Страница:
Мы честно делились с островитянами уловом, они взамен поставляли нам фрукты. Правда, порой откровенно жульничали. Вместо свежих кокосов, например, когда им было лень взбираться за ними на пальму (а им почти всегда было лень это делать), они подсовывали нам подопревшие орехи из своих стратегических запасов. Горка таких орехов, будто пушечные ядра, внушительной пирамидой возвышалась на гребне, возле Поганой ямы. Их собирали для изготовления всяких плошек и сувениров.
В общем, как я заключил, вырождались потомки таитян. И рыбаки из них негодные, и моряки никудышние, и на пальмы они взбираются чуть ловчее собаки. Но зато в танцах, песнях, в играх под пальмами, когда «парео не мешает», они были мастерами этих дел. Тут они трудились талантливо и вдохновенно, творчески и самозабвенно. Хорошо еще, что пока не очень настойчиво пытались вовлечь в эти развлечения и белых вождей.
Белые вожди старались по возможности держать безопасную дистанцию. Но не все из них сумели устоять против агрессивной эротики, которой был буквально напоен воздух очаровательного острова Таку… кака. Сама природа, лунные ночи, зажигательные танцы, красивые девушки, доступные и желанные, как в эротических сновидениях сексуальных маньяков…
Старина Нильс был охвачен любовной лихорадкой и предсвадебными хлопотами. Он подружился с родителями своей назойливой, как стая москитов, невесты, очень остался ими доволен («интеллигентные люди, Леша») и находил много общих тем для доверительных бесед под сенью баньяна. Как развиваются их романтические отношения с Марусей, он мне не докладывал, а я и не настаивал. Все эти социальные и любовные отношения казались веселой и легкомысленной игрой. То ли со скуки, то ли на сцене. Которой, собственно, и был наш остров…
Но вот что там, за кулисами? Где кукловоды и режиссеры? Что им нужно? Какую сверхзадачу они поставили и пытаются решить с нашим участием?
Понизовский вполне вписался в ряды руководящих органов племени, участвовал в каких-то обсуждениях, был обласкан вождем и, по слухам, вот-вот должен был стать его советником.
Семеныч большую часть времени проводил на острове, почему-то в основном в его густых зарослях. Может быть, завел себе смуглую подружку и уединялся с ней во время полуденной жары. (Мы эту легенду поддерживали. Тем более что для нее были все основания — красотка Авапуи явно положила на него глаз и не скрывала своих чувств.) Может быть, он изучал, раз уж выдалась такая возможность, богатую экзотическую флору острова. Впрочем, если на секунду задуматься, оба эти занятия можно с успехом (и удовольствием) совмещать. Кстати, мох здесь такой густой и плотный, какого я и на нашем Севере не видел.
А мы с Янкой трудились на борту яхты. Я старался содержать ее в полном порядке и в полной готовности. Чтобы в любую секунду мы могли выйти в море. Правда, отсутствие топлива для двигателя делало нас целиком зависящими от капризов ветра, и догнать в случае бегства нашу яхту на плавсредствах аборигенов не составит труда. Тем не менее я старательно, два раза в день, мыл палубу, чтобы не рассохлась обшивка, проветривал все помещения, доставал и растягивал для просушки запасные паруса, проверял такелаж. Янка мне с удовольствием помогала, однако время от времени напоминала, что сидеть с сигаретой возле печки в далеких Пеньках ей много милее. Да и мне, пожалуй.
В общем, все как-то безмятежно на первый взгляд. Но что-то назревало. Так бывает на море. Ни тревожного ветерка, ни перистого облачка, а в тяжелом воздухе чувствуется накопившееся напряжение, которое, как правило, разряжается жестоким штормом. И горе тому мореплавателю, который вовремя не почувствует его приближения и не примет необходимые меры. К сожалению, они частенько оказываются бесполезными. Из-за своей запоздалости.
Янка, шлепая босыми ногами по палубе, сгоняла в шпигаты воду шваброй. Я черпал и черпал ее ведром и выливал на палубу. Горячо чувствуя ее ступнями.
Закончив работу, Янка уселась на крышу рубки и стала смачивать пятки кокосовым молочком. Она с первых же дней, по примеру местных жителей, шаталась по острову босиком. И поплатилась. Мелкий, острый и горячий песок из раскрошенных кораллов безжалостно обошелся с ее непривычными ступнями.
— У меня ножка изящная, — ворковала ваине Яна, растирая ступни, — ножка нежная. Европейская. А у тебя, Серый танэ?
— У меня рязанская.
— Косопузая?
Мне захотелось огреть свою ваине шваброй пониже спины. Но то, что у нее пониже спины, так плотно припечаталось к палубе, что было абсолютно неуязвимо.
Ничего, своего часа дождусь. Поймаю момент.
— Ауэ, танэ! Ты в чем пойдешь на праздник Луны?
— В смокинге, как принято.
— Давай твоя ваина из своих джинсов тебе шорты сделает.
Спасибо за подсказку. Я отыскал в наших вещах легкую белую ветровку.
— Янка, сделай из нее безрукавку, а вот здесь, — я показал, где именно, — пришей изнутри карман. Из рукава, попрочнее.
— Ага, — Яна прикусила губу, — размером с кобуру, так? А мне пистолет будет?
— Где я его возьму? Обойдешься пока валенками.
Не думал я, что Янка воспримет мой легкомысленный совет буквально…
А события назревали…
Понизовский, в очередной раз побывав на берегу, передал любезное сообщение от вождя: нам приготовили в самом красивом месте острова две хижины. И даже с запасом фруктов.
— Переезжаем, — сказал он оживленно. — Я, честно говоря, рад этому. Земноводная жизнь не по мне. Да и надоело туда-сюда мотаться. Собирайте вещички.
Мы с Семенычем переглянулись и возражать не стали. Чем скорее будут развиваться события, тем больше шансов взять управление ими в свои руки. Главное — вовремя это сделать, не опоздать.
Местечко, где для нас соорудили две хижины, и впрямь было удачным. С определенной точки зрения: каждый наш шаг ненавязчиво просматривался со всех сторон света. К тому же и сверху, с вершины горы. Единственное, что нам удалось, — это убедить гостеприимных аборигенов, что белым вождям всем вместе в одной хижине легче колдовать, призывая хорошую погоду и стаи рыб. Явных возражений не последовало, но в одну из этих хижин радостно водворилось Маруськино семейство. Тут уж наше колдовство было бессильно. Хотя мы и поняли — нас взяли под колпак.
