Страница:
— Сообразил, Виктор Львович, а как же! — Я поднес поближе к динамику заранее припасенную бутылку «Astafyeff» и постучал ногтем по ее горлышку. Тук-тук-тук.
Даже если бы старику не капали проценты от издательств, он только на одну кремлевскую пенсию мог бы еженедельно закупать себе спиртное ящиками. Но в последний год наиболее сладким для него стал единственный сорт выпивки — водка дармовая.
— Так чего же ты стоишь, негодник? Поднимайся скорей.
Шум сливного бачка превратился в грохот водопада. Пластиковая, в цвет янтаря, панель домофона на миг заиграла оранжевыми сполохами. Я вступил в подъезд, изнутри отделанный под мрамор. Поднялся на лифте, чья внутренняя обшивка имитировала сандаловое дерево. Вышел и приблизился к двери с замечательной табличкой посредине — «Серебряный В., член Союза писателей».
Вместо буквы «В» с точкой здесь когда-то была буква «Г» с точкой. До самого конца 80-х квартира в высотке принадлежала тому самому дяде Виктора Львовича, писателю Григорию Серебряному — классику довоенной советской фантастики. Григорий Ильич был настоящим мастодонтом: его пухлые романы «Пылающий мир», «Властелины бездны», «Город невидимок» переиздавались, наверное, раз сто; даже в сервант моих малограмотных деда и бабки каким-то ветром занесло его «Тайну профессора Гребнева» в детгизовской «Библиотеке приключений» со стертыми позолоченными виньетками.
Едва юный Витя подрос и чуть оперился, дядя взял его к себе под крыло. С середины 60-х на обложках значились уже оба имени. Я никогда не расспрашивал бывшего шефа о сокровенных деталях соавторства, но сильно подозреваю, что в родственном дуэте первую скрипку играл по-прежнему Григорий Ильич. Виктор Львович был, говоря нынешним языком, больше промоутером, чем райтером. Общие дела у них шли, насколько я знаю, очень неплохо. Понятно, что дяде-племянничьему тандему В. и Г. Серебряных суждено было оставаться в тени более знаменитого писательского братства А. и Б. Стругацких. Однако серебро — хоть и не золото, но все-таки драгметалл. Второе место на пьедестале почета.
Кончина дяди-долгожителя совпала по времени с закатом СССР. Подобно республикам Союза нерушимого, обретший самостоятельность Виктор Львович унаследовал суверенную квартиру в сталинке, но не выиграл финансово. Книги стоили дешево, продавались плохо; навык пахать за пишмашинкой не передался вместе с жилплощадью. Из писателей пришлось идти в чиновники. И тут Виктору Львовичу подфартило. Счастливым билетом оказалась небольшая декоративная должностишка в Администрации первого президента России. Протекцию ему сделал некий любитель фантастики из этих структур. Он же стал первой жертвой бурного карьерного роста Серебряного, чьи таланты идеально совпали с временем и местом службы.
За полтора десятилетия в коридорах власти Виктор Львович многого достиг и многих обошел. Главной своей заслугой он всегда считал создание прокремлевской партии «Любимая страна» — ее программы, герба, флага и слогана. Я же все чаще склоняюсь к иному выводу: важнейшее его кадровое достижение — я. Он нашел меня, пригрел, выпестовал, вовремя отодвинулся в сторонку. Так поступают настоящие мавры. Сделал дело — и пшел на заслуженный отдых…
— «Астафьевка»? Не бог весть что, но сойдет.
Мой бывший шеф встретил меня уже при входе — давно не бритый, всклокоченный, в шлепанцах на босу ногу и в несвежей пижаме. От его многодневной щетины, от пижамы и даже от шлепанцев воняло знакомым удушливым табачным перегаром «Московских крепких».
Мысленно я признал, что за последний месяц видок у Серебряного изменился к худшему: лицо приобрело неприятный багровый оттенок, морщин прибавилось, глаза за очками выглядели воспаленными, пальцы подрагивали. Взяв у меня бутылку, он едва ее не выронил.
— Как чувствуете себя, Виктор Львович?
На лице я постарался зафиксировать участие, которого ничуть не испытывал. Неопрятность — самый скверный спутник старости. Серебряный мог бы хоть пижаму, что ли, переодеть и побриться.
— Чувствую я себя, милый Ваня, как вымирающая рептилия, — жалко улыбаясь, сообщил мне бывший шеф. — И не просто как рептилия, а как рептилия, натертая на терку и пропущенная через мясорубку. И не через рядовую мясорубку, а через скоростную. Спасибо еще, доктор твой каких-то пилюль мне надавал. Чуть полегче стало, дышать по крайней мере могу… Пойдем-ка обратно в спальню, я прилягу. Не могу что-то долго стоять — шатает.
Мы перешли в спальню, где Серебряный с кряхтением забрался на кровать и натянул простыню — конечно, опять-таки несвежую и измятую. На подлокотнике антикварного кресла у кровати мерзко чадила набитая окурками пепельница. Тумбочку оккупировал поднос с несколькими грязными рюмками, колбасными шкурками и позавчерашними, как минимум, ломтями бородинского.
He дожидаясь, пока хозяин предложит разлить водку в эту посуду а закусывать этими хлебными корками, я сказал: «Минутку!» — и отнес на кухню пепельницу рюмки, объедки. Объедки и сигаретные бычки, стараясь не дышать, ссыпал в переполненное ведро. Напрочь загаженные рюмки заменил относительно чистыми. Из холодильника достал нечто похожее на сыр, кое-как порезал здешним тупым ножом. Им же в три приема открыл не очень старинную банку лосося. Тщательно промыл вилки. Все это хозяйство составил на поднос и притащил обратно в спальню Серебряного.
— Ну чего ты так долго копаешься? — капризно спросил Виктор Львович. — Смерти моей хочешь? Садись сюда и разливай скорей.
Я сел и разлил. Мы приняли по одной. Не люблю элитную водку, но «Astafyeff» — все-таки лучшее из зол. Сивухи в ней не больше, чем в раскрученных «Smirnoff» и «Nemiroff», а по цене она дешевле вдвое. Кто ее купит задорого, без имиджа-то? В качестве зонтичного брэнда производители имели глупость взять сибирского валенка-писателя. Думали по привычке, что мы — самые читающие. Три ха-ха. У нас и дешевенькую бормотушку «Murakami» бедным студентам трудно впарить: нашла мура на камень.
После первой рюмки старик немного посвежел. Он наполовину вылез из-под простыни и почти обычным голосом стал расспрашивать меня про Тиму Погодина. Услышав о лечебной голодовке, Серебряный зааплодировал, высосал еще рюмку и принялся с наслаждением нести по кочкам свою бывшую креатуру Сеню Крысолова — номинального лидера «Любимой страны». Не за то доставалось Сене, что он начал превращать партию в КПСС, а за то, что начал, балбес, не с того конца. С побрякушек, «корочек», отчетно-перевыборных собраний и всей сопутствующей дури. Ну как если бы кремлевские эскулапы, вздумав продлить земную жизнь Брежневу, пересадили бы его мозги в тело примерно такой же развалины, вроде Черненко.
