Страница:
Джеймс Хайнс
Рассказ лектора
James Hynes ТНЕ LECTURER'S TALE
Печатается с разрешения автора и его литературных агентов Donadio amp; Olson, Inc. с/о Toymania LLC.
Глендону Хайнсу,
моему первому и лучшему учителю:
…хотел учиться и других учить[1].
Что ведаю о происках нечистого духа, коий направляет сынов непослушания во все дни их жизни? Едва заприметит он гордого книжника, возомнившего себя избранником Божьим, что читает и молится, покуда самые совы не выучат его преамбул, лукавый сей же час решает его уловить. Нет ему покоя в аду, ежели видит он такого человека или людей, и редко бывает, чтобы, взявшись за труд, не совратил он их с пути какой-нибудь своей хитростью. И ликует же тогда черт, возвращаясь домой с грузом усердных книжников на спине.[2]
Джеймс Хогг, «Исповедь оправданного грешника»
О страшный грех! О бездна преступленья!
О мерзостное братоистребленье!
О блуд, кутеж: и грех чревоугодья!
О богохульное сие отродье,
Что Божье Имя клятвой оскорбляет.
Неблагодарные, что забывают,
С каким смирением, с какой любовью
Грех искупил Христос Своею кровью.
Чосер, «Рассказ продавца индульгенций»
Часть первая. В ДЕРЗАНЬЕ — ЦЕЛЬ
1. КАНУН ДНЯ ВСЕХ СВЯТЫХ
В пятницу на Хэллоуин, когда часы на библиотечной башне вызванивали тринадцать под рваным пасмурным небом, Нельсон Гумбольдт по нелепой случайности потерял указательный палец правой руки. Он шел через площадь, когда его трижды окликнули из дневной студенческой толчеи. Нельсон обернулся, налетел на склонившуюся к мостовой девушку, взмахнул рукой, пытаясь удержать равновесие, и ему отсекло палец спицами проезжающего велосипеда.
Чуть раньше, в темном кабинете заведующей базовым отделением факультета английской литературы Виктории Викторинис Нельсон потерял место внештатного лектора-почасовика. Он, стиснув руками колени, сидел на противоположном конце безжалостно-прямоугольного стола, пока профессор Викторинис с холодной вежливостью уведомляла, что в связи с финансовыми затруднениями факультет не сможет продлить его контракт в конце семестра, то есть всего через шесть недель.
— Разумеется, — сказала она, складывая руки на груди в мертвенно-голубом свете настольной лампы, — мы признательны за все, что вы сделали для факультета.
Отстраненная вежливость не могла скрыть вялого равнодушия этой миниатюрной, коротко стриженной седой женщины. Даже днем жалюзи в ее кабинете были опущены, и сейчас она сидела в тени позади слепящей, направленной на собеседника лампы. Электрический свет, отражаясь от стола, подчеркивал острые скулы, глубокую складку между бровей, тонкие бескровные губы и выпуклость обтянутого кожей лба. Взгляд ее, обращенный на Нельсона, казался ему надменным и скучающим, как у древнего сфинкса.
— Я понимаю, — добавила она, — что в сложившихся обстоятельствах вас мало волнует наша признательность.
Нельсон сглотнул, силясь не разрыдаться. Он смотрел куда угодно, только не на нее, — на серые стены, на ровные ряды книг в стеклянных шкафах, на гравюру в серебряной рамке, изображающую княгиню Батори в ванне из свежей крови[4]. Очень мило со стороны профессора Викторинис смотреть в глаза, сообщая об увольнении, но не могла бы она хоть на секунду отвести взгляд!
— Я… я… очень сожалею. — Нельсон прочистил горло. — Не беспокойтесь из-за меня.
— Я с удовольствием напишу вам характеристику. — Викторинис начала поправлять и без того аккуратно разложенные бумаги и ручки на столе. — Мы сделаем для вас все, что в наших силах, Нельсон.
Викторию Викторинис еще меньше, чем других старших преподавателей, трогали страдания несчастного лектора. За двадцать четыре года остракизма по причине не вполне обычных сексуальных пристрастий она пережила слепую ненависть ректоров, деканов и старших коллег, чтобы в конце концов закрепиться на штатной должности в престижном исследовательском университете. Что еще более удивительно, она пережила три или четыре коренных перелома в литературоведении, и все ее книги, от первой — «Ритм и метонимия в „Кристабели“ Кольриджа», до последней — «Дщери ночи: клиторальная гегемония в „Кармилле“ Лефану[5]», по-прежнему переиздавались. В научном мире это почти равнялось бессмертию, и сейчас Нельсон ясно читал в холодном взгляде профессора Викторинис, что за четверть века перед ней прошли десятки, если не сотни таких вот молодых неудачников.
— Спасибо, — промямлил он, запинаясь, — спасибо, что дали мне тут столько проработать.
У него сорвался голос. Больше всего ему хотелось оказаться у себя и дать волю слезам. Может быть, Вита Деон-не, его соседка по кабинету и последняя, кто еще с ним разговаривает, отвлечется от своих мнимых профессиональных страхов и посочувствует. Надо взять себя в руки, прежде чем выходить на людную площадь.
— Не беспокойтесь из-за меня, — повторил он, вставая. — Всего доброго.
Профессор Викторинис тоже встала, и Нельсон нагнулся, чтобы поднять старенький дерматиновый портфель со студенческими работами. Он выпрямился и снова поймал на себе неумолимо-бесстрастный взгляд профессора Викторинис. Нельсон попятился, прижимая портфель к груди. Он был очень высок, гораздо выше большинства студентов, и заведующая базовым отделением казалось рядом с ним совсем крошечной. Однако когда профессор Викторинис протянула руку, Нельсон почувствовал, что доходит ей только до колен и смотрит снизу вверх, как беззащитный ребенок. Тем не менее он коснулся сухой холодной ладони. О пожатии не могло быть и речи; Нельсон давно усвоил, что крепко, «по-мужски», как выразился бы его отец, стискивать руку в научном мире не принято. Здесь обходились легким касанием, лишенным всяких гендерных характеристик.
