровно никак не получится… Ты заметила, что наш лист не вырван из книги, а аккуратно вырезан?
— А какая разница, вырван он или нет? — удивилась я.
— Разница есть, — пояснил Кунце. — Выходит, занимался этим сам владелец… один из владельцев, и, скорее всего, не автор. Тщательно резал, никуда не торопясь. Может быть, он собирался продавать книгу по частям. Или, может, хотел кому-то показать товар, но боялся отдавать книгу целиком. Или, допустим…
— Меня сейчас не очень волнует, кто, что и откуда выдернул, — прервала я Макса. — Это успеется. Мы тут занимаемся теорией, а Окрошкина тем временем чуть не убили. И сделали это не наяды или дриады какие-нибудь. Его покалечили вполне реальные мерзавцы. Вроде тех, которые напали вчера на нас, а еще раньше — на тебя.
— Мы должны были обратиться в полицию? — спросил наивный Макс.
Да уж, с горечью подумала я, моя милиция нам особенно поможет. А догонит — еще и добавит. Папочка был прав: максимум, на что способны сегодня люди в форме, — это расследовать кражу пары деревенских куриц. Причем одна из двух наверняка к хозяину обратно не вернется. Мент — он ведь тоже куриную лапшу уважает.
— В милиции у нас даже заявление не примут, — просветила я недотепу. — Что мы им расскажем? Что один сукин сын пытался отнять у меня «Искусство еды» с автографом автора? Так ведь не отнял же… О! Ментам еще можно рассказать про Парацельса. Как у него в Китай-городе книжку стырили пятьсот лет назад. Вдруг заведут дело по вновь открывшимся обстоятельствам?
— Почему ты на меня сердишься? — внезапно сказал Макс. — Я же чувствую, Яна, ты на меня в обиде. Я что-то сделал не так?
— Ничего я не сержусь, вот еще выдумал… — фыркнула я и хлопнула рулевого по черному кожаному плечу. — Глупостей не говори, а следи-ка лучше за дорогой. А я тебе объясню наш план.
— План? Он у нас имеется?
Впервые за все утро в голосе Макса сквозь уныние проклюнулось что-то вроде робкой надежды. Он-то, наверное, думал, что беда с Окрошкиным выбьет меня из седла надолго. Плохо же он знает Яну Штейн! Чем сильнее меня пригибают извне, тем энергичней я потом распрямляюсь. Ничего сверхъестественного: принцип пружины.
— Само собой, имеется, — авторитетно подтвердила я, — у нас будет плановое хозяйство. Рыночная стихия в этой отрасли не катит… В общем, я вчера все обмозговала и более-менее представляю наш распорядок действий. Вариантов мало, но они есть. Поиск по ресторанным меню, как и советовал Тринитатский, мы продолжим, это остается, но главное пока — Адам Васильевич. Я хочу понять, кто на него напал и что хотели эти козлы. Если они из одной компании со вчерашними, ну со свастикой, — это одна версия. Если мерзавцы посторонние — другая. В любом случае я сегодня же вечером навешу Окрошкина в больнице…
— Разве такое возможно? — не поверил Макс. — Я думал, что в палату реанимации никому не пройти, кроме врачей.
— Ты очень правильно думал, — согласилась я, — почти никому. Кроме врачей, а еще ближайших родственников. Которых, к сожалению, у Адама Васильевича нет. Ни братьев, ни сестер, ни детей. Он даже шутил по этому поводу: я, говорил, в молодости дурака свалял — на Еву пожалел одного ребра, а с посторонними женщинами мне не ужиться никак… В общем, я вчера уговорила папу надавить на Дамаева. Тот, конечно, посопротивлялся, но разве с папочкой ему сладить? Теперь я официально внесена в список посетителей как родственница, Рашид Харисович при мне звонил в Кремлевку. Кстати, общий пропуск в тот корпус тебе тоже выписали. Я сказала, что никуда не хожу без своего охранника…
Черная кожаная спина передо мною уважительно дрогнула.
— Яна, ты очень умная, — торжественным голосом сообщил мне Кунце. — Ты деловая. И еще, как у вас говорят, пробивная. То есть тебе не страшны препятствия. Я рад, что ты не сердишься.
На самом деле я, конечно, была слегка рассержена — не столько на Макса, сколько на себя. Точнее, на свое преступно-бабское легкомыслие. Оно же — неумение отсекать личное во имя общего.
