Страница:
— Обезьяна, в сущности, права, — кивнул Павлин. — Интеллект у вашего газовика очень здорово спрятан, про обаяние вообще молчу.
— Да. — Гуру опять расплел свою бородку. — Не венец творения. Я вздохнул про себя. Вся тусовка, кроме Тимы Погодина, давно
уже поняла: преемником номер раз практически утвержден нефтегазовый министр Кораблев. Проект этот курировал Глава Администрации. Он и пиаром занимался самолично. Не в моих правилах критиковать начальство, но пока оно, к глубокому моему сожалению, не шибко перетрудилось. Как и два месяца назад, и месяц назад, и неделю, газовик оставался тем, кем был раньше, — огромной сонной рыбиной. Его счастье, что оппозицию делает наша же контора. Тимины семь процентов я, ради остроты выборного сюжета, могу довести до двенадцати. Но это его потолок. А вот будь на месте игрушечного популиста настоящий, да с харизмой, никакой ресурс не вытянул бы Кораблева в первом туре. Да и второй под вопросом. Вслух я, конечно же, сказал о другом.
— Эх вы, слабаки, — укорил я троицу. — Как увидели трудность, так и лапки кверху. Хорошо, допустим, вы правы, и преемник — с брачком. Второй сорт вместо первого. И что? Чем сложнее задача, тем интереснее решение. Зажгите пипл, покажите класс. Вы гении или поссать вышли? Ну! Сманить народ к урнам, если в кандидатах — мачо с голливудской улыбкой, и пацан зеленый сумеет.
Три икса переглянулись. Решать сложные задачи им было стремно. Привыкли уже: шикадам, мазафака, зумзумзум — и полные залы.
— А я про мачо клевую поговорку слышал, — подумав, сообщил вдруг Штепсель. — Мачо в моче вымачивал мачете. Прикольно.
— Вот дегенерат, — кисло сказал Павлин. — Из-за таких народ в Петербурге совсем без крыши. Мне на сцену дохлую кошку метнули.
— В моче? Мачете? — Гуру перестал плести очередную косичку. На его лбу собрались вопросительные складки. — Непонятно. Зачем?
— Так просто, поговорка же. Че, не врубаешься? — Штепсель сунул себе в ухо указательный палец и дважды с хрустом его провернул.
Гуру бросил на него строгий взор. Потом свел ладони вместе, словно играя в «ладушки», и принялся их рассматривать то справа, то слева. Как бы проверял, не исходит ли от них сияние.
— Все на свете не просто так, — монотонно забубнил он. — Все связано. Есть причины. Есть следствия. Есть карма. Отринувший пожалеет. Вкусивший будет править миром. Все совокупно. Белая птица теряет перья. Черный зверь рвется на волю…
— Ништяк! — восхитился Штепсель и засунул полмизинца глубоко себе в ноздрю. — Зверь — это че, пони из зоопарка сбежал?
— Я давно знаю, кто тут из зоопарка сбежал, — желчно заметил Павлин. — Я не спец в кармах, но у нас всегда кое-что связано с кое-чем. Эти ваши камлания — с моей мигренью, стопроцентно. А у меня вечером два концерта, эфир и запись на радио.
Все и впрямь взаимосвязано, с грустью подумал я. Одно цепляется за другое. Как я при входе не смог ужать пароль, так и дальше вся бодяга идет без сокращений: Штепсель юморит, Павлин ноет, Гуру талдычит мантры и норовит слинять в астрал. Эти любимцы муз похуже Тимы. Разве что беговых тараканов не давят. А я-то надеялся управиться с ними минут за двадцать. Как же!
— К черту карму. — Я устало глянул на часы. — К черту фауну. Оставьте в покое зоопарк и попытайтесь, на хрен, меня понять…
Из дверей секс-шопа я вышел только через пятьдесят минут — с шумом в ушах, с зелеными кругами в глазах. Своего я, конечно, добился: выколотил из троицы обещание оказать реальное содействие. Но и они своими выкрутасами помотали Ване нервы.
Кое-как я доковылял до «мерина», плюхнулся на сиденье машины и запихнул в мини-сейф между передним и задним сиденьями пластиковый пакет с тридцатью тысячами гринов — ровно по десятке с носа. Это не плата, а символическая дань, знак их вассальной верности. Бабки, которые еще вчера Кремль вкладывал в творцов прекрасного, сегодня стали приносить нам прямые дивиденды. Старинная задачка «С кем вы, мастера культуры?» ныне решается просто. Кто не с нами, те не мастера, а лохи. И относиться к ним будут, как к лохам. Пускай мы не можем выгнать с Кавказа семейку Убатиевых, зато выгнать из телеящика всякого, кто не люб, нам как два пальца обчихать…
Я сидел и наслаждался стрекотом цикад, пока не понял, что цикад никаких в машине быть не может и это в кармане надрывается одна из двух моих мобил.
Софья Андреевна доложила, что Виктор Львович Серебяный звонил мне еще дважды, с разрывом в два часа, причем второй раз сказал, что почти уже умирает, и голос у него при этом был та-ко-о-ой…
Достал ты меня, старик, подумал я. Ну хорошо, твоя взяла. Все равно после этих клоунов ничего серьезного в голову не лезет.
— На Котельническую, к высотке, — приказал я шоферу. — И выберете маршрут подлиннее. Надо хоть немного проветрить мозги.
Глава седьмая Бомбаст и компания (Яна)
Глава восьмая Слово на вес серебра (Иван)
— Да. — Гуру опять расплел свою бородку. — Не венец творения. Я вздохнул про себя. Вся тусовка, кроме Тимы Погодина, давно
уже поняла: преемником номер раз практически утвержден нефтегазовый министр Кораблев. Проект этот курировал Глава Администрации. Он и пиаром занимался самолично. Не в моих правилах критиковать начальство, но пока оно, к глубокому моему сожалению, не шибко перетрудилось. Как и два месяца назад, и месяц назад, и неделю, газовик оставался тем, кем был раньше, — огромной сонной рыбиной. Его счастье, что оппозицию делает наша же контора. Тимины семь процентов я, ради остроты выборного сюжета, могу довести до двенадцати. Но это его потолок. А вот будь на месте игрушечного популиста настоящий, да с харизмой, никакой ресурс не вытянул бы Кораблева в первом туре. Да и второй под вопросом. Вслух я, конечно же, сказал о другом.
— Эх вы, слабаки, — укорил я троицу. — Как увидели трудность, так и лапки кверху. Хорошо, допустим, вы правы, и преемник — с брачком. Второй сорт вместо первого. И что? Чем сложнее задача, тем интереснее решение. Зажгите пипл, покажите класс. Вы гении или поссать вышли? Ну! Сманить народ к урнам, если в кандидатах — мачо с голливудской улыбкой, и пацан зеленый сумеет.