Через мгновение дверь бесшумно захлопнулась, и Нельсон очутился в коридоре, не помня, как вышел от профессора Викторинис. Ноги подгибались. Он со страхом посмотрел вперед, гадая, доберется ли до лифта. Деканат факультета английской литературы располагался на последнем этаже Харбор-холла; факультетская верхушка видела из своих окон лесистые холмы вокруг Гамильтон-гровз. Младшекурсники казались отсюда муравьями. Еще в бытность свою ассистентом Нельсон ненадолго поднялся аж до пятого этажа, откуда открывался прекрасный вид на площадь, готическую часовую башню Торнфильдской библиотеки и широкое стеклянное «V» подземного книгохранилища. Тогда все секретарши знали его по имени и смеялись, когда он беззлобно подтрунивал над собой; коллеги в очереди к ксероксу приглашали вместе пойти на ленч. В те времена Мортон Вейссман, тогдашний покровитель Нельсона, при каждой встрече брал его руки в свои и возглашал с чувством: «Ну как воевалось сегодня утром, Нельсон?»
Теперь каждый визит на восьмой этаж стоил Нельсону новой порции крови. Секретарши смотрели на него с опаской — не ровен час кинется с ножом, как тот уволенный почтовый работник, приятельская атмосфера копировальной была не про него, ленч он приносил в бумажном пакете и съедал в одиночестве за рабочим столом. Он проплывал по мягкому ковру, как призрак. Коллеги, прежде бывшие с ним на короткой ноге, теперь даже не давали себе труда отвести взгляд. Они просто смотрели сквозь него и легонько ежились, почувствовав на себе незримый шлейф неудачи, словно внезапный озноб.
Нельсон снова сглотнул и двинулся по глубокому ковру. Здесь и прежде каждый шаг давался с усилием, будто идешь по песку на очень большой высоте — стеклянные двери лифтов, казалось, не приближаются, а удаляются. Слышались жужжание ксерокса и низкий отеческий смех за приоткрытой дверью копировальной — кто-то из преподавателей одарил шуткой студента-полставочника. У Нельсона задрожали колени, к щекам прихлынула кровь. Он шел, по щиколотку в глубоком ворсе, и перед дверью копировальной сильнее вжал голову в плечи.
С раскатами театрального смеха в коридор выступил маститый Мортон Вейссман, тот самый, который пригласил Нельсона в университет, поматросил да и бросил. Вейссман был очень высок; некогда красавец мужчина, он походил сейчас на стареющего киноактера, а его сшитый на заказ костюм сидел чуть мешковато. По-прежнему улыбаясь, он поймал на себе беглый взгляд Нельсона. Тот, как кролик, затаил дыхание и глубже ушел в ковер. Однако Вейссман, за весь год не сказавший Нельсону «доброе утро», сложил губы в улыбку и сделал ручкой — Грегори Пек приветствует толпу обожателей, — после чего прошествовал к кабинету.
Нельсон, весь красный, дрожа, доплелся до лифта и, по колено в ковре, нажал на кнопку. Он смотрел, как красный огонек перепрыгивает с этажа на этаж, молясь, чтобы в кабину больше никто не вошел, однако кто-то порхнул к нему и тоже нажал вызов. Лифт полз вверх, будто его тянули вручную. Нельсон ощущал рядом с собой что-то алое, стройное, пышущее, как жар, его обдавало волнами дорогих ароматов.
«Не поднимай головы, — сказал он себе, — не смотри на нее», — но тут же стрельнул глазами и увидел факультетскую диву Миранду Делятур. Она была сама эффектность — с искусно-непослушной гривой Черных волос и в алом шелковом костюме, подчеркивающем бедра и талию. Ей было легко не замечать Нельсона — для нее он просто не существовал. Поговаривали, что она спит с деканом, ярким и властным Антони Акулло, однако Нельсон даже в минуту уничижения помнил, что в научном мире такие слухи распускают о каждой красивой женщине. Она подняла руку к волосам, отбросила шелковистую прядь с подложенного плеча и вздохнула. Нельсон перестал дышать.
Прозвучала мелодичная трель, на панели зажглась цифра «8». Профессор Делятур, цокая каблучками, вошла в кабину, скользнула по Нельсону невидящим взглядом и, не дожидаясь его, нажала на свой этаж. Двери закрылись; Нельсон успел увидеть, как профессор Делятур смотрит на свое отражение в стальной панели с кнопками. Он наконец выдохнул и пошел к лестнице.
Здесь по крайней мере можно было не бояться новых тягостных встреч. Нельсон тяжело спускался, вдыхая затхлый лестничный воздух. За восемь лет в Университете Мидвеста (Гамильтон-гровз, Миннесота) он деградировал от ассистента-стажера до лектора-почасовика с контрактом на семестр, в каковом качестве вел курс литературной композиции у трех групп и у одной — прикладную подготовку. Обычно в трудные минуты его негаданно ободряла строчка или сцена из английской литературы; феноменальная память на классические тексты и составляла главное достоинство Нельсона — ученого и преподавателя. Однако сегодня классика подкачала, и в чугунном отзвуке своих шагов он слышал только макбетовское «завтра, завтра, завтра».
У основания лестницы Нельсон помедлил среди пыли и мятых фантиков, двумя пальцами выдавил из глаз влагу, поднял взгляд к бетонному потолку и вздохнул раз, другой, третий. Он безработный и получит последнюю зарплату тридцать первого декабря, сразу после Рождества. Они с женой и двумя маленькими дочерьми лишатся медицинской страховки и дома, все это — через шесть коротких недель. У Нельсона не было ни сбережений, ни перспектив, теперь не будет работы, страховки и крыши над головой. Потере пальца предстояло стать последним этапом в череде его бед.
