Страница:
Они повернули обратно к отелю, и детектив сказал:
– У вас есть священник, которому можно позвонить, мистер Перроне? Близкий семье?
– Дайте подумать, – сказал Чаз.
В душе он смеялся, как шакал.
Четыре
Пять
– У вас есть священник, которому можно позвонить, мистер Перроне? Близкий семье?
– Дайте подумать, – сказал Чаз.
В душе он смеялся, как шакал.
Четыре
Мик Странахэн привязал белую искусственную муху к лесе и забросил удочку с пристани – терапия, а в качестве бонуса – свежий люциан на ужин. На острове уже давненько не водилось женщин, и Странахэн толком не знал, что делать с этой.
У него не было повода сомневаться в ее истории, равно как и верить ей. Естественно, ввязываться не стоит, чревато осложнениями – скажем, придется чаще бывать на материке, а для Странахэна каждый миг, проведенный в городе, был сущим страданием. Головная боль, которую он привозил оттуда, терзала, как железнодорожный костыль, забитый прямо в темечко.
Сейчас он ездил в Майами, только чтобы пополнить запасы провианта и обналичить чек по нетрудоспособности – сомнительную плату за то, что застрелил продажного судью, который первым пальнул в Странахэна при аресте. Инвалидом Мик Странахэн отнюдь не стал, но офис прокурора штата нуждался в благовидном предлоге, чтобы уволить полицейского в преклонном возрасте тридцати девяти лет. Огнестрельная рана – далеко не худший повод.
Странахэн не хотел уходить с работы, но ему предусмотрительно объяснили, что по политическим мотивам прокурор штата не может держать следователя (пусть даже весьма эффективного), который убил законно избранного судью (пусть даже насквозь прогнившего). Так что Странахэн принял смехотворные откупные и приобрел старый деревянный дом на сваях в заливе Бискейн, где и жил несколько лет по большей части в мире и спокойствии, пока ураган Эндрю не разнес его дом в щепки.
Ту ночь Странахэн провел в Коконат-Гроув у сестры, чей бесполезный муженек был слишком занят с проститутками на юридической конференции в Бостоне, чтобы слетать домой и установить ставни. Через два дня, в удушливо жаркий штиль, Странахэн завел свой ялик и поплыл среди обломков обратно в Стилтсвиль. Там, где некогда стоял его дом, Странахэн нашел восемь голых свай. Он совершил вокруг них круг почета и направил ялик на юг.
В конце концов он причалил на острове – точнее, просто куске коралла, – где еле-еле помещался скромный домик в форме буквы «Г». Бетонное строение замечательно перенесло ураган, хотя приливные волны выдавили все окна и унесли прочь содержимое обоих этажей, в том числе смотрителя. Мик Странахэн с удовольствием занял его место.
Дом принадлежал любимому критиками мексиканскому писателю, чья сложная личная жизнь временами вынуждала его искать прибежища под иностранной юрисдикцией. За восемь лет он посетил остров всего четырежды и ни разу не оставался дольше нескольких дней. В последний его приезд Странахэн отметил его мучнистую бледность и изможденность. Когда Странахэн спросил писателя, не болен ли он, тот засмеялся и предложил сразиться на локотках на миллион песо.
Однако Странахэн предвидел, что настанет день, когда на лодке приплывет егерь и скажет, что старый писатель умер, а остров продан Службе национальных парков. Тем временем Странахэн собирался жить в бетонном доме, пока официально не выселят.
Его единственным верным спутником был доберман-пинчер, которого выкинуло на берег во время тропического шторма года полтора назад. Странахэн решил, что полуутонувшее животное выпало за борт чьей-нибудь лодки, но за псом так никто и не приехал. Пес оказался тупым и упрямым, как грязевой поток, поэтому Странахэн назвал его Сель. В итоге Сель усвоил два навыка, для которых доберманы запрограммированы генетически – лаять и брехать, и из него получился бы пристойный сторожевой пес, если бы не плохое зрение и неуклюжесть. Странахэн часто привязывал Селя к кокосовой пальме, иначе этот болван порывался сползти с мола при малейшем намеке на проходящую мимо лодку.
Странахэн сочувственно посмотрел на пса, который дрых в жалкой тени пальмы. Три толстых мангровых люциана шумно бились в корзине, но доберман не шевелился. Он похвально игнорировал большинство устремлений Странахэна, включая рыбалку и случайные связи. Дамочек Сель небрежно обнюхивал, после чего практически не замечал. Сель будто понимал, что надолго они тут не задержатся, а значит, не имеет смысла налаживать контакт.
Вопреки мнению пса, Мик Странахэн не считал себя чудаком или отшельником, хотя в пятьдесят три года жил на острове на краю Атлантики, без телефона, спутниковой тарелки или персонального компьютера. Но, как ни печально, следует признать: женщины редко задерживались на острове дольше нескольких месяцев – неизменные мир и покой доводили их до ручки. Странахэну жаль было их отпускать, но это любезнее, чем на них жениться, как он обыкновенно поступал, еще живя на материке.
Странахэн ничего не знал о Джои Перроне, но ее хладнокровие и сила его впечатлили. Многие пловцы отрубились бы или бессвязно бредили, проведя слепую ночь в море, но Джои убедительно говорила и быстро соображала.
Странахэн был склонен дать ей время, как она просила. Он знал, что такое выжить после покушения на убийство, если это на самом деле с ней произошло.
Отчасти ему инстинктивно хотелось узнать больше, совать нос, копаться во всем этом, как в старые добрые времена. Внутренний голос мудро советовал плюнуть и забыть: миссис Перроне и кризис ее супружества скоро покинут остров, и копы сами разберутся.
«В конце концов, я в отставке», – напомнил себе Странахэн, снимая с крючка очередную рыбину.
В отставке.
Столько лет прошло, а до сих пор звучит нелепо.
– Кстати, а что ты там делал? – спросила Джои.
– Где?
– В океане. В этой твоей утлой лодочке. Странахэн обмакивал кусочки рыбьего филе во взбитый
белок, один за другим.
– Во-первых, там, в общем, не океан, – сказал он. – Всего полмили от Эллиот-Ки. А я охотился на тарпона.
– Иными словами, я все равно доплыла бы до берега?
– Да, так или иначе.
– То есть формально это не спасение? – спросила она. – Хотя мне в некотором роде нравится сама идея, что меня спасли.
– Осторожнее – плита, – посоветовал Странахэн.
Каждый кусок рыбы сначала отправлялся в миску с хлебными крошками, затем на сковороду. Джои слышала шипение всякий раз, когда филе приземлялось в горячее масло; она насчитала восемь кусков и задалась вопросом, хватит ли на двоих. Никогда еще она не была так голодна.