Не скрою, мне приятен любой камень в огородик главаря «Любимой страны». Несмотря на полновесные тридцать два, я все еще выгляжу пацаном. Сеня старше меня на каких-то четыре года, но уже имеет внешность типичного белого генерала из фильмов про гражданскую войну: усы, выправка, стать, благородная седина… и всем этим богатством природа по ошибке одарила существо с пассионарностью медвежонка-коалы. В отличие от гаммельнского братца наш Крысолов не мог бы увести массы даже в пивную.
Любопытно, думал я, автоматически кивая старику после каждой фразы, болтовня про Сеню — то самое «срочное важное дело», которое он хотел обсудить со мной на смертном одре? Тогда я покайфую еще минут десять-двенадцать, затем пожелаю хозяину крепкого здоровья и вежливо отчалю. Обо всех пригорках и ручейках «Любимой страны» я-то уж знаю не хуже, чем он…
Недооценил я Серебряного. Даже отставной, больной и поддатый, он не утратил до конца своей обычной проницательности. Секунд за десять до того, как я уже был готов подняться и откланяться, Виктор Львович резко оборвал собственный треп.
— Шут с ним, с Сенькой, — произнес он. — Не для этого, сам понимаешь, я тебя позвал. Тут дело необычное, тайное… Даже не пойму, как лучше рассказать, чтобы ты поверил. Налей-ка еще рюмашку. Доверху, не бойсь, поздно мне спиваться… Ну, будем.
Серебряный опрокинул в себя водку, вместо закуски глубоко втянул сигаретный дым, закашлялся. Я чуть отпил из своей рюмки и ждал, заинтригованный. С ума сойти, у него в лексиконе сохранилось слово «тайна»! Процесс воспитания Ивана Щебнева старый циник строил как раз на том, что с ухмылкой сатира разоблачал любую местную магию, растирал в мелкую труху любые тайны, загадки, секреты и мифы. Неужели еще что-то осталось в его закромах? Ну и ну. Теряюсь в догадках. «Помнишь ли ты, Ваня, ореховый гарнитур в Екатерининском зале Кремля? — сейчас спросит он у меня. — В сиденье одного из стульев я зашил свое фамильное серебро…»
— Помнишь, Ваня, в средневековой истории была такая личность по имени Парацельс? — спросил Виктор Львович.
Бывшему шефу удалось-таки меня озадачить. Я не ожидал настолько далекой преамбулы. Серебряному иногда случалось забираться в исторические дебри, однако не глубже, чем лет на сто назад.
— Припоминаю еле-еле, — сознался я, — на уровне кроссворда… Гомункулус. Философский камень. Парацетамол. Идея о том, что яд и лекарство — одно и то же, зависит от дозы… Вроде бы и все.
— Недурно, мой мальчик, — похвалил старик. — Парацетамол ты, конечно, приплел не по делу, но все другое в точку. Филипп фон Гогенгейм по прозвищу Парацельс и впрямь многого достиг в медицине, алхимии, астрологии. А кроме того…
Бывший шеф убедился, что докурил сигарету почти до фильтра, запалил от нее новую из пачки, тяжело откашлялся и продолжил:
— А кроме того, была у него еще одна идейка — о питающем духе как средоточии четырех природных стихий и о пище земной как квинтэссенции, то есть пятой сущности, мира. В теории это была, естественно, чушь собачья, абсурд, реникса, как и все у господ алхимиков. Но на практике… На практике все не так однозначно.
Виктор Львович сделал еще пару затяжек и, промахнувшись мимо пепельницы, раздавил окурок в пустой тарелке.
— Понимаешь, Ванечка, — сказал он, — порой этим фиглярам в звездчатых колпаках удавалось опытным путем находить то, чего они сами не в состоянии были осмыслить. Агрикола мечтал о превращениях элементов, а открыл сернокислый магний. Роджер Бэкон искал Эликсир, а обнаружил ранее неизвестные свойства ртути. Причем ни тот, ни другой толком не поняли, что сотворили. Вот и наш Парацельс, дурашка, полжизни городил несуразицу пытаясь подогнать решения задачек под случайно найденные ответы… Нет, ты только вообрази, Ваня, какой облом для ученого: целая книга одних правильных ответов — и ни одного вопроса! Считается, будто ту книгу у него сперли. Но я думаю, что он сам мог со злости зашвырнуть ее куда подальше…
— А нам-то что? — Преамбула все длилась. Я по-прежнему не мог уяснить, к чему хитрый старик клонит. — Зашвырнул, и черт бы с ней. Мало ли на свете разной макулатуры? На кой она нам сдалась?
— Э, нет, Ванечка, — хмыкнул Серебряный. — Недаром во всех официальных биографиях Парацельса о самом главном — молчок. Уж больно удивительные ответы у него получились. По-ра-зи-тель-ные, доложу я тебе, ответы. Только представь на мгновение…
Чем дальше плел Серебряный паутину своего рассказа, тем сильнее я терялся в догадках: то ли бывший шеф однозначно спятил, то ли он меня тестирует неведомо с какой целью. Ведь если он шутит, то почему не смешно? Или его всегдашнее чувство юмора мутировало под действием возраста и водки? Я знаю, на нашей эстраде такие случаи сплошь и рядом. Шмальцев, Зазанов, Крушкин, Поплюшкин…
Стоп, а может, он на мне просто обкатывает идею книги? Если ему делать нефиг, почему бы не взяться за роман? У этих фантастов чем круче околесица, тем выше рейтинг. Самый их главный, Стивен Кинг, — тот вообще, говорят, без дозняка за комп не садится.
Обождав, пока старик выплеснет на меня до капли весь этот бред сивой кобылы, я мысленно отряхнулся, утерся и произнес вслух:
— Захватывающий сюжет, весьма. Рад, Виктор Львович, что после долгого перерыва вы снова вернулись к фантастике. Недурная может получиться вещица, в духе Дэна Брауна или даже Стивена Ки…
— То, что ты сейчас услышал, — не фантастика, — с нажимом на «не» перебил меня упрямец. — Головой отвечаю за каждое слово.
Мне едва удалось подавить вздох. Так я и думал! Раз это не шутка, не тест и не сюжет романа — значит, здравствуй, дедушка Маразм. После выхода на пенсию у моего недавнего шефа чердачок отъехал от башни. Эта беда случается даже с бывшими чиновниками ранга «помощник (советник) Президента РФ» из Реестра должностей федеральной государственной гражданской службы.
