Валерий Гусев
Розыгрыш с летальным исходом
— Как мы дрались! Как мы дрались!.. А когда кончили драться, мы обнялись!..
Р. Мерль. Остров
ВВОДНАЯ
— Ты не обижайся, Серж, но я тебе все-таки скажу, по старой дружбе… Может, ты был неплохим ученым — не мне судить, но хорошим бизнесменом ты никогда не станешь…
— Хороший бизнесмен — это звучит… парадоксально. Даже с намеком.
— Хороший бизнесмен — это тот, кто всегда в творческом поиске…
— Где что плохо лежит…
— Вот именно! А ты таким никогда не станешь. Потому что не можешь усвоить одной простой, но очень главной истины.
— Это какую же, Витя?
— Называй меня Виктором. Я люблю, когда мне об этом напоминают. — Став депутатом Госдумы, он усвоил поучительный тон. Он имел на него право. Он говорил теперь так, будто не только взял бога за бороду, но и черта за рога. — И не двигай бровями, не пугай — твой скепсис на пустом месте.
— А твоя истина? Где она?
— Сейчас объясню. Скажи как бывший ученый: что главное в науке?
— Ты не поймешь.
— Я постараюсь. А ты постарайся не обижаться. И меня не обижай. Так что же?
— Кропотливый труд и элементы творчества.
— Вот именно! — Виктор поставил торчком указательный палец, перехваченный вросшим кольцом, как сосиска бечевкой. — Набираешь материал, накапливаешь факты, анализируешь и — бац! — делаешь открытие, так? То же и в бизнесе. Вечный поиск — внимательный и глубокий анализ — идея! Нужно неугомонной крысой шнырять по всем закоулкам — в поисках своего лакомого куска. Вынюхивать не тронутый еще никем надежный, обильный источник питания.
— Я полагаю, ты вовсе не ради этой лекции меня пригласил? Что-то разнюхал?
Виктор кивнул и довольно, сыто улыбнулся. Как кот, который еще не поймал мышку, но уже почувствовал ее будущий вкус.
— Помнишь, как мы пролетели прошлым летом с этой идиотской кокой в Тихом океане? Хорошо еще, что отделались малой кровью.
— Малой? Ты так считаешь? Конфисковали «Дефо». Погибли люди…
— Ну какие это люди? — поморщился Виктор.
— А судно?
— Да, лайнер жалко. Он нас неплохо кормил. Но у нас еще «Олигарх» остался…
— И что?
— А вот что, Серж. На эту идею меня один клиент натолкнул. Невольно, конечно. Когда мы на «Дефо» бардак свой потеряли, я организовал в лесной глуши… ну, как бы сказать… такой народный праздник. Правда, не для народа. А для его избранников.
— Что за праздник?
— Ну, такое интерактивное шоу. «Ночь на Ивана Купала». Представляешь? Раскованное до предела языческое такое гулянье. Серебристое лунное небо. Яркие костры, хороводы. Купание нагишом в ночной реке. Забавы всякие. Беготня по кустам за голыми девками с венками на распущенных волосах. Секс в охотку. С эротическими ведьмами. Седобородые колдуны с плошками, полными всякими приворотными зельями, виагрой всякой… В общем — улет! Крутое зажигалово. Такие люди у нас оттягивались!.. Я уже подумывал на Украйне милой, на Лысой горе, подобное организовать — мистический секс со всякой нечистью, с атрибутикой соответственной… С хохлами уже договорился. Но тут вот один клиент, мой коллега дьяк думский, сказал мне наутро: «Здорово! И я бы, конечно, еще побегал за голыми девушками в венках, потаскал бы их за косы, но не в средней полосе, по колючим кустам». И выставил счет за порезанную осколком бутылки ногу.
— И где здесь идея? Очистить наши кусты и водоемы от битых бутылок?
— Слушай дальше… Но сначала ответь: в твоем ансамбле девицы без комплексов есть? Давалки без проблем?
— Без числа. Но не за деньги.
— Еще лучше. Слушай… Нет, ты вот что — тан-цовальщиц своих пощупай. Понял, на какой предмет? И сам подумай…
— Я подумаю… Но ведь, Виктор, чтобы развернуться, нужны большие деньги.
— Для начала кое-что есть. И кое-что у нас в Европе припрятано, в трех точках. Но это, как бы сказать, неприкосновенный запас. Только на крайний случай. Нам ведь главное — начать. А там — только успевай мешки подставлять и в сторону оттаскивать.
— Какие мешки?
— Для зеленого золота, Серж…
— Хороший бизнесмен — это звучит… парадоксально. Даже с намеком.
— Хороший бизнесмен — это тот, кто всегда в творческом поиске…
— Где что плохо лежит…
— Вот именно! А ты таким никогда не станешь. Потому что не можешь усвоить одной простой, но очень главной истины.
— Это какую же, Витя?
— Называй меня Виктором. Я люблю, когда мне об этом напоминают. — Став депутатом Госдумы, он усвоил поучительный тон. Он имел на него право. Он говорил теперь так, будто не только взял бога за бороду, но и черта за рога. — И не двигай бровями, не пугай — твой скепсис на пустом месте.
— А твоя истина? Где она?
— Сейчас объясню. Скажи как бывший ученый: что главное в науке?
— Ты не поймешь.
— Я постараюсь. А ты постарайся не обижаться. И меня не обижай. Так что же?
— Кропотливый труд и элементы творчества.
— Вот именно! — Виктор поставил торчком указательный палец, перехваченный вросшим кольцом, как сосиска бечевкой. — Набираешь материал, накапливаешь факты, анализируешь и — бац! — делаешь открытие, так? То же и в бизнесе. Вечный поиск — внимательный и глубокий анализ — идея! Нужно неугомонной крысой шнырять по всем закоулкам — в поисках своего лакомого куска. Вынюхивать не тронутый еще никем надежный, обильный источник питания.
— Я полагаю, ты вовсе не ради этой лекции меня пригласил? Что-то разнюхал?
Виктор кивнул и довольно, сыто улыбнулся. Как кот, который еще не поймал мышку, но уже почувствовал ее будущий вкус.
— Помнишь, как мы пролетели прошлым летом с этой идиотской кокой в Тихом океане? Хорошо еще, что отделались малой кровью.
— Малой? Ты так считаешь? Конфисковали «Дефо». Погибли люди…
— Ну какие это люди? — поморщился Виктор.
— А судно?
— Да, лайнер жалко. Он нас неплохо кормил. Но у нас еще «Олигарх» остался…
— И что?
— А вот что, Серж. На эту идею меня один клиент натолкнул. Невольно, конечно. Когда мы на «Дефо» бардак свой потеряли, я организовал в лесной глуши… ну, как бы сказать… такой народный праздник. Правда, не для народа. А для его избранников.
