Страница:
Мышцы пульсировали новой жизнью, ноги напружились. Нельсон еле удерживался, чтобы не спрыгнуть с подоконника.
— Ну что, полетели? — бесшабашно выкрикнул он.
— Не глупите, — сказала Викторинис и прыгнула, увлекая его за собой. Нельсон с криком упал во тьму.
Он не помнил, как они приземлились, как шли к Харбор-холлу, как поднимались на лифте. Первое, что он помнил, — то, как начал приходить в себя на диване в кабинете у Викторинис. Рука была перевязана чистым бинтом и заботливо уложена на грудь. На ней была половина наручников, цепь свисала вниз. На потолке плясали отсветы огня, слышались стрельба и крики. Он сел. Голова кружилась. Викторинис в рваной испачканной копотью пижаме и спортивных туфлях пригнулась у окна, выходящего на площадь. Она рукой подозвала Нельсона — ее запястье тоже охватывал наручник. Бледную шапочку седых волос освещало алое зарево.
— Посмотрите в окно, Нельсон.
Он встал. Голова была неестественно легкой, но больше не кружилась. Викторинис жестом показала, чтобы он пригнулся.
— Осторожно, стекло, — предупредила она.
Все окна в кабинете были выбиты, пол — усеян осколками. Нельсон согнулся пополам, прошел по хрустящему стеклу и опустился на колени рядом с Викторинис. Площадь под ними живописно озаряло пламя Торнфильдской библиотеки. По газону метались тени деревьев и фонарных столбов, снопы жарких искр взлетали в темное небо. Из каждого окна старой библиотеки огненным болидом вырывалось пламя, лизало кирпичи, покрывая их черной копотью. В часовой башне бушевал огонь; казалось, горят самые кирпичи. Багровый дым валил из черной дыры на месте разбитого циферблата; оплавленные стрелки повисли вниз.
— Все эти книги! — ахнул Нельсон.
— Да, — прошептала Викторинис. Пламя отражалось в ее зрачках. — Все эти книги.
— Хоть книгохранилище вне опасности, — сказал Нельсон и перевел взгляд вниз. Сердце его упало. Крошечные фигурки полицейских в касках и бронежилетах, пригнувшись за деревьями, стреляли поверх библиотечной крыши. Гроссмауль лежал на мостовой, от его головы растекалась лужица крови. Чуть дальше распростерлась Лотарингия Эльзас, но Кралевич/Ямисович отступал по V-образной крыше. Он скользил на покатой стеклянной плоскости, продолжая отстреливаться. Пули разбивали стекло, сеть трещин под его ногами разбегалась все дальше. Тем не менее, израсходовав очередной магазин, он сорвал с пояса новый. Марко Кралевич, литературный критик, окончательно и бесповоротно превратился в Слободана Ямисовича, командира Драгана, палача Сребеницы.
— Что он кричит? — прошептал Нельсон.
Виктория только мотнула головой.
И тут рокот, более низкий, чем рев огня, привлек внимание всех — Ямисовича на трескающемся стекле, полицейских за деревьями, Нельсона и Викторинис у окна. Башня Торнфильдской библиотеки оседала. Щель быстро увеличивалась; из нее взвилось пламя. Сквозь грохот рушащегося фундамента и хриплый рев огня Нельсон вроде бы различил колокольный звон, чуть ли не мелодию. Скользнув взглядом по охваченной пламенем башне, он увидел на парапете светлую фигурку; та словно плясала под колокольный звон, вскидывая ноги и размахивая руками.
— Господи, это Вита! — Он зажал рукой рот. — Или Робин… или кто…
Викторинис подняла взгляд к вершине башни. Светлая фигурка плясала в ореоле багрового дыма; сноп алмазных искр отражался в ее серебристой коже.
Внизу ближайший к башне полицейский бежал в направлении деревьев, размахивая руками и крича товарищам, чтобы те спасались; остальные полицейские отступали к зданиям по периметру площади. Ямисович поднял автомат и выпустил очередь по кренящейся башне; казалось, он что-то беззвучно выкрикивает. Фигура на парапете выпрямилась в пламени, руки по швам, как ныряльщик. Сквозь рев огня, сквозь колокольный трезвон и треск автоматной очереди Нельсон услышал голос, который звонко декламировал стихи.
— Что слышу? — прошептала Виктория, хотя глаза ее не отрываясь смотрели на бледную фигуру.
— Словно адские врата, — промолвил Нельсон, вцепившись в подоконник и глядя вниз. Облегчение мешалось со всепоглощающим чувством вины; он почти жалел, что не сгорел заживо на дне книгохранилища. «Мне следовало бы лежать под тоннами раскаленных кирпичей, — думал он. — Корчиться от боли, пока мясо обугливается на костях, кровь шипит, глаза и мозг…»
Виктория вздохнула и отошла от окна. Она нагнулась над столом, смахнула со стула осколки и села. Нельсон отвернулся от горящей библиотеки и собственного жгучего раскаяния. Пижама на Виктории была порвана и в копоти, по лицу размазана сажа.
— Вы понимаете, что это значит? — спросила Викторинис.
Нельсон задумался, но ощутил только усталость, боль, стыд и недоумение.
— Нет, — кротко сказал он.
— Фактически вы — декан факультета английской литературы.
Нельсон заморгал и прижал изувеченную руку к груди.
— Простите?
— Выгляните в окно, Нельсон. — Викторинис пожала плечами. — Библиотека горит, как угольная шахта. К утру каждый том обратится в золу. Пожар будут тушить много дней.
За треском огня и криками полицейских Нельсон различил пожарные сирены.
— Кажется, я вас не понимаю. — Он оттолкнулся здоровой рукой и сел на подоконник.