Три икса переглянулись. Решать сложные задачи им было стремно. Привыкли уже: шикадам, мазафака, зумзумзум — и полные залы.
— А я про мачо клевую поговорку слышал, — подумав, сообщил вдруг Штепсель. — Мачо в моче вымачивал мачете. Прикольно.
— Вот дегенерат, — кисло сказал Павлин. — Из-за таких народ в Петербурге совсем без крыши. Мне на сцену дохлую кошку метнули.
— В моче? Мачете? — Гуру перестал плести очередную косичку. На его лбу собрались вопросительные складки. — Непонятно. Зачем?
— Так просто, поговорка же. Че, не врубаешься? — Штепсель сунул себе в ухо указательный палец и дважды с хрустом его провернул.
Гуру бросил на него строгий взор. Потом свел ладони вместе, словно играя в «ладушки», и принялся их рассматривать то справа, то слева. Как бы проверял, не исходит ли от них сияние.
— Все на свете не просто так, — монотонно забубнил он. — Все связано. Есть причины. Есть следствия. Есть карма. Отринувший пожалеет. Вкусивший будет править миром. Все совокупно. Белая птица теряет перья. Черный зверь рвется на волю…
— Ништяк! — восхитился Штепсель и засунул полмизинца глубоко себе в ноздрю. — Зверь — это че, пони из зоопарка сбежал?
— Я давно знаю, кто тут из зоопарка сбежал, — желчно заметил Павлин. — Я не спец в кармах, но у нас всегда кое-что связано с кое-чем. Эти ваши камлания — с моей мигренью, стопроцентно. А у меня вечером два концерта, эфир и запись на радио.
Все и впрямь взаимосвязано, с грустью подумал я. Одно цепляется за другое. Как я при входе не смог ужать пароль, так и дальше вся бодяга идет без сокращений: Штепсель юморит, Павлин ноет, Гуру талдычит мантры и норовит слинять в астрал. Эти любимцы муз похуже Тимы. Разве что беговых тараканов не давят. А я-то надеялся управиться с ними минут за двадцать. Как же!
— К черту карму. — Я устало глянул на часы. — К черту фауну. Оставьте в покое зоопарк и попытайтесь, на хрен, меня понять…
Из дверей секс-шопа я вышел только через пятьдесят минут — с шумом в ушах, с зелеными кругами в глазах. Своего я, конечно, добился: выколотил из троицы обещание оказать реальное содействие. Но и они своими выкрутасами помотали Ване нервы.
Кое-как я доковылял до «мерина», плюхнулся на сиденье машины и запихнул в мини-сейф между передним и задним сиденьями пластиковый пакет с тридцатью тысячами гринов — ровно по десятке с носа. Это не плата, а символическая дань, знак их вассальной верности. Бабки, которые еще вчера Кремль вкладывал в творцов прекрасного, сегодня стали приносить нам прямые дивиденды. Старинная задачка «С кем вы, мастера культуры?» ныне решается просто. Кто не с нами, те не мастера, а лохи. И относиться к ним будут, как к лохам. Пускай мы не можем выгнать с Кавказа семейку Убатиевых, зато выгнать из телеящика всякого, кто не люб, нам как два пальца обчихать…
Я сидел и наслаждался стрекотом цикад, пока не понял, что цикад никаких в машине быть не может и это в кармане надрывается одна из двух моих мобил.
Софья Андреевна доложила, что Виктор Львович Серебяный звонил мне еще дважды, с разрывом в два часа, причем второй раз сказал, что почти уже умирает, и голос у него при этом был та-ко-о-ой…
Достал ты меня, старик, подумал я. Ну хорошо, твоя взяла. Все равно после этих клоунов ничего серьезного в голову не лезет.
— На Котельническую, к высотке, — приказал я шоферу. — И выберете маршрут подлиннее. Надо хоть немного проветрить мозги.
Глава седьмая Бомбаст и компания (Яна)
Мы сидели в «Блиндаже» и наворачивали по третьей порции сладких блинчиков с клубникой. Порции были не только большими, но и бесплатными: внезапная халява от блинщика Бессараба перепала Максу-Иозефу за то, что он геройски спас меня из-под трамвая, а мне — за то, что я геройски уцелела. Счет килокалорий в моем желудке наверняка перевалил за тысячу. На счастье, папа-Штейн с мамой-Штейн не страдают склонностью к полноте, так что Яночка унаследовала от родителей очень правильные гены.
— Парацельс? — Я с удовольствием прикончила очередной блин. — Хм, Парацельс… Что-то я не слышала о таком кулинаре.
Сидящий напротив гражданин Великого герцогства Кессельштейн помотал белобрысой арийской головой:
— Филипп Аурелий Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм, он же Парацельс, никогда не был кулинар.
Длиннющую цепочку слов Макс-Йозеф отчеканил без запинки и преисполнясь благоговения. Оно и понятно. Если поставить это многоступенчатое германское имя рядом с его собственным, всего-то двойным, сравнение выйдет не в пользу герра Кунце.
— Тогда кем же он был? — выразила я вежливое удивление. На обочине моей тарелки лежали еще две клубничины — крупная и немного помельче. Я колебалась, с какой начать.
— Парацельс был знаменитый врач, алхимик, путешественник и оккультист, — принялся добросовестно перечислять Макс-Йозеф. — А еще оригинальный натурфилософ.
Ох уж эти мне дилетанты! Стоит человеку более-менее прилично овладеть одной-двумя науками, как он сразу воображает, что сделался большим специалистом сразу во всем на свете. Примерно такой вот гастроном-любитель — между прочим, доктор философских наук и профессор МГУ — пригласил меня однажды в гости. Он надеялся соблазнить Яну Штейн настоящей грузинской хашламой и первозданным салатом «оливье», а потом, на волне успеха, завлечь в постель. И что же в итоге? Хашлама у него оказалась так себе — бульон недостаточно острый, мяса мало, помидоров нет совсем. С «оливье» ученый муж и вовсе оскандалился: вместо дикой куропатки порубил в салатницу заурядную фабричную куру. Позор! Я была вынуждена прочесть ему краткую лекцию о том, чем подлинный «оливье» отличается от позднего новодела — салата «Столичный», запущенного в тираж шеф-поваром ресторана «Москва»… Короче, до койки у нас дело не дошло. Я, главное, была не против. Однако к финалу моей лекции по физиономии профессора разливалось уже такое уныние студента-троечника, что снова разжечь этот костер нечего было и пытаться. Ромашки спрятались, поникли лютики.