— Что за праздник?
— Ну, такое интерактивное шоу. «Ночь на Ивана Купала». Представляешь? Раскованное до предела языческое такое гулянье. Серебристое лунное небо. Яркие костры, хороводы. Купание нагишом в ночной реке. Забавы всякие. Беготня по кустам за голыми девками с венками на распущенных волосах. Секс в охотку. С эротическими ведьмами. Седобородые колдуны с плошками, полными всякими приворотными зельями, виагрой всякой… В общем — улет! Крутое зажигалово. Такие люди у нас оттягивались!.. Я уже подумывал на Украйне милой, на Лысой горе, подобное организовать — мистический секс со всякой нечистью, с атрибутикой соответственной… С хохлами уже договорился. Но тут вот один клиент, мой коллега дьяк думский, сказал мне наутро: «Здорово! И я бы, конечно, еще побегал за голыми девушками в венках, потаскал бы их за косы, но не в средней полосе, по колючим кустам». И выставил счет за порезанную осколком бутылки ногу.
— И где здесь идея? Очистить наши кусты и водоемы от битых бутылок?
— Слушай дальше… Но сначала ответь: в твоем ансамбле девицы без комплексов есть? Давалки без проблем?
— Без числа. Но не за деньги.
— Еще лучше. Слушай… Нет, ты вот что — тан-цовальщиц своих пощупай. Понял, на какой предмет? И сам подумай…
— Я подумаю… Но ведь, Виктор, чтобы развернуться, нужны большие деньги.
— Для начала кое-что есть. И кое-что у нас в Европе припрятано, в трех точках. Но это, как бы сказать, неприкосновенный запас. Только на крайний случай. Нам ведь главное — начать. А там — только успевай мешки подставлять и в сторону оттаскивать.
— Какие мешки?
— Для зеленого золота, Серж…
ДЕРЕВНЯ ПЕНЬКИ
Наступила ночь — настало утро. И снова ночь, и снова утро.
Времена меняются. Меняются и люди. И те и другие, к сожалению, не в лучшую сторону.
Человек, конечно, тварь. Но далеко не божия.
Да, все в мире держится на правде и добре. Это так. Только пользуются этим ложь и зло.
Ложь повсюду. Грязно и напористо, бесстрашно и чудовищно лгут о прошлом. Нагло, в глаза, лгут о настоящем. Подло и лениво лгут о будущем.
И лгут, главным образом, те, кто совсем недавно говорил правду.
Лгут, не заботясь о правдоподобии.
Лгут в Кремле, с думских трибун. Лгут шуты с эстрады и актеры со сцены и с экрана. Яростно и грязно лгут на своих страницах писатели и журналисты. Лгут все, кому за это платят. И кто-то платит всем, кто лжет.
Лгут в делах, в дружбе, в любви.
Родители лгут детям. Дети — родителям. Взаимно лгут супруги и любовники.
Не стало зазорным взять чужое, не стыдно обмануть партнера, предать друга, обидеть слабого, ударить ребенка или старика.
Ложь в частностях становится криминалом. Ложь массовая — уже идеология.
И бороться этим невозможно. Неравные силы у Лжи и Правды.
И сколько еще сможет продержаться страна на обмане, на лжи?
— Сколь угодно долго.
Это сказала Яна — видимо, последнюю фразу я произнес вслух.
Я отошел от дел, не вписался в нынешнее взаимопонимание правоохранительных органов и криминала, выпал в осадок.
Яна, моя шальная супруга, тоже потерпела очередное поражение на полях сражений российского бизнеса. Виртуозно обматерила подставивших ее партнеров, надавала злорадных пощечин конкурентам и продала все, что у нее оставалось, чтобы с ними рассчитаться, вплоть до настольного календаря в ее жалком офисе: «А на хрена он мне нужен (календарь), ведь я все равно живу вне времени». И вне пространства, я бы добавил. Если я все эти годы был злобным цепным псом, то Янка — беззаботной птахой. На какой ветке чирикает, с той и нагадить может.
Мы трезво оценили ситуацию (в ресторане, который я когда-то бескорыстно крышевал), оставили «на пока» наших врагов без наказания, а друзей без надежды на возмещение убытков и укрылись от тех и других в славной деревушке из шести дворов, по имени Пеньки, где у меня под сенью старых берез прятался не менее старый дом. Все наше имущество по приезде состояло из моего старенького, нигде не зарегистрированного пистолета, Янкиной косметички и просроченного мобильника с безнадежно севшим аккумулятором.
Но зажили мы славно. Все прошлые годы мы не раз расставались. Иногда с сожалением, а чаще со взаимным облегчением. Но вновь встречались почему-то с радостью.
Прежняя любовь обрела новый, более глубокий и заслуженный, более нежный смысл. В ней не стало меньше сердца, но появилось больше ума.
Под неукротимым Янкиным напором помолодел и наш старый дом. В нем стало спокойнее и теплее, каждый угол разве что не кошачьим мурлыканьем отзывался на обаяние красивой и по-своему любящей женщины. Перестала коптить керосиновая лампа — она теперь горела ровным стойким огоньком, освещая старые, много повидавшие до нас стены. Быстрее застучали ходики в простенке. Веселее заскворчал за печкой сверчок. И сама печь гудела ровно, щедро бросала по стенам пятна яркого света через дырки вокруг дверцы. Даже мышки, что нагло топали под полом и по потолку, присмирели.
Дом приосанился, хотелось ему перед молодой хозяйкой и самому моложе глядеться. И теперь, в ночи, он поскрипывал старыми суставами тихонько, застенчиво, будто стыдился этого скрипа, будто скрипел не от старческой немощи, а по доброте своей пытался сказать на ночь старую сказку, промурлыкать забытую песенку детства. Чтобы нам спокойнее и крепче спалось.
Но иногда мы почему-то разом просыпались за полночь, вставали. Янка набрасывала на плечи старый тулуп, зажигала лампу и приносила из холодной кухни бутылку водки. И мы сидели порой до утра, глядя друг на друга. Курили, вздыхали, улыбались и почти не разговаривали, но многое умели сказать друг другу без слов. Было что вспомнить, заново пережить, безмолвно поделиться.
В такие ночи я с особой остротой начинал чувствовать, как нам не хватало друг друга все эти годы. Даже когда мы были вместе.
К утру Янка, смачно и заразительно зевая, убирала со стола; приложив ладошку, дула в ламповое стекло, гасила робкий, но уверенный огонек. В комнате не становилось еще светло, но окна уже голубели близким рассветом. И мы ложились спать, укрываясь поверх одеяла еще и тулупом.
