Страница:
Ши согласно кивнул:
— Вы склонны к точности. Должно быть, вам легко давалась математика.
Макхормак сорвал длинную острую травинку и пощекотал ею щеку Катрионы.
— Да, верно, — подтвердила Катриона. — В школе говорили, что у меня организаторский склад ума. Мне кажется, это звучит ужасно скучно.
— А вам нравилось в школе?
— Да, — сказала Катриона. — Потому что там у меня было несколько очень хороших подруг. Мы до сих пор поддерживаем отношения.
Катриона не сказала Ши о Джесс и Гвиннет.
— Джесс — художница. Сейчас живет в Калифорнии, а может, уехала в Мексику. Гвиннет — топ-модель в Нью-Йорке. Она просто красавица, ее фото можно увидеть в любом журнале. Ужасно забавно, как все это получилось: раньше Гвин была дурнушкой, я бы ни за что не могла предположить, что она станет топ-моделью. Но Гвин сделала совершенно головокружительную карьеру. В точности, как предсказала ей Виктория, — почти мечтательно добавила Катриона.
— А кто это — Виктория?
— Еще одна моя школьная подруга.
— Рейвн? Вы имеете в виду писательницу? Репортера? — В голосе Маккормака вдруг зазвучал живейший интерес.
— Да. Вы читали ее статьи?
— Разумеется. — Ши помолчал. — А как она узнала о судьбе Гвиннет?
— Виктория, кажется, ясновидящая. Когда-то она предсказала судьбу каждой из нас. Вообще-то, — доверительно сообщила Катриона, — это было довольно страшно. Никогда не буду участвовать в чем-либо подобном. Прежде я очень интересовалась предсказаниями судьбы, но теперь — никоим образом.
— Пророчества лежат в области, не поддающейся объяснению, — согласился Ши. — А с Викторией Рейвн вы тоже поддерживаете отношения?
— Раньше — да. Но мы довольно давно потеряли связь.
По моей вине.
Катрионе не хотелось говорить о Виктории. Виктория напоминала ей о Танкреди, остававшемся для Катрионы откровением, которое она предпочла бы не вспоминать. И разумеется, Джонатана тоже.
Маккормак, казалось, ждет от Катрионы продолжения рассказа, но она выразительно отрезала:
— Пожалуй, достаточно. Теперь расскажите о себе.
— Хорошо, если вы настаиваете. Но тут нет ничего интересного…
Ши был еще ребенком, когда умер его отец. Мать снова вышла замуж и уехала в Южную Африку. Большую часть своего детства Ши провел в школах-интернатах.
— Там я и встретил Арчи. Тогда он был трогательным беззащитным коротышкой. Он всем своим видом говорил, что нуждается в защите от внешнего мира. Но посмотрите, каким он стал теперь!
Затем они вместе учились в Кембриджском университете, после чего пути их разошлись. Арчи поступил в бизнес-школу в Америке и стал увлекаться женщинами и игрой. Ши пошел в шотландскую гвардию.
— Вы и сейчас служите в армии?
— Вроде того, — ответил Маккормак.
Катриона не стала расспрашивать об армии подробно, решив про себя, что в конце концов ее это мало интересует.
Ответ мог разрушить прекрасную сказку.
— Вы сохраняете себя в отличной форме!
Катриона притронулась к худой руке Ши. Она была твердой и жилистой — ни унции лишнего веса.
— Я играл в теннис, — смущенно пробубнил Ши. — И в футбол. Кроме того, входил в сборную по плаванию. Я не такой ленивец, как вы.
Затем Ши лукаво улыбнулся и очень серьезно заявил:
— Сейчас я пытаюсь установить, стоит ли нам уже приступать ко второй бутылке шампанского. Вы как считаете?
Вторая бутылка заставила Ши и Катриону дурачиться и непрерывно хихикать. Они съели всю лососину и сандвичи, любезно предоставленные Арчи. Катриона рассказала Ши о том, как толкала «ягуар» до заправочной станции, и о забытой шляпе.
— Я так рад, что это случилось, — признался Маккормак. — Иначе я ни за что бы не обратил на вас внимания.
Обмениваясь остротами, они обнаружили, что смеются над одними и теми же вещами. Катриона запихала пучок травы за шиворот Ши, он, в свою очередь, щекотал ей пятки. Оказалось, что они оба боятся щекотки.
Спустились сумерки, и смех прекратился.
«Боюсь, что в конце концов это не просто безобидная интермедия, — подумала Катриона, всматриваясь в лицо Ши. — Я в тебя влюбилась. — Сердце ее сжалось от боли. — И я никогда тебя больше не увижу…»
— Боже мой! — вскричала она вдруг в отчаянии. — Уже девять часов! Час назад я должна была быть дома!