— Пока мы говорим, университет вылетает в трубу. На наших глазах он превращается из крупнейшего научно-исследовательского учреждения Северной Америки — может быть, даже мира — в ничто. Любой заштатный колледж Америки будет стоять в рейтингах выше нас. К завтрашнему полудню всякий мало-мальски стоящий профессор будет рассылать резюме во все учреждения, где еще есть библиотека. К середине лета здесь останутся только лекторы, адъюнкты и преподаватели литературной композиции. Другими словами, посредственность, несостоявшиеся ученые и полные неудачники. — Что-то вроде улыбки тронуло ее губы. — И вы.
Она встала, и впервые за последние месяцы эта маленькая хрупкая женщина показалась Нельсону больше и внушительнее его.
— Суть в том, Нельсон, что ни один человек хоть с какими-нибудь перспективами не захочет быть деканом в университете без библиотеки. — Теперь она и впрямь улыбнулась. — Так что никого лучше вас на это место не сыщешь.
Она оглядела кабинет. Слабые отсветы пламени вспыхивали на стенах.
— Нам с вами надо решить, что мы скажем полиции.
— В алых отблесках ее лицо как будто бы еще заострилось. — Насколько я припоминаю, когда мы очнулись, башня уже горела. Я не видела ни Виты… ни кого-нибудь другого. А вы?
— Я… — Нельсон замер с открытым ртом. Он и сам нетвердо верил в то, что произошло; быть может, это были галлюцинации. Ему хотелось забыть все, и особенно голую фигуру в углу.
— Но ведь только несколько минут назад, с башни… я видел… вы видели…
— Кусок расплавленного колокола. Часть механизма.
Нельсон облизнул спекшиеся губы. Он открыл рот, да так ничего и не сказал. Он знал, что будет есть себя поедом не только за события последних месяцев, но и за тело в часовой башне, за пожар в библиотеке, за все, что случится потом…
— Я не помню… почти ничего. Наверное, я был в бреду.
Виктория коротко кивнула и отвернулась.
— Оставляю это все вам, Нельсон. Мне тут ничего больше не нужно.
Она пошла к дверям. Нельсон стиснул зубы. Каждый шаг отдавался мучительной болью в руке, тем не менее он двинулся за Викторией.
— Постойте, — позвал он и тут же подумал: «Что я делаю?»
Виктория задержалась в дверях: хрупкая светлая фигурка на фоне темного соседнего помещения.
— Мы могли бы… возродить факультет. — Он шагнул к Виктории, хрустя разбитым стеклом. — Подумайте, что мы могли бы сделать. Создать факультет, на котором не будет мелочных дрязг, который впитает все лучшее из традиционной науки и новаторской теории. Даже лучше… — Он в волнении сделал еще шаг. — Мы могли бы совершенно по-новому соединить науку с учебой, чтобы они взаимообогащались, как и должно быть. Мы можем сделать факультет поистине демократическим, с каждым обходиться уважительно, платить преподавателям литературной композиции и лекторам столько, чтобы они могли жить, дать им шанс принять участие в чем-то действительно революционном, чтобы преподавание стало наукой, наука — преподаванием, а хорошо проведенный семинар значил не меньше опубликованной статьи, чтобы…
Однако Виктория исчезла, дверной проем был пуст. Нельсон от боли закусил губу и шагнул в соседнее помещение. Большая стеклянная дверь медленно закрывалась, и Нельсон, рванув вперед, успел в нее проскочить. В полутемном коридоре, который ночью освещала всего одна лампочка, медленно закрывались двери лифта.
— Виктория! — Нельсон в два прыжка оказался у лифта I и нажал кнопку. Вопреки ожиданию, он успел: двери вздрогнули и снова разъехались. Нельсон рванулся в кабину; имя Виктории замерло у него на губах.
Кабина была пуста. Нельсон обернулся. В коридор тоже никого не было.
— Виктория? — снова позвал он.
Она не ответила, но в шахте — у Нельсона волосы на загривке зашевелились — звучал ее удаляющийся смех словно перезвон ледяных колокольчиков.
19. ГЛАВА ПЕРВАЯ
— Ну что, полетели? — бесшабашно выкрикнул он.
— Не глупите, — сказала Викторинис и прыгнула, увлекая его за собой. Нельсон с криком упал во тьму.
Он не помнил, как они приземлились, как шли к Харбор-холлу, как поднимались на лифте. Первое, что он помнил, — то, как начал приходить в себя на диване в кабинете у Викторинис. Рука была перевязана чистым бинтом и заботливо уложена на грудь. На ней была половина наручников, цепь свисала вниз. На потолке плясали отсветы огня, слышались стрельба и крики. Он сел. Голова кружилась. Викторинис в рваной испачканной копотью пижаме и спортивных туфлях пригнулась у окна, выходящего на площадь. Она рукой подозвала Нельсона — ее запястье тоже охватывал наручник. Бледную шапочку седых волос освещало алое зарево.
— Посмотрите в окно, Нельсон.
Он встал. Голова была неестественно легкой, но больше не кружилась. Викторинис жестом показала, чтобы он пригнулся.
— Осторожно, стекло, — предупредила она.
Все окна в кабинете были выбиты, пол — усеян осколками. Нельсон согнулся пополам, прошел по хрустящему стеклу и опустился на колени рядом с Викторинис. Площадь под ними живописно озаряло пламя Торнфильдской библиотеки. По газону метались тени деревьев и фонарных столбов, снопы жарких искр взлетали в темное небо. Из каждого окна старой библиотеки огненным болидом вырывалось пламя, лизало кирпичи, покрывая их черной копотью. В часовой башне бушевал огонь; казалось, горят самые кирпичи. Багровый дым валил из черной дыры на месте разбитого циферблата; оплавленные стрелки повисли вниз.
— Все эти книги! — ахнул Нельсон.
— Да, — прошептала Викторинис. Пламя отражалось в ее зрачках. — Все эти книги.
