Хэйдон Элизабет. Элегия погибшей звезды

   Меридион вновь захныкал, а потом расплакался от страха.
   — В чем дело? — испуганно спросила Рапсодия, переводя взгляд с ребенка на Элинсинос: драконица и ребенок казались одинаково напуганными без всякой на то причины.
   — Приближается Энвин. — Драконица резко поднялась с пола пещеры, взметнув тучи песка. — Она вне себя от ярости, широкая полоса леса между рекой и моей пещерой уже горит.
   — Энвин? — не веря своим ушам, переспросила Рапсодия, вскакивая на ноги и крепче прижимая к себе ребенка. — Но как… как такое возможно?
   Из туннеля появился Акмед.
   — Иди со мной, если хочешь жить, — резко бросил он.
   Рапсодия сразу же узнала эти слова: он произнес их целую жизнь назад на Серендаире, именно с этих слов началось их долгое путешествие, которое и привело их в конце концов сюда.
   — Энвин? — вновь повторила Рапсодия, поудобнее устраивая малыша на руках и с трудом делая несколько шагов к королю болгов.
   — Так говорит Ллаурон, и я ему верю, хотя при жизни он был лжецом. Пойдем скорее, нам необходимо выбираться отсюда.
   — Подожди, подожди. — Рапсодия закрыла глаза и потерла ладонью лоб. — Какой смысл в бегстве? Кроме того, с Элинсинос я в безопасности. И Энвин не станет вредить Меридиону. — Рапсодия повернулась к парившей в воздухе драконице, на огромной морде которой было написано отчаяние. — Разве ты не говорила, что драконы ценят свое потомство выше всех сокровищ мира?
   — Да, — тихо ответила Элинсинос. — Но Энвин охвачена такой всепоглощающей яростью, что способна думать только о разрушении. И прежде всего она мечтает покончить с тобой, Прелестница.
   — Оставаясь здесь, ты подвергаешь опасности Элинсинос. — Акмед протянул Рапсодии руку. — Пойдем.
   Рапсодия передала Меридиона Кринсель и, смертельно побледнев, попыталась надеть сапоги. Руки у нее дрожали от слабости.
   Энвин не станет убивать мать, даже если она окончательно потеряет разум, — возразила она, справившись наконец с непослушными пальцами. — Разве не так, Элинсинос? Драконы не должны убивать друг друга, ведь тогда может обрушиться мир и все такое?..
   Огромное существо печально покачало головой.
   — Энвин не настоящий дракон, а лишь потомок дракона, — напомнила она Рапсодии. — Если она пожелает, то может разорвать связь с первородными стихиями. Мне неизвестно, на что она способна.
   На лице Рапсодии появилась решимость.
   — Хорошо, — серьезно произнесла она. — Я уйду. Акмед, Кринсель, бегите отсюда, двигайтесь на запад, к морю, там вы сможете спрятаться. Вам необходимо уйти от меня как можно дальше.
   Элинсинос покачала головой.
   — Король болгов, возьми нашего общего друга, — печально попросила она. — Спаси ребенка, его жизнь очень важна для всего мира. И постарайтесь укрыться в надежном месте, а мы с Ллауроном сделаем все, что в наших силах, чтобы направить Энвин по ложному следу. Однако сейчас вам нужно уходить.
   Акмед схватил Рапсодию за руку.
   — Мы направляемся на запад, — сообщил он, и Кринсель молча поспешила к туннелю. — Ты можешь идти? — обратился он к Рапсодии. Она кивнула, но ее лицо стало пепельно-серым. — Ладно, тогда давай за мной. Мы уже делали это раньше.
   Они вместе скрылись в туннеле. Элинсинос посмотрела им вслед, а потом растворилась в эфире.