Услышав вчера жуткую новость про Окрошкина, я была обязана день и ночь напролет думать о главном — о состоянии здоровья любимого учителя, попавшего под капельницу. Но я, помимо этого, ухитрялась еще зачем-то забивать голову и всякими другими, менее ценными и менее правильными мыслями. Думала я, например, о кошке Пульхерии, которая после вчерашнего цирка опять превратилась в самую обычную трехцветную Пулю — без признаков Вольфа Мессинга и Куклачева. Мне даже показалось, что кошка моя была озадачена своими же фокусами. Во всяком случае бассейн во дворе она обходила стороной, водяные брызги игнорировала, а с сиамскими красотками предпочитала не пересекаться. Да те и не жаждали.
Как это ни ужасно, немалая часть моей головы занята была и вовсе уж бессмысленными раздумьями — о мужчине по фамилии Кунце. Возвращаться в город на ночь глядя не хотелось, и мы заночевали у папы — благо места хватало: на втором этаже коттеджа осталось еще с полдюжины свободных комнат. Однако я, разумеется, устроила все так, чтобы мои апартаменты и Макса случайно оказались по соседству. Наши комнаты даже связывала небольшая внутренняя дверца с чисто символической задвижкой, в эту дверь он мог бы хоть из вежливости постучаться. Никто ведь не требовал, чтобы он перепутал свою кровать с моей. Но он мог бы, скажем, просто заглянуть ко мне на чашку кофе (я нарочно взяла у папы целую банку арабики и электрочайник). Мог бы элементарно пожелать приятного сна или поговорить о том о сем. Утешить меня. Ободрить. Спеть девушке колыбельную. Думаете, он воспользовался одним из этих предлогов? Ха, ха и еще раз ха. Я так и осталась до утра наедине с холодным чайником и обманутыми надеждами.
Может, у них в Кессельштейне какие-то чрезвычайно строгие табу? Может, пока местный ЗАГС — или там местная ратуша, или магистрат, уж не знаю — не шлепнет печать на бумажку с гербом, им всем положено разыгрывать из себя бесполых недотрог?
Что это за страна? — думала я, обхватив кожаную спину рулевого. — Что же это такая за непонятная страна? В этом Кессельштейне мужчины хоть что-нибудь умеют делать без понуканий?..
— Я вчера кое-что сделал, — раздался у меня голос над ухом.
В первые полсекунды я запаниковала, вообразив, будто Макс-Йозеф Кунце фантастическим образом проник в мою голову и отвечает на незаданный вопрос. Но тут же догадалась, что мой бравый рулевой всего лишь продолжил, после долгой паузы, наш разговор.
— И что же? — спросила я. — Ну-ка признавайся: вы с моим папой сыграли вчера в подкидного, и теперь ты без денег?
— Нет, что ты, Яна! — открестился Макс от ужасной версии. — Я имею в виду наше дело. Ты сейчас очень правильно сказала: к вашей полиции нет смысла обращаться официально. Вот я вчера обратился приватно, позвонил одному московскому знакомому. Он большой криминалист, работает в главном офисе полиции, на улице Петровка. Дом номер… он у меня где-то записан, в смартофоне…
— Дом тридцать восемь, — сказала я, — даже я это знаю. Только вот не пойму, откуда у тебя взялись вдруг такие знакомства? Слушай, Макс, признайся, ты точно не шпион? А? В жизни не поверю, что большой криминалист из МУРа — тоже байкер в глубине души.
— Нет, Яна, он никакой не байкер, — успокоил меня Кунце. — Он вообще не любит мотоциклы, хотя это странно… Мы с ним учились вместе в Гейдельберге. Его ваш Эм-Гэ-У присылал нам в порядке ченча, на факультет химии. Мы одновременно занимались боксом. Но он был не очень умелый боксер, химия ему удавалась лучше…
— А больше ни с кем из русских ты в Гейдельберге дружбу не водил? — заинтересовалась я. — Может, полезные однокашники еще найдутся? Нам бы сейчас не помешали, например, какие-нибудь министры. Внутренних дел или там чрезвычайных ситуаций…
Первые полчаса Макс вел мотоцикл молча. Затем печально произнес:
— Это похоже на инфекцию гриппа.
— Ты о чем? — не поняла я.
Ход его мыслей часто был для меня загадкой. Возможно, в самых ответственных случаях он тщательно строил фразу сперва на своем немецком, а затем уже мысленно переводил ее на русский. За это время я, конечно, успевала напрочь забыть тему нашего разговора.
— О неприятностях, — ответил Макс. — Все началось с того покойника в «мерседесе». Сначала неприятности были у него, потом они стали у меня, затем перекинулись на тебя, а теперь еще и Окрошкин. И, мне кажется, во всем виновата «Магнус Либер Кулинариус». Что-то с этой книгой не так. Парацельс, наверное, сам это чувствовал. Потому и остерегся писать ее во второй раз.