— Хоть книгохранилище вне опасности, — сказал Нельсон и перевел взгляд вниз. Сердце его упало. Крошечные фигурки полицейских в касках и бронежилетах, пригнувшись за деревьями, стреляли поверх библиотечной крыши. Гроссмауль лежал на мостовой, от его головы растекалась лужица крови. Чуть дальше распростерлась Лотарингия Эльзас, но Кралевич/Ямисович отступал по V-образной крыше. Он скользил на покатой стеклянной плоскости, продолжая отстреливаться. Пули разбивали стекло, сеть трещин под его ногами разбегалась все дальше. Тем не менее, израсходовав очередной магазин, он сорвал с пояса новый. Марко Кралевич, литературный критик, окончательно и бесповоротно превратился в Слободана Ямисовича, командира Драгана, палача Сребеницы.
— Что он кричит? — прошептал Нельсон.
Виктория только мотнула головой.
И тут рокот, более низкий, чем рев огня, привлек внимание всех — Ямисовича на трескающемся стекле, полицейских за деревьями, Нельсона и Викторинис у окна. Башня Торнфильдской библиотеки оседала. Щель быстро увеличивалась; из нее взвилось пламя. Сквозь грохот рушащегося фундамента и хриплый рев огня Нельсон вроде бы различил колокольный звон, чуть ли не мелодию. Скользнув взглядом по охваченной пламенем башне, он увидел на парапете светлую фигурку; та словно плясала под колокольный звон, вскидывая ноги и размахивая руками.
— Господи, это Вита! — Он зажал рукой рот. — Или Робин… или кто…
Викторинис подняла взгляд к вершине башни. Светлая фигурка плясала в ореоле багрового дыма; сноп алмазных искр отражался в ее серебристой коже.
Внизу ближайший к башне полицейский бежал в направлении деревьев, размахивая руками и крича товарищам, чтобы те спасались; остальные полицейские отступали к зданиям по периметру площади. Ямисович поднял автомат и выпустил очередь по кренящейся башне; казалось, он что-то беззвучно выкрикивает. Фигура на парапете выпрямилась в пламени, руки по швам, как ныряльщик. Сквозь рев огня, сквозь колокольный трезвон и треск автоматной очереди Нельсон услышал голос, который звонко декламировал стихи.
Пение шло как бы из головы Нельсона, но он повернулся к Виктории. Та широко раскрытыми глазами смотрела на вершину башни.
Ум с ума сходил на том,
Что «не то» на деле — «то же».
Сходно все и все несхоже,
Сложность явлена в простом.
— Вы тоже слышите? — сказал Нельсон. — Мне не кажется, что я брежу.
Стало ясно: если два
В единицу превратилось,
Если разность совместилась,
Ум не прав, любовь права.
— Что слышу? — прошептала Виктория, хотя глаза ее не отрываясь смотрели на бледную фигуру.
Башня переломилась. Когда охваченный пламенем парапет ускользал из-под ее ног, светлая фигура выгнула спину, сложилась пополам и рыбкой нырнула в стеклянную крышу книгохранилища, описав в воздухе серебряную дугу. В тот же миг фасад башни начал сползать вниз в клубах дыма и искр. Стекло под Ямисовичем проломилось, и он упал, все еще давя на спуск разряженного автомата. В следующий миг ревущая огненная мacca рухнула на стеклянную крышу и со вселенским грохотом посыпалась в щель. Нельсон и Виктория пригнулись, но Нельсон тут же снова поднял голову. Вулканическое извержение огня, дыма, искр взметнулось выше Харбор-холла, даже выше, чем была часовая башня. В лицо дохнуло обжигающим жаром, алые отсветы наполняли комнату адским блеском. Нельсон и Виктория вцепились друг в дружку и зажмурились. Чудилось, что столб пламени над площадью будет реветь вечно, однако в следующее мгновение он опал. Жар в кабинете начал слабеть, отсветы почти погасли. Снова выглянув в окно, Нельсон и Виктория увидели остов старой библиотеки, черный на фоне обезумевшей геенны. Одна из стен рухнула, взорвавшись искрами и дымом. Из книгохранилища валили густые клубы, подсвеченные снизу дрожащим пламенем.
Возглашаем антифон:
Все — и страсть, и верность — хрупко!
Где ты, феникс, где голубка?
Их огонь огнем спален[201].
— Словно адские врата, — промолвил Нельсон, вцепившись в подоконник и глядя вниз. Облегчение мешалось со всепоглощающим чувством вины; он почти жалел, что не сгорел заживо на дне книгохранилища. «Мне следовало бы лежать под тоннами раскаленных кирпичей, — думал он. — Корчиться от боли, пока мясо обугливается на костях, кровь шипит, глаза и мозг…»
Виктория вздохнула и отошла от окна. Она нагнулась над столом, смахнула со стула осколки и села. Нельсон отвернулся от горящей библиотеки и собственного жгучего раскаяния. Пижама на Виктории была порвана и в копоти, по лицу размазана сажа.
— Вы понимаете, что это значит? — спросила Викторинис.
Нельсон задумался, но ощутил только усталость, боль, стыд и недоумение.
— Нет, — кротко сказал он.
— Фактически вы — декан факультета английской литературы.
Нельсон заморгал и прижал изувеченную руку к груди.
— Простите?
— Выгляните в окно, Нельсон. — Викторинис пожала плечами. — Библиотека горит, как угольная шахта. К утру каждый том обратится в золу. Пожар будут тушить много дней.
За треском огня и криками полицейских Нельсон различил пожарные сирены.
— Кажется, я вас не понимаю. — Он оттолкнулся здоровой рукой и сел на подоконник.
— Пока мы говорим, университет вылетает в трубу. На наших глазах он превращается из крупнейшего научно-исследовательского учреждения Северной Америки — может быть, даже мира — в ничто. Любой заштатный колледж Америки будет стоять в рейтингах выше нас. К завтрашнему полудню всякий мало-мальски стоящий профессор будет рассылать резюме во все учреждения, где еще есть библиотека. К середине лета здесь останутся только лекторы, адъюнкты и преподаватели литературной композиции. Другими словами, посредственность, несостоявшиеся ученые и полные неудачники. — Что-то вроде улыбки тронуло ее губы. — И вы.