— Виктор Львович, прошу вас, ну рассудите сами. — Я попробовал достучаться до остатков здравого смысла в его голове. Той, которой он, видите ли, отвечает за свою абракадабру. — Вы ведь не хотите сказать, что при помощи кулинарной книги, написанной ученым полудурком полтысячи лет назад, можно стряпать чудо-еду? Что, поев фрикаделек или там киевских котлет по тем рецептам, человек на время обретет какие-то не вполне обычные способности?
— «Не вполне обычные»? — передразнил меня Серебряный. — Эх, мальчик Ваня, мелко плаваешь. Выдающиеся! Сверхчувствие, сверхсила, ясновидение, левитация и многое другое — весь набор для супермена. Причем это, пойми, цветочки, дешевые трюки из блокбастеров. Представь, что даст эмпатия в сочетании с даром внушения. Да любой фюрер за одну такую фрикадельку удавится…
Дрожащей рукой старик наполнил рюмку, перелил через край, тихо ругнулся, выпил и торопливо занюхал водку остывшим окурком.
— Про дядю моего, Григория Ильича, ты уже знаешь от меня кое-что, — сказал он. — Но не все. Дядя Гриша, человек любознательный, обожал на досуге копаться в разных оккультных материях и о книге Парацельса знал побольше, чем в учебниках. Другое дело, он до самой смерти был совершенно уверен, что книга пропала в веках. И меня в этом почти убедил. Но в прошлом году буквально за месяц до моей отставки…
Со стороны дверей раздалось клокотание домофона. Мой бывший шеф недовольно смолк на полуфразе, выполз из-под смятой простыни и трудной поступью инвалида заковылял к дверям. Обратно в спальню он вернулся, однако, уже несколько пошустрее. Запалил сигарету, поспешно сделал пару затяжек. Из кармана пижамной куртки выудил надорванный брикет жвачки и одну сунул в рот.
— Врач из ЦКБ там внизу, — досадливо сообщил он, жуя. — Снова явился проверить, помер я или шевелюсь еще… Ты давай-ка, Вань, быстро прячь и бутылку, и рюмки во-он туда, за телевизор. Не хочу, чтоб Дамаев увидел, а то опять разорется, зануда чертов…
Я укрыл за телевизором следы нашего преступления и мысленно возблагодарил Дамаева. Он очень вовремя, умница. Теперь я честно могу сдернуть из этого дурдома. Никто не посмеет сказать, что я бросаю тяжелобольного психа в минуту кризиса. Нет-с, я мудро ретируюсь, уступая место профессионалу. Врачам мешать нельзя.
— Мне пора. — Я протянул руку бывшему шефу. — Виктор Львович, выздоравливайте. Было очень интересно с вами побеседовать.
— Ты же не поверил? Ни единому слову, да? — Старик удержал мою ладонь в своей. Глаза у него заслезились, как у полудохлой псины. — Ладно, не притворяйся. Не настолько я пьян, чтобы не почувствовать… Скепсис, Ванечка, великая вещь, но когда ситуация выходит за рамки… Нет, не о том я хочу сказать… Послушай, Ваня, если бы я не знал, что вскорости сыграю в ящик… Господи, тоже не то… Хотя нет, именно то. Лучше сразу про ящик… В зеленом картонном ящике среди архива, который я тебе оставил перед уходом, есть десяток запароленных дисков. Знаю, ты ничего не выкидываешь, так что найдешь. Диск номер девять открывается словом «кулинариус», латинскими буквами. Просмотри все файлы оттуда — может, хоть они тебя убедят…
— Ну конечно же просмотрю, — солгал я, не отводя взгляда. И для достоверности прибавил: — Не обещаю, что в ближайшие дни, но как только буду немного посвободнее, я сразу же… Пароль «кулинариус», латинскими буквами, непременно запомню…
Уже на лестнице я столкнулся с выходящим из лифта Дамаевым.
— Здрасьте, Рашид Харисович! — поприветствовал я врача. — Что говорит медицина? Прогнозы благоприятны? Кремлевская кардиология спасет Виктора Львовича? А то он, честно говоря, выглядит препаршиво, а настроение у него просто как у покойника.
В глубине души я надеялся услышать, что старик плох. Что лучше не докучать ему визитами. Мне не улыбалось навещать его еще раз и по второму кругу вешать себе на уши этот бред. Христианский долг — не супружеский: разок исполнил для порядка, и хорош.
— Все не так фатально, Иван Николаевич, — сообщил врач, пожимая мне руку. — Зря он себя накручивает. Артериальная гипертензия имеется, однако кровоснабжение органов и тканей на уровне. Давление высоковатое, 220 на 100, но я вижу динамику в лучшую сторону. Перспективы криза не просматриваются… В общем, с таким диагнозом люди живут, и неплохо. Я выписал ему альбарел и гипотиазид-М. Теперь главное, чтобы он принимал их вовремя. И чтобы никакого алкоголя, ни грамма, ни-ни. Иначе я ни за что не ручаюсь. Большинство производных оксазолина плохо сочетаются с этанолом, последствия могут быть скверные… Вы случайно в его комнате не видели водку? Из бара я бутылки конфисковал, но боюсь, как бы у него не остались где-то какие-то заначки.
— Никакой водки у него я не видел, — заверил я Дамаева и постарался в его сторону не дышать. — Что вы, Рашид Харисович! Я бы вам сказал, сразу же. Сам понимаю, дело серьезное…
Произнося эти слова, я не испытывал угрызений совести. Сторож ли я Серебряному? Раз он желает пить водку, пусть пьет водку. Думаю, ничего опасного не случится. Да хоть бы и случилось! Если человек собрался умирать, не нам его останавливать. У нас конституционная свобода передвижений — хоть вверх, хоть вниз.
Глава девятая Душка Адам (Яна)
Даже если бы старику не капали проценты от издательств, он только на одну кремлевскую пенсию мог бы еженедельно закупать себе спиртное ящиками. Но в последний год наиболее сладким для него стал единственный сорт выпивки — водка дармовая.
— Так чего же ты стоишь, негодник? Поднимайся скорей.
Шум сливного бачка превратился в грохот водопада. Пластиковая, в цвет янтаря, панель домофона на миг заиграла оранжевыми сполохами. Я вступил в подъезд, изнутри отделанный под мрамор. Поднялся на лифте, чья внутренняя обшивка имитировала сандаловое дерево. Вышел и приблизился к двери с замечательной табличкой посредине — «Серебряный В., член Союза писателей».
Вместо буквы «В» с точкой здесь когда-то была буква «Г» с точкой. До самого конца 80-х квартира в высотке принадлежала тому самому дяде Виктора Львовича, писателю Григорию Серебряному — классику довоенной советской фантастики. Григорий Ильич был настоящим мастодонтом: его пухлые романы «Пылающий мир», «Властелины бездны», «Город невидимок» переиздавались, наверное, раз сто; даже в сервант моих малограмотных деда и бабки каким-то ветром занесло его «Тайну профессора Гребнева» в детгизовской «Библиотеке приключений» со стертыми позолоченными виньетками.