Спать днем — это неведомое доселе счастье. Особенно для тех, кто до этого ни одной ночи не спал без тревог.
Иногда я просыпался — то ли от щебета синиц за окном, то ли от счастья. Янка горячо дышала во сне мне в шею, и ее дыхание долго не давало мне снова уснуть.
Так медленно проходила зима. Мы жили простыми повседневными заботами, которые не обременяли, а радовали нас: дрова, готовка, вечерние посиделки у печки или ночные за столом, где уютно теплился ровным язычком огонек лампы, играя в распахнутых Янкиных глазах.
Днем, если ночью был снегопад, я расчищал дорожки к туалету и дровяному сараю. Изредка к нам забегал из леса шальной заяц в надежде чем-нибудь поживиться; повадилась белка, которая добиралась до нас по деревьям, ухитряясь ни разу не соскочить на землю. И все наши деревья в хороший солнечный день украшались снегирями и синицами.
Иногда, чтобы побаловать Яну, я брал ружье, вставал на лыжи и уходил в лес — сбраконьерить к ужину какую-нибудь дичину. Первое время мне это не удавалось. А потом я приспособился — заходил неглубоко в лес, огибал под прикрытием деревьев и сугробов нашу невеликую деревеньку и на дальнем ее конце стучался в окошко к тетке Полинке. Она еще держала кур, но уже справлялась с ними с трудом, кормить эту ораву в зимнее время оказалось не так просто. И потому тетка была мне рада: я избавлял ее от лишнего рта, точнее — клюва.
Зарубив и ощипав курицу, я совал ее в рюкзачок и героем возвращался домой, к жене.
— Тетерка, — скромно докладывал.
— А чего она такая ободранная? — каждый раз спрашивала Яна. — Вырывалась?
— Ощипал прямо в лесу, пока она была тепленькой.
(Тетка Полинка бережно собирала пух и перо на подушки.)
— А что она без головы?
— Такой я стрелок, — скромно докладывал. — Белку — в глаз, тетерку — в ухо.
Янка жарила «тетерку», придавив крышку сковороды булыжником, и гордилась мною.
Так проходила зима…
Беда еще не стучалась в ворота тревожным ночным стуком, но уже бродила рядом, выбирая для этого самый неподходящий момент…
Времена меняются. Меняются и люди. И те и другие, к сожалению, не в лучшую сторону.
Человек, конечно, тварь. Но далеко не божия.
Да, все в мире держится на правде и добре. Это так. Только пользуются этим ложь и зло.
Ложь повсюду. Грязно и напористо, бесстрашно и чудовищно лгут о прошлом. Нагло, в глаза, лгут о настоящем. Подло и лениво лгут о будущем.
И лгут, главным образом, те, кто совсем недавно говорил правду.
Лгут, не заботясь о правдоподобии.
Лгут в Кремле, с думских трибун. Лгут шуты с эстрады и актеры со сцены и с экрана. Яростно и грязно лгут на своих страницах писатели и журналисты. Лгут все, кому за это платят. И кто-то платит всем, кто лжет.
Лгут в делах, в дружбе, в любви.
Родители лгут детям. Дети — родителям. Взаимно лгут супруги и любовники.
Не стало зазорным взять чужое, не стыдно обмануть партнера, предать друга, обидеть слабого, ударить ребенка или старика.
Ложь в частностях становится криминалом. Ложь массовая — уже идеология.
И бороться этим невозможно. Неравные силы у Лжи и Правды.
И сколько еще сможет продержаться страна на обмане, на лжи?
— Сколь угодно долго.
Это сказала Яна — видимо, последнюю фразу я произнес вслух.
Я отошел от дел, не вписался в нынешнее взаимопонимание правоохранительных органов и криминала, выпал в осадок.
Яна, моя шальная супруга, тоже потерпела очередное поражение на полях сражений российского бизнеса. Виртуозно обматерила подставивших ее партнеров, надавала злорадных пощечин конкурентам и продала все, что у нее оставалось, чтобы с ними рассчитаться, вплоть до настольного календаря в ее жалком офисе: «А на хрена он мне нужен (календарь), ведь я все равно живу вне времени». И вне пространства, я бы добавил. Если я все эти годы был злобным цепным псом, то Янка — беззаботной птахой. На какой ветке чирикает, с той и нагадить может.
Мы трезво оценили ситуацию (в ресторане, который я когда-то бескорыстно крышевал), оставили «на пока» наших врагов без наказания, а друзей без надежды на возмещение убытков и укрылись от тех и других в славной деревушке из шести дворов, по имени Пеньки, где у меня под сенью старых берез прятался не менее старый дом. Все наше имущество по приезде состояло из моего старенького, нигде не зарегистрированного пистолета, Янкиной косметички и просроченного мобильника с безнадежно севшим аккумулятором.
Но зажили мы славно. Все прошлые годы мы не раз расставались. Иногда с сожалением, а чаще со взаимным облегчением. Но вновь встречались почему-то с радостью.
Прежняя любовь обрела новый, более глубокий и заслуженный, более нежный смысл. В ней не стало меньше сердца, но появилось больше ума.
Под неукротимым Янкиным напором помолодел и наш старый дом. В нем стало спокойнее и теплее, каждый угол разве что не кошачьим мурлыканьем отзывался на обаяние красивой и по-своему любящей женщины. Перестала коптить керосиновая лампа — она теперь горела ровным стойким огоньком, освещая старые, много повидавшие до нас стены. Быстрее застучали ходики в простенке. Веселее заскворчал за печкой сверчок. И сама печь гудела ровно, щедро бросала по стенам пятна яркого света через дырки вокруг дверцы. Даже мышки, что нагло топали под полом и по потолку, присмирели.
Дом приосанился, хотелось ему перед молодой хозяйкой и самому моложе глядеться. И теперь, в ночи, он поскрипывал старыми суставами тихонько, застенчиво, будто стыдился этого скрипа, будто скрипел не от старческой немощи, а по доброте своей пытался сказать на ночь старую сказку, промурлыкать забытую песенку детства. Чтобы нам спокойнее и крепче спалось.
Но иногда мы почему-то разом просыпались за полночь, вставали. Янка набрасывала на плечи старый тулуп, зажигала лампу и приносила из холодной кухни бутылку водки. И мы сидели порой до утра, глядя друг на друга. Курили, вздыхали, улыбались и почти не разговаривали, но многое умели сказать друг другу без слов. Было что вспомнить, заново пережить, безмолвно поделиться.
В такие ночи я с особой остротой начинал чувствовать, как нам не хватало друг друга все эти годы. Даже когда мы были вместе.