— Подожди, — попросил Ши.
Они сидели на его пальто, по-турецки скрестив ноги, лицом к лицу. Похолодало, с реки тянул зябкий ветерок.
— Я хочу снова увидеть тебя, Катриона. Мы увидимся?
— Не знаю.
— Тогда дай мне свой телефон.
Мысль о том, что она больше никогда не увидит Ши, испугала Катриону.
— Хорошо, — кивнула она. — Если только поздороваться. Иногда.
— Да.
Ши поднял голову Катрионы и крепко поцеловал в губы.
— Пошли, — сказал он затем и, наклонившись, подхватил корзину и пальто. — До машины довольно далеко идти.
Мчась домой, Катриона путалась в сумбуре мыслей.
«Сегодня ночью я ни за что не усну, — думала она. — Смешно подумать — всего несколько часов назад я еще мечтала о том, чтобы немного вздремнуть. Но теперь мне уж точно не уснуть. Что я наделала? — сквозь приглушенный рев мотора пыталась разобраться Катриона. — Во что ввязалась? Будет ли этому конец? — Перед ее мысленным взором возник, словно выгравированный на металле, облик Ши — худое лицо со светлыми глазами и вьющимися волосами цвета спелой ржи; изгиб губ, готовых в любую минуту улыбнуться, но тут же и сложиться в твердую волевую складку. — Он и вправду позвонит? Кто он — Ши Маккормак? — Катриона понятия не имела, как она сама могла бы разыскать Ши, разве что через Арчи, летевшего в настоящее время в самолете на Сейшелы, где он проведет свой медовый месяц. — Ши должен позвонить. Если он не позвонит, я умру».
Катриона неслась на своей машине в теплой июльской ночи, изумленная, ошеломленная, беспрерывно вспоминая — каждую минуту волшебного дня, автоматически снижая скорость и входя в повороты по малому радиусу, по привычке следуя указаниям дорожных знаков и разметки. Когда она на скорости влетела в каменные ворота Барнхем-Парка и со скрипом затормозила у изящного старого здания, то увидела, что весь нижний этаж был ярко освещен.
«О нет, — упала духом Катриона. — Они все же дожидаются меня».
А ей так не хотелось, чтобы ее встречали. Сейчас Катриона не желала никого видеть. Только не в этом состоянии. Ей хотелось тихо и незаметно проскользнуть в свою комнату.
Войдя в прихожую, Катриона увидела мать, Клайда и Кэролайн, которая с побелевшим личиком, с широкими от страха глазами вцепилась в руку Катрионы и зашептала:
— Ах, мамочка, где ты была? Почему ты так долго?
Клайв одарил Катриону непроницаемым взглядом и отправился в направлении бара. Через несколько минут он вернулся со стаканом бренди и протянул его Катрионе. Мать сообщила новость:
— Он уехал после обеда. Он врезался в грузовик на Варминстер-роуд. Кэт, дорогая, мне так жаль…
Перед Катрионой возникло склоненное золотоволосое лицо Джонатана, в ушах зазвучал его голос, читающий «Короля колец»:
— «Мне так жаль, дорогая…»
В то время как она пила шампанское и флиртовала с незнакомцем в Бишоп-парке…
— Мы не знали, как разыскать тебя. Ты уже ушла с приема.
— ..он лежал в луже крови… разбился на Варминстер-роуд…
— Он сидел со мной весь день, мамочка. Он был таким добрым… — Кэролайн заплакала.
— Час назад сэр Джонатан скончался, — мягко произнес Клайв.
Глава 3
— Вы склонны к точности. Должно быть, вам легко давалась математика.
Макхормак сорвал длинную острую травинку и пощекотал ею щеку Катрионы.
— Да, верно, — подтвердила Катриона. — В школе говорили, что у меня организаторский склад ума. Мне кажется, это звучит ужасно скучно.
— А вам нравилось в школе?
— Да, — сказала Катриона. — Потому что там у меня было несколько очень хороших подруг. Мы до сих пор поддерживаем отношения.
Катриона не сказала Ши о Джесс и Гвиннет.
— Джесс — художница. Сейчас живет в Калифорнии, а может, уехала в Мексику. Гвиннет — топ-модель в Нью-Йорке. Она просто красавица, ее фото можно увидеть в любом журнале. Ужасно забавно, как все это получилось: раньше Гвин была дурнушкой, я бы ни за что не могла предположить, что она станет топ-моделью. Но Гвин сделала совершенно головокружительную карьеру. В точности, как предсказала ей Виктория, — почти мечтательно добавила Катриона.