Он расправил плечи, крепче стиснул портфель и подумал, как расскажет об этом жене.
— Лишь натяни решимость, как струну[6], — шепнул он себе словами из «Макбета» и с силой надавил на обшарпанную металлическую дверь. Она тут же отлетела назад, вмазав ему по физиономии. Отскочив, Нельсон увидел в квадратное окошко выпученные глаза Лайонела Гроссмауля, заместителя декана по учебной части, и понял, что распахнул дверь на пути у высокого начальства.
— Простите! — завопил Нельсон через пыльное стекло. Голос его по-женски сорвался на визг.
Гроссмауль только грозно сверкнул очками и отвел взгляд. За его плечом Нельсон различил львиную голову Антони Акулло. Через мгновение оба прошли мимо, и Нельсон, осторожно приоткрыв дверь, выглянул наружу. Декан только что ввалился в лифт, блестя дорогими запонками и сжимая лапищи на груди безупречно сшитого костюма. Его темные глаза были устремлены вдаль. Нельсон, обнимая портфель, выступил в коридор.
— Я вас не заметил, — сказал он. Лайонел Гроссмауль — бесформенный коротышка в зеленых брюках с дешевой распродажи и тесной нейлоновой рубашке — шагнул между Нельсоном и Акулло, спиной вошел в лифт и мстительно нажал кнопку. Лайонел был чуть ли не школьный друг Акулло и поднимался по академической лестнице вместе с ним, пока более успешные люди прыгали с кафедры на кафедру. За эти восемь лет они встречались считанные разы, и замдекана ни разу не ответил Нельсону по-человечески. Когда двери лифта закрывались, Гроссмауль метнул в незадачливого лектора презрительный взгляд, зарезервированный у него для младших по должности.
Нельсон, окончательно выбитый из колеи, почти бегом бросился по коридору. Холодный порыв ветра вырвал у него ручку входной двери, и бедолагу практически выдуло из здания. Зловещие рваные тучи елозили над площадью, таща за собой серую наискось дождя. Часовая башня Торнфильдской библиотеки, несимметрично приткнутая на углу приземистого красного здания, словно бежала на фоне туч, подставив ветру сияющий циферблат. Черные ажурные стрелки подползали к двенадцати. Был последний день октября, и, когда Нельсон поднял глаза, часы как раз начинали бить.
Раз, пробили они гулко, протяжно, и пыльный смерч закружил вокруг Нельсона сухие палые листья. Облетевшие клены костлявыми пальцами царапали ненастное небо — черное старичье, колеблемое ветром в такт часовому бою.
Два. Нельсон опустил голову, закрыл глаза и крепче стиснул портфель. Смерч-недомерок хлестал его по лицу.
— Профессор Гумбольдт! — позвал кто-то. «Странно, — подумал Нельсон. — Кому я нужен?»
Три. Смерч тянул его, словно две холодные, неумолимые руки. Нельсон уперся ногами, открыл глаза и увидел среди студентов молодого человека в черной накидке с капюшоном. Тот как раз отвернулся, и Нельсон уже открыл рот, чтобы крикнуть ему вслед, но не знал, кто это такой, к тому же молодой человек уже шел прочь, плеща на ветру накидкой.
Увлекаемый ветром, Нельсон направился на двенадцатичасовой семинар по литературной композиции в здании химфака на дальней стороне площади.
Четыре, пробили часы. Башня, казалось, головокружительно раскачивается на фоне бегущих туч. Нельсон шел, глядя под ноги и приноравливая шаг к ритму колокольного звона.
Пять. Это была самая оживленная перемена; в студенческом потоке, захлестнувшем площадь со всех четырех сторон, то и дело возникали водовороты: кто-нибудь замечал приятеля, подружку или соседа по общежитию и останавливался. Слышались громкие восклицания. Сегодня многие студенты были в карнавальных костюмах.
. Шесть. Беды бедами, а Нельсон с удовольствием смотрел на предпраздничную толпу, мысленно предвкушая, как поведет дочек, Клару и маленькую Абигайл, по лабиринту семейных домиков. Девочки будут кричать: «Откупись или заколдую!», а соседи — сыпать им конфеты в мешок. Именно такой должна быть университетская жизнь: веселые талантливые энергичные люди куда-то спешат, болтая на ходу о себе и своих любимых.
Семь. А на Хэллоуин они гордо несли через площадь свои потаенные лица. Некоторые нарядились традиционно: вампирами, ведьмами, привидениями, другие шутливо изображали профессии, которые выпускникам престижного университета скорее всего не грозят: медсестер, пожарных, полисменов, плотников. В некоторых Нельсон узнавал кино— и попзвезд, кто-то ограничился просто красной, желтой или зеленой маской. Невеста Франкенштейна вышагивала рядом с Мардж Симпсон, их высокие прически раскачивались в противотакт. Восемь. Это было даже лучше, чем выплакаться в кабинете. В отличие от многих — вернее, большинства — коллег Нельсон любил студентов и считал себя человеком в общем-то жизнерадостным. Он отметил очередной — девятый — удар колокола и подумал, что в жизни должны быть такие беспечные минуты; вся она должна быть радостным предвкушением.
— Профессор Гумбольдт! — окликнули его чуть громче, чуть настойчивее.
Нельсон обернулся и увидел, что юноша в черной накидке машет ему с пятачка между ступенями Торнфильдской библиотеки и жерлом подземного книгохранилища. Или это был не юноша? Нельсон уже выбрался из самой толчеи на сравнительно свободное место, по которому катили студенты на велосипедах, скейтах и роликах. Отсюда, издалека, фигурка в плаще казалась скорее девичьей: с грудью, бедрами и волосами до плеч.
Небо над головой стремительно чернело, тучи наползали одна на другую, на лицо Нельсону упали холодные капли дождя. Девушка в черном отвернулась. Нельсон едва успел различить алую ухмыляющуюся рогатую маску и вдруг вспомнил, что, согласно студенческому поверью, в башне живет призрак — самоубийцы, если память ему не изменяет.