– Расскажи мне о себе, Мик. Обещаю никому не выдавать твои мрачные секреты, – сказала она.
– Как ты себя чувствуешь? С глазами получше?
– Не узнаю, пока ты не снимешь с меня эту дурацкую повязку для слепых.
– Это не повязка для слепых, – сказал он, – и ты можешь снять ее, когда захочешь.
Он отрезал полосу от полотенца, намочил ее в прохладной пресной воде и соке алоэ и осторожно обмотал Джои лоб. Часом раньше она упрямо пыталась самостоятельно обойти вокруг дома, споткнулась о мешок с собачьим кормом и чуть не сломала лодыжку.
– Я даже фамилии твоей не знаю, – сказала она.
– Странахэн.
– И чем же вы занимаетесь, мистер С, не считая того, что выуживаете девиц из глубокого синего моря?
– На самом деле там не глубоко. В том месте, где я тебя нашел, – футов двадцать.
– Ну все, хватит. Ты решил испортить мне приключение, – сказала Джои. – Достаточно и того, что я обязана жизнью какому-то растаману-контрабандисту. Теперь ты говоришь, что я в момент моего так называемого спасения была минутах в пяти от пляжа.
– Тебе полегчает, если я скажу, что на прошлой неделе видел там пятнадцатифутовую акулу-молот?
– Смеешься?
Странахэн покачал головой:
– Я серьезно. Она завтракала скатами.
– Ну дела.
– Предпочитаешь сок лайма или соус-тартар? – спросил он.
– И то и другое. – Джон слегка подскочила, когда он взял ее за руку.
– Все в порядке, – сказал он и отвел ее на улицу, на деревянный настил к столу для пикников. Внезапно хлынул свет, Джои вздрогнула, и Мик велел ей оставить повязку. Джои самостоятельно нашла еду, сожрала четыре куска люциана и две порции черной фасоли с рисом, после чего Странахэн принес ей кусок лимонного пирога и холодное пиво.
– Лучшая трапеза в моей жизни, – заявила она, нашаривая очередную салфетку.
– По-моему, ты скоро оклемаешься.
– Что это за звук? Вертолет?
– Да. Береговая охрана, – подтвердил Странахэн, наблюдая, как рыжеватое пятнышко вдали пересекает залив.
– Может, это они меня ищут, – сказала Джои.
– Вполне возможно.
Она беспокойно заерзала.
– Может, внутрь пойдем?
– Почему? – спросил Странахэн.
– Солнце садится, да? Я чувствую, что холодает. Он сегодня красивый? В смысле, закат?
– Никогда не видел некрасивого заката.
– Завтра я сниму полотенце и наконец узнаю, как ты выглядишь, – сказала Джои. – Я думаю, Клинт Иствуд средних лет.
– Тогда тебя ждет большое разочарование.
– Но ты ведь высокий? – спросила она. – Тебе под полтинник?
– За.
– Седина на висках?
– Хочешь еще пива?
– Нет пока, – сказала Джои. – Дай мне опять свои руки.
Странахэн засмеялся:
– Не стоит, они все в рыбе.
– Ты ешь руками! Мне это нравится.
– Мои застольные манеры оставляют желать лучшего, – сказал он. – Побочный эффект жизни в одиночестве.
– Сколько раз ты был женат? – спросила Джои. – Я знаю, это ужасно грубый вопрос, но я кое-что подозреваю.
– Шесть, – ответил Странахэн. – Шесть раз. – Он встал и начал убирать тарелки.
– Господи Исусе. Я-то думала, три.
– Вот видишь, я полон сюрпризов.
– Как так получилось? – спросила Джои, но в ответ услышала только грохот двери. Через несколько секунд в доме побежала вода и забрякали тарелки в раковине. Когда Странахэн вернулся, Джои извинилась.
– За что? – спросил он.
– За назойливость. Я поняла, что ты разозлился, потому что ты стукнул дверью.
– Да нет, просто петли заржавели, к чертям собачьим. – Он всунул ей в руку холодную бутылку. – Хотя, по правде сказать, шесть бывших жен – не повод хвастаться.
– По крайней мере, ни одна из них не пыталась тебя убить, – сказала Джои.
– Одной это почти удалось.
– Что, правда? Ее посадили?
– Нет. Она умерла.
У Джои сперло дыхание. Она надолго приложилась к пиву.
– Расслабься, ягодка. Я ее не убивал, – сказал Странахэн.
– Кем она была?
– Когда я ее встретил? Официанткой, как и все остальные.
Джои не удержалась и захихикала:
– Ты был женат на шести официантках?
– Вообще-то на пяти. Последняя была телепродюсером.
– Ох, Мик…
– И поначалу они были просто восхитительны. Обычно все шло вкривь и вкось по моей вине.
– Но о чем ты думал? То есть, когда добираешься до цифры шесть…
– Да ни о чем я не думал, – сказал Странахэн. – Какие раздумья, когда любовь? Сама знаешь.
Джои Перроне откинулась назад и повернула забинтованное лицо к закату.
– Наверняка все небо розовое и золотое. Господи, я, наверное, ужасно выгляжу с этой повязкой.
– Чаз – это твой первый муж?
– Второй. Первый умер. – И быстро прибавила: – Несчастный случай.
– Фигово.
– Он был биржевым маклером. А Чаз – биолог.
– Мокрецы тебя скоро сожрут с потрохами, – сказал Странахэн. – Давай вернемся в дом.
– Забавно, глаза по-настоящему болят, только когда я плачу, – сказала она. – Жаль, не могу остановиться.
– Пойдем, возьми меня за руку.
– Нет, мне и здесь хорошо. Мошки меня не колышут. – Джои вызывающе хлюпнула носом. – И, знаешь, я рыдаю совсем не из-за этого сукина сына Чаза Перроне. Я на девяносто девять процентов уверена, что я его больше не люблю.
Странахэн промолчал. Он был специалистом по умиранию отношений, по мучительной пустоте, что висит, пока кто-нибудь не сделает шаг.
– Но то, что Чаз сделал там, – она показала на море, – зверски меня бесит. Ты даже не представляешь как.
«Отчего же, представляю», – подумал Странахэн. Вопрос витал в воздухе, и он спросил:
– Тогда почему ты плачешь?
– Видимо, я поняла, что вся моя жизнь свелась к этому мигу в этом месте в этом, – она гневно взмахнула рукой, – кошмарном, мерзком положении. Без обид, Мик, но сидеть полуослепшей на острове с каким-то незнакомцем – это не совсем то, что я в это самое время собиралась делать. Я совсем не так воображала себя в тридцать с чем-то там.