— Если этот ваш знаменитый Остап Сулейман Берта Мария Бомбаст фон Гогеншнапс вовсе не кулинар, — осведомилась я, — на фига же ему было работать по чужому профилю? Вот мой учитель, мастер теоретической кулинарии Адам Васильевич Окрошкин, к примеру, никогда не взялся бы писать монографию по оккультизму.
Выбрав ягоду покрупнее, я обмакнула ее в сироп, а затем уж присовокупила к ней половинку блина.
— Парацельс жил в XVI веке, — напомнил мне Макс-Йозеф с чуть заметным упреком в голосе. Как будто я была в этом виновата. — Тогда многие имели широкий профиль. Как врач, он не мог не быть немного химик, фармацевт, гастроном. А еще он занимался духами.
Герр Кунце сделал ударение на первом слоге — «дУхами». Я по наивности решила, что ариец заплутал в неродном русском языке.
— ДухАми? То есть парфюмом, да? — переспросила я.
— Нет, дУхами, то есть бестелесными существами, — заупрямился Макс-Йозеф. — Он их поделил на несколько видов, даже написал отдельную книгу «О нимфах, сильфах, пигмеях, саламандрах».
Я чуть не поперхнулась клубникой: ну и винегрет был тогда в ученых головах! Этот Бомбаст-и-так-далее перемешал кислое с пресным. Нимфы, по-моему, — сказочные бабы, пристающие к туристам в лесу, в горах и на воде. Сильфы — что-то воздушно-капельное, из Толкиена. Саламандры — реальные ящерицы воинственного нрава. О пигмеях же я знала только то, что они маленькие, черные, дикие и почти все живут в Африке. Кроме одного племени, которое некий скупой британец выписал для работы на своем конфетном заводике.
— Не слабо, — отдышавшись, сказала я. — А еще какие оригинальные идеи были у этого вашего деятеля? Он, часом, не верил в летающие тарелки? Не проповедовал раздельное питание?
— Вряд ли, — утешил меня белобрысый Кунце. — В источниках про такое не сказано. Он верил в космическое вещество Илиастр и придумал теорию «аструм корпоре», небосвода тела. Он считал, что органы человека соответствуют звездам и планетам. Юпитер—печень, мозг — Луна, сердце — Солнце, селезенка — Сатурн…
Час от часу не легче! Воображаю, какую поваренную книгу мог написать прибабахнутый алхимик XVI века в период лунного затмения мозгов. «Возьмите тинктуру свиной желчи, смешайте с молотым миндалем и крупно нарезанными яблоками. Когда же Венера войдет в знак Девы, добавьте по полторы унции сахара, изюма, сурьмы, олова и ушной серы». Брр! Вряд ли рестораторы Европы оценили советы знатока сильфов-эльфов. Гастрономия — наука точная, сказкам в ней не место. Вы можете заморочить тысячу тысяч умных голов рецептом философского камня, но стоит вам хоть раз, готовя простой яблочный струдель, забыть про лимонную цедру или корицу, как вас немедленно уличат.
— Послушайте, Макс-Йозеф, — вдруг осенило меня, — а Парацельс умер своей смертью? Ну-ка, отвечайте честно. Я не думаю, что в те времена сердитые клиенты требовали жалобную книгу или стучали в Общество защиты прав потребителей.
— Сказать по правде, — впервые засмущался ариец, — умер он не то чтобы от старости. Ему, некоторым образом, слегка проломили череп в одном кабаке в городе Зальцбурге в 1541 году… Но вы не думайте, — поспешно добавил Кунце, — это не имеет связь с «Магнус Либер Кулинариус», нет. Все источники, какие я изучил, сходятся на том, что мэтр стал жертвой своего характера.
— Он был тяжелым человеком? — понимающе кивнула я. Есть люди, которые сами напрашиваются на удар по башке.
Юристы называют это высокой виктимностью. Так и представляю себе Парацельса на коммунальной кухне: у всех булькает суп и скворчат котлеты, а у него на соседней плите возгоняется какая-нибудь вонючая смесь. Даже у ангела могло лопнуть терпение.
— Он был, как это по-русски говорят, далеко не подарок, — нехотя признал Макс-Йозеф. — Пока он пользовал Карла Габсбурга, император его защищал и оберегал. Но когда мэтр переехал в Базель, то остался без покровительства. В городе его сначала приняли с почетом. А через два года выгнали, пригрозив тюрьмой. Даже Агриппа Неттесгеймский, сам не без греха, считал, что Парацельс вел себя неправильно. Брал деньги взаймы и не отдавал, скандалил с пациентами, на улицах высмеивал прохожих, а над коллегами-врачами издевался везде, где только мог.
Да уж, подумала я, гений и бытовое хамство — вещи очень даже совместные. Великий человек чувствует себя шире морали, выше условностей. Такой врун, болтун и хохотун мог запросто кинуть не только современников, но и нас, далеких потомков… А, кстати!
— Скажите мне, пожалуйста, любезный Макс-Йозеф, — вкрадчивым тоном обратилась я к арийцу — вы уверены, что Парацельс вообще писал ту книгу? Может, он просто пошутил? Вы не допускаете, что вашей «Магнус Либер Кулинариус» не существует в природе? Ну как этих наяд или дриад. Пфф! — один воздух и ничего кроме…
Представитель маленькой, но гордой страны на мою провокацию не поддался. Даже тень сомнения не омрачила нордического лица.
— Она имеется в природе, — убежденно проговорил он. — Мэтр ее писал, у меня есть доказательства. Имеются ссылки на нее в «Книге Архидоксий», в «Книге Парамирум», в «Хронике Каринтии». Хузер, его издатель, и Зудхофф, его биограф, оба упоминают о ней как о действительном факте. Хельмут фон Боденштейн, его ученик в Базеле, ел блюдо, которое Парацельс приготовил по рецепту из той книги. Фон Боденштейн оставил личное подтверждение…
Фамилия ученика вызывала доверие. Было в ней что-то симпатичное. А главное, этот Хельмут поел парацельсовой стряпни и не умер. Что делает его последующее свидетельство весьма убедительным. Может, великий дока в духах и не добавлял сушеных нимф в суп-харчо.
— Ладно, — смилостивилась я. — Пусть так. Принимаем вашу гипотезу за медицинский факт. Но я все равно не понимаю, почему за этой книгой вы нагрянули к нам. Алхимик родился в Швейцарии, верно? Учился в Италии. Скончался в Австрии. Так отчего же, черт возьми, «Магнус Либер Кулинариус» надо искать в России?