ПРАЗДНИК ПОЛНОЙ ЛУНЫ
ПОКА ПО ПРАВИЛАМ
В общем, как я заключил, вырождались потомки таитян. И рыбаки из них негодные, и моряки никудышние, и на пальмы они взбираются чуть ловчее собаки. Но зато в танцах, песнях, в играх под пальмами, когда «парео не мешает», они были мастерами этих дел. Тут они трудились талантливо и вдохновенно, творчески и самозабвенно. Хорошо еще, что пока не очень настойчиво пытались вовлечь в эти развлечения и белых вождей.
Белые вожди старались по возможности держать безопасную дистанцию. Но не все из них сумели устоять против агрессивной эротики, которой был буквально напоен воздух очаровательного острова Таку… кака. Сама природа, лунные ночи, зажигательные танцы, красивые девушки, доступные и желанные, как в эротических сновидениях сексуальных маньяков…
Старина Нильс был охвачен любовной лихорадкой и предсвадебными хлопотами. Он подружился с родителями своей назойливой, как стая москитов, невесты, очень остался ими доволен («интеллигентные люди, Леша») и находил много общих тем для доверительных бесед под сенью баньяна. Как развиваются их романтические отношения с Марусей, он мне не докладывал, а я и не настаивал. Все эти социальные и любовные отношения казались веселой и легкомысленной игрой. То ли со скуки, то ли на сцене. Которой, собственно, и был наш остров…
Но вот что там, за кулисами? Где кукловоды и режиссеры? Что им нужно? Какую сверхзадачу они поставили и пытаются решить с нашим участием?
Понизовский вполне вписался в ряды руководящих органов племени, участвовал в каких-то обсуждениях, был обласкан вождем и, по слухам, вот-вот должен был стать его советником.
Семеныч большую часть времени проводил на острове, почему-то в основном в его густых зарослях. Может быть, завел себе смуглую подружку и уединялся с ней во время полуденной жары. (Мы эту легенду поддерживали. Тем более что для нее были все основания — красотка Авапуи явно положила на него глаз и не скрывала своих чувств.) Может быть, он изучал, раз уж выдалась такая возможность, богатую экзотическую флору острова. Впрочем, если на секунду задуматься, оба эти занятия можно с успехом (и удовольствием) совмещать. Кстати, мох здесь такой густой и плотный, какого я и на нашем Севере не видел.
А мы с Янкой трудились на борту яхты. Я старался содержать ее в полном порядке и в полной готовности. Чтобы в любую секунду мы могли выйти в море. Правда, отсутствие топлива для двигателя делало нас целиком зависящими от капризов ветра, и догнать в случае бегства нашу яхту на плавсредствах аборигенов не составит труда. Тем не менее я старательно, два раза в день, мыл палубу, чтобы не рассохлась обшивка, проветривал все помещения, доставал и растягивал для просушки запасные паруса, проверял такелаж. Янка мне с удовольствием помогала, однако время от времени напоминала, что сидеть с сигаретой возле печки в далеких Пеньках ей много милее. Да и мне, пожалуй.
В общем, все как-то безмятежно на первый взгляд. Но что-то назревало. Так бывает на море. Ни тревожного ветерка, ни перистого облачка, а в тяжелом воздухе чувствуется накопившееся напряжение, которое, как правило, разряжается жестоким штормом. И горе тому мореплавателю, который вовремя не почувствует его приближения и не примет необходимые меры. К сожалению, они частенько оказываются бесполезными. Из-за своей запоздалости.
Янка, шлепая босыми ногами по палубе, сгоняла в шпигаты воду шваброй. Я черпал и черпал ее ведром и выливал на палубу. Горячо чувствуя ее ступнями.
Закончив работу, Янка уселась на крышу рубки и стала смачивать пятки кокосовым молочком. Она с первых же дней, по примеру местных жителей, шаталась по острову босиком. И поплатилась. Мелкий, острый и горячий песок из раскрошенных кораллов безжалостно обошелся с ее непривычными ступнями.
— У меня ножка изящная, — ворковала ваине Яна, растирая ступни, — ножка нежная. Европейская. А у тебя, Серый танэ?
— У меня рязанская.
— Косопузая?
Мне захотелось огреть свою ваине шваброй пониже спины. Но то, что у нее пониже спины, так плотно припечаталось к палубе, что было абсолютно неуязвимо.
Ничего, своего часа дождусь. Поймаю момент.
— Ауэ, танэ! Ты в чем пойдешь на праздник Луны?
— В смокинге, как принято.
— Давай твоя ваина из своих джинсов тебе шорты сделает.
Спасибо за подсказку. Я отыскал в наших вещах легкую белую ветровку.
— Янка, сделай из нее безрукавку, а вот здесь, — я показал, где именно, — пришей изнутри карман. Из рукава, попрочнее.
— Ага, — Яна прикусила губу, — размером с кобуру, так? А мне пистолет будет?
— Где я его возьму? Обойдешься пока валенками.
Не думал я, что Янка воспримет мой легкомысленный совет буквально…
А события назревали…
Понизовский, в очередной раз побывав на берегу, передал любезное сообщение от вождя: нам приготовили в самом красивом месте острова две хижины. И даже с запасом фруктов.
— Переезжаем, — сказал он оживленно. — Я, честно говоря, рад этому. Земноводная жизнь не по мне. Да и надоело туда-сюда мотаться. Собирайте вещички.
Мы с Семенычем переглянулись и возражать не стали. Чем скорее будут развиваться события, тем больше шансов взять управление ими в свои руки. Главное — вовремя это сделать, не опоздать.
Местечко, где для нас соорудили две хижины, и впрямь было удачным. С определенной точки зрения: каждый наш шаг ненавязчиво просматривался со всех сторон света. К тому же и сверху, с вершины горы. Единственное, что нам удалось, — это убедить гостеприимных аборигенов, что белым вождям всем вместе в одной хижине легче колдовать, призывая хорошую погоду и стаи рыб. Явных возражений не последовало, но в одну из этих хижин радостно водворилось Маруськино семейство. Тут уж наше колдовство было бессильно. Хотя мы и поняли — нас взяли под колпак.
ПРАЗДНИК ПОЛНОЙ ЛУНЫ
Накануне праздника мы перебрались в хижину. Она была тоже обставлена с простотой и непритязательностью каннибальских времен. Правда, помост для спанья был не сплошным — для общего отдыха вповалку, а чем-то вроде топчанов, застеленных циновками, по числу обитателей. На двух крайних столбах подвешен гамак, который тут же застолбила Ян-ка. Столик, низенькие скамеечки, половинки орехов доэ-доэ. Они здесь применяются для освещения. Орех внутри заполнен маслянистой жидкостью с довольно приятным запахом; в скорлупе пробивают дырочку и вкладывают внутрь фитилек из какой-то лианы. Горит он довольно ярко, но почему-то с непрерывным треском. Правда, аборигены и здесь сделали шаг в цивилизацию: вместо доэ-доэ заливают в плошки из кокосов керосин или солярку. Когда они есть, конечно.