– Слушай, у тебя все наладится.
– Ну да, конечно. После того как мой ебаный муженек, прошу прощения за свой французский, сбросил меня за борт этого ебаного корабля в нашем ебаном круизе в честь годовщины свадьбы! Как, скажи, пожалуйста, женщине такое забыть, а? Как «пережить» такую личную катастрофу?
– Поможет, например, если увидишь, как его волокут в наручниках, – сказал Странахэн. – Почему ты не даешь мне позвонить в полицию?
Джои неистово замотала головой – как бы полотенце не слетело, подумал Странахэн.
– Мик, на суде будет настоящий кошмар – мое слово против его. Он наверняка заявит, что я наклюкалась и свалилась через перила. Я уверена, он береговой охране так и сказал. Четыре года назад я в Дейтоне сдуру села за руль под градусом, адвокаты Чаза это в два счета раскопают. «Будьте любезны, миссис Перроне, встаньте на свидетельскую трибуну и расскажите суду, как ваш дружок-теннисист бросил вас ради манекенщицы, как вы с горя выпили целую бутылку каберне, припарковали автомобиль прямо посреди бульвара Норд-Оушен и уснули…»
– Ладно, остынь.
– Но ведь так и есть? Мое слово против его.
Странахэн согласился, что в суде все может обернуться скверно.
– Это не мое дело, Джои, но как насчет денег? Если ты умрешь, Чаз разбогатеет?
– Нет.
– Даже страховки никакой нет?
– Насколько я знаю, нет, – сказала Джои. – Теперь ты понимаешь, почему я так… ну, не знаю, ошеломлена. Ему не было смысла меня убивать. Если он хотел развестись, достаточно было попросить.
Она спросила, что бы Странахэн сделал на ее месте.
– Для начала я бы снял обручальное кольцо, – ответил он.
Джои застенчиво стащила платиновый ободок с пальца и сжала в руке.
– Дальше что?
– Пошел бы прямиком к копам, – сказал Странахэн, размышляя, какие еще варианты она обдумывает. Он решил не спрашивать, потому что поднялся бриз и, похоже, сдул злость Джои. – Ты улыбаешься. Здорово, – сказал он.
– Потому что оно мокрое и щекочется.
– Что щекочется?
– Я надеюсь, что пес. Странахэн глянул под стол.
– Сель, ты очень плохой мальчик! – сказал он, хватая добермана за ошейник.
– Кажется, я ему нравлюсь, – язвительно хмыкнула Джои. – Но они все так себя ведут на первых порах.
Детективу Карлу Ролваагу место было на Среднем Западе. Он знал это в глубине души и вспоминал каждый день на работе.
Подошел бы какой угодно дальний Средний Запад: Мичиган, Висконсин, Миннесота или даже Дакоты. Преступления там, как правило, очевидны и просты, на почве банальных жадности, похоти или алкоголя. Флорида сложнее, она особенная, и тут ничего нельзя предугадать. Каждый говенный аферист Америки рано или поздно являлся сюда – так велики здесь возможности для хищничества.
– Не сказать, что я беспокоюсь за мистера Перроне, – поделился Ролвааг с капитаном.
– Уже?
Капитана звали Галло. Ролвааг ему нравился, потому что распутывал множество сложных дел и тем самым повышал капитановы ставки, хотя беседа с детективом – сомнительное веселье.
– Думаешь, он ее столкнул? – спросил Галло. – Даже если так, мы никогда не докажем.
Ролвааг пожал плечами:
– Я за него просто не беспокоюсь, вот и все.
Они пили кофе в автозакусочной на трассе 84. Было около полуночи, и Ролвааг спешил разобраться с крысами, которые шастали – а может, и не шастали – у него в машине.
– Мертвая жена, – сказал Галло, – напомни, сколько она стоила?
– Тринадцать миллионов, плюс-минус. В трастовом отделе выясняют точную цифру.
– Но муженьку не достанется ни цента, так? Даже по страховке? – спросил Галло.
– Я ничего не нашел, но пока рано говорить.
– Он законченный кретин, если соврал.
– Согласен. – Ролвааг бросил взгляд на часы. Шесть часов назад он вышел из зоомагазина. Он надеялся, что крысы не прогрызли дыру в коробке из-под обуви.
– А что нам говорят про Чаза ближайшие родственники? – спросил Галло.
– Родители миссис Перроне умерли, а единственный брат живет на овечьей ферме в Новой Зеландии.
Галло нахмурился:
– Господи, звонок обойдется недешево. Постарайся поговорить коротко и ясно.
– Точняк. – Порой, когда Галло придирался по пустякам, Ролвааг переходил на фарго[12]. Детектив переехал в Форт-Лодердейл из Сент-Пола, потому что жена необъяснимо тосковала по сырости. Десять лет спустя она вернулась в города-близнецы [13], а Ролвааг остался во Флориде и одиннадцать с половиной месяцев в году потел, как боров.
Тем не менее в его портфеле пряталось спасение в форме письма от начальника полиции Эдины, штат Миннесота, приятно цивилизованного пригорода Миннеаполиса. Начальник полиции предлагал Ролваагу работу – расследовать крупные преступления, каковых там случалось немного. Ролвааг собирался уведомить об этом капитана Галло, как только в разговоре образуется пауза.
– Надо полагать, на круизном лайнере никто ни черта не видел и не слышал, – продолжал Галло. – Красотка падает за борт, а все дрыхнут.
Без тени сарказма Ролвааг объяснил, что у него не было времени опросить остальных 2048 пассажиров или экипаж.
– Но сам никто не пришел, – добавил он.
Галло покрутил связку ключей от машины на правом мизинце.
– А что с береговой охраной, они закончили?
– Закончат к завтрашнему полудню. Оставят один вертолет летать до заката, но это больше для виду.
– Так муженек до смерти расстроен или как?
– Он говорит правильные вещи, но как будто читает их по бумажке.
Галло криво ухмыльнулся:
– Карл, даже если она где-нибудь всплывет…
– Да, я знаю.
– …если, конечно, у нее не свернута шея или не прострелена башка…
– Точно. Мы ничего не сможем доказать.
– Он, часом, не прячет от нас какую-нибудь мамзель?
– Я над этим работаю.
– Но даже если прячет…
– Я знаю. Это вовсе не означает, что он прикончил свою жену. – Ролвааг был в курсе, что Галло, который сам крутил любовь с несколькими подружками, к адюльтерам относится снисходительно.
– Но ты не веришь Перроне, я же вижу, – сказал Галло.
– Я не верю, что он все рассказал о своем браке.