Десять. Нельсон поднял руку и помахал юноше? девушке? в накидке.
— Профессор кто? — крикнул он с необычной для него иронией и, попятившись, споткнулся о девушку в костюме ведьмы, которая как раз наклонилась поднять карандаш. Нельсон упал картинно, выпучив глаза, выбросив длинную руку, его портфель медленно перевернулся в воздухе над головами. Падал он долго, настолько долго, что успел насчитать еще один удар колокола — одиннадцатый, и приземление вышибло из него дух. В этот миг указательный палец его правой руки угодил в колесо проезжающего горного велосипеда и, аккуратно отрезанный, отлетел прочь. Заскрипели тормоза. Девушка, которую Нельсон сбил с ног, поднялась, прижимая ладони к алым губам, ее остроконечная шапка чудом осталась на голове, подведенные глаза расширились от ужаса. Нельсон сидел в кольце глазеющих студентов и ошарашенно смотрел, как его палец катится по мостовой.
Ух ты, думал он. Боли не было, но, подняв руку, он увидел, что из обрубка толчками пузырится кровь.
«Почему я не удивляюсь?… — Он медленно, как в воде, откинулся на спину и коснулся затылком холодной склизкой мостовой. Он знал, что сейчас потеряет сознание. Часовая башня нависла прямо над ним, черная на фоне облаков. Двенадцать, пробил колокол, стрелки замерли, устремленные вверх, как клинки. — Почему это случилось со мной? Разве мало, что меня уволили? Как я буду кормить семью? Кто мне поможет?»
Кто-то кричал. На периферии зрения что-то двигалось. И тут, прежде чем отключиться, Нельсон вроде бы увидел в обрамлении белого циферблата на темной башне склонившуюся фигуру в черной накидке. Маска исчезла, и Нельсон разглядел, или подумал, что разглядел, безликое лицо под черным капюшоном, серебристый овал без глаз, носа, рта.
Нельсон заморгал, и тут колокол пробил последний, невозможный удар. Тринадцать.
— Чем могу служить, профессор Гумбольдт? — спросило пустое лицо, и все почернело.
Когда Нельсон ненадолго очнулся, он лежал на спине, а сверху горели полосы люминесцентного света. Сощурясь, он различил впереди и по бокам медиков в зеленых халатах. Негр-фельдшер в белых резиновых перчатках держал его за запястье правой руки, а блондинка с пучком на затылке приподнимала полиэтиленовый пакет с его пальцем, словно мешочек с кухонным мусором. Пакет провис и был весь в крови. Негр-фельдшер увидел, что Нельсон открыл глаза.
— Вы хотите, чтобы я позвонил вашей сестре? — спросил он.
— Сестре? — удивился Нельсон. Во рту ощущалась странная сухость. Сестры у него не было.
— Ну уж не знаю, — сказал фельдшер. — Вы что-то говорили про вашу вещую сестру[7].
— Где я? — спросил Нельсон и снова провалился в беспамятство.
Через несколько часов Нельсон очнулся от наркотического сна. Он лежал на больничной койке, в халате, укрытый до подбородка одеялом. Правая рука, в лубке, замотанная до локтя, покоилась сверху. Взгляд его уперся в мертвый серый глаз телевизора; Нельсон заморгал и повернулся к окну. Там, на фоне мирных ночных холмов и потока фар, дремала в кресле его жена Бриджит. Бывшая танцовщица, она была почти одного роста с Нельсоном, но гораздо стройнее и грациознее. Сейчас она свернулась в больничном кресле, подобрав под себя длинные ноги и подперши голову рукой. Она была бледнее обычного, на шее и вокруг глаз появились складки, которых Нельсон прежде не замечал. Он хотел заговорить, однако губы не разлипались.
Пока он смотрел, веки ее вздрогнули. Нельсона снова кольнуло чувство вины и страха за будущее. Бриджит открыла глаза, увидела, что он не спит, встала, поцеловала его в лоб и погладила по редеющим волосам, потом налила воды и поднесла ему чашку к губам.
Он выпил и спросил:
— Где девочки?
— С Рахилью. — Бриджит имела в виду соседку, жену израильского аспиранта.
— Они расстроены?
Бриджит по-прежнему держала чашку у его губ, и Нельсон выпил еще глоток.
— Что ты, милый, они еще не знают.
— Откупись или заколдую.
У Бриджит расширились глаза, и Нельсон подумал, не бредил ли он под наркозом.
— Я обещал повести их по соседям, — объяснил он, пытаясь сесть.
— Ш-ш. — Бриджит коснулась пальцем его губ. — Рахиль поведет их вместе со своими детьми. Как ты?
Он приподнял правую руку, замотанную, как у мумии. Указательный палец был вроде на месте, хотя Нельсон его не чувствовал; вообще все тело было как в вате. Обезболивающее, подумал он.
— Давай позову доктора. — Бриджит пригладила ему волосы и двинулась к двери.
— Ой, Бриджит, это слишком дорого, — слабо сказал Нельсон, но она только улыбнулась и вышла в коридор.
Бриджит вернулась через несколько минут с очень молодым врачом-азиатом в наглаженном халате. На груди у него была приколота табличка «Доктор Дай». Врач бодро сообщил Нельсону, что палец удалось пришить и им даже можно будет немного двигать, хотя чувствительность, увы, утрачена навсегда.
— Завтра мы вас выпишем, — сказал доктор Дай. — Дней семь — десять походите в повязке, швы будем снимать позже. Некоторое время вы будете похожи на Франкенштейна. — Доктор улыбнулся. — По крайней мере от костяшки и ниже.
— Мой муж преподает в университете. — Бриджит сидела на краю койки, обхватив мужа за плечи. — Там и «Франкенштейна» учат.