— Да-а, докатились. Только мистики нам не хватало для полного счастья, — вздохнула я. — Хорошо еще, нам на первом курсе читали диамат. Жизнь есть способ существования белковых тел… Материя первична, дух вторичен… И, кстати, никакой из духов не может вселиться в книгу. Потому что книга, дорогой Макс, — это всего лишь множество нарезанных в четвертку листов бумаги разного формата, собранных вместе, переплетенных и склеенных клейстером. Знаете ли вы, герр Кунце, что такое клейстер?
— Знаю, — серьезно ответил Макс. — У Парацельса была своя рецептура и для клейстера, особая. Я читал про это у Зудхоффа. Страницы должны были держаться намертво. Если попробуешь быстро и исподтишка дернуть страницу, ровно никак не получится… Ты заметила, что наш лист не вырван из книги, а аккуратно вырезан?
— А какая разница, вырван он или нет? — удивилась я.
— Разница есть, — пояснил Кунце. — Выходит, занимался этим сам владелец… один из владельцев, и, скорее всего, не автор. Тщательно резал, никуда не торопясь. Может быть, он собирался продавать книгу по частям. Или, может, хотел кому-то показать товар, но боялся отдавать книгу целиком. Или, допустим…
— Меня сейчас не очень волнует, кто, что и откуда выдернул, — прервала я Макса. — Это успеется. Мы тут занимаемся теорией, а Окрошкина тем временем чуть не убили. И сделали это не наяды или дриады какие-нибудь. Его покалечили вполне реальные мерзавцы. Вроде тех, которые напали вчера на нас, а еще раньше — на тебя.
— Мы должны были обратиться в полицию? — спросил наивный Макс.
Да уж, с горечью подумала я, моя милиция нам особенно поможет. А догонит — еще и добавит. Папочка был прав: максимум, на что способны сегодня люди в форме, — это расследовать кражу пары деревенских куриц. Причем одна из двух наверняка к хозяину обратно не вернется. Мент — он ведь тоже куриную лапшу уважает.
— В милиции у нас даже заявление не примут, — просветила я недотепу. — Что мы им расскажем? Что один сукин сын пытался отнять у меня «Искусство еды» с автографом автора? Так ведь не отнял же… О! Ментам еще можно рассказать про Парацельса. Как у него в Китай-городе книжку стырили пятьсот лет назад. Вдруг заведут дело по вновь открывшимся обстоятельствам?
— Почему ты на меня сердишься? — внезапно сказал Макс. — Я же чувствую, Яна, ты на меня в обиде. Я что-то сделал не так?
— Ничего я не сержусь, вот еще выдумал… — фыркнула я и хлопнула рулевого по черному кожаному плечу. — Глупостей не говори, а следи-ка лучше за дорогой. А я тебе объясню наш план.
— План? Он у нас имеется?
Впервые за все утро в голосе Макса сквозь уныние проклюнулось что-то вроде робкой надежды. Он-то, наверное, думал, что беда с Окрошкиным выбьет меня из седла надолго. Плохо же он знает Яну Штейн! Чем сильнее меня пригибают извне, тем энергичней я потом распрямляюсь. Ничего сверхъестественного: принцип пружины.
— Само собой, имеется, — авторитетно подтвердила я, — у нас будет плановое хозяйство. Рыночная стихия в этой отрасли не катит… В общем, я вчера все обмозговала и более-менее представляю наш распорядок действий. Вариантов мало, но они есть. Поиск по ресторанным меню, как и советовал Тринитатский, мы продолжим, это остается, но главное пока — Адам Васильевич. Я хочу понять, кто на него напал и что хотели эти козлы. Если они из одной компании со вчерашними, ну со свастикой, — это одна версия. Если мерзавцы посторонние — другая. В любом случае я сегодня же вечером навешу Окрошкина в больнице…
— Разве такое возможно? — не поверил Макс. — Я думал, что в палату реанимации никому не пройти, кроме врачей.
— Ты очень правильно думал, — согласилась я, — почти никому. Кроме врачей, а еще ближайших родственников. Которых, к сожалению, у Адама Васильевича нет. Ни братьев, ни сестер, ни детей. Он даже шутил по этому поводу: я, говорил, в молодости дурака свалял — на Еву пожалел одного ребра, а с посторонними женщинами мне не ужиться никак… В общем, я вчера уговорила папу надавить на Дамаева. Тот, конечно, посопротивлялся, но разве с папочкой ему сладить? Теперь я официально внесена в список посетителей как родственница, Рашид Харисович при мне звонил в Кремлевку. Кстати, общий пропуск в тот корпус тебе тоже выписали. Я сказала, что никуда не хожу без своего охранника…
Черная кожаная спина передо мною уважительно дрогнула.