Галло засмеялся:
– Карл, да тебе никто всего не расскажет. Ни один муж, даже твой покорный слуга.
– Но твоя жена не пропала в море.
– Тебя это нервирует, да? Потому что ты опять напустил на себя этот свой норвежский демонический вид.
Ролвааг выдавил из себя улыбку.
– Это совсем другое дело, – сказал он, хотя думал иначе.
– Ты до сих пор держишь своих гигантских змей? – спросил капитан.
– Только двух. Они всего семь футов длиной.
– И до сих пор кормишь их этими своими придурочными крысами?
– К сожалению, картошку-фри они не едят.
– Не понимаю, как тебя домовладельцы до сих пор не выселили.
– Они пытаются, – сказал Ролвааг.
Большинство его соседей по дому держали маленьких
собачек и боялись, что однажды питоны Ролваага вырвутся на свободу. Судебные издержки уже превысили шесть тысяч долларов.
– Боже, Карл, они же, блядь, рептилии. Да избавься ты от этих клятых тварей.
– Они мне нравятся.
– Важнее, нравишься ли им ты.
– Мы отлично уживаемся. За кров и пишу они мне платят безоговорочным равнодушием.
Галло сказал, что знает одну топлес-танцовщицу в Окленд-Парк, которая счастлива будет заполучить змей для выступлений.
– У них будет не жизнь, а малина. Просто мечта.
– Ну, все равно спасибо. – Ролвааг встал. – Я лучше пойду, пока эти грызуны мою машину не угнали.
– Ты с левой резьбой, это точно, – добродушно сказал Галло. – Давай покончим с миссис Перроне к пятнице, хорошо?
– К пятнице?
– Нельзя же всякий раз выигрывать, Карл. Иногда можно сделать ровно столько, сколько можно сделать.
«Особенно за шесть дней», – раздраженно подумал Ролвааг.
– Ее муж сказал, что в колледже она была звездой сборной по плаванию, – ответил он.
– Очень сомневаюсь, что она тренировалась нырять с океанских лайнеров или плавать с акулами. К пятнице, Карл. Дело можешь не закрывать, но засунь его на самое дно.
– Точняк.
Позже, спеша домой с коробкой крыс, Ролвааг вспомнил о письме в портфеле. Он разозлился на себя: надо было сказать Галло, чтобы капитан уже начал оформлять бумаги.
«В понедельник – первым делом», – пообещал себе детектив. Он с нетерпением предвкушал, как выберется из этого парного болота и вернется в Миннесоту. Правда-правда.
У него не было повода сомневаться в ее истории, равно как и верить ей. Естественно, ввязываться не стоит, чревато осложнениями – скажем, придется чаще бывать на материке, а для Странахэна каждый миг, проведенный в городе, был сущим страданием. Головная боль, которую он привозил оттуда, терзала, как железнодорожный костыль, забитый прямо в темечко.
Сейчас он ездил в Майами, только чтобы пополнить запасы провианта и обналичить чек по нетрудоспособности – сомнительную плату за то, что застрелил продажного судью, который первым пальнул в Странахэна при аресте. Инвалидом Мик Странахэн отнюдь не стал, но офис прокурора штата нуждался в благовидном предлоге, чтобы уволить полицейского в преклонном возрасте тридцати девяти лет. Огнестрельная рана – далеко не худший повод.
Странахэн не хотел уходить с работы, но ему предусмотрительно объяснили, что по политическим мотивам прокурор штата не может держать следователя (пусть даже весьма эффективного), который убил законно избранного судью (пусть даже насквозь прогнившего). Так что Странахэн принял смехотворные откупные и приобрел старый деревянный дом на сваях в заливе Бискейн, где и жил несколько лет по большей части в мире и спокойствии, пока ураган Эндрю не разнес его дом в щепки.
Ту ночь Странахэн провел в Коконат-Гроув у сестры, чей бесполезный муженек был слишком занят с проститутками на юридической конференции в Бостоне, чтобы слетать домой и установить ставни. Через два дня, в удушливо жаркий штиль, Странахэн завел свой ялик и поплыл среди обломков обратно в Стилтсвиль. Там, где некогда стоял его дом, Странахэн нашел восемь голых свай. Он совершил вокруг них круг почета и направил ялик на юг.
В конце концов он причалил на острове – точнее, просто куске коралла, – где еле-еле помещался скромный домик в форме буквы «Г». Бетонное строение замечательно перенесло ураган, хотя приливные волны выдавили все окна и унесли прочь содержимое обоих этажей, в том числе смотрителя. Мик Странахэн с удовольствием занял его место.
Дом принадлежал любимому критиками мексиканскому писателю, чья сложная личная жизнь временами вынуждала его искать прибежища под иностранной юрисдикцией. За восемь лет он посетил остров всего четырежды и ни разу не оставался дольше нескольких дней. В последний его приезд Странахэн отметил его мучнистую бледность и изможденность. Когда Странахэн спросил писателя, не болен ли он, тот засмеялся и предложил сразиться на локотках на миллион песо.
Однако Странахэн предвидел, что настанет день, когда на лодке приплывет егерь и скажет, что старый писатель умер, а остров продан Службе национальных парков. Тем временем Странахэн собирался жить в бетонном доме, пока официально не выселят.
Его единственным верным спутником был доберман-пинчер, которого выкинуло на берег во время тропического шторма года полтора назад. Странахэн решил, что полуутонувшее животное выпало за борт чьей-нибудь лодки, но за псом так никто и не приехал. Пес оказался тупым и упрямым, как грязевой поток, поэтому Странахэн назвал его Сель. В итоге Сель усвоил два навыка, для которых доберманы запрограммированы генетически – лаять и брехать, и из него получился бы пристойный сторожевой пес, если бы не плохое зрение и неуклюжесть. Странахэн часто привязывал Селя к кокосовой пальме, иначе этот болван порывался сползти с мола при малейшем намеке на проходящую мимо лодку.
Странахэн сочувственно посмотрел на пса, который дрых в жалкой тени пальмы. Три толстых мангровых люциана шумно бились в корзине, но доберман не шевелился. Он похвально игнорировал большинство устремлений Странахэна, включая рыбалку и случайные связи. Дамочек Сель небрежно обнюхивал, после чего практически не замечал. Сель будто понимал, что надолго они тут не задержатся, а значит, не имеет смысла налаживать контакт.
Вопреки мнению пса, Мик Странахэн не считал себя чудаком или отшельником, хотя в пятьдесят три года жил на острове на краю Атлантики, без телефона, спутниковой тарелки или персонального компьютера. Но, как ни печально, следует признать: женщины редко задерживались на острове дольше нескольких месяцев – неизменные мир и покой доводили их до ручки. Странахэну жаль было их отпускать, но это любезнее, чем на них жениться, как он обыкновенно поступал, еще живя на материке.