* * *

   Они бежали через лес, Рапсодия слепо следовала за Акмедом, который возвращался по собственным следам к Тарафелю. В его памяти вдруг всплыли слова Ллаурона, обращенные к нему, Грунтору и Рапсодии, когда он много лет назад рассказывал им об Элинсинос и Меритине-Страннике.
   «Самым печальным в этой истории является то, что если бы Меритин не любил Элинсинос, он, вполне возможно, остался бы жив. Он подарил ей свечу Кринеллы, которая служит для того, чтобы подавать сигнал бедствия. Несмотря на небольшие размеры, в ней заключена значительная магическая сила, поскольку в Кринелле соединились две противоборствующие стихии — огня и воды. Если бы она оставалась с Меритином, когда тонул корабль, Элинсинос увидела бы, что случилась беда, и, вероятно, сумела бы его спасти. Но он оставил свечу ей в знак своей любви, чтобы она о нем не горевала. К сожалению, так часто бывает с благими намерениями».
   «Похоже, вода служит препятствием для чутья дракона, — подумал он, вспомнив, что стихия воды всегда мешала ему слышать биение чужих сердец. — Если я сумею добраться с Рапсодией до реки, то мы спрячемся от Энвин».
   Но если его разум пытался цепляться за эту мысль, интуиция подсказывала, что он тешит себя напрасными надеждами.
   До них уже доносился треск ломающихся деревьев и грохот падающих камней — два дракона пытались отвлечь третьего, вскрывая землю, создавая трещины, меняя русла ручьев, швыряя огромные ветви на пути Энвин, и всякий раз в ответ раздавался яростный рев и вспыхивало пламя. Земля дрожала у них под ногами. Акмед оглянулся на Рапсодию, которая мертвой хваткой вцепилась в его руку, затянутую в перчатку. На ее бледном лице застыла решимость, и она продолжала двигаться вперед, продираясь сквозь бурелом и тернистый кустарник и карабкаясь на стволы сгнивших деревьев. Она задыхалась, но не сдавалась.
   Гулявший по лесу ветер доносил до них исполненный ненависти голос драконицы:
   — Рапсодия! Рапсодия, тебе от меня не спрятаться!
   Ветер не стих даже с наступлением сумерек, он нес снег и ледяные брызги с реки, обжигая открытые участки кожи и глаза. Однако из свертка с ребенком не доносилось ни звука, и Акмед начал сомневаться, жив ли он.
   С каждым мгновением огонь приближался к ним.
   Наконец когда жар уже начал лизать ему спину, Акмед почувствовал, как ладонь Рапсодии выскользнула из его руки.
   Он обернулся к ней и увидел, что она согнулась, прижимая ребенка к животу. Собрав последние силы, она протянула ему маленький сверток.
   — Пожалуйста, — прошептала она. — Пожалуйста… возьми его… Акмед. Возьми… и беги. Она гонится за мной. — Ее голос пресекся от слабости и усталости. — Возьми его.
   После недолгих колебаний Акмед перебросил квеллан за спину, выхватив сверток с малышом из ее слабеющих рук, прижал одной рукой к груди и теперь уже сам вцепился в ладонь Рапсодии. Ребенок не шевелился и хранил молчание.
   — Я его понесу, но ты должна следовать за мной, — настойчиво проговорил он, помогая ей перебраться через поваленное дерево. — Щенок все равно без тебя умрет, поскольку я при всем желании не смогу стать кормящей матерью для младенца. Пошли.
   И они продолжали продираться сквозь густой кустарник, перебираться через замерзшие протоки, пока не услышали долгожданный шум реки.
   — Давай, Рапсодия, осталось совсем немного, — подгонял свою спутницу Акмед, чувствуя, как ее пальцы выскальзывают из его руки.
   Земля у них под ногами начала трескаться, появились длинные узкие расселины. Крики драконицы смолкли, теперь они слышали лишь протестующие стоны природы.
   — Оставь меня, — задыхаясь взмолилась Рапсодия. — Мой меч… защитит меня… от… огня.