Едва юный Витя подрос и чуть оперился, дядя взял его к себе под крыло. С середины 60-х на обложках значились уже оба имени. Я никогда не расспрашивал бывшего шефа о сокровенных деталях соавторства, но сильно подозреваю, что в родственном дуэте первую скрипку играл по-прежнему Григорий Ильич. Виктор Львович был, говоря нынешним языком, больше промоутером, чем райтером. Общие дела у них шли, насколько я знаю, очень неплохо. Понятно, что дяде-племянничьему тандему В. и Г. Серебряных суждено было оставаться в тени более знаменитого писательского братства А. и Б. Стругацких. Однако серебро — хоть и не золото, но все-таки драгметалл. Второе место на пьедестале почета.
Кончина дяди-долгожителя совпала по времени с закатом СССР. Подобно республикам Союза нерушимого, обретший самостоятельность Виктор Львович унаследовал суверенную квартиру в сталинке, но не выиграл финансово. Книги стоили дешево, продавались плохо; навык пахать за пишмашинкой не передался вместе с жилплощадью. Из писателей пришлось идти в чиновники. И тут Виктору Львовичу подфартило. Счастливым билетом оказалась небольшая декоративная должностишка в Администрации первого президента России. Протекцию ему сделал некий любитель фантастики из этих структур. Он же стал первой жертвой бурного карьерного роста Серебряного, чьи таланты идеально совпали с временем и местом службы.
За полтора десятилетия в коридорах власти Виктор Львович многого достиг и многих обошел. Главной своей заслугой он всегда считал создание прокремлевской партии «Любимая страна» — ее программы, герба, флага и слогана. Я же все чаще склоняюсь к иному выводу: важнейшее его кадровое достижение — я. Он нашел меня, пригрел, выпестовал, вовремя отодвинулся в сторонку. Так поступают настоящие мавры. Сделал дело — и пшел на заслуженный отдых…
— «Астафьевка»? Не бог весть что, но сойдет.
Мой бывший шеф встретил меня уже при входе — давно не бритый, всклокоченный, в шлепанцах на босу ногу и в несвежей пижаме. От его многодневной щетины, от пижамы и даже от шлепанцев воняло знакомым удушливым табачным перегаром «Московских крепких».
Мысленно я признал, что за последний месяц видок у Серебряного изменился к худшему: лицо приобрело неприятный багровый оттенок, морщин прибавилось, глаза за очками выглядели воспаленными, пальцы подрагивали. Взяв у меня бутылку, он едва ее не выронил.
— Как чувствуете себя, Виктор Львович?
На лице я постарался зафиксировать участие, которого ничуть не испытывал. Неопрятность — самый скверный спутник старости. Серебряный мог бы хоть пижаму, что ли, переодеть и побриться.
— Чувствую я себя, милый Ваня, как вымирающая рептилия, — жалко улыбаясь, сообщил мне бывший шеф. — И не просто как рептилия, а как рептилия, натертая на терку и пропущенная через мясорубку. И не через рядовую мясорубку, а через скоростную. Спасибо еще, доктор твой каких-то пилюль мне надавал. Чуть полегче стало, дышать по крайней мере могу… Пойдем-ка обратно в спальню, я прилягу. Не могу что-то долго стоять — шатает.
Мы перешли в спальню, где Серебряный с кряхтением забрался на кровать и натянул простыню — конечно, опять-таки несвежую и измятую. На подлокотнике антикварного кресла у кровати мерзко чадила набитая окурками пепельница. Тумбочку оккупировал поднос с несколькими грязными рюмками, колбасными шкурками и позавчерашними, как минимум, ломтями бородинского.
He дожидаясь, пока хозяин предложит разлить водку в эту посуду а закусывать этими хлебными корками, я сказал: «Минутку!» — и отнес на кухню пепельницу рюмки, объедки. Объедки и сигаретные бычки, стараясь не дышать, ссыпал в переполненное ведро. Напрочь загаженные рюмки заменил относительно чистыми. Из холодильника достал нечто похожее на сыр, кое-как порезал здешним тупым ножом. Им же в три приема открыл не очень старинную банку лосося. Тщательно промыл вилки. Все это хозяйство составил на поднос и притащил обратно в спальню Серебряного.
— Ну чего ты так долго копаешься? — капризно спросил Виктор Львович. — Смерти моей хочешь? Садись сюда и разливай скорей.
Я сел и разлил. Мы приняли по одной. Не люблю элитную водку, но «Astafyeff» — все-таки лучшее из зол. Сивухи в ней не больше, чем в раскрученных «Smirnoff» и «Nemiroff», а по цене она дешевле вдвое. Кто ее купит задорого, без имиджа-то? В качестве зонтичного брэнда производители имели глупость взять сибирского валенка-писателя. Думали по привычке, что мы — самые читающие. Три ха-ха. У нас и дешевенькую бормотушку «Murakami» бедным студентам трудно впарить: нашла мура на камень.
После первой рюмки старик немного посвежел. Он наполовину вылез из-под простыни и почти обычным голосом стал расспрашивать меня про Тиму Погодина. Услышав о лечебной голодовке, Серебряный зааплодировал, высосал еще рюмку и принялся с наслаждением нести по кочкам свою бывшую креатуру Сеню Крысолова — номинального лидера «Любимой страны». Не за то доставалось Сене, что он начал превращать партию в КПСС, а за то, что начал, балбес, не с того конца. С побрякушек, «корочек», отчетно-перевыборных собраний и всей сопутствующей дури. Ну как если бы кремлевские эскулапы, вздумав продлить земную жизнь Брежневу, пересадили бы его мозги в тело примерно такой же развалины, вроде Черненко.
Не скрою, мне приятен любой камень в огородик главаря «Любимой страны». Несмотря на полновесные тридцать два, я все еще выгляжу пацаном. Сеня старше меня на каких-то четыре года, но уже имеет внешность типичного белого генерала из фильмов про гражданскую войну: усы, выправка, стать, благородная седина… и всем этим богатством природа по ошибке одарила существо с пассионарностью медвежонка-коалы. В отличие от гаммельнского братца наш Крысолов не мог бы увести массы даже в пивную.
Любопытно, думал я, автоматически кивая старику после каждой фразы, болтовня про Сеню — то самое «срочное важное дело», которое он хотел обсудить со мной на смертном одре? Тогда я покайфую еще минут десять-двенадцать, затем пожелаю хозяину крепкого здоровья и вежливо отчалю. Обо всех пригорках и ручейках «Любимой страны» я-то уж знаю не хуже, чем он…
Недооценил я Серебряного. Даже отставной, больной и поддатый, он не утратил до конца своей обычной проницательности. Секунд за десять до того, как я уже был готов подняться и откланяться, Виктор Львович резко оборвал собственный треп.