Странахэн ничего не знал о Джои Перроне, но ее хладнокровие и сила его впечатлили. Многие пловцы отрубились бы или бессвязно бредили, проведя слепую ночь в море, но Джои убедительно говорила и быстро соображала.
Странахэн был склонен дать ей время, как она просила. Он знал, что такое выжить после покушения на убийство, если это на самом деле с ней произошло.
Отчасти ему инстинктивно хотелось узнать больше, совать нос, копаться во всем этом, как в старые добрые времена. Внутренний голос мудро советовал плюнуть и забыть: миссис Перроне и кризис ее супружества скоро покинут остров, и копы сами разберутся.
«В конце концов, я в отставке», – напомнил себе Странахэн, снимая с крючка очередную рыбину.
В отставке.
Столько лет прошло, а до сих пор звучит нелепо.
– Кстати, а что ты там делал? – спросила Джои.
– Где?
– В океане. В этой твоей утлой лодочке. Странахэн обмакивал кусочки рыбьего филе во взбитый
белок, один за другим.
– Во-первых, там, в общем, не океан, – сказал он. – Всего полмили от Эллиот-Ки. А я охотился на тарпона.
– Иными словами, я все равно доплыла бы до берега?
– Да, так или иначе.
– То есть формально это не спасение? – спросила она. – Хотя мне в некотором роде нравится сама идея, что меня спасли.
– Осторожнее – плита, – посоветовал Странахэн.
Каждый кусок рыбы сначала отправлялся в миску с хлебными крошками, затем на сковороду. Джои слышала шипение всякий раз, когда филе приземлялось в горячее масло; она насчитала восемь кусков и задалась вопросом, хватит ли на двоих. Никогда еще она не была так голодна.
– Расскажи мне о себе, Мик. Обещаю никому не выдавать твои мрачные секреты, – сказала она.
– Как ты себя чувствуешь? С глазами получше?
– Не узнаю, пока ты не снимешь с меня эту дурацкую повязку для слепых.
– Это не повязка для слепых, – сказал он, – и ты можешь снять ее, когда захочешь.
Он отрезал полосу от полотенца, намочил ее в прохладной пресной воде и соке алоэ и осторожно обмотал Джои лоб. Часом раньше она упрямо пыталась самостоятельно обойти вокруг дома, споткнулась о мешок с собачьим кормом и чуть не сломала лодыжку.
– Я даже фамилии твоей не знаю, – сказала она.
– Странахэн.
– И чем же вы занимаетесь, мистер С, не считая того, что выуживаете девиц из глубокого синего моря?
– На самом деле там не глубоко. В том месте, где я тебя нашел, – футов двадцать.
– Ну все, хватит. Ты решил испортить мне приключение, – сказала Джои. – Достаточно и того, что я обязана жизнью какому-то растаману-контрабандисту. Теперь ты говоришь, что я в момент моего так называемого спасения была минутах в пяти от пляжа.
– Тебе полегчает, если я скажу, что на прошлой неделе видел там пятнадцатифутовую акулу-молот?
– Смеешься?
Странахэн покачал головой:
– Я серьезно. Она завтракала скатами.
– Ну дела.
– Предпочитаешь сок лайма или соус-тартар? – спросил он.
– И то и другое. – Джон слегка подскочила, когда он взял ее за руку.
– Все в порядке, – сказал он и отвел ее на улицу, на деревянный настил к столу для пикников. Внезапно хлынул свет, Джои вздрогнула, и Мик велел ей оставить повязку. Джои самостоятельно нашла еду, сожрала четыре куска люциана и две порции черной фасоли с рисом, после чего Странахэн принес ей кусок лимонного пирога и холодное пиво.
– Лучшая трапеза в моей жизни, – заявила она, нашаривая очередную салфетку.
– По-моему, ты скоро оклемаешься.
– Что это за звук? Вертолет?
– Да. Береговая охрана, – подтвердил Странахэн, наблюдая, как рыжеватое пятнышко вдали пересекает залив.
– Может, это они меня ищут, – сказала Джои.
– Вполне возможно.
Она беспокойно заерзала.
– Может, внутрь пойдем?
– Почему? – спросил Странахэн.
– Солнце садится, да? Я чувствую, что холодает. Он сегодня красивый? В смысле, закат?
– Никогда не видел некрасивого заката.
– Завтра я сниму полотенце и наконец узнаю, как ты выглядишь, – сказала Джои. – Я думаю, Клинт Иствуд средних лет.
– Тогда тебя ждет большое разочарование.
– Но ты ведь высокий? – спросила она. – Тебе под полтинник?
– За.
– Седина на висках?
– Хочешь еще пива?
– Нет пока, – сказала Джои. – Дай мне опять свои руки.
Странахэн засмеялся:
– Не стоит, они все в рыбе.
– Ты ешь руками! Мне это нравится.
– Мои застольные манеры оставляют желать лучшего, – сказал он. – Побочный эффект жизни в одиночестве.
– Сколько раз ты был женат? – спросила Джои. – Я знаю, это ужасно грубый вопрос, но я кое-что подозреваю.
– Шесть, – ответил Странахэн. – Шесть раз. – Он встал и начал убирать тарелки.
– Господи Исусе. Я-то думала, три.
– Вот видишь, я полон сюрпризов.
– Как так получилось? – спросила Джои, но в ответ услышала только грохот двери. Через несколько секунд в доме побежала вода и забрякали тарелки в раковине. Когда Странахэн вернулся, Джои извинилась.
– За что? – спросил он.
– За назойливость. Я поняла, что ты разозлился, потому что ты стукнул дверью.
– Да нет, просто петли заржавели, к чертям собачьим. – Он всунул ей в руку холодную бутылку. – Хотя, по правде сказать, шесть бывших жен – не повод хвастаться.
– По крайней мере, ни одна из них не пыталась тебя убить, – сказала Джои.
– Одной это почти удалось.
– Что, правда? Ее посадили?
– Нет. Она умерла.
У Джои сперло дыхание. Она надолго приложилась к пиву.
– Расслабься, ягодка. Я ее не убивал, – сказал Странахэн.
– Кем она была?
– Когда я ее встретил? Официанткой, как и все остальные.
Джои не удержалась и захихикала:
– Ты был женат на шести официантках?
– Вообще-то на пяти. Последняя была телепродюсером.
– Ох, Мик…
– И поначалу они были просто восхитительны. Обычно все шло вкривь и вкось по моей вине.