— Да? — Глаза медика потускнели. Интересно, подумал Нельсон, прочел ли он после первого курса хоть одну книжку? Наверное, при словах «учат Франкенштейна» ему представилась полная аудитория исполинских мертвяков с плоскими головами и шеями на болтах, сидящих за партами перед Нельсоном, который вещает: «Вода — хорошо. Огонь — плохо».
В этот самый миг Нельсон ощутил то, чего по словам врача быть не могло, — легкую боль в пальце, как от булавочного укола. Он сморгнул, отгоняя свою фантазию. Нельсон не любил сарказма, особенно на счет студентов. Наверное, это у него после наркоза.
— Милый, тебе не плохо? — Бриджит отодвинулась, и доктор Дай посветил Нельсону в глаза фонариком, посчитал ему пульс и предложил увеличить дозу обезболивающего. Нельсон отказался и поблагодарил врача за спасенный палец, потом протянул ему здоровую левую ладонь, и они обменялись неловким рукопожатием.
Как только доктор вышел, Нельсон сказал:
— Мне надо сегодня же отсюда мотать. Нам это не по средствам.
Чуть раньше, в темном кабинете заведующей базовым отделением факультета английской литературы Виктории Викторинис Нельсон потерял место внештатного лектора-почасовика. Он, стиснув руками колени, сидел на противоположном конце безжалостно-прямоугольного стола, пока профессор Викторинис с холодной вежливостью уведомляла, что в связи с финансовыми затруднениями факультет не сможет продлить его контракт в конце семестра, то есть всего через шесть недель.
— Разумеется, — сказала она, складывая руки на груди в мертвенно-голубом свете настольной лампы, — мы признательны за все, что вы сделали для факультета.
Отстраненная вежливость не могла скрыть вялого равнодушия этой миниатюрной, коротко стриженной седой женщины. Даже днем жалюзи в ее кабинете были опущены, и сейчас она сидела в тени позади слепящей, направленной на собеседника лампы. Электрический свет, отражаясь от стола, подчеркивал острые скулы, глубокую складку между бровей, тонкие бескровные губы и выпуклость обтянутого кожей лба. Взгляд ее, обращенный на Нельсона, казался ему надменным и скучающим, как у древнего сфинкса.
— Я понимаю, — добавила она, — что в сложившихся обстоятельствах вас мало волнует наша признательность.
Нельсон сглотнул, силясь не разрыдаться. Он смотрел куда угодно, только не на нее, — на серые стены, на ровные ряды книг в стеклянных шкафах, на гравюру в серебряной рамке, изображающую княгиню Батори в ванне из свежей крови[4]. Очень мило со стороны профессора Викторинис смотреть в глаза, сообщая об увольнении, но не могла бы она хоть на секунду отвести взгляд!
— Я… я… очень сожалею. — Нельсон прочистил горло. — Не беспокойтесь из-за меня.
— Я с удовольствием напишу вам характеристику. — Викторинис начала поправлять и без того аккуратно разложенные бумаги и ручки на столе. — Мы сделаем для вас все, что в наших силах, Нельсон.
Викторию Викторинис еще меньше, чем других старших преподавателей, трогали страдания несчастного лектора. За двадцать четыре года остракизма по причине не вполне обычных сексуальных пристрастий она пережила слепую ненависть ректоров, деканов и старших коллег, чтобы в конце концов закрепиться на штатной должности в престижном исследовательском университете. Что еще более удивительно, она пережила три или четыре коренных перелома в литературоведении, и все ее книги, от первой — «Ритм и метонимия в „Кристабели“ Кольриджа», до последней — «Дщери ночи: клиторальная гегемония в „Кармилле“ Лефану[5]», по-прежнему переиздавались. В научном мире это почти равнялось бессмертию, и сейчас Нельсон ясно читал в холодном взгляде профессора Викторинис, что за четверть века перед ней прошли десятки, если не сотни таких вот молодых неудачников.
— Спасибо, — промямлил он, запинаясь, — спасибо, что дали мне тут столько проработать.
У него сорвался голос. Больше всего ему хотелось оказаться у себя и дать волю слезам. Может быть, Вита Деон-не, его соседка по кабинету и последняя, кто еще с ним разговаривает, отвлечется от своих мнимых профессиональных страхов и посочувствует. Надо взять себя в руки, прежде чем выходить на людную площадь.
— Не беспокойтесь из-за меня, — повторил он, вставая. — Всего доброго.
Профессор Викторинис тоже встала, и Нельсон нагнулся, чтобы поднять старенький дерматиновый портфель со студенческими работами. Он выпрямился и снова поймал на себе неумолимо-бесстрастный взгляд профессора Викторинис. Нельсон попятился, прижимая портфель к груди. Он был очень высок, гораздо выше большинства студентов, и заведующая базовым отделением казалось рядом с ним совсем крошечной. Однако когда профессор Викторинис протянула руку, Нельсон почувствовал, что доходит ей только до колен и смотрит снизу вверх, как беззащитный ребенок. Тем не менее он коснулся сухой холодной ладони. О пожатии не могло быть и речи; Нельсон давно усвоил, что крепко, «по-мужски», как выразился бы его отец, стискивать руку в научном мире не принято. Здесь обходились легким касанием, лишенным всяких гендерных характеристик.
Через мгновение дверь бесшумно захлопнулась, и Нельсон очутился в коридоре, не помня, как вышел от профессора Викторинис. Ноги подгибались. Он со страхом посмотрел вперед, гадая, доберется ли до лифта. Деканат факультета английской литературы располагался на последнем этаже Харбор-холла; факультетская верхушка видела из своих окон лесистые холмы вокруг Гамильтон-гровз. Младшекурсники казались отсюда муравьями. Еще в бытность свою ассистентом Нельсон ненадолго поднялся аж до пятого этажа, откуда открывался прекрасный вид на площадь, готическую часовую башню Торнфильдской библиотеки и широкое стеклянное «V» подземного книгохранилища. Тогда все секретарши знали его по имени и смеялись, когда он беззлобно подтрунивал над собой; коллеги в очереди к ксероксу приглашали вместе пойти на ленч. В те времена Мортон Вейссман, тогдашний покровитель Нельсона, при каждой встрече брал его руки в свои и возглашал с чувством: «Ну как воевалось сегодня утром, Нельсон?»