— Шут с ним, с Сенькой, — произнес он. — Не для этого, сам понимаешь, я тебя позвал. Тут дело необычное, тайное… Даже не пойму, как лучше рассказать, чтобы ты поверил. Налей-ка еще рюмашку. Доверху, не бойсь, поздно мне спиваться… Ну, будем.
Серебряный опрокинул в себя водку, вместо закуски глубоко втянул сигаретный дым, закашлялся. Я чуть отпил из своей рюмки и ждал, заинтригованный. С ума сойти, у него в лексиконе сохранилось слово «тайна»! Процесс воспитания Ивана Щебнева старый циник строил как раз на том, что с ухмылкой сатира разоблачал любую местную магию, растирал в мелкую труху любые тайны, загадки, секреты и мифы. Неужели еще что-то осталось в его закромах? Ну и ну. Теряюсь в догадках. «Помнишь ли ты, Ваня, ореховый гарнитур в Екатерининском зале Кремля? — сейчас спросит он у меня. — В сиденье одного из стульев я зашил свое фамильное серебро…»
— Помнишь, Ваня, в средневековой истории была такая личность по имени Парацельс? — спросил Виктор Львович.
Бывшему шефу удалось-таки меня озадачить. Я не ожидал настолько далекой преамбулы. Серебряному иногда случалось забираться в исторические дебри, однако не глубже, чем лет на сто назад.
— Припоминаю еле-еле, — сознался я, — на уровне кроссворда… Гомункулус. Философский камень. Парацетамол. Идея о том, что яд и лекарство — одно и то же, зависит от дозы… Вроде бы и все.
— Недурно, мой мальчик, — похвалил старик. — Парацетамол ты, конечно, приплел не по делу, но все другое в точку. Филипп фон Гогенгейм по прозвищу Парацельс и впрямь многого достиг в медицине, алхимии, астрологии. А кроме того…
Бывший шеф убедился, что докурил сигарету почти до фильтра, запалил от нее новую из пачки, тяжело откашлялся и продолжил:
— А кроме того, была у него еще одна идейка — о питающем духе как средоточии четырех природных стихий и о пище земной как квинтэссенции, то есть пятой сущности, мира. В теории это была, естественно, чушь собачья, абсурд, реникса, как и все у господ алхимиков. Но на практике… На практике все не так однозначно.
Виктор Львович сделал еще пару затяжек и, промахнувшись мимо пепельницы, раздавил окурок в пустой тарелке.
— Понимаешь, Ванечка, — сказал он, — порой этим фиглярам в звездчатых колпаках удавалось опытным путем находить то, чего они сами не в состоянии были осмыслить. Агрикола мечтал о превращениях элементов, а открыл сернокислый магний. Роджер Бэкон искал Эликсир, а обнаружил ранее неизвестные свойства ртути. Причем ни тот, ни другой толком не поняли, что сотворили. Вот и наш Парацельс, дурашка, полжизни городил несуразицу пытаясь подогнать решения задачек под случайно найденные ответы… Нет, ты только вообрази, Ваня, какой облом для ученого: целая книга одних правильных ответов — и ни одного вопроса! Считается, будто ту книгу у него сперли. Но я думаю, что он сам мог со злости зашвырнуть ее куда подальше…
— А нам-то что? — Преамбула все длилась. Я по-прежнему не мог уяснить, к чему хитрый старик клонит. — Зашвырнул, и черт бы с ней. Мало ли на свете разной макулатуры? На кой она нам сдалась?
— Э, нет, Ванечка, — хмыкнул Серебряный. — Недаром во всех официальных биографиях Парацельса о самом главном — молчок. Уж больно удивительные ответы у него получились. По-ра-зи-тель-ные, доложу я тебе, ответы. Только представь на мгновение…
Чем дальше плел Серебряный паутину своего рассказа, тем сильнее я терялся в догадках: то ли бывший шеф однозначно спятил, то ли он меня тестирует неведомо с какой целью. Ведь если он шутит, то почему не смешно? Или его всегдашнее чувство юмора мутировало под действием возраста и водки? Я знаю, на нашей эстраде такие случаи сплошь и рядом. Шмальцев, Зазанов, Крушкин, Поплюшкин…
Стоп, а может, он на мне просто обкатывает идею книги? Если ему делать нефиг, почему бы не взяться за роман? У этих фантастов чем круче околесица, тем выше рейтинг. Самый их главный, Стивен Кинг, — тот вообще, говорят, без дозняка за комп не садится.
Обождав, пока старик выплеснет на меня до капли весь этот бред сивой кобылы, я мысленно отряхнулся, утерся и произнес вслух:
— Захватывающий сюжет, весьма. Рад, Виктор Львович, что после долгого перерыва вы снова вернулись к фантастике. Недурная может получиться вещица, в духе Дэна Брауна или даже Стивена Ки…
— То, что ты сейчас услышал, — не фантастика, — с нажимом на «не» перебил меня упрямец. — Головой отвечаю за каждое слово.
Мне едва удалось подавить вздох. Так я и думал! Раз это не шутка, не тест и не сюжет романа — значит, здравствуй, дедушка Маразм. После выхода на пенсию у моего недавнего шефа чердачок отъехал от башни. Эта беда случается даже с бывшими чиновниками ранга «помощник (советник) Президента РФ» из Реестра должностей федеральной государственной гражданской службы.
— Виктор Львович, прошу вас, ну рассудите сами. — Я попробовал достучаться до остатков здравого смысла в его голове. Той, которой он, видите ли, отвечает за свою абракадабру. — Вы ведь не хотите сказать, что при помощи кулинарной книги, написанной ученым полудурком полтысячи лет назад, можно стряпать чудо-еду? Что, поев фрикаделек или там киевских котлет по тем рецептам, человек на время обретет какие-то не вполне обычные способности?
— «Не вполне обычные»? — передразнил меня Серебряный. — Эх, мальчик Ваня, мелко плаваешь. Выдающиеся! Сверхчувствие, сверхсила, ясновидение, левитация и многое другое — весь набор для супермена. Причем это, пойми, цветочки, дешевые трюки из блокбастеров. Представь, что даст эмпатия в сочетании с даром внушения. Да любой фюрер за одну такую фрикадельку удавится…
Дрожащей рукой старик наполнил рюмку, перелил через край, тихо ругнулся, выпил и торопливо занюхал водку остывшим окурком.
— Про дядю моего, Григория Ильича, ты уже знаешь от меня кое-что, — сказал он. — Но не все. Дядя Гриша, человек любознательный, обожал на досуге копаться в разных оккультных материях и о книге Парацельса знал побольше, чем в учебниках. Другое дело, он до самой смерти был совершенно уверен, что книга пропала в веках. И меня в этом почти убедил. Но в прошлом году буквально за месяц до моей отставки…
Со стороны дверей раздалось клокотание домофона. Мой бывший шеф недовольно смолк на полуфразе, выполз из-под смятой простыни и трудной поступью инвалида заковылял к дверям. Обратно в спальню он вернулся, однако, уже несколько пошустрее. Запалил сигарету, поспешно сделал пару затяжек. Из кармана пижамной куртки выудил надорванный брикет жвачки и одну сунул в рот.