Мы переправили на берег личные вещи и клетку с Борисычем. Устроились, освоились.
В хижине не было окон — только под самой кровлей узкая щель. Двери в нашем представлении тоже не было — ее заменяла какая-то циновка наподобие шторки. И это было оправданно — даже в самые душные ночи в хижине было свежо и прохладно.
Льва Борисыча мы определили в самый дальний угол и отгородили его клетку Янкиным чемоданом. Кормление этого славного зверька взяла на себя Марутеа. И трепетно исполняла эту семейную обязанность — как же! — скотина в доме, живность в хозяйстве. Собственность. Садясь на корточки возле клетки, Марутеа дразнила Борисыча пальчиком и ласково приговаривала: «Май лав ите оре», что означало, видимо: «Моя любимая маленькая крыска».
Она приносила любимой крыске жеваные кусочки манго, но Лев Борисыч вегетарианством не страдал и предпочитал плодам мелких ящериц, которые сновали повсюду и по-глупому забегали в его клетку.
Янка осмотрелась и произнесла с тоской:
— Домой хочу. В Пеньки.
Между тем нагрянул очередной праздник. Праздник Белой Полной Луны. С ним, как просветил нас знаток местных обычаев Понизовский, связана одна из самых древних и трепетных легенд. Вариации этой темы в виде пантомимы — главное средоточие праздника.
Ближе к вечеру нам доставили традиционные венки — на голову и на шею. Маруська специально для Нильса принесла юбочку из пальмовых листьев. «Мой будущий танэ, — пояснила она с гордостью, — быть самый красивый». И самый маамаа.
Янка с завистью оглядела юбку и предложила Нильсу меняться.
— На ваши шорты? — с надеждой спросил он.
— На мою юбку, — категорически ответила Яна. — Она тоже с разрезами. Ты только плавки под нее надень. А то твоя будущая ваина в обморок упадет.
У Нильса хватило ума и такта не уточнять — почему это его юная Марутеа упадет в обморок, если увидит его без штанов?
Мой же праздничный наряд, по причине отсутствия смокинга, был элегантен и прост — шорты из Янкиных джинсов и ветровка с отпоротыми рукавами. Ну и невидимый постороннему взгляду аксессуар — пистолет в пришитом под мышкой рукаве.
А вот Семеныч нас огорчил. С полудня начал жаловаться на боли в желудке, а перед самым выходом на сцену заявил, что по болезни останется дома.
Мне эта хитрость была полностью ясна — он не хотел оставлять нашу хижину без присмотра — и я изо всех сил поддержал его. Даже вызвался сплавать на яхту, где осталась судовая аптечка.
— Обойдусь, — успокоил нас Семеныч. — Поваляюсь — все пройдет. Как говаривала моя бабушка: «Хай лихо сном перебуде».
— Не знал, что у тебя бабушка хохлушка.
— Ты еще многого не знаешь, Серый. Поэтому, когда узнаешь, не удивляйся. И рот не разевай — москит ворвется.
Циновка, которой был завешен вход в хижину, откинулась — вошел Понизовский. Сделал комплимент Яне по поводу ее наряда, посетовал на легкое недомогание Семеныча и сказал:
— Пора, друзья мои.
Янка сунула ноги в кроссовки, поморщилась:
— Что делать, Серый? И босиком нельзя, и в обуви больно.
— Валенки надень, — буркнул я, занятый совсем другими мыслями.
Янке совет понравился:
— По крайней мере, на этом балу мне не будет равной. Однако жарко в них, ножки взопреют.
Похоже, они с Семенычем что-то на пару затевают. Но я ошибся — недооценил Янку.
— Серый, ты их обрежь, а? Покороче. Получится такая славная, модная домашняя обувь.
— А зима настанет?
— Так зима ж здесь летом.
Есть логика обычная. Есть женская. А есть еще Янкина…
Я отхватил ножом голенища, оставив что-то вроде войлочных калош. Янка их примерила и пришла в восторг.
— Ауэ! — взвыла она, оглядывая свои стройные ножки в жалких опорках. — Да поможет мне Эатуа!
Да, дичает женщина. Ей бы еще кольцо в нос.
— Пошли, пошли, — поторопил нас Понизовский. — Не болей, Семеныч. А может, тебе врачиху прислать? Тут есть знахарка, Муруроа. Перестарок, правда. Ей уже девятнадцать…
— Не стоит, — отказался Семеныч, морщась от спазмов. — Имя у нее очень сложное.
Янка влезла в венок; другой, что поменьше, нахлобучила на голову.
— Пошли, а то они без нас всю свою чачу выпьют.
— А как же я? — растерянно спросил Нильс. — Я же не могу в этом…
Он застенчиво стоял в углу хижины. Голый по пояс. Впалая грудь — в благородной серебристой шерсти. А снизу — от талии до колен — элегантная юбчонка, из которой сухими палками торчали узловатые ноги… тоже в серебристой шерсти. Отнюдь не благородной.
— В таком виде тебе нельзя, — серьезно сказала Яна. — Без венка не пустят, тут с этим строго.
Да, тут с этим строго. Без штанов можно, а без венка — никак. Верх неприличия.
Яна довершила праздничное облачение Нильса венками, и против ожидания он не расстроился — склонил голову, уткнув свой длинный нос в цветы, подвигал им, принюхиваясь, и растроганно произнес:
— Какой аромат! Наверняка этот букет собирала Марусенька.
— Поплыл дед, — шепнула мне Яна с улыбкой. — Как бы нам на обратном пути не пришлось роды в океане принимать. У этой малолетки. — Она посмотрела мне в глаза и добавила без улыбки: — Впрочем, не в первый раз наверняка.
Пока мы шли к месту действия — под священный баньян, — я все пытался понять, что Янка имела в виду? Что она уже не раз принимала роды в океане? На обратном пути. Или что?..
Была ясная лунная ночь. Остров благоухал. Гладко серебрилась под луной поверхность океана. И было тихо.
Возле баньяна уже лежали сложенные в кольцо дрова. Аборигены смирно сидели на песке и ждали. Они были непривычно молчаливы и сосредоточенны. И позволили себе при нашем появлении лишь легкий шелестящий шепот восхищения. Вызванный Янкиным нарядом. Главным образом — ее очаровательной обувью.
Мне даже показалось, что в глубине сидячей толпы кто-то восторженно пропел, пришлепывая ладонями по груди: «Вальенки, вальенки, не почти что старьеньки…» Но тут же, видимо, получил тычок в бок и оборвал родную руладу. Славянизмы, как же-с…
Мы заняли отведенные нам почетные места: Янка уселась в драный шезлонг, белые вожди — у ее прекрасных ног, столь изысканно обутых.