— В том и дело! — повеселел Макс-Йозеф. — Я сейчас объясню. Должно быть, ответ на мой вопрос он заготовил заранее. Ариец вытащил из бокового кармана куртки какую-то бумажку, развернул ее и показал мне. Это была распечатанная на цветном принтере карта Европы, причем явно не сегодняшней. Вместо Германии, Бельгии, Голландии и еще двух-трех соседних стран я обнаружила одно пятно, раскрашенное в бледно-желтый цвет. Из самого центра пятна красным фломастером был проложен маршрут со стрелочками. Жирная красная линия, попетляв по желтому, уходила далеко на разноцветный восток.
— Поглядите вот сюда. — Кунце ткнул указательным пальцем в пятно. — В XVI веке все это еще была Священная Римская Империя. Когда Парацельс захотел отправиться в странствие, он вышел из Шватца, это в Тироле, прошел Каринтию, миновал Штирию, сделал остановку в Чехии, оттуда двинулся в Польшу… а дальше — смотрите! — на его пути должно появиться нечто вам знакомое.
Я проследила за пальцем — и точно: готические латинские буквы сами собой начали складываться в понятные мне слова. Pinsk, Witebsk, Smolensk, Wiazma, Kolomna… Ого, вот наконец и Moskau! Далеко ж ты, колобок, укатился от родных деда с бабкой. Ну прямо не колобок, а настоящий танк Гудериана.
— Впечатляет, — согласилась я. — Погулял мужик на славу. И чего его, скажите, понесло в это экзотическое турне?
Если даже сейчас привокзальные сортиры в Zwenigorod, Twer или Serpuchow оставляют желать, то я и представить боюсь, как они выглядели и пахли в эпоху Ивана Грозного! Парацельс, с его-то склочным характером и умением побрюзжать, не мог закрыть глаза (и нос) на нашу местную специфику. Воистину чудо, что он вернулся домой живым и ему не пробили черепушку еще на границе Московской области. Сказалось, видимо, наше традиционное гостеприимство. Плюс вековое почтение к иностранцам. И еще, конечно, массовое незнание немецкого языка.
— Филипп Аурелий Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм отправился странствовать в поисках истинных, а не книжных премудростей, — высокопарно произнес Макс-Йозеф. — Он изучал натур-виссеншафт, собирал сведения из разных наук и ремесел. Во время путешествий он имел общение со знахарями, колдуньями, повитухами, поварами. Он выведывал секреты природной магии и делился своими. Зудхофф считает, что первый раздел «Магнус Либер Кулинариус» был написан мэтром в Брно, над вторым он работал в Жижице и Торопце, а третий вчерне закончил между Козельском и Медынью. Согласно Хузеру Парацельс задумал поваренную книгу всего лишь как «аргументум де узу» — практическое доказательство идеи о трансмутации четырех стихий внутри тела. «Алкиен», дух питающий, должен был влиять на мозговой желудок, а духи плоти, крови, костей — передавать образовавшиеся витальные субстанции вовне. По тем временам это весьма прогрессивная теория…
Слушая обстоятельный рассказ Макса-Иозефа, я чувствовала, что понемногу свыкаюсь с крезой средневекового чудика. Как ни крути, а трусом он не был: не побоялся один отправиться за тридевять земель — ради науки, не ради бабок. Нынче поваренные книги по серьезным поводам не пишут. Застолбить эксклюзив на рецептурку или деньжат срубить — да. Но чтобы с позиций естествознания — эдаких мастеров, кроме Окрошкина, уже не осталось. К слову, Адам Васильевич, хоть и не склочник, тоже не из самых приятных в быту людей. Тут у него и Парацельса горизонты сходятся.
— Больше всего мне нравится «мозговой желудок», — отдала я должное алхимику, когда Кунце приостановил свой ликбез и откусил от блинчика. — Очень образное выражение. Я знаю сотни людей, которым пищеварительный тракт давно и успешно заменил мозги… Да и в целом, я смотрю, книга закручена с размахом. Жаль, что пропала. В Москву, получается, он пришел с рукописью, а из Москвы ушел без? Что, потерял ее в каком-нибудь кабаке?
— Не потерял, нет. — Макс-Йозеф опять упрямо затряс своей блондинистой головой. — Не потерял. У него ее украли. Ночью, на постоялом дворе, в Китай-городе. Оба главных источника здесь едины, расходятся только в деталях. Зудхофф пишет про две его заплечные полотняные сумы. Хузер сообщает про два холщовых мешка — один с провизией и деньгами, другой с уже готовой книгой. Тот, где были деньги, не тронули, а тот, где лежал готовый манускрипт, унесли. Хузер сожалеет об утере, а фон Боденштейн считает, что, наоборот, его учителю повезло, раз воры ошиблись. Он ведь мог остаться в чужом краю без еды, без единого гроша.
Узнаю родимую Русь, подумала я. Ничего-то в ней не меняется! Своровать по-умному и то не можем. У нашего Вадика Кусина лет пять назад дома скакнуло напряжение и загорелся телек. Прибывший пожарный ухитрился спереть у Вадика «бетакамовскую» кассету с записью фильма Бергмана. Мало того, недоумевал потом Кусин, что стыренный фильм даже киноведами признается чрезмерно сложным и запутанным, так еще и похититель не сумеет его посмотреть: «бетакамовский» формат не подходит к домашнему видаку…
— Что ж, вам удалось неплохо подготовиться к поездке, — тоном великодушного экзаменатора похвалила я арийца. — Вижу, детали вы знаете, все имена помните, литературу по теме тоже освоили.
— Я изучил вопрос, — со скромным достоинством признал Макс-Йозеф. — Надеюсь, мои знания помогут в наших поисках.
И тут только до меня дошел весь идиотизм ситуации, в которую я угодила. Меня словно молнией шандарахнуло.
— Стойте! — громким шепотом завопила я. Хорошо еще, Бессараб посадил нас в закуток, частично отгороженный от зала. — Погодите! Да вы сами с дуба рухнули, на самом деле? Очнитесь! Мы с вами что, серьезно будем искать в Москве книгу, которая сгинула почти пять веков назад? Даже если ее никто не увез отсюда и она осталась в нашем городе, за прошедшее время ваш манускрипт мог тысячу раз сгореть, утонуть, сгнить, превратиться в пыль! Это же страшно подумать, как давно все было!
Пока я распиналась, Кунце спокойно подъедал с тарелки блинчики. Дождавшись, когда возмущенный пар из меня выйдет, он сказал:
— Не волнуйтесь, она здесь. Я пока не могу открыть вам, откуда, но у меня — самые точные сведения, прошу поверить мне.
Гость из Кессельштейна улыбнулся и добавил:
— В любом случае, Яна, ваш гонорар не зависит от того, заимеем мы книгу или нет. Как мы с вами обсудили в самом начале, я буду платить вам три тысячи евро в неделю, жилье и питание — не в счет. Транспорт у меня свой. Так вы согласны работать?