Теперь каждый визит на восьмой этаж стоил Нельсону новой порции крови. Секретарши смотрели на него с опаской — не ровен час кинется с ножом, как тот уволенный почтовый работник, приятельская атмосфера копировальной была не про него, ленч он приносил в бумажном пакете и съедал в одиночестве за рабочим столом. Он проплывал по мягкому ковру, как призрак. Коллеги, прежде бывшие с ним на короткой ноге, теперь даже не давали себе труда отвести взгляд. Они просто смотрели сквозь него и легонько ежились, почувствовав на себе незримый шлейф неудачи, словно внезапный озноб.
Нельсон снова сглотнул и двинулся по глубокому ковру. Здесь и прежде каждый шаг давался с усилием, будто идешь по песку на очень большой высоте — стеклянные двери лифтов, казалось, не приближаются, а удаляются. Слышались жужжание ксерокса и низкий отеческий смех за приоткрытой дверью копировальной — кто-то из преподавателей одарил шуткой студента-полставочника. У Нельсона задрожали колени, к щекам прихлынула кровь. Он шел, по щиколотку в глубоком ворсе, и перед дверью копировальной сильнее вжал голову в плечи.
С раскатами театрального смеха в коридор выступил маститый Мортон Вейссман, тот самый, который пригласил Нельсона в университет, поматросил да и бросил. Вейссман был очень высок; некогда красавец мужчина, он походил сейчас на стареющего киноактера, а его сшитый на заказ костюм сидел чуть мешковато. По-прежнему улыбаясь, он поймал на себе беглый взгляд Нельсона. Тот, как кролик, затаил дыхание и глубже ушел в ковер. Однако Вейссман, за весь год не сказавший Нельсону «доброе утро», сложил губы в улыбку и сделал ручкой — Грегори Пек приветствует толпу обожателей, — после чего прошествовал к кабинету.
Нельсон, весь красный, дрожа, доплелся до лифта и, по колено в ковре, нажал на кнопку. Он смотрел, как красный огонек перепрыгивает с этажа на этаж, молясь, чтобы в кабину больше никто не вошел, однако кто-то порхнул к нему и тоже нажал вызов. Лифт полз вверх, будто его тянули вручную. Нельсон ощущал рядом с собой что-то алое, стройное, пышущее, как жар, его обдавало волнами дорогих ароматов.
«Не поднимай головы, — сказал он себе, — не смотри на нее», — но тут же стрельнул глазами и увидел факультетскую диву Миранду Делятур. Она была сама эффектность — с искусно-непослушной гривой Черных волос и в алом шелковом костюме, подчеркивающем бедра и талию. Ей было легко не замечать Нельсона — для нее он просто не существовал. Поговаривали, что она спит с деканом, ярким и властным Антони Акулло, однако Нельсон даже в минуту уничижения помнил, что в научном мире такие слухи распускают о каждой красивой женщине. Она подняла руку к волосам, отбросила шелковистую прядь с подложенного плеча и вздохнула. Нельсон перестал дышать.
Прозвучала мелодичная трель, на панели зажглась цифра «8». Профессор Делятур, цокая каблучками, вошла в кабину, скользнула по Нельсону невидящим взглядом и, не дожидаясь его, нажала на свой этаж. Двери закрылись; Нельсон успел увидеть, как профессор Делятур смотрит на свое отражение в стальной панели с кнопками. Он наконец выдохнул и пошел к лестнице.
Здесь по крайней мере можно было не бояться новых тягостных встреч. Нельсон тяжело спускался, вдыхая затхлый лестничный воздух. За восемь лет в Университете Мидвеста (Гамильтон-гровз, Миннесота) он деградировал от ассистента-стажера до лектора-почасовика с контрактом на семестр, в каковом качестве вел курс литературной композиции у трех групп и у одной — прикладную подготовку. Обычно в трудные минуты его негаданно ободряла строчка или сцена из английской литературы; феноменальная память на классические тексты и составляла главное достоинство Нельсона — ученого и преподавателя. Однако сегодня классика подкачала, и в чугунном отзвуке своих шагов он слышал только макбетовское «завтра, завтра, завтра».
У основания лестницы Нельсон помедлил среди пыли и мятых фантиков, двумя пальцами выдавил из глаз влагу, поднял взгляд к бетонному потолку и вздохнул раз, другой, третий. Он безработный и получит последнюю зарплату тридцать первого декабря, сразу после Рождества. Они с женой и двумя маленькими дочерьми лишатся медицинской страховки и дома, все это — через шесть коротких недель. У Нельсона не было ни сбережений, ни перспектив, теперь не будет работы, страховки и крыши над головой. Потере пальца предстояло стать последним этапом в череде его бед.
Он расправил плечи, крепче стиснул портфель и подумал, как расскажет об этом жене.
— Лишь натяни решимость, как струну[6], — шепнул он себе словами из «Макбета» и с силой надавил на обшарпанную металлическую дверь. Она тут же отлетела назад, вмазав ему по физиономии. Отскочив, Нельсон увидел в квадратное окошко выпученные глаза Лайонела Гроссмауля, заместителя декана по учебной части, и понял, что распахнул дверь на пути у высокого начальства.
— Простите! — завопил Нельсон через пыльное стекло. Голос его по-женски сорвался на визг.
Гроссмауль только грозно сверкнул очками и отвел взгляд. За его плечом Нельсон различил львиную голову Антони Акулло. Через мгновение оба прошли мимо, и Нельсон, осторожно приоткрыв дверь, выглянул наружу. Декан только что ввалился в лифт, блестя дорогими запонками и сжимая лапищи на груди безупречно сшитого костюма. Его темные глаза были устремлены вдаль. Нельсон, обнимая портфель, выступил в коридор.