— Праздник начнется, — шепнул нам Понизовский, — когда луна встанет над баньяном. — И предупредил: — Курить нельзя.
— А пить можно? — толкнула меня в бок Яна.
— Ауэ, ваине! Семеныч фляжку зажал. Лечится, наверное.
— Знаю я, как он лечится.
Что-то она много знает. Больше меня, кажется.
Задрав головы, аборигены терпеливо дожидались апофеоза луны. В полной тишине, не нарушаемой даже звоном москитов. Лишь иногда зачарованный океан почти беззвучно плескал в берег легкую волну, которая тут же, словно смутившись непривычной тишиной, отбегала назад и растворялась в бескрайней глади.
Честно говоря, я даже задремал немного, мне даже успел присниться мимолетный сон…
Едва Семеныч остался один, он перестал кряхтеть и постанывать. Выглянул, очень аккуратно, из хижины. Долго всматривался в лунные тени и вслушивался в тишину ночи.
Потом скользнул за порог, нагнулся, оставил на стыке циновки и дверного проема сторожок — совершенно невидимую, крохотную сухую травинку. И растворился в лунной темноте и тишине.
Сон мой прервался на самом интересном месте. Его спугнул грохот барабанов, визг флейт и мощная хоровая песня — гимн Белой Полной Луне. При которой так славно резвиться под пальмами.
Яростно вспыхнул, словно взорвавшись, огромный костер. Янка наклонилась ко мне, выдохнула в ухо:
— А солярочка-то у них есть, Серый.
Я кивнул. Я догадывался, что кроме солярки у них еще многое есть. В том числе — и оружие.
…Так же неожиданно, как исчезла, вернулась тишина. Перед нами, на вытоптанной площадке, появились два штатных жениха — Ахунуи и Ахупуи. На этот раз они не были похожи друг на друга: один в обеих руках сжимал длинные, блестящие в лунной ночи ножи, а другой потрясал большой мягкой циновкой. И оба были в масках. У одного — злобная, похожая на Тупапау, у другого — добродушная, с широкой застывшей улыбкой.
— Тупапау, злой дух, — давал вполголоса пояснения Понизовский, — украл луну с неба. И стало скучно жить. Прекратились пляски и смех, шутки и песни. И люди перестали увлекать друг друга под пальмы. И тогда храбрый юноша Оту вызвал на бой злодея Тупапау.
Бой начался. Злодей размахивал ножами, рычал, прыгал. Добрый Оту пытался набросить на него циновку и сковать тем самым его движения.
— В прежнее время, — шептал Понизовский, — ножи были не бутафорские. И их было четыре.
— А где еще два? — спросила Яна. — В ушах?
— Их привязывали к ступням. И такие удары ногами были, как правило, неотразимыми.
Но зрелище и с двумя ножами было захватывающим. Чем-то вроде боя быков. Стальные рога, плетеная мулета. Стремительные, гибкие и сильные движения. Обнаженные тела, освещенные луной и бликами пламени. Жутковато даже. Но местами очень знакомо.
— Тебе это ничего не напоминает? — снова шепнула мне Яна в самое ухо.
И я ответил ей так же:
— Еще бы! Показательные выступления бойцов ОМОНа. В День милиции.
И где они нахватались?
— Вы не волнуйтесь, — с усмешкой придвинулся к нам Понизовский. — Добро восторжествует. Вам понятно развитие событий?
Янка фыркнула.
— Нам даже первоисточник ясен. — И продолжила заунывным голосом сказителя: — Мало-мало давно это было. Налетела черная туча, скрыла луну. Стало темно и мало-мало страшно. Но тут подул ветер и разметал тучу в клочья. Стало светло и весело. Мало-мало.
Собственно, так и произошло. Оту удалось набросить циновку на Тупапау и закрутить ее в рулон. Злой дух грохнулся наземь. Добрый Оту еще и потоптал его ногами очень, кстати, профессионально — и под торжествующий визг зрителей забросил злодея в кусты. Праздник начался.
Праздник как праздник. Застолье. Песни. Танцы. Флирт.
Полутрезвый вождь приосанился, отставил свой жезл и вежливо потянул временную королеву в расступающуюся перед ними толпу танцоров.
Янка не растерялась. Шаркая валенками, сверкая бедрами в разрезах юбчонки, разметав по плечам свои прекрасные волосы, она устроила такой отчаянный перепляс со своим кавалером, что даже Нильс начал подпрыгивать и повизгивать от восторга. Что это был за танец, не возьмусь объяснить. Какая-то дикая, но симпатичная смесь. Тут и румба, и самба, и твист, и рок, и барыня. Коктейль, компот, окрошка, рагу, винегрет…
Они плясали в кругу шлепающих в ритм ладонями аборигенов. Янка — разнузданно, Мату-Ити — сдержанно, в соответствии со степенью опьянения. Но каждое его движение, каждое па, даже замедленное и искаженное алкоголем, дышало профессионализмом. Тем самым, который не пропьешь. Он был похож на постаревшую балерину, которая с молодым партнером решила показать своим ученицам, чего стоит старая гвардия.
Вскоре к ним присоединились молодожены, а потом Марутеа втянула в это дело и Нильса. Как он плясал, я, к сожалению, описать не могу. Это неописуемо. С чем сравнить хотя бы? Пьяный верблюд в оазисе? Жеребенок на утреннем лугу? Медведь, атакуемый пчелами? Вертолет, пытающийся взлететь с поломанной лопастью? Пожалуй… Нет, все-таки и это бледно. Хотя и довольно близко к оригиналу.
Краем глаза я заметил, как, вращая бедрами, приближаются ко мне две пышнотелые красотки. Я их уже немного знал — Муруроа (мы звали ее между собой Муркой) и Таиатка, они все время строили глазки мне и Семенычу. Но бдительная Янка их попытки своевременно сводила к разочарованию. Однако сейчас она была слишком занята, и красотки верно оценили ситуацию.
Одна — Мурка — вцепилась в мою руку с искренним желанием без всяких плясок увлечь меня под пальмы — я слабо воспротивился. Другая с помощью нескольких слов и многих жестов дала понять, что идет за Семенычем. Я удержал ее:
— У него мало-мало живот буа.
Красотки поняли и с сочувствием расхохотались.
Таиатка взялась за Понизовского. Он усадил ее рядом, обнял и угостил «компотом» из своей личной плошки. В то время как Мурка — ярко-голубые глаза и волнистые волосы — продолжала свои недвусмысленные атаки.
— Напрасно ты противишься, Серый, — подмигнул мне Понизовский. — Она из очень хорошего рода. Прямой потомок капитана Кука.