К утру Янка, смачно и заразительно зевая, убирала со стола; приложив ладошку, дула в ламповое стекло, гасила робкий, но уверенный огонек. В комнате не становилось еще светло, но окна уже голубели близким рассветом. И мы ложились спать, укрываясь поверх одеяла еще и тулупом.
Спать днем — это неведомое доселе счастье. Особенно для тех, кто до этого ни одной ночи не спал без тревог.
Иногда я просыпался — то ли от щебета синиц за окном, то ли от счастья. Янка горячо дышала во сне мне в шею, и ее дыхание долго не давало мне снова уснуть.
Так медленно проходила зима. Мы жили простыми повседневными заботами, которые не обременяли, а радовали нас: дрова, готовка, вечерние посиделки у печки или ночные за столом, где уютно теплился ровным язычком огонек лампы, играя в распахнутых Янкиных глазах.
Днем, если ночью был снегопад, я расчищал дорожки к туалету и дровяному сараю. Изредка к нам забегал из леса шальной заяц в надежде чем-нибудь поживиться; повадилась белка, которая добиралась до нас по деревьям, ухитряясь ни разу не соскочить на землю. И все наши деревья в хороший солнечный день украшались снегирями и синицами.
Иногда, чтобы побаловать Яну, я брал ружье, вставал на лыжи и уходил в лес — сбраконьерить к ужину какую-нибудь дичину. Первое время мне это не удавалось. А потом я приспособился — заходил неглубоко в лес, огибал под прикрытием деревьев и сугробов нашу невеликую деревеньку и на дальнем ее конце стучался в окошко к тетке Полинке. Она еще держала кур, но уже справлялась с ними с трудом, кормить эту ораву в зимнее время оказалось не так просто. И потому тетка была мне рада: я избавлял ее от лишнего рта, точнее — клюва.
Зарубив и ощипав курицу, я совал ее в рюкзачок и героем возвращался домой, к жене.
— Тетерка, — скромно докладывал.
— А чего она такая ободранная? — каждый раз спрашивала Яна. — Вырывалась?
— Ощипал прямо в лесу, пока она была тепленькой.
(Тетка Полинка бережно собирала пух и перо на подушки.)
— А что она без головы?
— Такой я стрелок, — скромно докладывал. — Белку — в глаз, тетерку — в ухо.
Янка жарила «тетерку», придавив крышку сковороды булыжником, и гордилась мною.
Так проходила зима…
Беда еще не стучалась в ворота тревожным ночным стуком, но уже бродила рядом, выбирая для этого самый неподходящий момент…
ТУРФИРМА «КОЛУМБ»
Кабинет в офисе. Строгая матовая мебель. Глубокие, коричневой кожи кресла. По стенам — застекленные полки, на них — изящные модели кораблей. От каравелл Колумба с красными мальтийскими крестами на парусах до двух современных красавцев океанских лайнеров — «Даниель Дефо» и «Олигарх». Карта мира в простенке пересечена прихотливыми линиями океанских маршрутов.
Жалюзи на окнах сомкнуты, в комнате сумрачно, приятно пахнет дымком хороших сигар.
В углу, вдали от окон, журнальный столик без журналов: коньяк, вазочка с конфетами, блюдечко с нарезанным лимоном.
Собеседников — двое. Чем-то неуловимо похожих друг на друга. Скорее всего, той печатью, которой непременно отмечаются люди большого бизнеса. Не совсем чистого.
— Вот что, Серж, таких денег я тебе не дам… Подожди обижаться. Я дам тебе других денег. Под совместный проект.
— Это как?
— Это так: мои деньги — твои люди. Думал о нашем разговоре? Девок своих щупал?
— Я их каждый день на подиуме щупаю.
— Я не о том. Насчет комплексов?
— Ну… В какой-то степени.
— Брось, Серж, не стесняйся. Бывал я на твоих шоу. Видал, как они лифчики «зеленью» набивали.
— Ну… Это в финале… Самостоятельно… Личная инициатива разогретой публики.
— Кстати, как твоя шарашка называется?
— «Бикини».
— Как-как?
— Этнографический ансамбль экзотического танца «Бикини».
— Экзотического, значит, эротического?
— Ну… Отчасти… В какой-то степени. Вообще же, у нас в репертуаре полинезийские, папуасские, африканские танцы.
— Я тебя понял, не стесняйся. Это то, что нужно. Пару месяцев на подготовку — и грузи своих папуасских полинезиек на борт «Олигарха».
— Надолго?
— Навсегда.
— Никто на это не согласится.
— Твоя проблема, Серж. Убеди девочек. Пообещай много-много. Ты артист или банщик? Помнишь, ты выделял мне из труппы подтанцовщиц для праздника Нептуна на «Дефо»? Разве были недовольные?
— Это совсем другое дело. Остров — не теплоход!
— Убеди девочек.
— Как? Чем?
— Проще всего — деньгами. Я финансирую. По крайней мере — для начала. А после им все равно некуда будет деваться. — Некоторое молчание. — И расширяй состав. Укрепляй контингент девицами из Азии, ты же это должен понять, Серж.
— Это криминал! А я все-таки ученый, хоть и в прошлом.
— Банщик ты! Не артист и не ученый!
— Без оскорблений нельзя?
— Возьми рюмку, Серж. За успех!
Молчание. Шелест разворачиваемых конфетных оберток. Почмокивание лимонными дольками.
— Днями вылетаешь к морю. Нужно проверить подготовку судна. Не забывай — публика у нас особая. Она дорого обходится, но еще дороже платит.
Ответный вздох.
— И не задерживайся там. Девок нужно как можно быстрее набрать…
Жалюзи на окнах сомкнуты, в комнате сумрачно, приятно пахнет дымком хороших сигар.
В углу, вдали от окон, журнальный столик без журналов: коньяк, вазочка с конфетами, блюдечко с нарезанным лимоном.
Собеседников — двое. Чем-то неуловимо похожих друг на друга. Скорее всего, той печатью, которой непременно отмечаются люди большого бизнеса. Не совсем чистого.
— Вот что, Серж, таких денег я тебе не дам… Подожди обижаться. Я дам тебе других денег. Под совместный проект.
— Это как?
— Это так: мои деньги — твои люди. Думал о нашем разговоре? Девок своих щупал?
— Я их каждый день на подиуме щупаю.
— Я не о том. Насчет комплексов?
— Ну… В какой-то степени.
— Брось, Серж, не стесняйся. Бывал я на твоих шоу. Видал, как они лифчики «зеленью» набивали.
— Ну… Это в финале… Самостоятельно… Личная инициатива разогретой публики.
— Кстати, как твоя шарашка называется?
— «Бикини».
— Как-как?
— Этнографический ансамбль экзотического танца «Бикини».
— Экзотического, значит, эротического?
— Ну… Отчасти… В какой-то степени. Вообще же, у нас в репертуаре полинезийские, папуасские, африканские танцы.