Она встала, и впервые за последние месяцы эта маленькая хрупкая женщина показалась Нельсону больше и внушительнее его.
— Суть в том, Нельсон, что ни один человек хоть с какими-нибудь перспективами не захочет быть деканом в университете без библиотеки. — Теперь она и впрямь улыбнулась. — Так что никого лучше вас на это место не сыщешь.
Она оглядела кабинет. Слабые отсветы пламени вспыхивали на стенах.
— Нам с вами надо решить, что мы скажем полиции.
— В алых отблесках ее лицо как будто бы еще заострилось. — Насколько я припоминаю, когда мы очнулись, башня уже горела. Я не видела ни Виты… ни кого-нибудь другого. А вы?
— Я… — Нельсон замер с открытым ртом. Он и сам нетвердо верил в то, что произошло; быть может, это были галлюцинации. Ему хотелось забыть все, и особенно голую фигуру в углу.
— Но ведь только несколько минут назад, с башни… я видел… вы видели…
— Кусок расплавленного колокола. Часть механизма.
Нельсон облизнул спекшиеся губы. Он открыл рот, да так ничего и не сказал. Он знал, что будет есть себя поедом не только за события последних месяцев, но и за тело в часовой башне, за пожар в библиотеке, за все, что случится потом…
— Я не помню… почти ничего. Наверное, я был в бреду.
Виктория коротко кивнула и отвернулась.
— Оставляю это все вам, Нельсон. Мне тут ничего больше не нужно.
Она пошла к дверям. Нельсон стиснул зубы. Каждый шаг отдавался мучительной болью в руке, тем не менее он двинулся за Викторией.
— Постойте, — позвал он и тут же подумал: «Что я делаю?»
Виктория задержалась в дверях: хрупкая светлая фигурка на фоне темного соседнего помещения.
— Мы могли бы… возродить факультет. — Он шагнул к Виктории, хрустя разбитым стеклом. — Подумайте, что мы могли бы сделать. Создать факультет, на котором не будет мелочных дрязг, который впитает все лучшее из традиционной науки и новаторской теории. Даже лучше… — Он в волнении сделал еще шаг. — Мы могли бы совершенно по-новому соединить науку с учебой, чтобы они взаимообогащались, как и должно быть. Мы можем сделать факультет поистине демократическим, с каждым обходиться уважительно, платить преподавателям литературной композиции и лекторам столько, чтобы они могли жить, дать им шанс принять участие в чем-то действительно революционном, чтобы преподавание стало наукой, наука — преподаванием, а хорошо проведенный семинар значил не меньше опубликованной статьи, чтобы…
Однако Виктория исчезла, дверной проем был пуст. Нельсон от боли закусил губу и шагнул в соседнее помещение. Большая стеклянная дверь медленно закрывалась, и Нельсон, рванув вперед, успел в нее проскочить. В полутемном коридоре, который ночью освещала всего одна лампочка, медленно закрывались двери лифта.
— Виктория! — Нельсон в два прыжка оказался у лифта I и нажал кнопку. Вопреки ожиданию, он успел: двери вздрогнули и снова разъехались. Нельсон рванулся в кабину; имя Виктории замерло у него на губах.
Кабина была пуста. Нельсон обернулся. В коридор тоже никого не было.
— Виктория? — снова позвал он.
Она не ответила, но в шахте — у Нельсона волосы на загривке зашевелились — звучал ее удаляющийся смех словно перезвон ледяных колокольчиков.
19. ГЛАВА ПЕРВАЯ
Год и несколько месяцев спустя, утром в понедельник второй недели осеннего семестра, Нельсон Гумбольдт — разведенный отец, одинокий мужчина с котом декан факультета литературы в новом Мидвестерне — пробудился от сна о прежней своей жизни. Если не считать того, что он все это время висел, не касаясь ногами пола, во сне не было ничего сюрреалистического, не было даже сверхобычной яркости или четкости. Он, в штанах, рубахе и стоптанных ботинках, как призрак, воспарил по лестнице своего старого семейного домика и поплыл по гостиной над изгвазданными диванными подушками, рваными детскими книжками и сломанными куклами, к неприбранному столу. Клара в ночной рубашке кривилась над яйцом всмятку, Абигайл в пижамке залезла с ногами на стул и самозабвенно молотила ложкой по кукурузным хлопьям. Его любимая Бриджит сидела, подпершись локтем — встрепанная, под глазами мешки — и зевала над чашкой кофе. Этот сон снился Нельсону каждое утро, и всякий раз во сне он надеялся, что проникнет чуть дальше в мир своей семьи, что однажды его ноги коснутся пола, он придвинет стул, сядет, и девочки завопят: «Папа!», а Бриджит подавит зевок, поставит чашку и поцелует его в щеку.
«Это будет, — думал он, не просыпаясь. — Я верну их». Сегодня утром он не только видел и слышал свою семью, но и ощущал запах кофе, вкус зубной пасты, прикосновение стула к икрам. Сердце его колотилось, он нагнулся через стол к жене, и Бриджит подалась ему навстречу. Ворот халата разошелся, и стала видна ложбинка между грудей. Ее заспанные глаза сияли любовью.
— Милый, — сказала Бриджит и легонько лизнула его в переносицу.
— Конрад, — простонал Нельсон, просыпаясь. — Да ну тебя.
Он открыл глаза и увидел прямо перед собой кота, который, стоя у него на груди, требовал жрать. Конрада безымянным котенком подбросили Нельсону на порог в прошлом году, кто — неизвестно. «Наверное, посочувствовали мне в моем одиночестве», — думал Нельсон. Он назвал котенка по предмету своей первой диссертации, и теперь тезка человека, написавшего «Сердце тьмы», переступил лапами па его груди и еще раз лизнул в переносицу.