— А кто это — Виктория?
— Еще одна моя школьная подруга.
— Рейвн? Вы имеете в виду писательницу? Репортера? — В голосе Маккормака вдруг зазвучал живейший интерес.
— Да. Вы читали ее статьи?
— Разумеется. — Ши помолчал. — А как она узнала о судьбе Гвиннет?
— Виктория, кажется, ясновидящая. Когда-то она предсказала судьбу каждой из нас. Вообще-то, — доверительно сообщила Катриона, — это было довольно страшно. Никогда не буду участвовать в чем-либо подобном. Прежде я очень интересовалась предсказаниями судьбы, но теперь — никоим образом.
— Пророчества лежат в области, не поддающейся объяснению, — согласился Ши. — А с Викторией Рейвн вы тоже поддерживаете отношения?
— Раньше — да. Но мы довольно давно потеряли связь.
По моей вине.
Катрионе не хотелось говорить о Виктории. Виктория напоминала ей о Танкреди, остававшемся для Катрионы откровением, которое она предпочла бы не вспоминать. И разумеется, Джонатана тоже.
Маккормак, казалось, ждет от Катрионы продолжения рассказа, но она выразительно отрезала:
— Пожалуй, достаточно. Теперь расскажите о себе.
— Хорошо, если вы настаиваете. Но тут нет ничего интересного…
Ши был еще ребенком, когда умер его отец. Мать снова вышла замуж и уехала в Южную Африку. Большую часть своего детства Ши провел в школах-интернатах.
— Там я и встретил Арчи. Тогда он был трогательным беззащитным коротышкой. Он всем своим видом говорил, что нуждается в защите от внешнего мира. Но посмотрите, каким он стал теперь!
Затем они вместе учились в Кембриджском университете, после чего пути их разошлись. Арчи поступил в бизнес-школу в Америке и стал увлекаться женщинами и игрой. Ши пошел в шотландскую гвардию.
— Вы и сейчас служите в армии?
— Вроде того, — ответил Маккормак.
Катриона не стала расспрашивать об армии подробно, решив про себя, что в конце концов ее это мало интересует.
Ответ мог разрушить прекрасную сказку.
— Вы сохраняете себя в отличной форме!
Катриона притронулась к худой руке Ши. Она была твердой и жилистой — ни унции лишнего веса.
— Я играл в теннис, — смущенно пробубнил Ши. — И в футбол. Кроме того, входил в сборную по плаванию. Я не такой ленивец, как вы.
Затем Ши лукаво улыбнулся и очень серьезно заявил:
— Сейчас я пытаюсь установить, стоит ли нам уже приступать ко второй бутылке шампанского. Вы как считаете?
Вторая бутылка заставила Ши и Катриону дурачиться и непрерывно хихикать. Они съели всю лососину и сандвичи, любезно предоставленные Арчи. Катриона рассказала Ши о том, как толкала «ягуар» до заправочной станции, и о забытой шляпе.
— Я так рад, что это случилось, — признался Маккормак. — Иначе я ни за что бы не обратил на вас внимания.
Обмениваясь остротами, они обнаружили, что смеются над одними и теми же вещами. Катриона запихала пучок травы за шиворот Ши, он, в свою очередь, щекотал ей пятки. Оказалось, что они оба боятся щекотки.
Спустились сумерки, и смех прекратился.
«Боюсь, что в конце концов это не просто безобидная интермедия, — подумала Катриона, всматриваясь в лицо Ши. — Я в тебя влюбилась. — Сердце ее сжалось от боли. — И я никогда тебя больше не увижу…»
— Боже мой! — вскричала она вдруг в отчаянии. — Уже девять часов! Час назад я должна была быть дома!
— Подожди, — попросил Ши.
Они сидели на его пальто, по-турецки скрестив ноги, лицом к лицу. Похолодало, с реки тянул зябкий ветерок.
— Я хочу снова увидеть тебя, Катриона. Мы увидимся?
— Не знаю.
— Тогда дай мне свой телефон.
Мысль о том, что она больше никогда не увидит Ши, испугала Катриону.
— Хорошо, — кивнула она. — Если только поздороваться. Иногда.
— Да.
Ши поднял голову Катрионы и крепко поцеловал в губы.
— Пошли, — сказал он затем и, наклонившись, подхватил корзину и пальто. — До машины довольно далеко идти.
Мчась домой, Катриона путалась в сумбуре мыслей.