   — Но не поможет от кислоты и когтей, — пробормотал Акмед, еще крепче сжимая ее руку. — Пойдем.
   Они пересекли последнюю поляну, заросшую высокой травой, пробежали вдоль поймы и оказались на берегу Тарафеля. И в этот миг раздался оглушительный скрежет, и из зияющей расселины, возникшей прямо перед ними, появилась драконица с пылающими яростью глазами. Ее морду исказила гримаса злобы, чудовищная ненависть заставила воздух застыть на несколько мгновений.
   Акмед напрягся перед атакой.
   В следующую секунду он отлетел в сторону — Рапсодия изо всех оставшихся сил толкнула его и ребенка, а сама встала во весь рост перед драконицей.
   Она с трудом заставила онемевшие пальцы сомкнуться на рукояти меча и обнажила Звездный Горн, магическое оружие стихий эфира и огня. Сначала сияющий клинок дрожал в ее руке, а затем застыл в неподвижности, когда Рапсодия наконец выпрямила спину, и ее горящие гневом глаза обратились к врагу.
   — Ты пришла мне мстить, Энвин. Ну так давай, трусливое ты существо, — произнесла она истинным голосом Дающей Имя.
   Ноздри драконицы расширились, и она поднялась во весь рост, расправив поврежденные крылья, закрывшие солнце. Воздух затрещал и зашипел от ненависти.
   Она сделала глубокий вдох.
   Акмед выстрелил.
   Три тонких, словно шепот, диска, выкованные из сине-черной стали, вошли в живот вставшей на задние лапы драконицы. Они пробили шкуру один за другим, и каждый загонял другой дальше в тело.
   Однако Акмед потерял равновесие после сильного толчка Рапсодии, споткнулся и после выстрела выронил квеллан, но удержал сверток с ребенком.
   Драконица взревела от боли и ярости, жар ее обжигающей крови заставил диски увеличиться в объеме, и они начали изнутри рвать ее плоть. В результате ее первая огненная струя не попала в цель, но превратила соседние деревья в пылающие оранжевые факелы. Когда лес загорелся еще ярче, она вновь втянула в себя воздух, направив свое ядовитое дыхание прямо на золотоволосую женщину, чьи глаза так долго преследовали ее в ночных кошмарах.
   За долю секунды до того, как смертоносное пламя коснулось Рапсодии, воздух перед ней стал серебристо-серым, с легкими отблесками меди. Огромная прозрачная фигура возникла из эфира, тонкая, точно дыхание ветра, почти невидимая, она закрыла собой короля болгов и королеву намерьенов, встав между ними и разъяренной драконицей.
   В тот самый миг, когда Энвин выдохнула пламя, столь едкое и горячее, что оно расплавило камни вокруг, Ллаурон призвал свою магию и выпустил на волю стихию земли, что наполняла его кровь.
   И обрел материальность.
   Вокруг мужчины, женщины и ребенка возникла затвердевшая оболочка.
   И спасла их.
   Завершение.

43

   Пламя обрушилось на превратившегося в камень Ллаурона, сжигая рядом с ним траву. Рапсодия и Акмед слышали взрыв и рев пламени и оглушительные гневные вопли, затем наступила тишина.
   Внутри защитной оболочки было темно, оставалось лишь бледное свечение эфира. Король болгов нашел в темноте руку Рапсодии и крепко ее сжал. Рапсодия отчаянно дрожала, наблюдая процесс Завершения Ллаурона, последовательно проходящий все трагически необратимые стадии.
   Вместе с высвобождением магии земли произошло рассеивание звездного огня, который также принадлежал Ллаурону по праву рождения, и холодный свет заставил затвердеть оболочку его тела. Сердце Рапсодии бешено колотилось в груди, и она чувствовала, как бегут по лицу слезы, смешиваясь с дождем, но влага стремительно высыхала, возвращаясь в мир, откуда когда-то пришла душа человека, который любил море. И по мере того как уходила вода, оболочка становилась еще крепче и охлаждалась. Оставалась лишь стихия ветра, принявшего форму сладкого тяжелого воздуха, запертого внутри оболочки.