— У меня свой капитан. И мне не хочется, чтобы он повесил меня на рее. И не за шею, однако.
Понизовский расхохотался и перевел красоткам мои опасения. Но, как ни странно, Мурку это только подогрело. К счастью, вернулась Яна: растрепанная, тяжело дышащая, в жалких остатках венков.
— Валенки не потеряла? — спросил я немного виновато.
Янка, отдыхиваясь, повалилась рядом со мной на траву, сбросила валенки, пошевелила пальцами ног.
— Пора сматываться, Серый, — шепнула она. — Сейчас самый разврат начнется. — Она с подозрением глянула на Мурку: — Или ты уже успел?
— А что? — загордился я. — Она очень даже в моем вкусе. Глаза голубые…
— Линзы! — отрезала Янка.
— Кудри волнистые…
— Парик!
Про груди я заикнуться не решился, предвидя ответ: «Силикон!» — но насчет древнего рода не удержался:
— Потомок капитана Кука.
Янка что-то пробормотала в рифму. Мурка надулась и пошла плясать. Мне показалось, что она все поняла в нашем диалоге…
…Семеныч вернулся в хижину незамеченным. Проверил сторожок и завалился в гамак. С берега доносился шум праздника. В окно тянуло свежестью, прохладой. Предрассветные часы…
Мы удалились по-английски. Незаметно. Игнорируя местный этикет. Серега остался праздновать. Это кстати, ночевать будет в хижине Таиаты. Значит, мы сможем пошептаться.
Когда, отбив Нильса, мы ввалились в хижину, Семеныч сделал вид, что мы его разбудили.
— Как твой живот? — заботливо спросила Яна.
— На месте, — буркнул Семеныч. — Как погуляли?
— Я себя блюла, — сообщила Янка, сдергивая с себя ошметки венков, — а Серый, по-моему, блудил. С одной потомкой… Кукой.
— В общем, так, ребята. — Семеныч вылез из гамака. — По моему раскладу, скоро этот спектакль кончится. Один занавес упадет, другой поднимется.
— А я предупреждала!
— Что-то не помню, — возразил Семеныч. — Ставлю задачу: как можно дольше соблюдать правила игры. Как Понизовский. Это наша стратегия.
— А тактика? — спросил я.
— А вот тактику будем менять по мере изменения стратегии.
— Переведи, — смиренно попросила Яна, снимая валенки и забираясь в гамак.
— Когда пойдет игра без правил, захватим инициативу. Как в трамвае. Важно, кто первый скажет: «Дурак!»
— Объяснил, — вздохнула Яна. — Задуй свечку, я от юбки избавлюсь.
Когда мы погасили свет, стало ясно, что к острову подобралось утро. Праздник кончился. И на берегу все стихало. Отдельные всплески смеха, говор.
И вдруг! Полная тишина, краткая как миг. А потом — по контрасту — оглушительный взрыв воплей: гневных, испуганных, разочарованных. И топот ног, приближающийся к нашей хижине.
Не сговариваясь, мы схватились за пистолеты.
— Ща скальпы драть будут, — прошептала Янка. — Вы как хотите, а я свой не отдам.
Топот и крики стихли за порогом. В хижину вошел один Понизовский. Не просто встревоженный. Напуганный.
— Тупапау тебя мало-мало кушал? — спросила Янка. — Что без стука ломишься — тут полуголая дама.
Понизовский перевел дыхание, обессиленно опустился на циновку:
— Яхта исчезла!
Мы переправили на берег личные вещи и клетку с Борисычем. Устроились, освоились.
В хижине не было окон — только под самой кровлей узкая щель. Двери в нашем представлении тоже не было — ее заменяла какая-то циновка наподобие шторки. И это было оправданно — даже в самые душные ночи в хижине было свежо и прохладно.
Льва Борисыча мы определили в самый дальний угол и отгородили его клетку Янкиным чемоданом. Кормление этого славного зверька взяла на себя Марутеа. И трепетно исполняла эту семейную обязанность — как же! — скотина в доме, живность в хозяйстве. Собственность. Садясь на корточки возле клетки, Марутеа дразнила Борисыча пальчиком и ласково приговаривала: «Май лав ите оре», что означало, видимо: «Моя любимая маленькая крыска».
Она приносила любимой крыске жеваные кусочки манго, но Лев Борисыч вегетарианством не страдал и предпочитал плодам мелких ящериц, которые сновали повсюду и по-глупому забегали в его клетку.
Янка осмотрелась и произнесла с тоской:
— Домой хочу. В Пеньки.
Между тем нагрянул очередной праздник. Праздник Белой Полной Луны. С ним, как просветил нас знаток местных обычаев Понизовский, связана одна из самых древних и трепетных легенд. Вариации этой темы в виде пантомимы — главное средоточие праздника.
Ближе к вечеру нам доставили традиционные венки — на голову и на шею. Маруська специально для Нильса принесла юбочку из пальмовых листьев. «Мой будущий танэ, — пояснила она с гордостью, — быть самый красивый». И самый маамаа.
Янка с завистью оглядела юбку и предложила Нильсу меняться.
— На ваши шорты? — с надеждой спросил он.
— На мою юбку, — категорически ответила Яна. — Она тоже с разрезами. Ты только плавки под нее надень. А то твоя будущая ваина в обморок упадет.
У Нильса хватило ума и такта не уточнять — почему это его юная Марутеа упадет в обморок, если увидит его без штанов?
Мой же праздничный наряд, по причине отсутствия смокинга, был элегантен и прост — шорты из Янкиных джинсов и ветровка с отпоротыми рукавами. Ну и невидимый постороннему взгляду аксессуар — пистолет в пришитом под мышкой рукаве.
А вот Семеныч нас огорчил. С полудня начал жаловаться на боли в желудке, а перед самым выходом на сцену заявил, что по болезни останется дома.
Мне эта хитрость была полностью ясна — он не хотел оставлять нашу хижину без присмотра — и я изо всех сил поддержал его. Даже вызвался сплавать на яхту, где осталась судовая аптечка.
— Обойдусь, — успокоил нас Семеныч. — Поваляюсь — все пройдет. Как говаривала моя бабушка: «Хай лихо сном перебуде».
— Не знал, что у тебя бабушка хохлушка.
— Ты еще многого не знаешь, Серый. Поэтому, когда узнаешь, не удивляйся. И рот не разевай — москит ворвется.
Циновка, которой был завешен вход в хижину, откинулась — вошел Понизовский. Сделал комплимент Яне по поводу ее наряда, посетовал на легкое недомогание Семеныча и сказал:
— Пора, друзья мои.