Я взяла с тарелки оставшуюся ягоду прожевала. По примеру арийца вытерла последним блинчиком с тарелки последнюю кляксу сиропа. Дожевала сам блинчик. И почти успокоилась. Да какая мне разница, в конце-то концов? Раз он хочет искать книгу, будем искать книгу. Хоть всю библиотеку Ивана Грозного. Мне же платят за процесс, а не результат. Срочной работы у меня сейчас все равно нет. Устрою себе каникулы с чокнутым иностранцем. Заниматься средневековым хламом за приличные деньги все же лучше, чем за копейки портить нервы, давая советы новорусским рестораторам.
— А что? — сказала я. — Согласна. Вы платите, вам и музыку заказывать. Главное, сами-то не прогорите с такими расценками. Едва ли владельцы мастерских у вас ходят в миллионерах.
— Все правильно, — подтвердил Кунце, — я не миллионер. Но когда мы разыщем «Магнус Либер Кулинариус», я им буду. Потому что мне очень хорошо за нее заплатят. Сколько бы ни запросил ее теперешний хозяин, мне потом дадут за нее еще больше.
— И кто же такой щедрый? — заинтересовалась я этим чудом природы. — Какие-нибудь пра-пра-пра-правнуки вашего Парацельса? Собирают экспонаты для музея любимого предка?
— Филипп Аурелий Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм никогда не был женат и у него не было детей, — ответил Макс-Йозеф. — Поэтому наследников по прямой линии у него быть не может. Правда, есть потомки его непрямых наследников, и они в самом деле весьма состоятельны. Вы слышали о Фонде Пола Гогенгейма в Америке? Эти коллекционеры и меценаты покровительствуют наукам и искусствам уже лет сто. Внучатая племянница Пола, Сью Гогенгейм, на деньги Фонда открыла уже три галереи — в Барселоне, Праге и Мадрапуре. Их музей естественной истории в Бильбао считается лучшим…
— Выходит, мы с вами ищем книгу Парацельса для той семейки американских меценатов? — порадовалась я своей догадливости.
Через мгновение Кунце одним взмахом разнес мою теорию вдребезги.
— Вовсе нет, — сказал он. — Почему вы так решили? Наоборот, американские Гогенгеймы почему-то не любят своего родственника, даже вспоминать о нем не хотят… Мне заплатит за книгу совсем другое лицо. Если позволите, я предпочел бы его не открывать.
— Да ради бога. — Я пожала плечами, стараясь не показать разочарования. — Прячьте это ваше лицо сколько влезет. Тоже мне, парижские тайны Железной Маски… Но хотя бы ваш план действий — не секрет? Раз уж вы подготовились по исторической части, у вас наверняка полно идей и по части современности.
— Идеи имеются, — не стал отпираться Макс-Йозеф. — Для начала всего одна: вам, Яна, надо думать, кто у вас в Москве понимает толк в старой кулинарной рецептуре, у кого есть средневековые источники, в оригинале… Сколько вам надо времени для раздумий?
— Нисколько, — без паузы объявила я и поднялась из-за стола. — Можем ехать прямо сейчас. Чего зря время тянуть?
— Ехать? Куда? — Кунце вытаращил на меня арийские зенки. Секунд пять я понаслаждалась обалделым выражением на лице Макса-Йозефа, потом снизошла до ответа:
— К человеку, которого вы мне описали… Ну что вы на меня уставились? Вы же хотели видеть такого человека? Я его знаю.
— Парацельс? — Я с удовольствием прикончила очередной блин. — Хм, Парацельс… Что-то я не слышала о таком кулинаре.
Сидящий напротив гражданин Великого герцогства Кессельштейн помотал белобрысой арийской головой:
— Филипп Аурелий Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм, он же Парацельс, никогда не был кулинар.
Длиннющую цепочку слов Макс-Йозеф отчеканил без запинки и преисполнясь благоговения. Оно и понятно. Если поставить это многоступенчатое германское имя рядом с его собственным, всего-то двойным, сравнение выйдет не в пользу герра Кунце.
— Тогда кем же он был? — выразила я вежливое удивление. На обочине моей тарелки лежали еще две клубничины — крупная и немного помельче. Я колебалась, с какой начать.
— Парацельс был знаменитый врач, алхимик, путешественник и оккультист, — принялся добросовестно перечислять Макс-Йозеф. — А еще оригинальный натурфилософ.
Ох уж эти мне дилетанты! Стоит человеку более-менее прилично овладеть одной-двумя науками, как он сразу воображает, что сделался большим специалистом сразу во всем на свете. Примерно такой вот гастроном-любитель — между прочим, доктор философских наук и профессор МГУ — пригласил меня однажды в гости. Он надеялся соблазнить Яну Штейн настоящей грузинской хашламой и первозданным салатом «оливье», а потом, на волне успеха, завлечь в постель. И что же в итоге? Хашлама у него оказалась так себе — бульон недостаточно острый, мяса мало, помидоров нет совсем. С «оливье» ученый муж и вовсе оскандалился: вместо дикой куропатки порубил в салатницу заурядную фабричную куру. Позор! Я была вынуждена прочесть ему краткую лекцию о том, чем подлинный «оливье» отличается от позднего новодела — салата «Столичный», запущенного в тираж шеф-поваром ресторана «Москва»… Короче, до койки у нас дело не дошло. Я, главное, была не против. Однако к финалу моей лекции по физиономии профессора разливалось уже такое уныние студента-троечника, что снова разжечь этот костер нечего было и пытаться. Ромашки спрятались, поникли лютики.
— Если этот ваш знаменитый Остап Сулейман Берта Мария Бомбаст фон Гогеншнапс вовсе не кулинар, — осведомилась я, — на фига же ему было работать по чужому профилю? Вот мой учитель, мастер теоретической кулинарии Адам Васильевич Окрошкин, к примеру, никогда не взялся бы писать монографию по оккультизму.
Выбрав ягоду покрупнее, я обмакнула ее в сироп, а затем уж присовокупила к ней половинку блина.
— Парацельс жил в XVI веке, — напомнил мне Макс-Йозеф с чуть заметным упреком в голосе. Как будто я была в этом виновата. — Тогда многие имели широкий профиль. Как врач, он не мог не быть немного химик, фармацевт, гастроном. А еще он занимался духами.
Герр Кунце сделал ударение на первом слоге — «дУхами». Я по наивности решила, что ариец заплутал в неродном русском языке.
— ДухАми? То есть парфюмом, да? — переспросила я.