   В темной пещере тела Ллаурона воцарилась тишина.
   Затем Рапсодия разрыдалась.
   Акмед, будучи наполовину болгом, обладал острым ночным зрением и потому видел, как она подошла к стене, имеющей форму ребер, и положила на нее руку. Потом, охваченная горем, медленно сползла на пол и опустила голову на согнутые колени.
   Ребенок на руках Акмеда тут же расплакался.
   Некоторое время Акмед стоял неподвижно, затем медленно поднял спеленутого ребенка к груди и попытался успокоить его, неловко раскачивая из стороны в сторону.
   — Тише, тише, — прошептал он. — Уймись.
 
   Возле огромной оболочки дракона, который был ее сыном, замерла Энвин.
   Сначала ее поразила стремительность происходящего: мгновение назад перед ней стояла женщина, которую она так люто ненавидела, уязвимая и беззащитная, и Энвин уже предвкушала облегчение, которое наступит после смерти Рапсодии, она с нетерпением дожидалась момента, когда ее ноздрей коснется сладковатый запах ее сгоревшей плоти.
   А затем вмешался дракон, который называл себя Ллауроном, он возник прямо из эфира, окружил собой ребенка, женщину и монстра, который их охранял, и Завершился. Энвин позабыла магию своей расы, но даже ее неполноценное сознание позволило ей понять весь ужас, всю окончательность жертвы, принесенной Ллауроном.
   И это возмутило Энвин до самых глубин ее истерзанного, кровоточащего существа.
   Стальные диски все увеличивались в размерах под действием жара ее тела, и она сама ощущала, как они растут. Каждый новый вдох приводил к разрыву мышц и сухожилий, дюйм за дюймом диски перемещались к трехкамерному сердцу. Драконица заставила свое дыхание замедлиться, попыталась затормозить все процессы в теле, но не смогла остановить биение сердца, циркуляцию крови.
   Ей хотелось закричать, обратить свою ярость в огонь и кровь, но диски неуклонно поднимались вверх, угрожая оборвать ее жизнь после каждого движения.
   Наконец она решила, что у нее нет другого выхода, как медленно и осторожно погрузиться обратно в замерзшую землю и вернуться в свое логово изо льда и камня, находившееся далеко на севере. Она надеялась, что холод поможет ей остановить движение дисков, а потом и вырвать их из своей плоти, но даже если это будет невозможно Энвин хотела умереть в своем логове, а не в этом чужом лесу, который она должна была помнить, но где нашла лишь пустоту и не сумела довести до конца месть.
   Теперь здесь нашел Завершение дракон.
   Уже одно это вызвало у нее ужас. В ее сознании звучали темные шепоты, голоса созданий других стихий, радующихся, что Земля лишилась одного из своих сынов. Она больше не могла здесь оставаться, потому что огромная каменная статуя дракона с поднятыми крыльями, защитившего ценой своей жизни людей, рождала в сердце Энвин холодный страх, от которого ее пробирала дрожь. А спустя совсем немного времени, когда драконица перебралась на другой берег Тарафеля, она поняла, что дрожит не только от страха, но и от неотвратимой близости собственной смерти.
 
   Король фирболгов слышал, как в темноте рыдает Рапсодия. Он ненавидел ее плач с того самого момента, как впервые его услышал, — дисгармоничные звуки и резкие вибрации, совсем не похожие на естественную музыку, которая обычно окутывала Рапсодию и успокаивающе действовала на него самого. Эти глухие сдавленные всхлипывания вгрызались в нервные окончания на его коже, которые отзывались ответными вибрациями, причинявшими Акмеду мучительную боль. Он стиснул зубы, стараясь не обращать на нее внимания, и сохранял молчание, давая Рапсодии возможность выплакать горе. Акмед понимал, что после тяжелых родов и изнурительного бегства у нее просто не оставалось сил на долгий плач.