— Врач из ЦКБ там внизу, — досадливо сообщил он, жуя. — Снова явился проверить, помер я или шевелюсь еще… Ты давай-ка, Вань, быстро прячь и бутылку, и рюмки во-он туда, за телевизор. Не хочу, чтоб Дамаев увидел, а то опять разорется, зануда чертов…
Я укрыл за телевизором следы нашего преступления и мысленно возблагодарил Дамаева. Он очень вовремя, умница. Теперь я честно могу сдернуть из этого дурдома. Никто не посмеет сказать, что я бросаю тяжелобольного психа в минуту кризиса. Нет-с, я мудро ретируюсь, уступая место профессионалу. Врачам мешать нельзя.
— Мне пора. — Я протянул руку бывшему шефу. — Виктор Львович, выздоравливайте. Было очень интересно с вами побеседовать.
— Ты же не поверил? Ни единому слову, да? — Старик удержал мою ладонь в своей. Глаза у него заслезились, как у полудохлой псины. — Ладно, не притворяйся. Не настолько я пьян, чтобы не почувствовать… Скепсис, Ванечка, великая вещь, но когда ситуация выходит за рамки… Нет, не о том я хочу сказать… Послушай, Ваня, если бы я не знал, что вскорости сыграю в ящик… Господи, тоже не то… Хотя нет, именно то. Лучше сразу про ящик… В зеленом картонном ящике среди архива, который я тебе оставил перед уходом, есть десяток запароленных дисков. Знаю, ты ничего не выкидываешь, так что найдешь. Диск номер девять открывается словом «кулинариус», латинскими буквами. Просмотри все файлы оттуда — может, хоть они тебя убедят…
— Ну конечно же просмотрю, — солгал я, не отводя взгляда. И для достоверности прибавил: — Не обещаю, что в ближайшие дни, но как только буду немного посвободнее, я сразу же… Пароль «кулинариус», латинскими буквами, непременно запомню…
Уже на лестнице я столкнулся с выходящим из лифта Дамаевым.
— Здрасьте, Рашид Харисович! — поприветствовал я врача. — Что говорит медицина? Прогнозы благоприятны? Кремлевская кардиология спасет Виктора Львовича? А то он, честно говоря, выглядит препаршиво, а настроение у него просто как у покойника.
В глубине души я надеялся услышать, что старик плох. Что лучше не докучать ему визитами. Мне не улыбалось навещать его еще раз и по второму кругу вешать себе на уши этот бред. Христианский долг — не супружеский: разок исполнил для порядка, и хорош.
— Все не так фатально, Иван Николаевич, — сообщил врач, пожимая мне руку. — Зря он себя накручивает. Артериальная гипертензия имеется, однако кровоснабжение органов и тканей на уровне. Давление высоковатое, 220 на 100, но я вижу динамику в лучшую сторону. Перспективы криза не просматриваются… В общем, с таким диагнозом люди живут, и неплохо. Я выписал ему альбарел и гипотиазид-М. Теперь главное, чтобы он принимал их вовремя. И чтобы никакого алкоголя, ни грамма, ни-ни. Иначе я ни за что не ручаюсь. Большинство производных оксазолина плохо сочетаются с этанолом, последствия могут быть скверные… Вы случайно в его комнате не видели водку? Из бара я бутылки конфисковал, но боюсь, как бы у него не остались где-то какие-то заначки.
— Никакой водки у него я не видел, — заверил я Дамаева и постарался в его сторону не дышать. — Что вы, Рашид Харисович! Я бы вам сказал, сразу же. Сам понимаю, дело серьезное…
Произнося эти слова, я не испытывал угрызений совести. Сторож ли я Серебряному? Раз он желает пить водку, пусть пьет водку. Думаю, ничего опасного не случится. Да хоть бы и случилось! Если человек собрался умирать, не нам его останавливать. У нас конституционная свобода передвижений — хоть вверх, хоть вниз.
Глава девятая Душка Адам (Яна)
Целлюлит — весьма серьезная женская проблема. Кто бы спорил? Но гораздо серьезнее и опаснее для женщин, я считаю, болезненный избыток воображения. Косит нас вне зависимости от возраста, и медицина тут бессильна. Между нафантазированным заранее и увиденным затем — пропасть. Маракотова бездна. Даже я, девушка здравая, трезвая, с дипломом юриста и с запасом пессимизма, один раз в сто лет теряю бдительность. Покупаюсь на громкие слова.
После того как Макс-Йозеф гордо сказал про «транспорт», я рассчитывала увидеть на автостоянке сияющий «ягуар». Ладно, пусть даже в меру потертый «БМВ». Старенький «порше». Задрипанный «ауди». Ну хоть что-нибудь на четырех колесах… Но на двух?
— Что это? — спросила я, когда ариец подкатил ко мне нечто узкое, приземистое и светло-серебристое. Да, конечно, новенькое и блестящее, не спорю. Мясорубки тоже бывают новенькими.
— Это «кавасаки», спортивно-туристская модель. — Кунце ласково похлопал по черному седлу. — Объем бензобака — восемнадцать литров, а разгоняться может до двухсот сорока километров в час. Заметный выигрыш сравнительно с автомобилями.
Какой же ариец не любит быстрой езды! Жаль, на такой скорости все мои будущие премиальные перелетят из его карманов в гибдэдэшные. А само японское моточудо мирно сгниет на штрафной стоянке.
— Я что-то не поняла, — мрачным голосом осведомилась я, — мы собрались в ралли участвовать? Если вы любите разгоняться, говорите сразу, я пойду пешком. Кстати, максимальная скорость по городу для этих драндулетов — шестьдесят кэмэ в час.
— Знаю, — кивнул Макс-Йозеф. — Не надо беспокоиться, мы будем стараться соблюдать правила. Мотоциклы очень удобны. На улицах города они имеют большое преимущество в маневренности.
Я и сама знала, что из пробок легче выбраться на двух колесах. Меня насторожило выражение «будем стараться соблюдать правила». Я бы предпочла вариант покороче — «будем соблюдать правила». Хочется верить, что Макса-Йозефа опять подвело знание русского.
— Терпеть не могу мотоциклы, — сварливо заметила я. Со второго взгляда блестящая мясорубка made in Japan не показалось мне такой уж безобразной и неудобной, но отступить мешала женская гордость. — Выходит, мне всю дорогу придется держаться за вас?
— О нет, необязательно. — Кунце помотал головой. — Тут умная конструкция. Видите ручки, по бокам седла? Можете хвататься за них. Но удобнее все-таки за меня. Будьте только осторожны, не держите руки выше моей талии, иначе может случиться авария.