— Нет, дУхами, то есть бестелесными существами, — заупрямился Макс-Йозеф. — Он их поделил на несколько видов, даже написал отдельную книгу «О нимфах, сильфах, пигмеях, саламандрах».
Я чуть не поперхнулась клубникой: ну и винегрет был тогда в ученых головах! Этот Бомбаст-и-так-далее перемешал кислое с пресным. Нимфы, по-моему, — сказочные бабы, пристающие к туристам в лесу, в горах и на воде. Сильфы — что-то воздушно-капельное, из Толкиена. Саламандры — реальные ящерицы воинственного нрава. О пигмеях же я знала только то, что они маленькие, черные, дикие и почти все живут в Африке. Кроме одного племени, которое некий скупой британец выписал для работы на своем конфетном заводике.
— Не слабо, — отдышавшись, сказала я. — А еще какие оригинальные идеи были у этого вашего деятеля? Он, часом, не верил в летающие тарелки? Не проповедовал раздельное питание?
— Вряд ли, — утешил меня белобрысый Кунце. — В источниках про такое не сказано. Он верил в космическое вещество Илиастр и придумал теорию «аструм корпоре», небосвода тела. Он считал, что органы человека соответствуют звездам и планетам. Юпитер—печень, мозг — Луна, сердце — Солнце, селезенка — Сатурн…
Час от часу не легче! Воображаю, какую поваренную книгу мог написать прибабахнутый алхимик XVI века в период лунного затмения мозгов. «Возьмите тинктуру свиной желчи, смешайте с молотым миндалем и крупно нарезанными яблоками. Когда же Венера войдет в знак Девы, добавьте по полторы унции сахара, изюма, сурьмы, олова и ушной серы». Брр! Вряд ли рестораторы Европы оценили советы знатока сильфов-эльфов. Гастрономия — наука точная, сказкам в ней не место. Вы можете заморочить тысячу тысяч умных голов рецептом философского камня, но стоит вам хоть раз, готовя простой яблочный струдель, забыть про лимонную цедру или корицу, как вас немедленно уличат.
— Послушайте, Макс-Йозеф, — вдруг осенило меня, — а Парацельс умер своей смертью? Ну-ка, отвечайте честно. Я не думаю, что в те времена сердитые клиенты требовали жалобную книгу или стучали в Общество защиты прав потребителей.
— Сказать по правде, — впервые засмущался ариец, — умер он не то чтобы от старости. Ему, некоторым образом, слегка проломили череп в одном кабаке в городе Зальцбурге в 1541 году… Но вы не думайте, — поспешно добавил Кунце, — это не имеет связь с «Магнус Либер Кулинариус», нет. Все источники, какие я изучил, сходятся на том, что мэтр стал жертвой своего характера.
— Он был тяжелым человеком? — понимающе кивнула я. Есть люди, которые сами напрашиваются на удар по башке.
Юристы называют это высокой виктимностью. Так и представляю себе Парацельса на коммунальной кухне: у всех булькает суп и скворчат котлеты, а у него на соседней плите возгоняется какая-нибудь вонючая смесь. Даже у ангела могло лопнуть терпение.
— Он был, как это по-русски говорят, далеко не подарок, — нехотя признал Макс-Йозеф. — Пока он пользовал Карла Габсбурга, император его защищал и оберегал. Но когда мэтр переехал в Базель, то остался без покровительства. В городе его сначала приняли с почетом. А через два года выгнали, пригрозив тюрьмой. Даже Агриппа Неттесгеймский, сам не без греха, считал, что Парацельс вел себя неправильно. Брал деньги взаймы и не отдавал, скандалил с пациентами, на улицах высмеивал прохожих, а над коллегами-врачами издевался везде, где только мог.
Да уж, подумала я, гений и бытовое хамство — вещи очень даже совместные. Великий человек чувствует себя шире морали, выше условностей. Такой врун, болтун и хохотун мог запросто кинуть не только современников, но и нас, далеких потомков… А, кстати!
— Скажите мне, пожалуйста, любезный Макс-Йозеф, — вкрадчивым тоном обратилась я к арийцу — вы уверены, что Парацельс вообще писал ту книгу? Может, он просто пошутил? Вы не допускаете, что вашей «Магнус Либер Кулинариус» не существует в природе? Ну как этих наяд или дриад. Пфф! — один воздух и ничего кроме…
Представитель маленькой, но гордой страны на мою провокацию не поддался. Даже тень сомнения не омрачила нордического лица.
— Она имеется в природе, — убежденно проговорил он. — Мэтр ее писал, у меня есть доказательства. Имеются ссылки на нее в «Книге Архидоксий», в «Книге Парамирум», в «Хронике Каринтии». Хузер, его издатель, и Зудхофф, его биограф, оба упоминают о ней как о действительном факте. Хельмут фон Боденштейн, его ученик в Базеле, ел блюдо, которое Парацельс приготовил по рецепту из той книги. Фон Боденштейн оставил личное подтверждение…
Фамилия ученика вызывала доверие. Было в ней что-то симпатичное. А главное, этот Хельмут поел парацельсовой стряпни и не умер. Что делает его последующее свидетельство весьма убедительным. Может, великий дока в духах и не добавлял сушеных нимф в суп-харчо.
— Ладно, — смилостивилась я. — Пусть так. Принимаем вашу гипотезу за медицинский факт. Но я все равно не понимаю, почему за этой книгой вы нагрянули к нам. Алхимик родился в Швейцарии, верно? Учился в Италии. Скончался в Австрии. Так отчего же, черт возьми, «Магнус Либер Кулинариус» надо искать в России?
— В том и дело! — повеселел Макс-Йозеф. — Я сейчас объясню. Должно быть, ответ на мой вопрос он заготовил заранее. Ариец вытащил из бокового кармана куртки какую-то бумажку, развернул ее и показал мне. Это была распечатанная на цветном принтере карта Европы, причем явно не сегодняшней. Вместо Германии, Бельгии, Голландии и еще двух-трех соседних стран я обнаружила одно пятно, раскрашенное в бледно-желтый цвет. Из самого центра пятна красным фломастером был проложен маршрут со стрелочками. Жирная красная линия, попетляв по желтому, уходила далеко на разноцветный восток.
— Поглядите вот сюда. — Кунце ткнул указательным пальцем в пятно. — В XVI веке все это еще была Священная Римская Империя. Когда Парацельс захотел отправиться в странствие, он вышел из Шватца, это в Тироле, прошел Каринтию, миновал Штирию, сделал остановку в Чехии, оттуда двинулся в Польшу… а дальше — смотрите! — на его пути должно появиться нечто вам знакомое.