– Но о чем ты думал? То есть, когда добираешься до цифры шесть…
– Да ни о чем я не думал, – сказал Странахэн. – Какие раздумья, когда любовь? Сама знаешь.
Джои Перроне откинулась назад и повернула забинтованное лицо к закату.
– Наверняка все небо розовое и золотое. Господи, я, наверное, ужасно выгляжу с этой повязкой.
– Чаз – это твой первый муж?
– Второй. Первый умер. – И быстро прибавила: – Несчастный случай.
– Фигово.
– Он был биржевым маклером. А Чаз – биолог.
– Мокрецы тебя скоро сожрут с потрохами, – сказал Странахэн. – Давай вернемся в дом.
– Забавно, глаза по-настоящему болят, только когда я плачу, – сказала она. – Жаль, не могу остановиться.
– Пойдем, возьми меня за руку.
– Нет, мне и здесь хорошо. Мошки меня не колышут. – Джои вызывающе хлюпнула носом. – И, знаешь, я рыдаю совсем не из-за этого сукина сына Чаза Перроне. Я на девяносто девять процентов уверена, что я его больше не люблю.
Странахэн промолчал. Он был специалистом по умиранию отношений, по мучительной пустоте, что висит, пока кто-нибудь не сделает шаг.
– Но то, что Чаз сделал там, – она показала на море, – зверски меня бесит. Ты даже не представляешь как.
«Отчего же, представляю», – подумал Странахэн. Вопрос витал в воздухе, и он спросил:
– Тогда почему ты плачешь?
– Видимо, я поняла, что вся моя жизнь свелась к этому мигу в этом месте в этом, – она гневно взмахнула рукой, – кошмарном, мерзком положении. Без обид, Мик, но сидеть полуослепшей на острове с каким-то незнакомцем – это не совсем то, что я в это самое время собиралась делать. Я совсем не так воображала себя в тридцать с чем-то там.
– Слушай, у тебя все наладится.
– Ну да, конечно. После того как мой ебаный муженек, прошу прощения за свой французский, сбросил меня за борт этого ебаного корабля в нашем ебаном круизе в честь годовщины свадьбы! Как, скажи, пожалуйста, женщине такое забыть, а? Как «пережить» такую личную катастрофу?
– Поможет, например, если увидишь, как его волокут в наручниках, – сказал Странахэн. – Почему ты не даешь мне позвонить в полицию?
Джои неистово замотала головой – как бы полотенце не слетело, подумал Странахэн.
– Мик, на суде будет настоящий кошмар – мое слово против его. Он наверняка заявит, что я наклюкалась и свалилась через перила. Я уверена, он береговой охране так и сказал. Четыре года назад я в Дейтоне сдуру села за руль под градусом, адвокаты Чаза это в два счета раскопают. «Будьте любезны, миссис Перроне, встаньте на свидетельскую трибуну и расскажите суду, как ваш дружок-теннисист бросил вас ради манекенщицы, как вы с горя выпили целую бутылку каберне, припарковали автомобиль прямо посреди бульвара Норд-Оушен и уснули…»
– Ладно, остынь.
– Но ведь так и есть? Мое слово против его.
Странахэн согласился, что в суде все может обернуться скверно.
– Это не мое дело, Джои, но как насчет денег? Если ты умрешь, Чаз разбогатеет?
– Нет.
– Даже страховки никакой нет?
– Насколько я знаю, нет, – сказала Джои. – Теперь ты понимаешь, почему я так… ну, не знаю, ошеломлена. Ему не было смысла меня убивать. Если он хотел развестись, достаточно было попросить.
Она спросила, что бы Странахэн сделал на ее месте.
– Для начала я бы снял обручальное кольцо, – ответил он.
Джои застенчиво стащила платиновый ободок с пальца и сжала в руке.
– Дальше что?
– Пошел бы прямиком к копам, – сказал Странахэн, размышляя, какие еще варианты она обдумывает. Он решил не спрашивать, потому что поднялся бриз и, похоже, сдул злость Джои. – Ты улыбаешься. Здорово, – сказал он.
– Потому что оно мокрое и щекочется.
– Что щекочется?
– Я надеюсь, что пес. Странахэн глянул под стол.
– Сель, ты очень плохой мальчик! – сказал он, хватая добермана за ошейник.
– Кажется, я ему нравлюсь, – язвительно хмыкнула Джои. – Но они все так себя ведут на первых порах.
Детективу Карлу Ролваагу место было на Среднем Западе. Он знал это в глубине души и вспоминал каждый день на работе.
Подошел бы какой угодно дальний Средний Запад: Мичиган, Висконсин, Миннесота или даже Дакоты. Преступления там, как правило, очевидны и просты, на почве банальных жадности, похоти или алкоголя. Флорида сложнее, она особенная, и тут ничего нельзя предугадать. Каждый говенный аферист Америки рано или поздно являлся сюда – так велики здесь возможности для хищничества.
– Не сказать, что я беспокоюсь за мистера Перроне, – поделился Ролвааг с капитаном.
– Уже?
Капитана звали Галло. Ролвааг ему нравился, потому что распутывал множество сложных дел и тем самым повышал капитановы ставки, хотя беседа с детективом – сомнительное веселье.
– Думаешь, он ее столкнул? – спросил Галло. – Даже если так, мы никогда не докажем.
Ролвааг пожал плечами:
– Я за него просто не беспокоюсь, вот и все.
Они пили кофе в автозакусочной на трассе 84. Было около полуночи, и Ролвааг спешил разобраться с крысами, которые шастали – а может, и не шастали – у него в машине.
– Мертвая жена, – сказал Галло, – напомни, сколько она стоила?
– Тринадцать миллионов, плюс-минус. В трастовом отделе выясняют точную цифру.
– Но муженьку не достанется ни цента, так? Даже по страховке? – спросил Галло.
– Я ничего не нашел, но пока рано говорить.
– Он законченный кретин, если соврал.
– Согласен. – Ролвааг бросил взгляд на часы. Шесть часов назад он вышел из зоомагазина. Он надеялся, что крысы не прогрызли дыру в коробке из-под обуви.
– А что нам говорят про Чаза ближайшие родственники? – спросил Галло.
– Родители миссис Перроне умерли, а единственный брат живет на овечьей ферме в Новой Зеландии.
Галло нахмурился:
– Господи, звонок обойдется недешево. Постарайся поговорить коротко и ясно.
– Точняк. – Порой, когда Галло придирался по пустякам, Ролвааг переходил на фарго[12]. Детектив переехал в Форт-Лодердейл из Сент-Пола, потому что жена необъяснимо тосковала по сырости. Десять лет спустя она вернулась в города-близнецы [13], а Ролвааг остался во Флориде и одиннадцать с половиной месяцев в году потел, как боров.