— Почему? — не поняла я.
— Я боюсь щекотки, — сознался Макс-Йозеф. И авансом захихикал.
Пока я привыкала к новому средству передвижения, Кунце успел открыть уродливый ящик, привинченный позади сидений, и вынуть оттуда два круглых космических шлема. Вместо них он закинул в ящик мою сумочку и захлопнул крышку, довольный собой.
— Как будем ехать? — спросил он, вручая мне один из шлемов. На планете Марс шлем смотрелся бы естественно, а вот на
Яне Штейн — наоборот. Это еще одна причина, по которой я холодна к мотоциклам. Если мир спасет красота, почему же мою черепушку спасает такая неуклюжая пластиковая кастрюля? Несправедливость.
— По Шаболовке в сторону Останкино, через центр, и по пути кое-куда заскочим… — Я все вертела шлем в руках, оттягивая неизбежный момент превращения Яны в марсианского головастика. — Короче, сперва по Шаболовке, по Большой Якиманке, дальше покажу… Хотя зачем я это говорю? Разве вы знаете Москву?
— Нет, натюрлих, — жизнерадостно прогудел Макс-Йозеф, уже из-под шлема. — Но это не беда. У меня есть смартофон, я скачал карту с большим разрешением. Разберусь, пока едем. А подробности вы мне объясните по дороге… Сели? Надевайте шлем и в путь.
Круглая кастрюля защелкнулась у меня на голове. Мотор взревел, мотоцикл резко дернулся, и я торопливо ухватилась, конечно, за то, что было под рукой, — за Макса-Йозефа. «И как у меня получится хоть что-то объяснить, при таком тарахтенье и в этой посуде?» — хотела спросить я, но тут над моим ухом раздалось:
— Здесь интерком, в застежке микрофон. Говорите не напрягаясь.
Все у него продумано, все рассчитано, ревниво подумала я. Смотрю я, эти кессельштейнцы не очень-то оторвались от обычных бундес-немцев — точно такие же педанты с многоступенчатыми именами. Пора немножко окоротить герра Кунце.
— Знаете что, Макс-Йозеф, — обратилась я к арийской спине, — раз уж ваш Теофраст-Бомбаст-и-все-такое-прочее сам себя ужал до Парацельса… раз уж мы ездим не на четырех, а на двух колесах… словом, вас я тоже сокращаю до одного. Будем равноправны. Я — просто Яна, вы — просто Макс. Согласны?
Спина передо мною не выразила протеста, а голос в шлеме сказал:
— Согласен. Вам больше нравится Макс, чем Йозеф? Я догадываюсь почему. Мое второе имя вам напоминает про Сталина, так?
— Уж-ж-жасно напоминает! Вам бы еще усы и будете вылитый он, — фыркнула я, хотя и думать не думала ни про какого Сталина.
Йозефа я отбросила ради Макса. Имя это навевало далекие приятные мысли: когда-то я мечтала пройти стажировку на островке дореволюционной русской кухни — в знаменитом французском ресторане «Максим». Чувства мои были так глубоки, что, дважды побывав в Париже по туристической визе, я дважды обходила «Максим» стороной. Нарочно. Мечта должна оставаться мечтою…
На протяжении следующего получаса я не слишком теребила своего рулевого. Только время от времени указывала, где удобней срезать по переулку, где выгодней сбавить ход и где полезней глядеть в оба — чтобы местные умельцы не свинтили колесо на светофоре. До Сущевки мы добрались без происшествий. Когда прямо по курсу замаячила моя родная девятиэтажка, я скомандовала Максу:
— Стоп! Тпру! Хальт! — и велела ему ждать двадцать минут во дворе, пока я буду принимать душ, переодеваться и пудрить носик.
Квартира встретила меня громким обиженным мявом Пульхерии, так что пудрить носик — то бишь заниматься туалетом — сперва пришлось в пользу кисы. Я сменила наполнитель в обоих ее горшках, оба разровняла лопаткой, а заодно уж насыпала ей в миску остатки сухого корма и залила свежей водички на сутки вперед. Рыже-черно-белая скандалистка удовлетворенно муркнула, позволив мне наконец заняться и собой…
— Мы собрались в церковь? — первое, что спросил Макс, увидев на мне строгое темное платье. — На похороны? Я должен надевать вечерний костюм? Но за ним придется ехать в отель.
— Не придется. — Я забросила свою сумку обратно в кофр мотоцикла. — Сойдет и черная куртка, которая на вас. К мужчинам он немного снисходительнее. Главное при нем — во-первых, не курить, и во-вторых, не выражаться. А в-третьих, не ругать прежнюю власть. В смысле советскую. Он не коммунист, вы не думайте. Он сам ее не любит, как покойную жену-стерву. Но запрещает окружающим вспоминать о ней плохо. У него принципы.
Дорога от Сущевки до цели нашей поездки, улицы Ивановской, заняла бы всего десяток минут. Однако нам пришлось сделать приличный крюк, чтобы отовариться в «Перекрестке». Я опять оставила Макса на улице, перед входом в супермаркет, а сама сбегала в отдел круп — наполнить потребительскую корзинку пакетиками каши быстрого употребления: гречневой, овсяной и манной с добавками.
— Только не удивляйтесь и берегите голову, — предупредила я, как только Кунце стреножил механического коника у подъезда пятиэтажной хрущобы. Я опять обменяла шлем на сумочку, а пакет с набором каш временно перепоручила Максу. — Будете слушать меня, все обойдется. Скажу бежать, придется бежать. Дам команду замереть, замрете, как миленький. Адам Васильевич, он дядька замечательный. В целом. Тем более, с возрастом экстрима стало гораздо меньше. Уж года три он дробовика в руки не берет…
После того как Макс-Йозеф гордо сказал про «транспорт», я рассчитывала увидеть на автостоянке сияющий «ягуар». Ладно, пусть даже в меру потертый «БМВ». Старенький «порше». Задрипанный «ауди». Ну хоть что-нибудь на четырех колесах… Но на двух?
— Что это? — спросила я, когда ариец подкатил ко мне нечто узкое, приземистое и светло-серебристое. Да, конечно, новенькое и блестящее, не спорю. Мясорубки тоже бывают новенькими.
— Это «кавасаки», спортивно-туристская модель. — Кунце ласково похлопал по черному седлу. — Объем бензобака — восемнадцать литров, а разгоняться может до двухсот сорока километров в час. Заметный выигрыш сравнительно с автомобилями.
Какой же ариец не любит быстрой езды! Жаль, на такой скорости все мои будущие премиальные перелетят из его карманов в гибдэдэшные. А само японское моточудо мирно сгниет на штрафной стоянке.