— Я тебя понял, не стесняйся. Это то, что нужно. Пару месяцев на подготовку — и грузи своих папуасских полинезиек на борт «Олигарха».
— Надолго?
— Навсегда.
— Никто на это не согласится.
— Твоя проблема, Серж. Убеди девочек. Пообещай много-много. Ты артист или банщик? Помнишь, ты выделял мне из труппы подтанцовщиц для праздника Нептуна на «Дефо»? Разве были недовольные?
— Это совсем другое дело. Остров — не теплоход!
— Убеди девочек.
— Как? Чем?
— Проще всего — деньгами. Я финансирую. По крайней мере — для начала. А после им все равно некуда будет деваться. — Некоторое молчание. — И расширяй состав. Укрепляй контингент девицами из Азии, ты же это должен понять, Серж.
— Это криминал! А я все-таки ученый, хоть и в прошлом.
— Банщик ты! Не артист и не ученый!
— Без оскорблений нельзя?
— Возьми рюмку, Серж. За успех!
Молчание. Шелест разворачиваемых конфетных оберток. Почмокивание лимонными дольками.
— Днями вылетаешь к морю. Нужно проверить подготовку судна. Не забывай — публика у нас особая. Она дорого обходится, но еще дороже платит.
Ответный вздох.
— И не задерживайся там. Девок нужно как можно быстрее набрать…
ЮЖНЫЙ ПОРТ. БОРТ ТЕПЛОХОДА «ОЛИГАРХ»
Старина Нильс, великий крысолов, с позором для его седин и его профессионального мастерства только что был изгнан с белоснежного лайнера, который готовился к очередной кругосветке и остро нуждался в профилактической дератизации своих трюмов и других судовых помещений. С каковой целью и был заключен устный договор с мастером этого дела — стариной Нильсом.
Договор договором, а бизнес бизнесом…
Нильсу не заплатили положенных пятисот долларов. Более того, респектабельный капитан теплохода, весь в белизне и золоте, затопал на старика ногами и зарычал:
— Вон отсюда! Это работа, да? Они еще больше обнаглели! А мне через неделю в плавание идти! Убирайся!
По капитанской каюте и впрямь безбоязненно, словно ручные, шныряли две громадные крысы с омерзительно голыми хвостами и красными глазками.
Нильс не испугался. Он просто терялся, когда на него кричали. А уж если под сомнение ставили его работу, старик поворачивался и без слов уходил. Он слишком хорошо знал себе цену, чтобы ее доказывать.
Так он поступил и в этот раз. Безмолвно поднял с пола оброненный от капитанского крика саквояжик с препаратами и приманками, повернулся, вышел на палубу и, сдерживая слезы, спустился по трапу на причал.
Здесь его и перехватил (совершенно случайно) Семеныч — Николай Рокотов, бывший сотрудник ЧК. А может, и не совсем бывший. Что его сюда занесло, какие у него здесь заботы — знал, скорее всего, только он сам.
С Нильсом они были знакомы давно. Автор даже назвал бы их в какой-то степени коллегами.
— Яков Ильич? Что стряслось?
Пошел сбивчивый рассказ, навроде: «У зайца — лубяная, у лисы — ледяная. Она его и выгнала».
— Я ж, Николай Семенович, дело свое знаю. Что ж я, не отличу дикую особь от ручной. Они ведь нарочно их пустили. Чтобы за работу мне не платить! Пятьсот долларов! Что для них эти деньги!
Семеныч тут усмехнулся, хотя не до смешков было. Но он всегда усмехался, когда злился.
— Ну-ка, пошли, Ильич, разберемся. — И решительно взялся за поручень трапа. И так же решительно, как свой человек, вошел в каюту капитана.
— Ты что ж, поганец, — сказал он вместо «Здравия желаю!» — что ж ты стариков обижаешь?
— Сейчас лично проверю, в трюм спущусь.
Крыс в каюте, кстати, уже не было.
— Садись, Ильич. — Семеныч по-хозяйски распахнул дверцу капитанского бара, достал коньяк, щедро наполнил две рюмки. — Не стесняйся. Расскажи-ка поподробнее.
Хлопнув пару рюмок, до которых старик Нильс был весьма охоч, он успокоился и внятно рассказал все, что случилось, что было до этого и как теперь, возможно, будет.
— Крысы, Николай Семеныч, удивительно интересные существа. Мне даже жаль порой вести с ними борьбу на уничтожение. Но — надо! Иначе они заполонят весь мир и никому в нем места не останется.
— Это мне понятно, — кивнул Семеныч, имея в виду совсем иных крыс.
— Я по-всякому их истреблял. И отравами, и крысиным львом. Вы знаете, что такое крысиный лев? О! Это дьявольская выдумка крысоловов.
— Дикая кошка?
Нильс рассмеялся мелким застенчивым смешком, чтобы ненароком не обидеть такого крутого и уважаемого человека.
— Это, Николай Семеныч, обыкновенная крыса мужского пола. Самец. Такого льва выводят искусственно. Жестоким путем. Сажают в клетку несколько особей и не кормят. Через некоторое время, уступив голоду, они сжирают самого слабого…
— Понял! А тот, кто остался, сожрав всех своих братков, тот и лев, да? Ну совсем как у нас.
— Похоже, — согласился, подумав, Нильс. — Он становится каннибалом и беспощадным, умелым истребителем себе подобных.
— А если нет под рукой себе подобных?
— Бросается в ярости на все, что движется и дышит. Но я очень редко прибегаю к такому способу дератизации. Я разработал свой препарат. Совершенно безвредный для окружающей среды, но абсолютно губительный для любой крысиной стаи.
— А в чем суть-то? — более заинтересованно спросил Семеныч, вновь наполняя рюмки. — Вот бы нам такой.
Нильс застенчиво хмыкнул:
— Для людей таких препаратов и без того хватает. Он угнетает половую функцию. И крысы теряют способность к размножению. Примерно на третий день.
— Лихо. А толку-то что?
— Они уходят. Они — звери крайне умные. Я бы сказал, в их уме что-то мистическое есть. Ну вот как объяснить? Судно еще в порту, исправное, готово к плаванию. И тут все крысы с него, как по команде, уходят. Либо на другое судно, либо куда-то на сушу. Будто знают, что корабль обречен. Как это объяснить? Что их толкнуло? Я сам такое видал. Картина жуткая. В Одессе это было. Сухогруз у причала, не на якоре, на швартовах. Борт высокий, канаты отданы с кормы и носа, чуть не вертикально натянуты. И что вы себе таки думаете? Я еще не приступал к работе, как вдруг на палубу, будто живая волна хлынула, — вся залита крысами. И одна за одной — по канатам на берег. А как им трудно! Цепляются не только лапками, зубами, иные даже хвостом помогают. А какая сорвется, ее тут же поддержат. И — вереницей на причал. И где-то в пакгаузах скрылись. Как объяснить?