Янка сунула ноги в кроссовки, поморщилась:
— Что делать, Серый? И босиком нельзя, и в обуви больно.
— Валенки надень, — буркнул я, занятый совсем другими мыслями.
Янке совет понравился:
— По крайней мере, на этом балу мне не будет равной. Однако жарко в них, ножки взопреют.
Похоже, они с Семенычем что-то на пару затевают. Но я ошибся — недооценил Янку.
— Серый, ты их обрежь, а? Покороче. Получится такая славная, модная домашняя обувь.
— А зима настанет?
— Так зима ж здесь летом.
Есть логика обычная. Есть женская. А есть еще Янкина…
Я отхватил ножом голенища, оставив что-то вроде войлочных калош. Янка их примерила и пришла в восторг.
— Ауэ! — взвыла она, оглядывая свои стройные ножки в жалких опорках. — Да поможет мне Эатуа!
Да, дичает женщина. Ей бы еще кольцо в нос.
— Пошли, пошли, — поторопил нас Понизовский. — Не болей, Семеныч. А может, тебе врачиху прислать? Тут есть знахарка, Муруроа. Перестарок, правда. Ей уже девятнадцать…
— Не стоит, — отказался Семеныч, морщась от спазмов. — Имя у нее очень сложное.
Янка влезла в венок; другой, что поменьше, нахлобучила на голову.
— Пошли, а то они без нас всю свою чачу выпьют.
— А как же я? — растерянно спросил Нильс. — Я же не могу в этом…
Он застенчиво стоял в углу хижины. Голый по пояс. Впалая грудь — в благородной серебристой шерсти. А снизу — от талии до колен — элегантная юбчонка, из которой сухими палками торчали узловатые ноги… тоже в серебристой шерсти. Отнюдь не благородной.
— В таком виде тебе нельзя, — серьезно сказала Яна. — Без венка не пустят, тут с этим строго.
Да, тут с этим строго. Без штанов можно, а без венка — никак. Верх неприличия.
Яна довершила праздничное облачение Нильса венками, и против ожидания он не расстроился — склонил голову, уткнув свой длинный нос в цветы, подвигал им, принюхиваясь, и растроганно произнес:
— Какой аромат! Наверняка этот букет собирала Марусенька.
— Поплыл дед, — шепнула мне Яна с улыбкой. — Как бы нам на обратном пути не пришлось роды в океане принимать. У этой малолетки. — Она посмотрела мне в глаза и добавила без улыбки: — Впрочем, не в первый раз наверняка.
Пока мы шли к месту действия — под священный баньян, — я все пытался понять, что Янка имела в виду? Что она уже не раз принимала роды в океане? На обратном пути. Или что?..
Была ясная лунная ночь. Остров благоухал. Гладко серебрилась под луной поверхность океана. И было тихо.
Возле баньяна уже лежали сложенные в кольцо дрова. Аборигены смирно сидели на песке и ждали. Они были непривычно молчаливы и сосредоточенны. И позволили себе при нашем появлении лишь легкий шелестящий шепот восхищения. Вызванный Янкиным нарядом. Главным образом — ее очаровательной обувью.
Мне даже показалось, что в глубине сидячей толпы кто-то восторженно пропел, пришлепывая ладонями по груди: «Вальенки, вальенки, не почти что старьеньки…» Но тут же, видимо, получил тычок в бок и оборвал родную руладу. Славянизмы, как же-с…
Мы заняли отведенные нам почетные места: Янка уселась в драный шезлонг, белые вожди — у ее прекрасных ног, столь изысканно обутых.
— Праздник начнется, — шепнул нам Понизовский, — когда луна встанет над баньяном. — И предупредил: — Курить нельзя.
— А пить можно? — толкнула меня в бок Яна.
— Ауэ, ваине! Семеныч фляжку зажал. Лечится, наверное.
— Знаю я, как он лечится.
Что-то она много знает. Больше меня, кажется.
Задрав головы, аборигены терпеливо дожидались апофеоза луны. В полной тишине, не нарушаемой даже звоном москитов. Лишь иногда зачарованный океан почти беззвучно плескал в берег легкую волну, которая тут же, словно смутившись непривычной тишиной, отбегала назад и растворялась в бескрайней глади.
Честно говоря, я даже задремал немного, мне даже успел присниться мимолетный сон…
Едва Семеныч остался один, он перестал кряхтеть и постанывать. Выглянул, очень аккуратно, из хижины. Долго всматривался в лунные тени и вслушивался в тишину ночи.
Потом скользнул за порог, нагнулся, оставил на стыке циновки и дверного проема сторожок — совершенно невидимую, крохотную сухую травинку. И растворился в лунной темноте и тишине.
Сон мой прервался на самом интересном месте. Его спугнул грохот барабанов, визг флейт и мощная хоровая песня — гимн Белой Полной Луне. При которой так славно резвиться под пальмами.
Яростно вспыхнул, словно взорвавшись, огромный костер. Янка наклонилась ко мне, выдохнула в ухо:
— А солярочка-то у них есть, Серый.
Я кивнул. Я догадывался, что кроме солярки у них еще многое есть. В том числе — и оружие.
…Так же неожиданно, как исчезла, вернулась тишина. Перед нами, на вытоптанной площадке, появились два штатных жениха — Ахунуи и Ахупуи. На этот раз они не были похожи друг на друга: один в обеих руках сжимал длинные, блестящие в лунной ночи ножи, а другой потрясал большой мягкой циновкой. И оба были в масках. У одного — злобная, похожая на Тупапау, у другого — добродушная, с широкой застывшей улыбкой.
— Тупапау, злой дух, — давал вполголоса пояснения Понизовский, — украл луну с неба. И стало скучно жить. Прекратились пляски и смех, шутки и песни. И люди перестали увлекать друг друга под пальмы. И тогда храбрый юноша Оту вызвал на бой злодея Тупапау.
Бой начался. Злодей размахивал ножами, рычал, прыгал. Добрый Оту пытался набросить на него циновку и сковать тем самым его движения.
— В прежнее время, — шептал Понизовский, — ножи были не бутафорские. И их было четыре.
— А где еще два? — спросила Яна. — В ушах?
— Их привязывали к ступням. И такие удары ногами были, как правило, неотразимыми.
Но зрелище и с двумя ножами было захватывающим. Чем-то вроде боя быков. Стальные рога, плетеная мулета. Стремительные, гибкие и сильные движения. Обнаженные тела, освещенные луной и бликами пламени. Жутковато даже. Но местами очень знакомо.
— Тебе это ничего не напоминает? — снова шепнула мне Яна в самое ухо.
И я ответил ей так же:
— Еще бы! Показательные выступления бойцов ОМОНа. В День милиции.
И где они нахватались?