Нельсон сгреб кота и поставил его на пол рядом с кроватью. Как всегда, Конрад разбудил хозяина ровно за десять минут до будильника. Нельсон, застонав, скатился с кровати и нажал кнопку часов, пока они не прозвонили. Затем, босой, пошел в кухню (Конрад, мурлыча, терся о его ноги) — покормить кота, включить радио и кофеварку.
Под бубнеж утреннего выпуска Нельсон принял душ, побрился и съел тарелку хлопьев. Сытый Конрад устроился спать на его подушке. Вовсе не так плохо жить одному — как молитву, твердил Нельсон каждое утро, силясь приглушить тоску по жене и девочкам; вовсе не так плоха иметь ванну в своем единоличном распоряжении. Вовсе не так плохо пить апельсиновый сок из пакета. Не так плохо сидеть вечерами допоздна. Он продолжал ходить по гулким, почти пустым комнатам, которые мало-помалу превращались в обжитые. «Как только я более или менее приведу это все в человеческий вид, — думал он, — здесь будет не так плохо».
У него был весь второй этаж старого дома — бывшая Витина квартира. Цепная реакция событий, начавшаяся с пожара библиотеки, обрушила множество костяшек домино, и в конечном итоге по всему Гамильтон-гровз упала арендная плата. Теперь Нельсону было по средствам жить на расстоянии пешей прогулки от университета — очень кстати, потому что при разделе имущества Бриджит забрала машину. Каждый месяц, заплатив коммунальные платежи, квартплату и алименты, он позволял себе купить что-нибудь из мебели. Не новое, конечно — даже на деканскую зарплату в недавно приватизированном университете Мидвестерн было не разгуляться, — однако новое для него. Месяц назад он нашел чудесный торшер в магазине Армии Спасения, а теперь присмотрел на благо-творительной распродаже чей-то старый шезлонг. Потом наступит черед стеллажей, чтобы не держать книги на полу, а там и стола, чтобы не писать за кухонным.
Стол бы завести хорошо, потому что в последнее время Нельсон начал работать над новой научной темой, хотя публикации теперь ничего не прибавляли в его карьере. Этот новый проект он называл про себя «Литзасранцы» — привлекательные подонки в современной американской беллетристике: Гэтсби Фицджеральда, Герцог Беллоу, Гарри Энгстром Апдайка, Бинкс Боллинг Перси, Фоконер Чивера, спортивный комментатор Ричарда Форда[202]. Нельсон хотел пролить свет на этих харизматических, самовлюбленных чудовищ мужской американской литературы, которых читателю положено любить, хотя они ведут себя по-свински, потому что при всем своем мальчишеском обаянии они способны к раскаянию. Любая феминистская критикесса, думал Нельсон, считает этих героев просто монструозными, и по-своему права. Дядьке к сорока, а он только сейчас понял, как вести себя по-людски?… Нельсон иногда задумывался, в счет ли столь позднее раскаяние после всего причиненного вреда, но иного пути у него не было.
Впрочем, без толку думать о том, чего не поправить, особенно в понедельник утром. Если слишком отклониться от «все не так плохо» и литзасранцев, начнется цепная реакция вины, его другая, менее утешительная утренняя литания: вина за распавшийся брак, за разлуку с детьми, зa пожар в библиотеке, за упадок великого университета.
Разглядывая себя в зеркале, Нельсон завязал галстук под самым кадыком, как будто затягивая удавку. Тупой обрубок на месте правого указательного пальца уже не приводил в ужас, но Нельсон замечал его каждое утро, как свою личную Каинову печать. «Не я поджег библиотеку», — говорил он по утрам своему отражению, и всякий раз девятипалый человек в зеркале отвечал: «Все равно что поджег».
— Ужас, — прошептал Нельсон, наклоняясь, чтобы почесать Конрада за ухом. — Ужас.
Кот разлепил один глаз, потом снова зажмурился и прикрыл лапкой нос.
— Мистер Конрад… он спать[203], — сказал Нельсон, взял портфель, в котором лежал только ленч и томик «Дэвида Копперфилда», вытащил из стенного шкафа корпоративный блейзер и пошел на работу.
Виктория Викторинис оказалась права в своем предсказании. Книгохранилище горело три дня, несмотря на сотни тысяч галлонов миннесотской воды, которые закачали туда пожарные. От подземного жара растрескалась мостовая на площади, из трещин вырывались дым и пар; серое марево, пахнущее сырой золой и горелой пластмассой, висело над университетом несколько дней. Библиотека, как выяснилась, была не застрахована. Главный библиотекарь попал в психушку.
К утру понедельника весь старший преподавательский состав висел на телефонах, обзванивая коллег по всему миру — нет ли где вакансии. Личные и факультетские факсы захлебывались от резюме; траффик электронной почты вырос в пять раз, отчего легли университетские серверы. Когда в середине недели Нельсон вернулся на работу с рукой, упакованной, как мумия, кое-кто из его коллег уже складывал вещи, не дожидаясь конца семестра. Кто-то приколол на дверь секретариата плакат с «Титаником», в коридорах народ насвистывал любовную тему из фильма или запевал «Ближе, Господь, к Тебе[204]», прежде чем разразиться истерическим смехом.
Учебный год сократили на последние несколько недель; дипломников срочно выпустили, студенты остальных курсов наводнили секретариат заявлениями о переводе в другие колледжи. Приемная комиссия была переполнена отчаянными письмами от будущих первокурсник ков — все просили вернуть им первый взнос. Разгневанные родители подавали в суд; спонсоры требовали расследования в конгрессе; аспирантский профсоюз распался, поскольку его лидеры последовали за своими руководителями в другие университеты. Большая статья в «Лингва Франка» сравнивала Пасхальный пожар с гибелью Александрийской библиотеки.