— Я что-то не поняла, — мрачным голосом осведомилась я, — мы собрались в ралли участвовать? Если вы любите разгоняться, говорите сразу, я пойду пешком. Кстати, максимальная скорость по городу для этих драндулетов — шестьдесят кэмэ в час.
— Знаю, — кивнул Макс-Йозеф. — Не надо беспокоиться, мы будем стараться соблюдать правила. Мотоциклы очень удобны. На улицах города они имеют большое преимущество в маневренности.
Я и сама знала, что из пробок легче выбраться на двух колесах. Меня насторожило выражение «будем стараться соблюдать правила». Я бы предпочла вариант покороче — «будем соблюдать правила». Хочется верить, что Макса-Йозефа опять подвело знание русского.
— Терпеть не могу мотоциклы, — сварливо заметила я. Со второго взгляда блестящая мясорубка made in Japan не показалось мне такой уж безобразной и неудобной, но отступить мешала женская гордость. — Выходит, мне всю дорогу придется держаться за вас?
— О нет, необязательно. — Кунце помотал головой. — Тут умная конструкция. Видите ручки, по бокам седла? Можете хвататься за них. Но удобнее все-таки за меня. Будьте только осторожны, не держите руки выше моей талии, иначе может случиться авария.
— Почему? — не поняла я.
— Я боюсь щекотки, — сознался Макс-Йозеф. И авансом захихикал.
Пока я привыкала к новому средству передвижения, Кунце успел открыть уродливый ящик, привинченный позади сидений, и вынуть оттуда два круглых космических шлема. Вместо них он закинул в ящик мою сумочку и захлопнул крышку, довольный собой.
— Как будем ехать? — спросил он, вручая мне один из шлемов. На планете Марс шлем смотрелся бы естественно, а вот на
Яне Штейн — наоборот. Это еще одна причина, по которой я холодна к мотоциклам. Если мир спасет красота, почему же мою черепушку спасает такая неуклюжая пластиковая кастрюля? Несправедливость.
— По Шаболовке в сторону Останкино, через центр, и по пути кое-куда заскочим… — Я все вертела шлем в руках, оттягивая неизбежный момент превращения Яны в марсианского головастика. — Короче, сперва по Шаболовке, по Большой Якиманке, дальше покажу… Хотя зачем я это говорю? Разве вы знаете Москву?
— Нет, натюрлих, — жизнерадостно прогудел Макс-Йозеф, уже из-под шлема. — Но это не беда. У меня есть смартофон, я скачал карту с большим разрешением. Разберусь, пока едем. А подробности вы мне объясните по дороге… Сели? Надевайте шлем и в путь.
Круглая кастрюля защелкнулась у меня на голове. Мотор взревел, мотоцикл резко дернулся, и я торопливо ухватилась, конечно, за то, что было под рукой, — за Макса-Йозефа. «И как у меня получится хоть что-то объяснить, при таком тарахтенье и в этой посуде?» — хотела спросить я, но тут над моим ухом раздалось:
— Здесь интерком, в застежке микрофон. Говорите не напрягаясь.
Все у него продумано, все рассчитано, ревниво подумала я. Смотрю я, эти кессельштейнцы не очень-то оторвались от обычных бундес-немцев — точно такие же педанты с многоступенчатыми именами. Пора немножко окоротить герра Кунце.
— Знаете что, Макс-Йозеф, — обратилась я к арийской спине, — раз уж ваш Теофраст-Бомбаст-и-все-такое-прочее сам себя ужал до Парацельса… раз уж мы ездим не на четырех, а на двух колесах… словом, вас я тоже сокращаю до одного. Будем равноправны. Я — просто Яна, вы — просто Макс. Согласны?
Спина передо мною не выразила протеста, а голос в шлеме сказал:
— Согласен. Вам больше нравится Макс, чем Йозеф? Я догадываюсь почему. Мое второе имя вам напоминает про Сталина, так?
— Уж-ж-жасно напоминает! Вам бы еще усы и будете вылитый он, — фыркнула я, хотя и думать не думала ни про какого Сталина.
Йозефа я отбросила ради Макса. Имя это навевало далекие приятные мысли: когда-то я мечтала пройти стажировку на островке дореволюционной русской кухни — в знаменитом французском ресторане «Максим». Чувства мои были так глубоки, что, дважды побывав в Париже по туристической визе, я дважды обходила «Максим» стороной. Нарочно. Мечта должна оставаться мечтою…
На протяжении следующего получаса я не слишком теребила своего рулевого. Только время от времени указывала, где удобней срезать по переулку, где выгодней сбавить ход и где полезней глядеть в оба — чтобы местные умельцы не свинтили колесо на светофоре. До Сущевки мы добрались без происшествий. Когда прямо по курсу замаячила моя родная девятиэтажка, я скомандовала Максу:
— Стоп! Тпру! Хальт! — и велела ему ждать двадцать минут во дворе, пока я буду принимать душ, переодеваться и пудрить носик.
Квартира встретила меня громким обиженным мявом Пульхерии, так что пудрить носик — то бишь заниматься туалетом — сперва пришлось в пользу кисы. Я сменила наполнитель в обоих ее горшках, оба разровняла лопаткой, а заодно уж насыпала ей в миску остатки сухого корма и залила свежей водички на сутки вперед. Рыже-черно-белая скандалистка удовлетворенно муркнула, позволив мне наконец заняться и собой…
— Мы собрались в церковь? — первое, что спросил Макс, увидев на мне строгое темное платье. — На похороны? Я должен надевать вечерний костюм? Но за ним придется ехать в отель.
— Не придется. — Я забросила свою сумку обратно в кофр мотоцикла. — Сойдет и черная куртка, которая на вас. К мужчинам он немного снисходительнее. Главное при нем — во-первых, не курить, и во-вторых, не выражаться. А в-третьих, не ругать прежнюю власть. В смысле советскую. Он не коммунист, вы не думайте. Он сам ее не любит, как покойную жену-стерву. Но запрещает окружающим вспоминать о ней плохо. У него принципы.
Дорога от Сущевки до цели нашей поездки, улицы Ивановской, заняла бы всего десяток минут. Однако нам пришлось сделать приличный крюк, чтобы отовариться в «Перекрестке». Я опять оставила Макса на улице, перед входом в супермаркет, а сама сбегала в отдел круп — наполнить потребительскую корзинку пакетиками каши быстрого употребления: гречневой, овсяной и манной с добавками.
— Только не удивляйтесь и берегите голову, — предупредила я, как только Кунце стреножил механического коника у подъезда пятиэтажной хрущобы. Я опять обменяла шлем на сумочку, а пакет с набором каш временно перепоручила Максу. — Будете слушать меня, все обойдется. Скажу бежать, придется бежать. Дам команду замереть, замрете, как миленький. Адам Васильевич, он дядька замечательный. В целом. Тем более, с возрастом экстрима стало гораздо меньше. Уж года три он дробовика в руки не берет…