   Он посмотрел на ребенка, а потом положил мальчика на пол, который внутри каменного тела дракона был значительно теплее, чем земля в зимнем лесу. Похоже, ребенку нравилось здесь лежать, и он размахивал крохотными ручками, вдыхая прохладный сладковатый воздух.
   Рапсодия прислонилась к каменной стене, силы ее оставили. Она не обладала способностью Акмеда видеть в темноте, поэтому обнажила свой меч, чтобы разогнать мрак и холод, и положила его рядом с собой. Внутри дракона стало светло.
   — Какая жестокая ирония, и как это все несправедливо, — глухо проговорила она, глядя на короля болгов, который, в свою очередь, не спускал глаз с ребенка.
   — О чем ты?
   — Ллаурон лишь хотел познакомиться со своим внуком, хотел, чтобы малыш его узнал. Он принес в жертву себя, чтобы спасти нас, такое и представить себе невозможно, ведь своим Завершением он не только оборвал свое земное существование, но и вообще перестал быть, ибо у драконов нет души, а значит, нет и Загробной жизни. А привело это к тому, что теперь мы вместе с Меридионом оказались заперты в теле его деда, которого мальчик уже никогда не узнает.
   Акмед удрученно вздохнул.
   — А разве у вас, Дающих Имя, нет подходящего ритуала, который следует проводить в таких случаях? — язвительно поинтересовался он. — Например, спеть Песню Ухода или еще что-нибудь в таком роде, вместо того чтобы лить слезы? Меня утомляют твои рассуждения. Ллаурон был сложным человеком, в нем было слишком много от дракона даже в те времена, когда он сохранял человеческое обличье. Он не останавливался ни перед какими преградами, когда шел к поставленной цели, никогда не думал о благополучии своей семьи или безопасности союзников, — короче, его не волновали подобные мелочи. Я думаю, сегодняшний поступок первое по-настоящему благородное деяние в его жизни. Почему бы тебе не воспеть его подвиг и не оставить свою скорбь, ведь вместе с тобой страдает и ребенок. Возможно, Меридион не будет о нем вспоминать.
   Рапсодия вздохнула и попыталась расправить плечи.
   — Относительно элегии ты прав, — согласилась она. — Как Дающая Имя я просто обязана это сделать. Но я не хочу петь для него лиринскую Песнь Ухода, поскольку однажды я уже прощалась с ним таким образом — в тот раз когда он обманул меня, заставив уничтожить его тело при помощи моего меча, чтобы он мог превратиться в дракона стихий. Я не смогу сделать это во второй раз.
   — Хорошо, — отозвался Акмед, поудобнее устраиваясь в темноте. — Спой непристойную песню или какой-нибудь марш Грунтора. Могу спорить, что Ллаурону они понравились бы.
   Рапсодия кивнула, но сил на улыбку у нее не осталось.
   — Наверное, ты прав. Хотя Ллаурон всегда старался соблюдать приличия, он обладал своеобразным чувством юмора. Когда он начал заниматься со мной, он охотно пел матросские песни, от некоторых из них у его последователей волосы вставали дыбом. — Она поднялась, подошла к Акмеду и присела на корточки возле ребенка, который сразу же воззрился на нее своими удивительными драконьими глазами. — Естественно, мой дед пел те же самые песни.
   Некоторое время она напевала какую-то мелодию, улыбаясь Меридиону, а потом начала морскую балладу, одну из тех, что особенно любил Ллаурон. Она пела о моряке, который без конца скитался по миру, пытаясь найти в море покой.