— Вы не волнуйтесь, — с усмешкой придвинулся к нам Понизовский. — Добро восторжествует. Вам понятно развитие событий?
Янка фыркнула.
— Нам даже первоисточник ясен. — И продолжила заунывным голосом сказителя: — Мало-мало давно это было. Налетела черная туча, скрыла луну. Стало темно и мало-мало страшно. Но тут подул ветер и разметал тучу в клочья. Стало светло и весело. Мало-мало.
Собственно, так и произошло. Оту удалось набросить циновку на Тупапау и закрутить ее в рулон. Злой дух грохнулся наземь. Добрый Оту еще и потоптал его ногами очень, кстати, профессионально — и под торжествующий визг зрителей забросил злодея в кусты. Праздник начался.
Праздник как праздник. Застолье. Песни. Танцы. Флирт.
Полутрезвый вождь приосанился, отставил свой жезл и вежливо потянул временную королеву в расступающуюся перед ними толпу танцоров.
Янка не растерялась. Шаркая валенками, сверкая бедрами в разрезах юбчонки, разметав по плечам свои прекрасные волосы, она устроила такой отчаянный перепляс со своим кавалером, что даже Нильс начал подпрыгивать и повизгивать от восторга. Что это был за танец, не возьмусь объяснить. Какая-то дикая, но симпатичная смесь. Тут и румба, и самба, и твист, и рок, и барыня. Коктейль, компот, окрошка, рагу, винегрет…
Они плясали в кругу шлепающих в ритм ладонями аборигенов. Янка — разнузданно, Мату-Ити — сдержанно, в соответствии со степенью опьянения. Но каждое его движение, каждое па, даже замедленное и искаженное алкоголем, дышало профессионализмом. Тем самым, который не пропьешь. Он был похож на постаревшую балерину, которая с молодым партнером решила показать своим ученицам, чего стоит старая гвардия.
Вскоре к ним присоединились молодожены, а потом Марутеа втянула в это дело и Нильса. Как он плясал, я, к сожалению, описать не могу. Это неописуемо. С чем сравнить хотя бы? Пьяный верблюд в оазисе? Жеребенок на утреннем лугу? Медведь, атакуемый пчелами? Вертолет, пытающийся взлететь с поломанной лопастью? Пожалуй… Нет, все-таки и это бледно. Хотя и довольно близко к оригиналу.
Краем глаза я заметил, как, вращая бедрами, приближаются ко мне две пышнотелые красотки. Я их уже немного знал — Муруроа (мы звали ее между собой Муркой) и Таиатка, они все время строили глазки мне и Семенычу. Но бдительная Янка их попытки своевременно сводила к разочарованию. Однако сейчас она была слишком занята, и красотки верно оценили ситуацию.
Одна — Мурка — вцепилась в мою руку с искренним желанием без всяких плясок увлечь меня под пальмы — я слабо воспротивился. Другая с помощью нескольких слов и многих жестов дала понять, что идет за Семенычем. Я удержал ее:
— У него мало-мало живот буа.
Красотки поняли и с сочувствием расхохотались.
Таиатка взялась за Понизовского. Он усадил ее рядом, обнял и угостил «компотом» из своей личной плошки. В то время как Мурка — ярко-голубые глаза и волнистые волосы — продолжала свои недвусмысленные атаки.
— Напрасно ты противишься, Серый, — подмигнул мне Понизовский. — Она из очень хорошего рода. Прямой потомок капитана Кука.
— У меня свой капитан. И мне не хочется, чтобы он повесил меня на рее. И не за шею, однако.
Понизовский расхохотался и перевел красоткам мои опасения. Но, как ни странно, Мурку это только подогрело. К счастью, вернулась Яна: растрепанная, тяжело дышащая, в жалких остатках венков.
— Валенки не потеряла? — спросил я немного виновато.
Янка, отдыхиваясь, повалилась рядом со мной на траву, сбросила валенки, пошевелила пальцами ног.
— Пора сматываться, Серый, — шепнула она. — Сейчас самый разврат начнется. — Она с подозрением глянула на Мурку: — Или ты уже успел?
— А что? — загордился я. — Она очень даже в моем вкусе. Глаза голубые…
— Линзы! — отрезала Янка.
— Кудри волнистые…
— Парик!
Про груди я заикнуться не решился, предвидя ответ: «Силикон!» — но насчет древнего рода не удержался:
— Потомок капитана Кука.
Янка что-то пробормотала в рифму. Мурка надулась и пошла плясать. Мне показалось, что она все поняла в нашем диалоге…
…Семеныч вернулся в хижину незамеченным. Проверил сторожок и завалился в гамак. С берега доносился шум праздника. В окно тянуло свежестью, прохладой. Предрассветные часы…
Мы удалились по-английски. Незаметно. Игнорируя местный этикет. Серега остался праздновать. Это кстати, ночевать будет в хижине Таиаты. Значит, мы сможем пошептаться.
Когда, отбив Нильса, мы ввалились в хижину, Семеныч сделал вид, что мы его разбудили.
— Как твой живот? — заботливо спросила Яна.
— На месте, — буркнул Семеныч. — Как погуляли?
— Я себя блюла, — сообщила Янка, сдергивая с себя ошметки венков, — а Серый, по-моему, блудил. С одной потомкой… Кукой.
— В общем, так, ребята. — Семеныч вылез из гамака. — По моему раскладу, скоро этот спектакль кончится. Один занавес упадет, другой поднимется.
— А я предупреждала!
— Что-то не помню, — возразил Семеныч. — Ставлю задачу: как можно дольше соблюдать правила игры. Как Понизовский. Это наша стратегия.
— А тактика? — спросил я.
— А вот тактику будем менять по мере изменения стратегии.
— Переведи, — смиренно попросила Яна, снимая валенки и забираясь в гамак.
— Когда пойдет игра без правил, захватим инициативу. Как в трамвае. Важно, кто первый скажет: «Дурак!»
— Объяснил, — вздохнула Яна. — Задуй свечку, я от юбки избавлюсь.
Когда мы погасили свет, стало ясно, что к острову подобралось утро. Праздник кончился. И на берегу все стихало. Отдельные всплески смеха, говор.
И вдруг! Полная тишина, краткая как миг. А потом — по контрасту — оглушительный взрыв воплей: гневных, испуганных, разочарованных. И топот ног, приближающийся к нашей хижине.
Не сговариваясь, мы схватились за пистолеты.
— Ща скальпы драть будут, — прошептала Янка. — Вы как хотите, а я свой не отдам.
Топот и крики стихли за порогом. В хижину вошел один Понизовский. Не просто встревоженный. Напуганный.
— Тупапау тебя мало-мало кушал? — спросила Янка. — Что без стука ломишься — тут полуголая дама.