За следующий месяц в личной и профессиональной жизни Нельсона произошло множество перемен. С Викторинис они встретились всего один раз: в коридоре перед кабинетом сержанта Гаррисона. Нельсон сидел на скамейке, дожидаясь своей очереди давать показания; когда Виктория вышла, он неловко привстал и кивнул. Викторинис прошла не глядя, ее глаза были спрятаны за черными стеклами очков. Через неделю Нельсону сообщили, что она получила место в одном из старейших университетов Америки и что Джилиан последовала за ней. Последней весточкой от них было электронное письмо Джилиан, гласившее: «Все-таки она меня тоже любит».
Нельсон стоял на той версии, которой они с Викторинис решили держаться, несмотря на явное недоверие сержанта.
— Я работал в Чикагской уголовке, — сказал сержант Гаррисон. — За шесть лет там я видел меньше безобразий, чем здесь за шесть месяцев.
Нельсон только пожал плечами.
Вскоре после пожара и утраты пальца люди, подвергшиеся влиянию Нельсона, очнулись, словно от долгого сна. Канадская Писательница перестала носить ему пышки; еще до конца месяца ее сманил университет в Торонто, пообещавший солидный бонус, если она получит Нобелевскую премию. Жилищный отдел известил Нельсона, что срок пользования домом истек. Линда Прозерпина снова закурила.
Другие не изменились. Стивен Майкл Стивене больше не спал. Он перебрался в государственный университет Ламара, штат Техас, где составил достойную конкуренцию Генри Луису Гейтсу[205], создав собственную успешную программу афро-американских исследований на щедрый грант от Билла Косби[206]. Пенелопа О перебралась в Беркли, где занялась междисплинарным анализом, распространив свои эротические фантазии на видных философов и богословов. К удивлению Нельсона, Вейссман последовал за ней и стал самым старым отцом в Северной Америке, сидящим дома с новорожденным ребенком — дочерью, которую назвали в честь любимых героинь Пенелопы Скарлет Жюстина Вейссман-О.
Нельсон остался деканом за отсутствием других кандидатур — как предсказывала Викторинис, желающих на это место не оказалось. В середине следующего лета Нельсон сидел один в кабинете на восьмом этаже Харбор-холла, декан почти несуществующего факультета. Поскольку ректор занимался своими делами — в том числе поиском нового места, — Нельсон воспользовался предоставленной свободой, чтобы перевести почти все отделение литературной композиции в ассистенты. Сперва медленно, щурясь и моргая, как обитатели платоновской пещеры, увидевшие яркий солнечный свет, бледные женщины в дешевых платья по две, по три выбирались из бомбоубежища и, таща в картонных коробках скудные пожитки, поднимались на лифте к невиданным прежде этажам. Покуда они обустраивались в новых кабинетах, Нельсон назначил Линду Прозерпину своим заместителем. Они стояли у него в кабинете, глядя, как на площади внизу бульдозеры сгребают закопченные кирпичи старой библиотеки. Линда сощурилась от непривычно яркого света и вытащила пачку «Кэмела».
— Здесь можно курить? — спросила она. Лицо у нее уже немного похудело. — Потому что если нет, я лучше останусь внизу.
— Никто возражать не будет, — сказал Нельсон. — Уж поверьте.
В середине следующего осеннего семестра, когда Нельсон и его новый факультет разведенных и незамужних женщин пытались хоть чему-нибудь научить осоловелых студентов с низким средним баллом, которые не смогли перевестись в другие колледжи, университет приватизировали. Новый губернатор Миннесоты, бывший профессиональный борец, со своей прославленной решительностью продал Мидвест издательской корпорации «Харбридж», выдвинувшей недавно новый рекламный лозунг: «Все образование Америки — на одном прилавке». Перемены были стремительны и разительны. За одну ночь университет Мидвест в Гамильтон-гровз стал просто Мидвестерн-Харбридж, а латинский девиз университета «Sapienta prima stultitia caruisse[207]» заменило «Мы — Мидвестерн™ — То, Чему Мы Не Учим, Тебе и Не Надо». Постоянные должности упразднили; всех, включая ректора и деканов, перевели на годичный контракт. Аттестация должна была проводиться раз в два года и базироваться исключительно на оценках, которые преподавателям выставляют студенты.
«Мы продаем товар, — гласило письмо, разосланное всем сотрудникам Мидвестерна. — Если клиент недоволен, значит, мы плохо работаем». Использование книг, изданных «Харбриджем», всячески поощрялось; на книги других издательств надо было испрашивать письменное разрешение. Учебная нагрузка составляла пять групп в семестр, без исключений. Весь персонал обязали носить корпоративные блейзеры с логотипом «Харбриджа» — червь в очках, выползающий из яблока — над нагрудным карманом.
Другие факультеты еле-еле держались на плаву — те преподаватели, что не уволились сразу, перебрались в Гамильтон-гровзский колледж. Однако Нельсон и его команда матерых училок отлично вписались в новую жизнь. Фирма платила преподавателям литкомпозиции даже больше, чем прежний университет; «Харбридж», удивительное дело, даже оплачивал больничные и отпуска. Чтобы привлечь студентов, группы уменьшили; «Харбридж» обеспечивал каждого преподавателя новенькой методичкой. За использование книг своего издательства компания выплачивала небольшую прибавку к жалованью плюс денежную премию в конце года тем преподавателям, которых студенты оценили выше других.
«Это будет, — думал он, не просыпаясь. — Я верну их». Сегодня утром он не только видел и слышал свою семью, но и ощущал запах кофе, вкус зубной пасты, прикосновение стула к икрам. Сердце его колотилось, он нагнулся через стол к жене, и Бриджит подалась ему навстречу. Ворот халата разошелся, и стала видна ложбинка между грудей. Ее заспанные глаза сияли любовью.