— Я вас не заметил, — сказал он. Лайонел Гроссмауль — бесформенный коротышка в зеленых брюках с дешевой распродажи и тесной нейлоновой рубашке — шагнул между Нельсоном и Акулло, спиной вошел в лифт и мстительно нажал кнопку. Лайонел был чуть ли не школьный друг Акулло и поднимался по академической лестнице вместе с ним, пока более успешные люди прыгали с кафедры на кафедру. За эти восемь лет они встречались считанные разы, и замдекана ни разу не ответил Нельсону по-человечески. Когда двери лифта закрывались, Гроссмауль метнул в незадачливого лектора презрительный взгляд, зарезервированный у него для младших по должности.
Нельсон, окончательно выбитый из колеи, почти бегом бросился по коридору. Холодный порыв ветра вырвал у него ручку входной двери, и бедолагу практически выдуло из здания. Зловещие рваные тучи елозили над площадью, таща за собой серую наискось дождя. Часовая башня Торнфильдской библиотеки, несимметрично приткнутая на углу приземистого красного здания, словно бежала на фоне туч, подставив ветру сияющий циферблат. Черные ажурные стрелки подползали к двенадцати. Был последний день октября, и, когда Нельсон поднял глаза, часы как раз начинали бить.
Раз, пробили они гулко, протяжно, и пыльный смерч закружил вокруг Нельсона сухие палые листья. Облетевшие клены костлявыми пальцами царапали ненастное небо — черное старичье, колеблемое ветром в такт часовому бою.
Два. Нельсон опустил голову, закрыл глаза и крепче стиснул портфель. Смерч-недомерок хлестал его по лицу.
— Профессор Гумбольдт! — позвал кто-то. «Странно, — подумал Нельсон. — Кому я нужен?»
Три. Смерч тянул его, словно две холодные, неумолимые руки. Нельсон уперся ногами, открыл глаза и увидел среди студентов молодого человека в черной накидке с капюшоном. Тот как раз отвернулся, и Нельсон уже открыл рот, чтобы крикнуть ему вслед, но не знал, кто это такой, к тому же молодой человек уже шел прочь, плеща на ветру накидкой.
Увлекаемый ветром, Нельсон направился на двенадцатичасовой семинар по литературной композиции в здании химфака на дальней стороне площади.
Четыре, пробили часы. Башня, казалось, головокружительно раскачивается на фоне бегущих туч. Нельсон шел, глядя под ноги и приноравливая шаг к ритму колокольного звона.
Пять. Это была самая оживленная перемена; в студенческом потоке, захлестнувшем площадь со всех четырех сторон, то и дело возникали водовороты: кто-нибудь замечал приятеля, подружку или соседа по общежитию и останавливался. Слышались громкие восклицания. Сегодня многие студенты были в карнавальных костюмах.
. Шесть. Беды бедами, а Нельсон с удовольствием смотрел на предпраздничную толпу, мысленно предвкушая, как поведет дочек, Клару и маленькую Абигайл, по лабиринту семейных домиков. Девочки будут кричать: «Откупись или заколдую!», а соседи — сыпать им конфеты в мешок. Именно такой должна быть университетская жизнь: веселые талантливые энергичные люди куда-то спешат, болтая на ходу о себе и своих любимых.
Семь. А на Хэллоуин они гордо несли через площадь свои потаенные лица. Некоторые нарядились традиционно: вампирами, ведьмами, привидениями, другие шутливо изображали профессии, которые выпускникам престижного университета скорее всего не грозят: медсестер, пожарных, полисменов, плотников. В некоторых Нельсон узнавал кино— и попзвезд, кто-то ограничился просто красной, желтой или зеленой маской. Невеста Франкенштейна вышагивала рядом с Мардж Симпсон, их высокие прически раскачивались в противотакт. Восемь. Это было даже лучше, чем выплакаться в кабинете. В отличие от многих — вернее, большинства — коллег Нельсон любил студентов и считал себя человеком в общем-то жизнерадостным. Он отметил очередной — девятый — удар колокола и подумал, что в жизни должны быть такие беспечные минуты; вся она должна быть радостным предвкушением.
— Профессор Гумбольдт! — окликнули его чуть громче, чуть настойчивее.
Нельсон обернулся и увидел, что юноша в черной накидке машет ему с пятачка между ступенями Торнфильдской библиотеки и жерлом подземного книгохранилища. Или это был не юноша? Нельсон уже выбрался из самой толчеи на сравнительно свободное место, по которому катили студенты на велосипедах, скейтах и роликах. Отсюда, издалека, фигурка в плаще казалась скорее девичьей: с грудью, бедрами и волосами до плеч.
Небо над головой стремительно чернело, тучи наползали одна на другую, на лицо Нельсону упали холодные капли дождя. Девушка в черном отвернулась. Нельсон едва успел различить алую ухмыляющуюся рогатую маску и вдруг вспомнил, что, согласно студенческому поверью, в башне живет призрак — самоубийцы, если память ему не изменяет.
Десять. Нельсон поднял руку и помахал юноше? девушке? в накидке.
— Профессор кто? — крикнул он с необычной для него иронией и, попятившись, споткнулся о девушку в костюме ведьмы, которая как раз наклонилась поднять карандаш. Нельсон упал картинно, выпучив глаза, выбросив длинную руку, его портфель медленно перевернулся в воздухе над головами. Падал он долго, настолько долго, что успел насчитать еще один удар колокола — одиннадцатый, и приземление вышибло из него дух. В этот миг указательный палец его правой руки угодил в колесо проезжающего горного велосипеда и, аккуратно отрезанный, отлетел прочь. Заскрипели тормоза. Девушка, которую Нельсон сбил с ног, поднялась, прижимая ладони к алым губам, ее остроконечная шапка чудом осталась на голове, подведенные глаза расширились от ужаса. Нельсон сидел в кольце глазеющих студентов и ошарашенно смотрел, как его палец катится по мостовой.