   Морская тематика никогда не интересовала Акмеда, но он очень давно не слышал, как поет Рапсодия. Он тихо сидел и в холодном, каком-то тусклом свечении Звездного Горна, связанного с Рапсодией магическими узами, а потому отражавшего любое ее настроение, вспоминал, как они втроем с Грунтором путешествовали по Корню, а затем по новому континенту. Он вдруг понял, насколько сильно тоскует по тем временам.
   Неожиданно он услышал новый необычный звук и, прислушавшись, обнаружил, что ребенок воркует, вторя мелодии песни. Рапсодия тоже это заметила. Ее голос стал более ясным, и она продолжала напевать даже после того, как песня закончилась, пока ребенок не захныкал.
   — Получается, что он все-таки узнал своего деда, — задумчиво проговорила она, взяв мальчика на руки и поглаживая его по спине.
   Однако это не помогло, Меридион продолжал выражать недовольство и вскоре расплакался.
   — Наверное, он вдохнул частицу его сущности, это облако тяжелого воздуха висело прямо над твоим сыном. Видимо, Ллаурон хотел, чтобы ребенок принял его в свое тело, — предположил Акмед, нахмурившись, когда Рапсодия высвободила грудь и приложила к ней ребенка.
   К удивлению Рапсодии, Акмед издал какой-то неодобрительный звук и демонстративно повернулся к ней спиной.
   — Тебе не нужно отворачиваться, — сказала она, накрываясь одеяльцем. — Теперь все в порядке, и я прошу прощения, если смутила тебя. — Акмед пожал плечами, но остался сидеть к ней спиной. — В конце концов, мы тысячу лет провели бок о бок под землей, да и после этого много путешествовали вместе. Как мы можем друг друга стесняться?
   Акмед смотрел вверх, туда, где была голова дракона.
   — А тебе не приходило в голову, что я не хочу видеть, как ты кормишь ребенка, рожденного от другого мужчины? — с горечью спросил он.
   Наступило долгое тягостное молчание.
   Акмед продолжал изучать стены темницы, в которую превратилось тело Ллаурона, до тех пор, пока не услышал, что Рапсодия завернула ребенка и запела колыбельную. Только после этого он повернулся и посмотрел на нее. Их взгляды встретились.
   — Боги, в некотором смысле мы вновь оказались на Корне, — пробормотала она. — В ловушке, из которой нет выхода, далеко от всех, кто мог бы нас найти. Здесь так темно и тесно.
   Она провела тыльной стороной ладони по лбу и бессознательно прижала ребенка к груди.
   — Да, но сейчас с нами нет Грунтора, который делал это заключение терпимым.
   — Да, верно, его нет с нами. — Глаза Рапсодии сверкнули. — Акмед, ты так сильно изменился всего за несколько коротких лет… — с печалью в голосе призналась она, продолжая укачивать ребенка. — Даже в столь привычном нам сумраке я с трудом тебя узнаю.
   Король болгов фыркнул, словно с трудом подавил смех. Почесав ногу, он закинул руки за голову.
   — В самом деле? — осведомился он. — Быть может, тебе только так кажется, Рапсодия, поскольку ты никогда не понимала, что для меня действительно важно. Ты всегда приписывала мне благородные мотивы, когда на самом деле их не существовало, поскольку тебе хотелось верить, что у нас одинаковые системы приоритетов. Одно время я тоже так думал. Так что кто из нас изменился — вот вопрос?
   Ребенок сладко вздохнул во сне, а Рапсодия пристально посмотрела на Акмеда.
   Он наклонился вперед, чтобы говорили не только его уста, но и глаза.
   — Ты рискуешь своей жизнью, жизнью своего ребенка, чья судьба еще никому не известна, и жизнями всех людей, которые по недомыслию разделяют твои взгляды, ради собственных прихотей. Я не припоминаю, чтобы ты поступала так раньше. А я, который никогда не имел никаких других обязательств, кроме как сохранить свою шкуру, теперь защищаю Дитя Земли, а также народ, который больше не мыкается в холодных каменных руинах намерьенского королевства, вынужденный поедать своих врагов… О да, и еще одну глупую королеву, чей муж, похоже, не в силах сам справиться с этой задачей. Так кто из нас изменился? Полагаю, мы оба.