— Да проще рюмки водки. Они ведь в трюмах обитают, углядели где-то, куда человеческий взгляд не проникает, трещину, глубокую влажную ржавчину, ну и смекнули…
Нильс рассмеялся — старчески, довольно. Но необидно.
— В том-то и дело, что ничего такого! Нет, подобное тоже бывает. Они даже как-то узнают о неисправности двигателей, помп, о рассохшихся без догляда шлюпках. Но это не тот случай.
— Интересно.
— Очень. Я, помнится, капитана предупредил. Тот лишь посмеялся. Однако послал команду проверить — нет ли где течи. Проверили, по плечу меня капитан похлопал. А назавтра в море вышел… Ну, я тогда в порту свой человек был. Я ведь и в море хаживал. Вы таки думаете, какой из еврея моряк, так думаете? Смотря какой еврей. Ежели вроде меня — антисемит, так что ж…
— Ты, Ильич, тут, в чужой каюте, мне национальную рознь не рассеивай.
— Это я так, к слову. К тому, что в порту, в диспетчерской я свой человек был. И все, что надо, из первых рук узнавал. — Он помолчал от тяжелых воспоминаний. — Вот и узнал: и двадцати миль от берега тот сухогруз не отошел, как на военную мину напоролся. Хорошо, что удачно. Винтами ее под корму подтянул, она там и грохнула. Никто не пострадал, и судно удалось в порт вернуть. Но вот как эти крысы про ту мину прознали, а?
— Ну, мина миной, а что с твоим препаратом? К чему рассказ-то? К тому, что очень они звери умные. И как чуют, что у них нелады в стае, тут же свое место дислокации, обитания покидают.
— Вот как? Что-то не очень верится.
Нильс пожал плечами и придвинул свою рюмку. Семеныч правильно понял.
— Я уже сколько лет этим способом действую.
— И что, все так и уходят? Все, все?
— Ну… Был случай, две самочки что-то не послушались, на борту остались…
— Вот видишь.
— Но они не выдержали, покончили с собой.
— Застрелились? — усмехнулся Семеныч.
— Зачем! — удивился Нильс. — Утопились. За борт прыгнули.
— Заливаешь, старина. Крысы прекрасно плавают.
— Даже тот, кто прекрасно плавает, — назидательно произнес Нильс, — если уж сильно захочет — утонет. Нет?
Семеныч признал его житейскую правоту.
— Так что метод мой уникальный. Представьте, целая стая лишается потомства. И если учесть, сколь ко его оказалось непроизведенным, то на моем счету — миллиарды. Даже неловко.
Тут дверь в каюту распахнулась и заглянул какой-то мужчина. Семеныч кивнул ему:
— Погоди, Серж, у нас разговор.
А Нильс, не дожидаясь, когда вновь закроется дверь, грустно продолжил:
— Да, миллиарды. Это только здесь, в России. А за границей…
— Ты и за границей побывал? — удивился Семеныч.
— У родни. На исторической родине. Они там себе виллы настроили, так и позвали меня — крыс вывести. В Израиле ведь тоже крысы есть.
— А что же ты не остался?
— А там одни евреи кругом. А если араб какой-нибудь покажется, так и тот не лучше.
— Опять за свое? — Семеныч постучал пальцем по столу.
И словно отозвавшись на этот стук, вошел капитан — весь в белом с золотом. Прошел к столику, сел, сняв фуражку, положил рядом. Сердито вздохнул:
— Плохо сработано. А мне днями в рейс идти. А у меня пассажиры, Николай Семеныч, элитные. VIP-персоны. Так я весь фрахт потеряю.
— Что ж, дело твое. — Семеныч встал и достал из нагрудного кармана рацию. — Я, собственно, что заглянул-то? Сигнал получил — большая партия наркотиков у вас в трюмах хоронится. Сейчас вызову ребят из спецназа…
Капитан вздрогнул, стал белее своего кителя. А Семеныч лениво и безразлично продолжил:
— Ты ж знаешь, как они работают. Положат весь твой экипаж мордами в палубу, перевернут все судно, может, и пробоин наделают. Найдут — не найдут, а на недельку рейс задержится…
— Постой, Николай Семеныч. Не первый год знакомы. Давай по-другому. Плачу дератизатору, пьем коньяк и расстаемся друзьями. Лады?
— В основном.
Конфликт был мудро улажен.
Капитан и примкнувший к нему Серж проводили гостей до трапа.
Капитан, глядя вслед Нильсу, зло прошептал:
— Жидовская морда!
— Он миллиардер, капитан.
Капитан повернулся к нему, не веря. Поверил. И они оба долго провожали завистливыми взглядами худую сутулую спину старины Нильса. Миллиардера в России. Не считая заграницы…
— А за пятьсот баксов чуть не удавился!
Договор договором, а бизнес бизнесом…
Нильсу не заплатили положенных пятисот долларов. Более того, респектабельный капитан теплохода, весь в белизне и золоте, затопал на старика ногами и зарычал:
— Вон отсюда! Это работа, да? Они еще больше обнаглели! А мне через неделю в плавание идти! Убирайся!
По капитанской каюте и впрямь безбоязненно, словно ручные, шныряли две громадные крысы с омерзительно голыми хвостами и красными глазками.
Нильс не испугался. Он просто терялся, когда на него кричали. А уж если под сомнение ставили его работу, старик поворачивался и без слов уходил. Он слишком хорошо знал себе цену, чтобы ее доказывать.
Так он поступил и в этот раз. Безмолвно поднял с пола оброненный от капитанского крика саквояжик с препаратами и приманками, повернулся, вышел на палубу и, сдерживая слезы, спустился по трапу на причал.
Здесь его и перехватил (совершенно случайно) Семеныч — Николай Рокотов, бывший сотрудник ЧК. А может, и не совсем бывший. Что его сюда занесло, какие у него здесь заботы — знал, скорее всего, только он сам.
С Нильсом они были знакомы давно. Автор даже назвал бы их в какой-то степени коллегами.
— Яков Ильич? Что стряслось?
Пошел сбивчивый рассказ, навроде: «У зайца — лубяная, у лисы — ледяная. Она его и выгнала».
— Я ж, Николай Семенович, дело свое знаю. Что ж я, не отличу дикую особь от ручной. Они ведь нарочно их пустили. Чтобы за работу мне не платить! Пятьсот долларов! Что для них эти деньги!
Семеныч тут усмехнулся, хотя не до смешков было. Но он всегда усмехался, когда злился.