Тем не менее в его портфеле пряталось спасение в форме письма от начальника полиции Эдины, штат Миннесота, приятно цивилизованного пригорода Миннеаполиса. Начальник полиции предлагал Ролваагу работу – расследовать крупные преступления, каковых там случалось немного. Ролвааг собирался уведомить об этом капитана Галло, как только в разговоре образуется пауза.
– Надо полагать, на круизном лайнере никто ни черта не видел и не слышал, – продолжал Галло. – Красотка падает за борт, а все дрыхнут.
Без тени сарказма Ролвааг объяснил, что у него не было времени опросить остальных 2048 пассажиров или экипаж.
– Но сам никто не пришел, – добавил он.
Галло покрутил связку ключей от машины на правом мизинце.
– А что с береговой охраной, они закончили?
– Закончат к завтрашнему полудню. Оставят один вертолет летать до заката, но это больше для виду.
– Так муженек до смерти расстроен или как?
– Он говорит правильные вещи, но как будто читает их по бумажке.
Галло криво ухмыльнулся:
– Карл, даже если она где-нибудь всплывет…
– Да, я знаю.
– …если, конечно, у нее не свернута шея или не прострелена башка…
– Точно. Мы ничего не сможем доказать.
– Он, часом, не прячет от нас какую-нибудь мамзель?
– Я над этим работаю.
– Но даже если прячет…
– Я знаю. Это вовсе не означает, что он прикончил свою жену. – Ролвааг был в курсе, что Галло, который сам крутил любовь с несколькими подружками, к адюльтерам относится снисходительно.
– Но ты не веришь Перроне, я же вижу, – сказал Галло.
– Я не верю, что он все рассказал о своем браке.
Галло засмеялся:
– Карл, да тебе никто всего не расскажет. Ни один муж, даже твой покорный слуга.
– Но твоя жена не пропала в море.
– Тебя это нервирует, да? Потому что ты опять напустил на себя этот свой норвежский демонический вид.
Ролвааг выдавил из себя улыбку.
– Это совсем другое дело, – сказал он, хотя думал иначе.
– Ты до сих пор держишь своих гигантских змей? – спросил капитан.
– Только двух. Они всего семь футов длиной.
– И до сих пор кормишь их этими своими придурочными крысами?
– К сожалению, картошку-фри они не едят.
– Не понимаю, как тебя домовладельцы до сих пор не выселили.
– Они пытаются, – сказал Ролвааг.
Большинство его соседей по дому держали маленьких
собачек и боялись, что однажды питоны Ролваага вырвутся на свободу. Судебные издержки уже превысили шесть тысяч долларов.
– Боже, Карл, они же, блядь, рептилии. Да избавься ты от этих клятых тварей.
– Они мне нравятся.
– Важнее, нравишься ли им ты.
– Мы отлично уживаемся. За кров и пишу они мне платят безоговорочным равнодушием.
Галло сказал, что знает одну топлес-танцовщицу в Окленд-Парк, которая счастлива будет заполучить змей для выступлений.
– У них будет не жизнь, а малина. Просто мечта.
– Ну, все равно спасибо. – Ролвааг встал. – Я лучше пойду, пока эти грызуны мою машину не угнали.
– Ты с левой резьбой, это точно, – добродушно сказал Галло. – Давай покончим с миссис Перроне к пятнице, хорошо?
– К пятнице?
– Нельзя же всякий раз выигрывать, Карл. Иногда можно сделать ровно столько, сколько можно сделать.
«Особенно за шесть дней», – раздраженно подумал Ролвааг.
– Ее муж сказал, что в колледже она была звездой сборной по плаванию, – ответил он.
– Очень сомневаюсь, что она тренировалась нырять с океанских лайнеров или плавать с акулами. К пятнице, Карл. Дело можешь не закрывать, но засунь его на самое дно.
– Точняк.
Позже, спеша домой с коробкой крыс, Ролвааг вспомнил о письме в портфеле. Он разозлился на себя: надо было сказать Галло, чтобы капитан уже начал оформлять бумаги.
«В понедельник – первым делом», – пообещал себе детектив. Он с нетерпением предвкушал, как выберется из этого парного болота и вернется в Миннесоту. Правда-правда.
Пять
Чарльз Регис Перроне был биологом по умолчанию.
Сперва он нацелился на медицинский вуз – точнее, на досужую карьеру в радиологии. Перспектива обогащения заставила его обратить взор к здравоохранению, но его, как истого ипохондрика, отпугивала сама идея общения с по-настоящему больными людьми. Изучение рентгеновского излучения в относительно чистеньком уединении лаборатории казалось привлекательным вариантом, который оставлял бы массу времени для отдыха.
Магистерский план Чаза потерпел крушение по вине его непомерного сластолюбия. В колледже он больше времени проводил в презервативах, чем в книгохранилищах, и в результате окончил Флоридский университет с далеко не блестящим средним баллом 2,1. Немногие медицинские вузы жадно хватаются за двоечников, но Чаз не сломался. Он уже решил, что врачебная практика будет слишком обременительна для его светской жизни и надо придумать другой способ разбогатеть.
Тем временем он отправился в жизнь, вооруженный кукольной красотой, приапическими дарованиями и степенью бакалавра ненавистной ему биологии. Через три месяца после выпуска он неохотно вернулся домой к матери, чей новый муж, сумасбродный экс-пилот британских ВВС по имени Роджер, с наслаждением изводил Чаза эксцентричными выходками. Всякий раз, когда Чаз скрывался в ванной, дабы подрочить, что случалось по несколько раз на дню, Роджер врубал на полную мощность «Айриш Роверс»[14], стучал по дверному косяку и кошмарным фальцетом завывал: «Плохая обезьянка! Плохая обезьянка!»
Чаз страдал под материнским кровом, но без работы иного выхода не было. Только один потенциальный работодатель выказал проблеск интереса к его аттестату – Общественная организация округа Бэй, которая как раз искала подходящего человека, чтобы дважды в день поливать из шланга сточные канавы.
До Чаза дошло, что он обречен на ад минимальной зарплаты, если не получит степени магистра, и он ее купил на популярной фабрике дипломов в Колорадо. Восьминедельный заочный курс гарантировал получение диплома (с отличием) за 999 долларов, которые Чаз без малейших угрызений совести стибрил у матери. Любая тема, смутно связанная с биологией, годилась для диссертации; единственное научное требование – двойной интервал между строками. Опус Чаза, изысканный однажды днем в продуктовой секции местного супермаркета, был озаглавлен: «Сравнительный анализ поздних апельсинов, розовых грейпфрутов и танжело[15]».