Я проследила за пальцем — и точно: готические латинские буквы сами собой начали складываться в понятные мне слова. Pinsk, Witebsk, Smolensk, Wiazma, Kolomna… Ого, вот наконец и Moskau! Далеко ж ты, колобок, укатился от родных деда с бабкой. Ну прямо не колобок, а настоящий танк Гудериана.
— Впечатляет, — согласилась я. — Погулял мужик на славу. И чего его, скажите, понесло в это экзотическое турне?
Если даже сейчас привокзальные сортиры в Zwenigorod, Twer или Serpuchow оставляют желать, то я и представить боюсь, как они выглядели и пахли в эпоху Ивана Грозного! Парацельс, с его-то склочным характером и умением побрюзжать, не мог закрыть глаза (и нос) на нашу местную специфику. Воистину чудо, что он вернулся домой живым и ему не пробили черепушку еще на границе Московской области. Сказалось, видимо, наше традиционное гостеприимство. Плюс вековое почтение к иностранцам. И еще, конечно, массовое незнание немецкого языка.
— Филипп Аурелий Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм отправился странствовать в поисках истинных, а не книжных премудростей, — высокопарно произнес Макс-Йозеф. — Он изучал натур-виссеншафт, собирал сведения из разных наук и ремесел. Во время путешествий он имел общение со знахарями, колдуньями, повитухами, поварами. Он выведывал секреты природной магии и делился своими. Зудхофф считает, что первый раздел «Магнус Либер Кулинариус» был написан мэтром в Брно, над вторым он работал в Жижице и Торопце, а третий вчерне закончил между Козельском и Медынью. Согласно Хузеру Парацельс задумал поваренную книгу всего лишь как «аргументум де узу» — практическое доказательство идеи о трансмутации четырех стихий внутри тела. «Алкиен», дух питающий, должен был влиять на мозговой желудок, а духи плоти, крови, костей — передавать образовавшиеся витальные субстанции вовне. По тем временам это весьма прогрессивная теория…
Слушая обстоятельный рассказ Макса-Иозефа, я чувствовала, что понемногу свыкаюсь с крезой средневекового чудика. Как ни крути, а трусом он не был: не побоялся один отправиться за тридевять земель — ради науки, не ради бабок. Нынче поваренные книги по серьезным поводам не пишут. Застолбить эксклюзив на рецептурку или деньжат срубить — да. Но чтобы с позиций естествознания — эдаких мастеров, кроме Окрошкина, уже не осталось. К слову, Адам Васильевич, хоть и не склочник, тоже не из самых приятных в быту людей. Тут у него и Парацельса горизонты сходятся.
— Больше всего мне нравится «мозговой желудок», — отдала я должное алхимику, когда Кунце приостановил свой ликбез и откусил от блинчика. — Очень образное выражение. Я знаю сотни людей, которым пищеварительный тракт давно и успешно заменил мозги… Да и в целом, я смотрю, книга закручена с размахом. Жаль, что пропала. В Москву, получается, он пришел с рукописью, а из Москвы ушел без? Что, потерял ее в каком-нибудь кабаке?
— Не потерял, нет. — Макс-Йозеф опять упрямо затряс своей блондинистой головой. — Не потерял. У него ее украли. Ночью, на постоялом дворе, в Китай-городе. Оба главных источника здесь едины, расходятся только в деталях. Зудхофф пишет про две его заплечные полотняные сумы. Хузер сообщает про два холщовых мешка — один с провизией и деньгами, другой с уже готовой книгой. Тот, где были деньги, не тронули, а тот, где лежал готовый манускрипт, унесли. Хузер сожалеет об утере, а фон Боденштейн считает, что, наоборот, его учителю повезло, раз воры ошиблись. Он ведь мог остаться в чужом краю без еды, без единого гроша.
Узнаю родимую Русь, подумала я. Ничего-то в ней не меняется! Своровать по-умному и то не можем. У нашего Вадика Кусина лет пять назад дома скакнуло напряжение и загорелся телек. Прибывший пожарный ухитрился спереть у Вадика «бетакамовскую» кассету с записью фильма Бергмана. Мало того, недоумевал потом Кусин, что стыренный фильм даже киноведами признается чрезмерно сложным и запутанным, так еще и похититель не сумеет его посмотреть: «бетакамовский» формат не подходит к домашнему видаку…
— Что ж, вам удалось неплохо подготовиться к поездке, — тоном великодушного экзаменатора похвалила я арийца. — Вижу, детали вы знаете, все имена помните, литературу по теме тоже освоили.
— Я изучил вопрос, — со скромным достоинством признал Макс-Йозеф. — Надеюсь, мои знания помогут в наших поисках.
И тут только до меня дошел весь идиотизм ситуации, в которую я угодила. Меня словно молнией шандарахнуло.
— Стойте! — громким шепотом завопила я. Хорошо еще, Бессараб посадил нас в закуток, частично отгороженный от зала. — Погодите! Да вы сами с дуба рухнули, на самом деле? Очнитесь! Мы с вами что, серьезно будем искать в Москве книгу, которая сгинула почти пять веков назад? Даже если ее никто не увез отсюда и она осталась в нашем городе, за прошедшее время ваш манускрипт мог тысячу раз сгореть, утонуть, сгнить, превратиться в пыль! Это же страшно подумать, как давно все было!
Пока я распиналась, Кунце спокойно подъедал с тарелки блинчики. Дождавшись, когда возмущенный пар из меня выйдет, он сказал:
— Не волнуйтесь, она здесь. Я пока не могу открыть вам, откуда, но у меня — самые точные сведения, прошу поверить мне.
Гость из Кессельштейна улыбнулся и добавил:
— В любом случае, Яна, ваш гонорар не зависит от того, заимеем мы книгу или нет. Как мы с вами обсудили в самом начале, я буду платить вам три тысячи евро в неделю, жилье и питание — не в счет. Транспорт у меня свой. Так вы согласны работать?
Я взяла с тарелки оставшуюся ягоду прожевала. По примеру арийца вытерла последним блинчиком с тарелки последнюю кляксу сиропа. Дожевала сам блинчик. И почти успокоилась. Да какая мне разница, в конце-то концов? Раз он хочет искать книгу, будем искать книгу. Хоть всю библиотеку Ивана Грозного. Мне же платят за процесс, а не результат. Срочной работы у меня сейчас все равно нет. Устрою себе каникулы с чокнутым иностранцем. Заниматься средневековым хламом за приличные деньги все же лучше, чем за копейки портить нервы, давая советы новорусским рестораторам.
— А что? — сказала я. — Согласна. Вы платите, вам и музыку заказывать. Главное, сами-то не прогорите с такими расценками. Едва ли владельцы мастерских у вас ходят в миллионерах.