Ух ты, думал он. Боли не было, но, подняв руку, он увидел, что из обрубка толчками пузырится кровь.
«Почему я не удивляюсь?… — Он медленно, как в воде, откинулся на спину и коснулся затылком холодной склизкой мостовой. Он знал, что сейчас потеряет сознание. Часовая башня нависла прямо над ним, черная на фоне облаков. Двенадцать, пробил колокол, стрелки замерли, устремленные вверх, как клинки. — Почему это случилось со мной? Разве мало, что меня уволили? Как я буду кормить семью? Кто мне поможет?»
Кто-то кричал. На периферии зрения что-то двигалось. И тут, прежде чем отключиться, Нельсон вроде бы увидел в обрамлении белого циферблата на темной башне склонившуюся фигуру в черной накидке. Маска исчезла, и Нельсон разглядел, или подумал, что разглядел, безликое лицо под черным капюшоном, серебристый овал без глаз, носа, рта.
Нельсон заморгал, и тут колокол пробил последний, невозможный удар. Тринадцать.
— Чем могу служить, профессор Гумбольдт? — спросило пустое лицо, и все почернело.
Когда Нельсон ненадолго очнулся, он лежал на спине, а сверху горели полосы люминесцентного света. Сощурясь, он различил впереди и по бокам медиков в зеленых халатах. Негр-фельдшер в белых резиновых перчатках держал его за запястье правой руки, а блондинка с пучком на затылке приподнимала полиэтиленовый пакет с его пальцем, словно мешочек с кухонным мусором. Пакет провис и был весь в крови. Негр-фельдшер увидел, что Нельсон открыл глаза.
— Вы хотите, чтобы я позвонил вашей сестре? — спросил он.
— Сестре? — удивился Нельсон. Во рту ощущалась странная сухость. Сестры у него не было.
— Ну уж не знаю, — сказал фельдшер. — Вы что-то говорили про вашу вещую сестру[7].
— Где я? — спросил Нельсон и снова провалился в беспамятство.
Через несколько часов Нельсон очнулся от наркотического сна. Он лежал на больничной койке, в халате, укрытый до подбородка одеялом. Правая рука, в лубке, замотанная до локтя, покоилась сверху. Взгляд его уперся в мертвый серый глаз телевизора; Нельсон заморгал и повернулся к окну. Там, на фоне мирных ночных холмов и потока фар, дремала в кресле его жена Бриджит. Бывшая танцовщица, она была почти одного роста с Нельсоном, но гораздо стройнее и грациознее. Сейчас она свернулась в больничном кресле, подобрав под себя длинные ноги и подперши голову рукой. Она была бледнее обычного, на шее и вокруг глаз появились складки, которых Нельсон прежде не замечал. Он хотел заговорить, однако губы не разлипались.
Пока он смотрел, веки ее вздрогнули. Нельсона снова кольнуло чувство вины и страха за будущее. Бриджит открыла глаза, увидела, что он не спит, встала, поцеловала его в лоб и погладила по редеющим волосам, потом налила воды и поднесла ему чашку к губам.
Он выпил и спросил:
— Где девочки?
— С Рахилью. — Бриджит имела в виду соседку, жену израильского аспиранта.
— Они расстроены?
Бриджит по-прежнему держала чашку у его губ, и Нельсон выпил еще глоток.
— Что ты, милый, они еще не знают.
— Откупись или заколдую.
У Бриджит расширились глаза, и Нельсон подумал, не бредил ли он под наркозом.
— Я обещал повести их по соседям, — объяснил он, пытаясь сесть.
— Ш-ш. — Бриджит коснулась пальцем его губ. — Рахиль поведет их вместе со своими детьми. Как ты?
Он приподнял правую руку, замотанную, как у мумии. Указательный палец был вроде на месте, хотя Нельсон его не чувствовал; вообще все тело было как в вате. Обезболивающее, подумал он.
— Давай позову доктора. — Бриджит пригладила ему волосы и двинулась к двери.
— Ой, Бриджит, это слишком дорого, — слабо сказал Нельсон, но она только улыбнулась и вышла в коридор.
Бриджит вернулась через несколько минут с очень молодым врачом-азиатом в наглаженном халате. На груди у него была приколота табличка «Доктор Дай». Врач бодро сообщил Нельсону, что палец удалось пришить и им даже можно будет немного двигать, хотя чувствительность, увы, утрачена навсегда.
— Завтра мы вас выпишем, — сказал доктор Дай. — Дней семь — десять походите в повязке, швы будем снимать позже. Некоторое время вы будете похожи на Франкенштейна. — Доктор улыбнулся. — По крайней мере от костяшки и ниже.
— Мой муж преподает в университете. — Бриджит сидела на краю койки, обхватив мужа за плечи. — Там и «Франкенштейна» учат.
— Да? — Глаза медика потускнели. Интересно, подумал Нельсон, прочел ли он после первого курса хоть одну книжку? Наверное, при словах «учат Франкенштейна» ему представилась полная аудитория исполинских мертвяков с плоскими головами и шеями на болтах, сидящих за партами перед Нельсоном, который вещает: «Вода — хорошо. Огонь — плохо».
В этот самый миг Нельсон ощутил то, чего по словам врача быть не могло, — легкую боль в пальце, как от булавочного укола. Он сморгнул, отгоняя свою фантазию. Нельсон не любил сарказма, особенно на счет студентов. Наверное, это у него после наркоза.
— Милый, тебе не плохо? — Бриджит отодвинулась, и доктор Дай посветил Нельсону в глаза фонариком, посчитал ему пульс и предложил увеличить дозу обезболивающего. Нельсон отказался и поблагодарил врача за спасенный палец, потом протянул ему здоровую левую ладонь, и они обменялись неловким рукопожатием.
Как только доктор вышел, Нельсон сказал:
— Мне надо сегодня же отсюда мотать. Нам это не по средствам.