— Милый, — сказала Бриджит и легонько лизнула его в переносицу.
— Конрад, — простонал Нельсон, просыпаясь. — Да ну тебя.
Он открыл глаза и увидел прямо перед собой кота, который, стоя у него на груди, требовал жрать. Конрада безымянным котенком подбросили Нельсону на порог в прошлом году, кто — неизвестно. «Наверное, посочувствовали мне в моем одиночестве», — думал Нельсон. Он назвал котенка по предмету своей первой диссертации, и теперь тезка человека, написавшего «Сердце тьмы», переступил лапами па его груди и еще раз лизнул в переносицу.
Нельсон сгреб кота и поставил его на пол рядом с кроватью. Как всегда, Конрад разбудил хозяина ровно за десять минут до будильника. Нельсон, застонав, скатился с кровати и нажал кнопку часов, пока они не прозвонили. Затем, босой, пошел в кухню (Конрад, мурлыча, терся о его ноги) — покормить кота, включить радио и кофеварку.
Под бубнеж утреннего выпуска Нельсон принял душ, побрился и съел тарелку хлопьев. Сытый Конрад устроился спать на его подушке. Вовсе не так плохо жить одному — как молитву, твердил Нельсон каждое утро, силясь приглушить тоску по жене и девочкам; вовсе не так плоха иметь ванну в своем единоличном распоряжении. Вовсе не так плохо пить апельсиновый сок из пакета. Не так плохо сидеть вечерами допоздна. Он продолжал ходить по гулким, почти пустым комнатам, которые мало-помалу превращались в обжитые. «Как только я более или менее приведу это все в человеческий вид, — думал он, — здесь будет не так плохо».
У него был весь второй этаж старого дома — бывшая Витина квартира. Цепная реакция событий, начавшаяся с пожара библиотеки, обрушила множество костяшек домино, и в конечном итоге по всему Гамильтон-гровз упала арендная плата. Теперь Нельсону было по средствам жить на расстоянии пешей прогулки от университета — очень кстати, потому что при разделе имущества Бриджит забрала машину. Каждый месяц, заплатив коммунальные платежи, квартплату и алименты, он позволял себе купить что-нибудь из мебели. Не новое, конечно — даже на деканскую зарплату в недавно приватизированном университете Мидвестерн было не разгуляться, — однако новое для него. Месяц назад он нашел чудесный торшер в магазине Армии Спасения, а теперь присмотрел на благо-творительной распродаже чей-то старый шезлонг. Потом наступит черед стеллажей, чтобы не держать книги на полу, а там и стола, чтобы не писать за кухонным.
Стол бы завести хорошо, потому что в последнее время Нельсон начал работать над новой научной темой, хотя публикации теперь ничего не прибавляли в его карьере. Этот новый проект он называл про себя «Литзасранцы» — привлекательные подонки в современной американской беллетристике: Гэтсби Фицджеральда, Герцог Беллоу, Гарри Энгстром Апдайка, Бинкс Боллинг Перси, Фоконер Чивера, спортивный комментатор Ричарда Форда[202]. Нельсон хотел пролить свет на этих харизматических, самовлюбленных чудовищ мужской американской литературы, которых читателю положено любить, хотя они ведут себя по-свински, потому что при всем своем мальчишеском обаянии они способны к раскаянию. Любая феминистская критикесса, думал Нельсон, считает этих героев просто монструозными, и по-своему права. Дядьке к сорока, а он только сейчас понял, как вести себя по-людски?… Нельсон иногда задумывался, в счет ли столь позднее раскаяние после всего причиненного вреда, но иного пути у него не было.
Впрочем, без толку думать о том, чего не поправить, особенно в понедельник утром. Если слишком отклониться от «все не так плохо» и литзасранцев, начнется цепная реакция вины, его другая, менее утешительная утренняя литания: вина за распавшийся брак, за разлуку с детьми, зa пожар в библиотеке, за упадок великого университета.
Разглядывая себя в зеркале, Нельсон завязал галстук под самым кадыком, как будто затягивая удавку. Тупой обрубок на месте правого указательного пальца уже не приводил в ужас, но Нельсон замечал его каждое утро, как свою личную Каинову печать. «Не я поджег библиотеку», — говорил он по утрам своему отражению, и всякий раз девятипалый человек в зеркале отвечал: «Все равно что поджег».
— Ужас, — прошептал Нельсон, наклоняясь, чтобы почесать Конрада за ухом. — Ужас.
Кот разлепил один глаз, потом снова зажмурился и прикрыл лапкой нос.
— Мистер Конрад… он спать[203], — сказал Нельсон, взял портфель, в котором лежал только ленч и томик «Дэвида Копперфилда», вытащил из стенного шкафа корпоративный блейзер и пошел на работу.
Виктория Викторинис оказалась права в своем предсказании. Книгохранилище горело три дня, несмотря на сотни тысяч галлонов миннесотской воды, которые закачали туда пожарные. От подземного жара растрескалась мостовая на площади, из трещин вырывались дым и пар; серое марево, пахнущее сырой золой и горелой пластмассой, висело над университетом несколько дней. Библиотека, как выяснилась, была не застрахована. Главный библиотекарь попал в психушку.
К утру понедельника весь старший преподавательский состав висел на телефонах, обзванивая коллег по всему миру — нет ли где вакансии. Личные и факультетские факсы захлебывались от резюме; траффик электронной почты вырос в пять раз, отчего легли университетские серверы. Когда в середине недели Нельсон вернулся на работу с рукой, упакованной, как мумия, кое-кто из его коллег уже складывал вещи, не дожидаясь конца семестра. Кто-то приколол на дверь секретариата плакат с «Титаником», в коридорах народ насвистывал любовную тему из фильма или запевал «Ближе, Господь, к Тебе[204]», прежде чем разразиться истерическим смехом.