— Все правильно, — подтвердил Кунце, — я не миллионер. Но когда мы разыщем «Магнус Либер Кулинариус», я им буду. Потому что мне очень хорошо за нее заплатят. Сколько бы ни запросил ее теперешний хозяин, мне потом дадут за нее еще больше.
— И кто же такой щедрый? — заинтересовалась я этим чудом природы. — Какие-нибудь пра-пра-пра-правнуки вашего Парацельса? Собирают экспонаты для музея любимого предка?
— Филипп Аурелий Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм никогда не был женат и у него не было детей, — ответил Макс-Йозеф. — Поэтому наследников по прямой линии у него быть не может. Правда, есть потомки его непрямых наследников, и они в самом деле весьма состоятельны. Вы слышали о Фонде Пола Гогенгейма в Америке? Эти коллекционеры и меценаты покровительствуют наукам и искусствам уже лет сто. Внучатая племянница Пола, Сью Гогенгейм, на деньги Фонда открыла уже три галереи — в Барселоне, Праге и Мадрапуре. Их музей естественной истории в Бильбао считается лучшим…
— Выходит, мы с вами ищем книгу Парацельса для той семейки американских меценатов? — порадовалась я своей догадливости.
Через мгновение Кунце одним взмахом разнес мою теорию вдребезги.
— Вовсе нет, — сказал он. — Почему вы так решили? Наоборот, американские Гогенгеймы почему-то не любят своего родственника, даже вспоминать о нем не хотят… Мне заплатит за книгу совсем другое лицо. Если позволите, я предпочел бы его не открывать.
— Да ради бога. — Я пожала плечами, стараясь не показать разочарования. — Прячьте это ваше лицо сколько влезет. Тоже мне, парижские тайны Железной Маски… Но хотя бы ваш план действий — не секрет? Раз уж вы подготовились по исторической части, у вас наверняка полно идей и по части современности.
— Идеи имеются, — не стал отпираться Макс-Йозеф. — Для начала всего одна: вам, Яна, надо думать, кто у вас в Москве понимает толк в старой кулинарной рецептуре, у кого есть средневековые источники, в оригинале… Сколько вам надо времени для раздумий?
— Нисколько, — без паузы объявила я и поднялась из-за стола. — Можем ехать прямо сейчас. Чего зря время тянуть?
— Ехать? Куда? — Кунце вытаращил на меня арийские зенки. Секунд пять я понаслаждалась обалделым выражением на лице Макса-Йозефа, потом снизошла до ответа:
— К человеку, которого вы мне описали… Ну что вы на меня уставились? Вы же хотели видеть такого человека? Я его знаю.
Глава восьмая Слово на вес серебра (Иван)
Где-то я вычитал забавную историю про то, что знаменитыми сталинскими высотками москвичи не в последнюю очередь обязаны писателю Джонатану Свифту. Дескать, Иосиф Виссарионович осенней ночью 1947-го, маясь от старческой бессонницы, взялся со скуки перелистывать «Гулливера». И, дойдя до описания Лапуты, запаниковал: он вдруг понял, что если когда-нибудь американский империализм создаст что-то подобное летающему острову, столица СССР может оказаться беззащитной. У Свифта наземные горожане боролись с летучими островитянами элементарно — строили церкви с длинными крепкими шпилями. Но в Москве-то наиболее высокие храмы были снесены к чертовой матери в эпоху реконструкции!.. На следующее же утро великий вождь призвал к себе главного городского архитектора Дмитрия Чечулина и повелел ему срочно разработать проекты московских небоскребов — чтобы непременно с остроносыми шпилями вверху. Всего было спроектировано восемь таких высоток, построено семь. В одной из них, на Котельнической набережной, и проживал сегодня бывший помощник президента Российской Федерации, а ныне пенсионер В. Л. Серебряный.
Мой шофер Санин зарулил во двор сквозь высокий арочный свод и сумел припарковаться здесь, как всегда, не с первой попытки. Блестящие сельди-иномарки держались вплотную, занимая почти свободное пространство двора. Архитектор не забыл украсить всю верхотуру здания десятками зубастых башенок и понаставить там-сям аллегорических рабочих и крестьянок, а вот придумать двор, удобный для автомобилей, — шиш, фантазии не хватило.
Наверное, во времена Сталина жильцы дома пользовались служебными машинами, которым было предписано ночевать в казенных гаражах. О грядущем классе автовладельцев, о борьбе внутри класса за место на парковке светила марксизма-ленинизма и помыслить не могли.
Я оставил охрану ждать в машине, сделал несколько шагов к дверям и коснулся пальцем сенсора домофона. По обыкновению, домофон ответил мне мелодией, похожей на шум спускаемой воды в унитазе. Когда сливной бачок опорожнили в третий раз, ожил динамик.
— Кто-о-о? — услышал я слабое дребезжанье умирающего лебедя.
— Виктор Львович, это я, Щебнев.
— Ваня? — покойницкий голос сразу зазвучал бодрее. — Молодец, что приехал. А водки ты случайно не сообразил захватить?
Хрен он умирает, разочарованно подумал я. Живучая порода. Дядя его заслуженный доскрипел почти до стольника, и племянничек еще лет десять может запросто вытянуть. За что мне такое наказание?
Мой шофер Санин зарулил во двор сквозь высокий арочный свод и сумел припарковаться здесь, как всегда, не с первой попытки. Блестящие сельди-иномарки держались вплотную, занимая почти свободное пространство двора. Архитектор не забыл украсить всю верхотуру здания десятками зубастых башенок и понаставить там-сям аллегорических рабочих и крестьянок, а вот придумать двор, удобный для автомобилей, — шиш, фантазии не хватило.
Наверное, во времена Сталина жильцы дома пользовались служебными машинами, которым было предписано ночевать в казенных гаражах. О грядущем классе автовладельцев, о борьбе внутри класса за место на парковке светила марксизма-ленинизма и помыслить не могли.
Я оставил охрану ждать в машине, сделал несколько шагов к дверям и коснулся пальцем сенсора домофона. По обыкновению, домофон ответил мне мелодией, похожей на шум спускаемой воды в унитазе. Когда сливной бачок опорожнили в третий раз, ожил динамик.
— Кто-о-о? — услышал я слабое дребезжанье умирающего лебедя.
— Виктор Львович, это я, Щебнев.
— Ваня? — покойницкий голос сразу зазвучал бодрее. — Молодец, что приехал. А водки ты случайно не сообразил захватить?
Хрен он умирает, разочарованно подумал я. Живучая порода. Дядя его заслуженный доскрипел почти до стольника, и племянничек еще лет десять может запросто вытянуть. За что мне такое наказание?