— Ну-ка, пошли, Ильич, разберемся. — И решительно взялся за поручень трапа. И так же решительно, как свой человек, вошел в каюту капитана.
— Ты что ж, поганец, — сказал он вместо «Здравия желаю!» — что ж ты стариков обижаешь?
— Сейчас лично проверю, в трюм спущусь.
Крыс в каюте, кстати, уже не было.
— Садись, Ильич. — Семеныч по-хозяйски распахнул дверцу капитанского бара, достал коньяк, щедро наполнил две рюмки. — Не стесняйся. Расскажи-ка поподробнее.
Хлопнув пару рюмок, до которых старик Нильс был весьма охоч, он успокоился и внятно рассказал все, что случилось, что было до этого и как теперь, возможно, будет.
— Крысы, Николай Семеныч, удивительно интересные существа. Мне даже жаль порой вести с ними борьбу на уничтожение. Но — надо! Иначе они заполонят весь мир и никому в нем места не останется.
— Это мне понятно, — кивнул Семеныч, имея в виду совсем иных крыс.
— Я по-всякому их истреблял. И отравами, и крысиным львом. Вы знаете, что такое крысиный лев? О! Это дьявольская выдумка крысоловов.
— Дикая кошка?
Нильс рассмеялся мелким застенчивым смешком, чтобы ненароком не обидеть такого крутого и уважаемого человека.
— Это, Николай Семеныч, обыкновенная крыса мужского пола. Самец. Такого льва выводят искусственно. Жестоким путем. Сажают в клетку несколько особей и не кормят. Через некоторое время, уступив голоду, они сжирают самого слабого…
— Понял! А тот, кто остался, сожрав всех своих братков, тот и лев, да? Ну совсем как у нас.
— Похоже, — согласился, подумав, Нильс. — Он становится каннибалом и беспощадным, умелым истребителем себе подобных.
— А если нет под рукой себе подобных?
— Бросается в ярости на все, что движется и дышит. Но я очень редко прибегаю к такому способу дератизации. Я разработал свой препарат. Совершенно безвредный для окружающей среды, но абсолютно губительный для любой крысиной стаи.
— А в чем суть-то? — более заинтересованно спросил Семеныч, вновь наполняя рюмки. — Вот бы нам такой.
Нильс застенчиво хмыкнул:
— Для людей таких препаратов и без того хватает. Он угнетает половую функцию. И крысы теряют способность к размножению. Примерно на третий день.
— Лихо. А толку-то что?
— Они уходят. Они — звери крайне умные. Я бы сказал, в их уме что-то мистическое есть. Ну вот как объяснить? Судно еще в порту, исправное, готово к плаванию. И тут все крысы с него, как по команде, уходят. Либо на другое судно, либо куда-то на сушу. Будто знают, что корабль обречен. Как это объяснить? Что их толкнуло? Я сам такое видал. Картина жуткая. В Одессе это было. Сухогруз у причала, не на якоре, на швартовах. Борт высокий, канаты отданы с кормы и носа, чуть не вертикально натянуты. И что вы себе таки думаете? Я еще не приступал к работе, как вдруг на палубу, будто живая волна хлынула, — вся залита крысами. И одна за одной — по канатам на берег. А как им трудно! Цепляются не только лапками, зубами, иные даже хвостом помогают. А какая сорвется, ее тут же поддержат. И — вереницей на причал. И где-то в пакгаузах скрылись. Как объяснить?
— Да проще рюмки водки. Они ведь в трюмах обитают, углядели где-то, куда человеческий взгляд не проникает, трещину, глубокую влажную ржавчину, ну и смекнули…
Нильс рассмеялся — старчески, довольно. Но необидно.
— В том-то и дело, что ничего такого! Нет, подобное тоже бывает. Они даже как-то узнают о неисправности двигателей, помп, о рассохшихся без догляда шлюпках. Но это не тот случай.
— Интересно.
— Очень. Я, помнится, капитана предупредил. Тот лишь посмеялся. Однако послал команду проверить — нет ли где течи. Проверили, по плечу меня капитан похлопал. А назавтра в море вышел… Ну, я тогда в порту свой человек был. Я ведь и в море хаживал. Вы таки думаете, какой из еврея моряк, так думаете? Смотря какой еврей. Ежели вроде меня — антисемит, так что ж…
— Ты, Ильич, тут, в чужой каюте, мне национальную рознь не рассеивай.
— Это я так, к слову. К тому, что в порту, в диспетчерской я свой человек был. И все, что надо, из первых рук узнавал. — Он помолчал от тяжелых воспоминаний. — Вот и узнал: и двадцати миль от берега тот сухогруз не отошел, как на военную мину напоролся. Хорошо, что удачно. Винтами ее под корму подтянул, она там и грохнула. Никто не пострадал, и судно удалось в порт вернуть. Но вот как эти крысы про ту мину прознали, а?
— Ну, мина миной, а что с твоим препаратом? К чему рассказ-то? К тому, что очень они звери умные. И как чуют, что у них нелады в стае, тут же свое место дислокации, обитания покидают.
— Вот как? Что-то не очень верится.
Нильс пожал плечами и придвинул свою рюмку. Семеныч правильно понял.
— Я уже сколько лет этим способом действую.
— И что, все так и уходят? Все, все?
— Ну… Был случай, две самочки что-то не послушались, на борту остались…
— Вот видишь.
— Но они не выдержали, покончили с собой.
— Застрелились? — усмехнулся Семеныч.
— Зачем! — удивился Нильс. — Утопились. За борт прыгнули.
— Заливаешь, старина. Крысы прекрасно плавают.
— Даже тот, кто прекрасно плавает, — назидательно произнес Нильс, — если уж сильно захочет — утонет. Нет?
Семеныч признал его житейскую правоту.
— Так что метод мой уникальный. Представьте, целая стая лишается потомства. И если учесть, сколь ко его оказалось непроизведенным, то на моем счету — миллиарды. Даже неловко.
Тут дверь в каюту распахнулась и заглянул какой-то мужчина. Семеныч кивнул ему:
— Погоди, Серж, у нас разговор.
А Нильс, не дожидаясь, когда вновь закроется дверь, грустно продолжил:
— Да, миллиарды. Это только здесь, в России. А за границей…
— Ты и за границей побывал? — удивился Семеныч.
— У родни. На исторической родине. Они там себе виллы настроили, так и позвали меня — крыс вывести. В Израиле ведь тоже крысы есть.
— А что же ты не остался?
— А там одни евреи кругом. А если араб какой-нибудь покажется, так и тот не лучше.
— Опять за свое? — Семеныч постучал пальцем по столу.