Учебный год сократили на последние несколько недель; дипломников срочно выпустили, студенты остальных курсов наводнили секретариат заявлениями о переводе в другие колледжи. Приемная комиссия была переполнена отчаянными письмами от будущих первокурсник ков — все просили вернуть им первый взнос. Разгневанные родители подавали в суд; спонсоры требовали расследования в конгрессе; аспирантский профсоюз распался, поскольку его лидеры последовали за своими руководителями в другие университеты. Большая статья в «Лингва Франка» сравнивала Пасхальный пожар с гибелью Александрийской библиотеки.
За следующий месяц в личной и профессиональной жизни Нельсона произошло множество перемен. С Викторинис они встретились всего один раз: в коридоре перед кабинетом сержанта Гаррисона. Нельсон сидел на скамейке, дожидаясь своей очереди давать показания; когда Виктория вышла, он неловко привстал и кивнул. Викторинис прошла не глядя, ее глаза были спрятаны за черными стеклами очков. Через неделю Нельсону сообщили, что она получила место в одном из старейших университетов Америки и что Джилиан последовала за ней. Последней весточкой от них было электронное письмо Джилиан, гласившее: «Все-таки она меня тоже любит».
Нельсон стоял на той версии, которой они с Викторинис решили держаться, несмотря на явное недоверие сержанта.
— Я работал в Чикагской уголовке, — сказал сержант Гаррисон. — За шесть лет там я видел меньше безобразий, чем здесь за шесть месяцев.
Нельсон только пожал плечами.
Вскоре после пожара и утраты пальца люди, подвергшиеся влиянию Нельсона, очнулись, словно от долгого сна. Канадская Писательница перестала носить ему пышки; еще до конца месяца ее сманил университет в Торонто, пообещавший солидный бонус, если она получит Нобелевскую премию. Жилищный отдел известил Нельсона, что срок пользования домом истек. Линда Прозерпина снова закурила.
Другие не изменились. Стивен Майкл Стивене больше не спал. Он перебрался в государственный университет Ламара, штат Техас, где составил достойную конкуренцию Генри Луису Гейтсу[205], создав собственную успешную программу афро-американских исследований на щедрый грант от Билла Косби[206]. Пенелопа О перебралась в Беркли, где занялась междисплинарным анализом, распространив свои эротические фантазии на видных философов и богословов. К удивлению Нельсона, Вейссман последовал за ней и стал самым старым отцом в Северной Америке, сидящим дома с новорожденным ребенком — дочерью, которую назвали в честь любимых героинь Пенелопы Скарлет Жюстина Вейссман-О.
Нельсон остался деканом за отсутствием других кандидатур — как предсказывала Викторинис, желающих на это место не оказалось. В середине следующего лета Нельсон сидел один в кабинете на восьмом этаже Харбор-холла, декан почти несуществующего факультета. Поскольку ректор занимался своими делами — в том числе поиском нового места, — Нельсон воспользовался предоставленной свободой, чтобы перевести почти все отделение литературной композиции в ассистенты. Сперва медленно, щурясь и моргая, как обитатели платоновской пещеры, увидевшие яркий солнечный свет, бледные женщины в дешевых платья по две, по три выбирались из бомбоубежища и, таща в картонных коробках скудные пожитки, поднимались на лифте к невиданным прежде этажам. Покуда они обустраивались в новых кабинетах, Нельсон назначил Линду Прозерпину своим заместителем. Они стояли у него в кабинете, глядя, как на площади внизу бульдозеры сгребают закопченные кирпичи старой библиотеки. Линда сощурилась от непривычно яркого света и вытащила пачку «Кэмела».
— Здесь можно курить? — спросила она. Лицо у нее уже немного похудело. — Потому что если нет, я лучше останусь внизу.
— Никто возражать не будет, — сказал Нельсон. — Уж поверьте.
В середине следующего осеннего семестра, когда Нельсон и его новый факультет разведенных и незамужних женщин пытались хоть чему-нибудь научить осоловелых студентов с низким средним баллом, которые не смогли перевестись в другие колледжи, университет приватизировали. Новый губернатор Миннесоты, бывший профессиональный борец, со своей прославленной решительностью продал Мидвест издательской корпорации «Харбридж», выдвинувшей недавно новый рекламный лозунг: «Все образование Америки — на одном прилавке». Перемены были стремительны и разительны. За одну ночь университет Мидвест в Гамильтон-гровз стал просто Мидвестерн-Харбридж, а латинский девиз университета «Sapienta prima stultitia caruisse[207]» заменило «Мы — Мидвестерн™ — То, Чему Мы Не Учим, Тебе и Не Надо». Постоянные должности упразднили; всех, включая ректора и деканов, перевели на годичный контракт. Аттестация должна была проводиться раз в два года и базироваться исключительно на оценках, которые преподавателям выставляют студенты.
«Мы продаем товар, — гласило письмо, разосланное всем сотрудникам Мидвестерна. — Если клиент недоволен, значит, мы плохо работаем». Использование книг, изданных «Харбриджем», всячески поощрялось; на книги других издательств надо было испрашивать письменное разрешение. Учебная нагрузка составляла пять групп в семестр, без исключений. Весь персонал обязали носить корпоративные блейзеры с логотипом «Харбриджа» — червь в очках, выползающий из яблока — над нагрудным карманом.
Другие факультеты еле-еле держались на плаву — те преподаватели, что не уволились сразу, перебрались в Гамильтон-гровзский колледж. Однако Нельсон и его команда матерых училок отлично вписались в новую жизнь. Фирма платила преподавателям литкомпозиции даже больше, чем прежний университет; «Харбридж», удивительное дело, даже оплачивал больничные и отпуска. Чтобы привлечь студентов, группы уменьшили; «Харбридж» обеспечивал каждого преподавателя новенькой методичкой. За использование книг своего издательства компания выплачивала небольшую прибавку к жалованью плюс денежную премию в конце года тем преподавателям, которых студенты оценили выше других.