   Рапсодия продолжала смотреть на Акмеда, и он с удовлетворением отметил, что ее зеленые глаза стали такими же, как прежде, — зрачки больше не имели драконьего разреза. Ребенок зачмокал во сне, но почти сразу же улыбнулся и затих. Наконец Рапсодия заговорила:
   — Когда мы вместе оказались в новом мире, Акмед, ты и Грунтор постоянно пеняли мне, что я никак не могу расстаться с прошлым. Вы покинули Серендаир, поскольку вас там ничего не держало, лишь смерть гналась за вами по пятам, и она бы вас настигла, если бы вы там остались. Однако я отправилась с вами по своей воле и потеряла в результате все. Вы лишь недовольно ворчали, когда я начинала скорбеть о прошлом. «Серендаира больше нет, — сказал мне ты. — Теперь твоя жизнь принадлежит этому миру». Ты настаивал, чтобы я приняла новую жизнь, отбросила Прошлое и жила в Настоящем.
   — Верно, — не стал возражать Акмед. — И я предложил тебе цель, вызвавшую у тебя восторг, — прекратить зверства, которые Роланд чинил против болгов, помочь им построить собственное государство. Я подарил тебе герцогство в своем новом королевстве, платил за бесполезные побрякушки — в Элизиуме до сих пор гниет около двух дюжин роскошных платьев. — Он прислонился спиной к стене и вздохнул. — Наверное, мне следует раздать их женщинам болгам, чтобы они надевали их, когда будут свежевать дичь и топить жир.
   — Так и сделай, — буркнула Рапсодия, поглаживая щечку ребенка. — Они смогут носить юбки на шее, ведь используют же твои подданные рога несчастных быков, которых ты планировал разводить в своем королевстве, в качестве гульфиков. Но давай не будем отклоняться в сторону — ты радовался, что я живу в Настоящем, до тех пор, пока я делала то, что соответствовало твоим целям. Но как только я занялась другими проблемами, которые тебя интересовали куда меньше, — такими, как Союз Намерьенов, или королевство Тириана, или создание семьи, тебя это сразу же перестало устраивать. В твоем извращенном сознании я, конечно же, изменилась, поскольку мои поступки перестали согласовываться с твоими желаниями. Возможно, это огромная дерзость с моей стороны, но я хочу прожить свою жизнь так, как я считаю нужным, а не исполняя твои приказы.
   Король болгов хмыкнул.
   — Вот уж спасибо, — проворчал он. — Ты бы все испортила.
   Впервые после Завершения Рапсодия едва заметно улыбнулась.
   — Несомненно, — согласилась она. — Но это, Акмед, мое право — все самой испортить. Разве не ты призывал меня быть именно такой? Ты постоянно повторял, что я могу, я должна сделать все, что необходимо, и идти вперед, когда уже не остается сил, и никогда не сдаваться. Но ты никогда не объяснял мне мотивов своих поступков, поэтому я далеко не всегда их понимала. Ты поддерживал меня, не задавая никаких вопросов, и чувствовал себя обманутым и преданным, когда я не поступала так же.
   — Нечто в этом роде.
   — Тогда объясни мне, — настаивала Рапсодия. — Расскажи, почему ты полон решимости построить эту проклятую штуку, почему готов рисковать. Быть может, если ты откроешь мне, что заставляет тебя идти на опасные эксперименты с первородной магией, я смогу тебе помочь.
   Акмед долго молчал, продолжая изучать удивительную пещеру. Наконец он принял какое-то решение.
   — Я тебе когда-нибудь рассказывал, от чего мы с Грунтором убегали в тот день, когда имели несчастье встретиться с тобой в Истоне и прихватили с собой?