— Яна, ты очень умная, — торжественным голосом сообщил мне Кунце. — Ты деловая. И еще, как у вас говорят, пробивная. То есть тебе не страшны препятствия. Я рад, что ты не сердишься.
На самом деле я, конечно, была слегка рассержена — не столько на Макса, сколько на себя. Точнее, на свое преступно-бабское легкомыслие. Оно же — неумение отсекать личное во имя общего.
Услышав вчера жуткую новость про Окрошкина, я была обязана день и ночь напролет думать о главном — о состоянии здоровья любимого учителя, попавшего под капельницу. Но я, помимо этого, ухитрялась еще зачем-то забивать голову и всякими другими, менее ценными и менее правильными мыслями. Думала я, например, о кошке Пульхерии, которая после вчерашнего цирка опять превратилась в самую обычную трехцветную Пулю — без признаков Вольфа Мессинга и Куклачева. Мне даже показалось, что кошка моя была озадачена своими же фокусами. Во всяком случае бассейн во дворе она обходила стороной, водяные брызги игнорировала, а с сиамскими красотками предпочитала не пересекаться. Да те и не жаждали.
Как это ни ужасно, немалая часть моей головы занята была и вовсе уж бессмысленными раздумьями — о мужчине по фамилии Кунце. Возвращаться в город на ночь глядя не хотелось, и мы заночевали у папы — благо места хватало: на втором этаже коттеджа осталось еще с полдюжины свободных комнат. Однако я, разумеется, устроила все так, чтобы мои апартаменты и Макса случайно оказались по соседству. Наши комнаты даже связывала небольшая внутренняя дверца с чисто символической задвижкой, в эту дверь он мог бы хоть из вежливости постучаться. Никто ведь не требовал, чтобы он перепутал свою кровать с моей. Но он мог бы, скажем, просто заглянуть ко мне на чашку кофе (я нарочно взяла у папы целую банку арабики и электрочайник). Мог бы элементарно пожелать приятного сна или поговорить о том о сем. Утешить меня. Ободрить. Спеть девушке колыбельную. Думаете, он воспользовался одним из этих предлогов? Ха, ха и еще раз ха. Я так и осталась до утра наедине с холодным чайником и обманутыми надеждами.
Может, у них в Кессельштейне какие-то чрезвычайно строгие табу? Может, пока местный ЗАГС — или там местная ратуша, или магистрат, уж не знаю — не шлепнет печать на бумажку с гербом, им всем положено разыгрывать из себя бесполых недотрог?
Что это за страна? — думала я, обхватив кожаную спину рулевого. — Что же это такая за непонятная страна? В этом Кессельштейне мужчины хоть что-нибудь умеют делать без понуканий?..
— Я вчера кое-что сделал, — раздался у меня голос над ухом.
В первые полсекунды я запаниковала, вообразив, будто Макс-Йозеф Кунце фантастическим образом проник в мою голову и отвечает на незаданный вопрос. Но тут же догадалась, что мой бравый рулевой всего лишь продолжил, после долгой паузы, наш разговор.
— И что же? — спросила я. — Ну-ка признавайся: вы с моим папой сыграли вчера в подкидного, и теперь ты без денег?
— Нет, что ты, Яна! — открестился Макс от ужасной версии. — Я имею в виду наше дело. Ты сейчас очень правильно сказала: к вашей полиции нет смысла обращаться официально. Вот я вчера обратился приватно, позвонил одному московскому знакомому. Он большой криминалист, работает в главном офисе полиции, на улице Петровка. Дом номер… он у меня где-то записан, в смартофоне…
— Дом тридцать восемь, — сказала я, — даже я это знаю. Только вот не пойму, откуда у тебя взялись вдруг такие знакомства? Слушай, Макс, признайся, ты точно не шпион? А? В жизни не поверю, что большой криминалист из МУРа — тоже байкер в глубине души.
— Нет, Яна, он никакой не байкер, — успокоил меня Кунце. — Он вообще не любит мотоциклы, хотя это странно… Мы с ним учились вместе в Гейдельберге. Его ваш Эм-Гэ-У присылал нам в порядке ченча, на факультет химии. Мы одновременно занимались боксом. Но он был не очень умелый боксер, химия ему удавалась лучше…
— А больше ни с кем из русских ты в Гейдельберге дружбу не водил? — заинтересовалась я. — Может, полезные однокашники еще найдутся? Нам бы сейчас не помешали, например, какие-нибудь министры. Внутренних дел или там чрезвычайных ситуаций…