Понизовский перевел дыхание, обессиленно опустился на циновку:
— Яхта исчезла!
ПОКА ПО ПРАВИЛАМ
Сунув пистолет в Янкин валенок, я крикнул ей: «Оставайся здесь!» — и первым выбежал на берег.
Яхты не было на ее привычном месте. Ее вообще нигде не было. Ни справа, ни слева, ни в гладкой рассветной дали океана. И только лежал неподвижно на этой глади оранжевый якорный буй. Лежал таким мертвым поплавком, что стало ясно: клева не будет.
Бросившись в первую попавшуюся лодку, я зачем-то поплыл к нему, загребая так яростно, что подо мной трещала банка, а весла гнулись, как резиновые.
Я подхватил буй и забросил его в лодку. Вытянул якорь и перевалил его на днище, едва не перевернувшись. Гладкий синтетический трос был ровно обрезан в метре от буя.
Семеныч, в окружении бурно обсуждающих событие аборигенов, ждал меня на берегу. Когда я добрался до него, вся толпа сочувствующе начала качать головами, воздымать руки и щелкать языками, повторяя без конца каждому ребенку известное слово — шарп. Акула. Акула? За каким … нужно акуле перекусывать невкусный скользкий трос? Тут все время столько вкусного мяса барахтается…
Тут не шарп пошалил, тут явно злобный Тупапау вмешался. И где-то злорадно прячется в этой рыдающей толпе и воет вместе со всеми, утирая крокодиловы слезы: «Ауэ, белый вождь — тавана!»
Шарп тут ни при чем — любой из них мог перекусить этот трос. Ну, хорошо, не перекусить — перерезать одним взмахом ножа. Но зачем?
Мы подхватили якорь и потащились в хижину. На ее пороге Семеныч, обернувшись, сурово сказал коварным плакальщикам:
— Табу! Белые вожди будут мало-мало думать…
Мы бросили якорь в угол; белый трос, покрытый морской зеленью, лег на землю, свернувшись хищной змеей.
— Все, что осталось от «Чайки?» — спросила Яна. И вздохнула: — На этом далеко не уплывешь.
Семеныч уселся в ее гамак, закурил.
— А где жених?
— У невесты, — Яна тоже достала сигареты.
— Через неделю сюда прибудет судно с большой земли, — задумчиво проговорил Семеныч. — Но, думаю, для нас в том большой радости не будет.
— Почему? — удивился я. — Поднимемся к ним на борт и помашем ручкой Мату-Ити и его женам.
Странно, но мне показалось, что Семеныч не больно-то озабочен исчезновением яхты.
— Я тут все-таки немного пошарил… В этом ихнем… блокгаузе. Пока вы развлекались под полной луной.
— В «па» проник? И еще двоих вырубил?
— Двоих… — Семеныч с усмешкой покрутил головой. — Там теперь четверо. А ты знаешь, Серый, когда усиливают охрану?
— В двух случаях, командир. Когда опасаются нападения или когда сами к нему готовятся.
— Вот именно. В общем, никого я там не вырубал. Наблюдал, сидя на пальме. Как скворец. — Не видел я скворцов на пальмах. Впрочем, не зря же они на юг улетают. Наверняка на пальмах посидеть. — И кое-что на этой пальме мне показалось достойным внимания.
Ага, кокосы с абрикосами.
— Ты будешь говорить? — взвизгнула Яна. — Или паяльник тебе вставить?
— Буду, буду, — замахал на нее Семеныч, испугавшись. — Я заметил там вечером свет.
Яхты не было на ее привычном месте. Ее вообще нигде не было. Ни справа, ни слева, ни в гладкой рассветной дали океана. И только лежал неподвижно на этой глади оранжевый якорный буй. Лежал таким мертвым поплавком, что стало ясно: клева не будет.
Бросившись в первую попавшуюся лодку, я зачем-то поплыл к нему, загребая так яростно, что подо мной трещала банка, а весла гнулись, как резиновые.
Я подхватил буй и забросил его в лодку. Вытянул якорь и перевалил его на днище, едва не перевернувшись. Гладкий синтетический трос был ровно обрезан в метре от буя.
Семеныч, в окружении бурно обсуждающих событие аборигенов, ждал меня на берегу. Когда я добрался до него, вся толпа сочувствующе начала качать головами, воздымать руки и щелкать языками, повторяя без конца каждому ребенку известное слово — шарп. Акула. Акула? За каким … нужно акуле перекусывать невкусный скользкий трос? Тут все время столько вкусного мяса барахтается…
Тут не шарп пошалил, тут явно злобный Тупапау вмешался. И где-то злорадно прячется в этой рыдающей толпе и воет вместе со всеми, утирая крокодиловы слезы: «Ауэ, белый вождь — тавана!»
Шарп тут ни при чем — любой из них мог перекусить этот трос. Ну, хорошо, не перекусить — перерезать одним взмахом ножа. Но зачем?
Мы подхватили якорь и потащились в хижину. На ее пороге Семеныч, обернувшись, сурово сказал коварным плакальщикам:
— Табу! Белые вожди будут мало-мало думать…
Мы бросили якорь в угол; белый трос, покрытый морской зеленью, лег на землю, свернувшись хищной змеей.
— Все, что осталось от «Чайки?» — спросила Яна. И вздохнула: — На этом далеко не уплывешь.
Семеныч уселся в ее гамак, закурил.
— А где жених?
— У невесты, — Яна тоже достала сигареты.
— Через неделю сюда прибудет судно с большой земли, — задумчиво проговорил Семеныч. — Но, думаю, для нас в том большой радости не будет.
— Почему? — удивился я. — Поднимемся к ним на борт и помашем ручкой Мату-Ити и его женам.
Странно, но мне показалось, что Семеныч не больно-то озабочен исчезновением яхты.
— Я тут все-таки немного пошарил… В этом ихнем… блокгаузе. Пока вы развлекались под полной луной.
— В «па» проник? И еще двоих вырубил?
— Двоих… — Семеныч с усмешкой покрутил головой. — Там теперь четверо. А ты знаешь, Серый, когда усиливают охрану?
— В двух случаях, командир. Когда опасаются нападения или когда сами к нему готовятся.
— Вот именно. В общем, никого я там не вырубал. Наблюдал, сидя на пальме. Как скворец. — Не видел я скворцов на пальмах. Впрочем, не зря же они на юг улетают. Наверняка на пальмах посидеть. — И кое-что на этой пальме мне показалось достойным внимания.
Ага, кокосы с абрикосами.
— Ты будешь говорить? — взвизгнула Яна. — Или паяльник тебе вставить?
— Буду, буду, — замахал на нее Семеныч, испугавшись. — Я заметил там вечером свет.