И словно отозвавшись на этот стук, вошел капитан — весь в белом с золотом. Прошел к столику, сел, сняв фуражку, положил рядом. Сердито вздохнул:
— Плохо сработано. А мне днями в рейс идти. А у меня пассажиры, Николай Семеныч, элитные. VIP-персоны. Так я весь фрахт потеряю.
— Что ж, дело твое. — Семеныч встал и достал из нагрудного кармана рацию. — Я, собственно, что заглянул-то? Сигнал получил — большая партия наркотиков у вас в трюмах хоронится. Сейчас вызову ребят из спецназа…
Капитан вздрогнул, стал белее своего кителя. А Семеныч лениво и безразлично продолжил:
— Ты ж знаешь, как они работают. Положат весь твой экипаж мордами в палубу, перевернут все судно, может, и пробоин наделают. Найдут — не найдут, а на недельку рейс задержится…
— Постой, Николай Семеныч. Не первый год знакомы. Давай по-другому. Плачу дератизатору, пьем коньяк и расстаемся друзьями. Лады?
— В основном.
Конфликт был мудро улажен.
Капитан и примкнувший к нему Серж проводили гостей до трапа.
Капитан, глядя вслед Нильсу, зло прошептал:
— Жидовская морда!
— Он миллиардер, капитан.
Капитан повернулся к нему, не веря. Поверил. И они оба долго провожали завистливыми взглядами худую сутулую спину старины Нильса. Миллиардера в России. Не считая заграницы…
— А за пятьсот баксов чуть не удавился!
ДЕРЕВНЯ ПЕНЬКИ
Янка нашла себе массу новых удовольствий в деревенской жизни. Она полюбила ходить за водой оледенелой тропкой к колодцу и за яйцами к тетке По-линке. Полюбила растапливать печь и курить возле нее в открытую дверцу, сидя на шаткой скамеечке. У нее посвежели чувства и даже появились мысли. Она стала отважно «философить» с рюмкой или с сигаретой в руке.
— Да, Серый… А если бы я не встретила тебя в свое время… Не сидела бы сейчас у дырявой печки и не пила бы с тобой по ночам водку…
— А дальше? — Мне было интересно.
— Ну… Рванула бы в какую-нибудь Европу. Женилась бы со своей красотой на каком-нибудь короле. И стала бы какой-нибудь королевой в каком-нибудь дворце. И сидела бы сейчас не у дырявой печки, на полу, а на каком-нибудь ковре. Или на каком-нибудь троне. В короне. Набекрень немножко. — Она показала руками, отбросив волосы, эту самую «бек-рень». — Вот дура-то была бы. Да, Серый?
«Да, Янка, да, — думалось мне в ответ. — Твое место у какой-то дырявой печки. А мое — у твоих ног. Приклонив голову на какие-то твои прекрасные колени».
Но я не успевал сказать ей об этом. Она ведь как птичка — то чирикнет, то…
— А ведь я, Серый, по крови сама по себе королева, без всяких королей. Не знал?
Я молчу. И думаю, не произнося вслух: не сомневаюсь, Янка моя — прямая королева от королей. От М. Мнишек и Г. Отрепьева, стало быть… Молчу. Что еще скажет, к чему подбирается?
— А вот ты, Серый, когда-нибудь задумывался о себе?
— Обо мне другие думают. А что?
— Скоро старость нагрянет, седина.
Она это сказала с такой угрозой, что я даже почувствовал за спиной ледяное дыхание. И обернулся невольно.
— Вот-вот, — злорадно продолжила Яна. — Скоро старость с сединой нагрянет, а ты еще ничего не сделал. Никаких мировых открытий. — Она начала злорадно перечислять, загибая палец за пальцем. — Ты даже никакой вершины не покорил. Ни одной картины не написал.
— Ни одного дома не построил, — помог я, — ни одного дерева не…
— Да, — подхватила Яна, перебивая в азарте обличения, — ни одного дерева не срубил!
— Не посадил, — поправил я.
— Вот видишь! Не срубил, не посадил…
— Разуваться будешь?
— Зачем? — удивилась она.
— Тебе на руках пальцев не хватит.
— Пожалуй… — Янка приоткрыла дверцу печки, бросила в огонь окурок. — Но я ведь не это хотела сказать. Ты, Серый, конечно, ничего не успел, но зато ты всегда вовремя оказывался рядом. Когда нужен кому-нибудь в беде.
— Да, Серый… А если бы я не встретила тебя в свое время… Не сидела бы сейчас у дырявой печки и не пила бы с тобой по ночам водку…
— А дальше? — Мне было интересно.
— Ну… Рванула бы в какую-нибудь Европу. Женилась бы со своей красотой на каком-нибудь короле. И стала бы какой-нибудь королевой в каком-нибудь дворце. И сидела бы сейчас не у дырявой печки, на полу, а на каком-нибудь ковре. Или на каком-нибудь троне. В короне. Набекрень немножко. — Она показала руками, отбросив волосы, эту самую «бек-рень». — Вот дура-то была бы. Да, Серый?
«Да, Янка, да, — думалось мне в ответ. — Твое место у какой-то дырявой печки. А мое — у твоих ног. Приклонив голову на какие-то твои прекрасные колени».
Но я не успевал сказать ей об этом. Она ведь как птичка — то чирикнет, то…
— А ведь я, Серый, по крови сама по себе королева, без всяких королей. Не знал?
Я молчу. И думаю, не произнося вслух: не сомневаюсь, Янка моя — прямая королева от королей. От М. Мнишек и Г. Отрепьева, стало быть… Молчу. Что еще скажет, к чему подбирается?
— А вот ты, Серый, когда-нибудь задумывался о себе?
— Обо мне другие думают. А что?
— Скоро старость нагрянет, седина.
Она это сказала с такой угрозой, что я даже почувствовал за спиной ледяное дыхание. И обернулся невольно.
— Вот-вот, — злорадно продолжила Яна. — Скоро старость с сединой нагрянет, а ты еще ничего не сделал. Никаких мировых открытий. — Она начала злорадно перечислять, загибая палец за пальцем. — Ты даже никакой вершины не покорил. Ни одной картины не написал.
— Ни одного дома не построил, — помог я, — ни одного дерева не…
— Да, — подхватила Яна, перебивая в азарте обличения, — ни одного дерева не срубил!
— Не посадил, — поправил я.
— Вот видишь! Не срубил, не посадил…
— Разуваться будешь?
— Зачем? — удивилась она.
— Тебе на руках пальцев не хватит.
— Пожалуй… — Янка приоткрыла дверцу печки, бросила в огонь окурок. — Но я ведь не это хотела сказать. Ты, Серый, конечно, ничего не успел, но зато ты всегда вовремя оказывался рядом. Когда нужен кому-нибудь в беде.