Через десять дней после отправки готового манускрипта – с банковским чеком, прикрепленным, как полагалось, к обложке, – он получил заказное письмо, гласящее, что школа закрыта, лишена аккредитации и изгнана из торгового центра, где размещался ее «кампус».
Чаз нехотя смирился с тем, что ради продвинутой степени придется физически посещать занятия. Его мать, наткнувшись на самые отвратительные образчики его порноколлекции, способствовала его отъезду, надавив на своего двоюродного брата, который преподавал в Розенштиле, высшей школе океанографии и метеорологии университета Майами. Хотя оценки Чаза на вступительных экзаменах в магистратуру были почти столь же незначительны, сколь оценки в аттестате, непотизм возобладал, и Чаза допустили к магистерской программе.
В кампус Розенштиль на Вирджиния-Ки прибыл энергичный и жизнерадостный магистрант, полный грандиозных фантазий о том, как он плывет в ленивых тропиках на шхуне за стайкой бутылконосых дельфинов. В мечтах Чаз держал бинокль в одной руке и ледяную «Маргариту» в другой.
Он не был бы так убит тоскливой действительностью полевой биологии, если бы удосужился заранее изучить учебный план. Для начала его назначили помогать аспиранту изучать прибрежных морских клопов, и этот опыт вновь воспламенил ненависть Чаза клону природы и всем его обитателям, большим и малым.
В его рутинные обязанности входило собирать комки водорослей, служившие убежищем крошечным гранулярным организмам, которые на самом деле были не клопами, а личинками медузы Linuche unguiculata. Изначальное отвращение Чаза к этой теме подтвердилось уже на второй день, когда паразиты каким-то образом забрались под мокрый костюм и колонизировали Чазов торс, покрыв его зудящей гнойничковой сыпью – весьма болезненное состояние, обостренное к тому же неразумным выбором одеколона. Не прошло и полсеместра, как Чаз стал выглядеть, будто его только что спасли с горящей нефтяной вышки. Он сухо сообщил факультетскому методисту, что единственная разумная причина изучать морских клопов состоит в том, чтобы выделить токсин, который сотрет их с лица земли.
Сперва он нацелился на медицинский вуз – точнее, на досужую карьеру в радиологии. Перспектива обогащения заставила его обратить взор к здравоохранению, но его, как истого ипохондрика, отпугивала сама идея общения с по-настоящему больными людьми. Изучение рентгеновского излучения в относительно чистеньком уединении лаборатории казалось привлекательным вариантом, который оставлял бы массу времени для отдыха.
Магистерский план Чаза потерпел крушение по вине его непомерного сластолюбия. В колледже он больше времени проводил в презервативах, чем в книгохранилищах, и в результате окончил Флоридский университет с далеко не блестящим средним баллом 2,1. Немногие медицинские вузы жадно хватаются за двоечников, но Чаз не сломался. Он уже решил, что врачебная практика будет слишком обременительна для его светской жизни и надо придумать другой способ разбогатеть.
Тем временем он отправился в жизнь, вооруженный кукольной красотой, приапическими дарованиями и степенью бакалавра ненавистной ему биологии. Через три месяца после выпуска он неохотно вернулся домой к матери, чей новый муж, сумасбродный экс-пилот британских ВВС по имени Роджер, с наслаждением изводил Чаза эксцентричными выходками. Всякий раз, когда Чаз скрывался в ванной, дабы подрочить, что случалось по несколько раз на дню, Роджер врубал на полную мощность «Айриш Роверс»[14], стучал по дверному косяку и кошмарным фальцетом завывал: «Плохая обезьянка! Плохая обезьянка!»
Чаз страдал под материнским кровом, но без работы иного выхода не было. Только один потенциальный работодатель выказал проблеск интереса к его аттестату – Общественная организация округа Бэй, которая как раз искала подходящего человека, чтобы дважды в день поливать из шланга сточные канавы.
До Чаза дошло, что он обречен на ад минимальной зарплаты, если не получит степени магистра, и он ее купил на популярной фабрике дипломов в Колорадо. Восьминедельный заочный курс гарантировал получение диплома (с отличием) за 999 долларов, которые Чаз без малейших угрызений совести стибрил у матери. Любая тема, смутно связанная с биологией, годилась для диссертации; единственное научное требование – двойной интервал между строками. Опус Чаза, изысканный однажды днем в продуктовой секции местного супермаркета, был озаглавлен: «Сравнительный анализ поздних апельсинов, розовых грейпфрутов и танжело[15]».
Через десять дней после отправки готового манускрипта – с банковским чеком, прикрепленным, как полагалось, к обложке, – он получил заказное письмо, гласящее, что школа закрыта, лишена аккредитации и изгнана из торгового центра, где размещался ее «кампус».
Чаз нехотя смирился с тем, что ради продвинутой степени придется физически посещать занятия. Его мать, наткнувшись на самые отвратительные образчики его порноколлекции, способствовала его отъезду, надавив на своего двоюродного брата, который преподавал в Розенштиле, высшей школе океанографии и метеорологии университета Майами. Хотя оценки Чаза на вступительных экзаменах в магистратуру были почти столь же незначительны, сколь оценки в аттестате, непотизм возобладал, и Чаза допустили к магистерской программе.
В кампус Розенштиль на Вирджиния-Ки прибыл энергичный и жизнерадостный магистрант, полный грандиозных фантазий о том, как он плывет в ленивых тропиках на шхуне за стайкой бутылконосых дельфинов. В мечтах Чаз держал бинокль в одной руке и ледяную «Маргариту» в другой.
Он не был бы так убит тоскливой действительностью полевой биологии, если бы удосужился заранее изучить учебный план. Для начала его назначили помогать аспиранту изучать прибрежных морских клопов, и этот опыт вновь воспламенил ненависть Чаза клону природы и всем его обитателям, большим и малым.
В его рутинные обязанности входило собирать комки водорослей, служившие убежищем крошечным гранулярным организмам, которые на самом деле были не клопами, а личинками медузы Linuche unguiculata. Изначальное отвращение Чаза к этой теме подтвердилось уже на второй день, когда паразиты каким-то образом забрались под мокрый костюм и колонизировали Чазов торс, покрыв его зудящей гнойничковой сыпью – весьма болезненное состояние, обостренное к тому же неразумным выбором одеколона. Не прошло и полсеместра, как Чаз стал выглядеть, будто его только что спасли с горящей нефтяной вышки. Он сухо сообщил факультетскому методисту, что единственная разумная причина изучать морских клопов состоит в том, чтобы выделить токсин, который сотрет их с лица земли.