«Сегодня ночью я ни за что не усну, — думала она. — Смешно подумать — всего несколько часов назад я еще мечтала о том, чтобы немного вздремнуть. Но теперь мне уж точно не уснуть. Что я наделала? — сквозь приглушенный рев мотора пыталась разобраться Катриона. — Во что ввязалась? Будет ли этому конец? — Перед ее мысленным взором возник, словно выгравированный на металле, облик Ши — худое лицо со светлыми глазами и вьющимися волосами цвета спелой ржи; изгиб губ, готовых в любую минуту улыбнуться, но тут же и сложиться в твердую волевую складку. — Он и вправду позвонит? Кто он — Ши Маккормак? — Катриона понятия не имела, как она сама могла бы разыскать Ши, разве что через Арчи, летевшего в настоящее время в самолете на Сейшелы, где он проведет свой медовый месяц. — Ши должен позвонить. Если он не позвонит, я умру».
Катриона неслась на своей машине в теплой июльской ночи, изумленная, ошеломленная, беспрерывно вспоминая — каждую минуту волшебного дня, автоматически снижая скорость и входя в повороты по малому радиусу, по привычке следуя указаниям дорожных знаков и разметки. Когда она на скорости влетела в каменные ворота Барнхем-Парка и со скрипом затормозила у изящного старого здания, то увидела, что весь нижний этаж был ярко освещен.
«О нет, — упала духом Катриона. — Они все же дожидаются меня».
А ей так не хотелось, чтобы ее встречали. Сейчас Катриона не желала никого видеть. Только не в этом состоянии. Ей хотелось тихо и незаметно проскользнуть в свою комнату.
Войдя в прихожую, Катриона увидела мать, Клайда и Кэролайн, которая с побелевшим личиком, с широкими от страха глазами вцепилась в руку Катрионы и зашептала:
— Ах, мамочка, где ты была? Почему ты так долго?
Клайв одарил Катриону непроницаемым взглядом и отправился в направлении бара. Через несколько минут он вернулся со стаканом бренди и протянул его Катрионе. Мать сообщила новость:
— Он уехал после обеда. Он врезался в грузовик на Варминстер-роуд. Кэт, дорогая, мне так жаль…
Перед Катрионой возникло склоненное золотоволосое лицо Джонатана, в ушах зазвучал его голос, читающий «Короля колец»:
— «Мне так жаль, дорогая…»
В то время как она пила шампанское и флиртовала с незнакомцем в Бишоп-парке…
— Мы не знали, как разыскать тебя. Ты уже ушла с приема.
— ..он лежал в луже крови… разбился на Варминстер-роуд…
— Он сидел со мной весь день, мамочка. Он был таким добрым… — Кэролайн заплакала.
— Час назад сэр Джонатан скончался, — мягко произнес Клайв.
Глава 3
«28 июля.
Где-то в районе Соноры, Мексика.
Дорогая Кэт, Прости за долгое молчание, но жизнь одновременно в двух странах создает свои трудности.
О Боже мой, бедный Джонатан, мне так жаль его.
Знаю, что это слабое утешение, но, возможно, тебе немного легче при мысли о том, что виновником катастрофы был водитель грузовика, что Джонатану просто страшно не повезло — он оказался не в том месте не в то время. И не обижайся, Кэт, но я не могу избавиться от мысли, что так оно, может быть, и к лучшему. Все чувствовали, что Джонатан давно уже был не тот, что прежде. Но ты должна помнить, что он искренне любил своих детей и, я думаю, по-своему зависел от тебя и любил тебя.
И кроме того, Кэт, то, что тебя не было в это время дома, ничего не значит, так что прекрати себя казнить и ставить себе это в вину. Даже если бы тебя застали в Малмсбери-Хаус, все равно это бы делу не помогло — ведь Джонатан так и не приходил в сознание.
Теперь у тебя есть Ши, похоже, предсказание воплощается в жизнь. Помнишь: «после тьмы настанет свет…» Приготовься к этому!»
Джесс заклеила конверт, надписала адрес и невидящим взглядом стала смотреть в окно.
Джесс думала о Катрионе — вдове, печалящейся сейчас в прохладной сочной зелени Барнхем-Парка. Бедная Катриона: несчастья преследовали ее одно за другим, хотя, возможно, здесь случилось и одно исключение.
— Я не думаю, что мы там нужны, — кричала в трубку телефона Гвиннет, прерываемая бесконечными срывами и треском на линии. — Кажется, Кэт встретила какого-то замечательного парня на свадьбе Арчи, и он будет ей прекрасной поддержкой. Да и не забывай, что там Эдна. Она-то в данном случае в своей стихии и возьмет на себя всю скучную рутину, связанную с похоронами.
Джесс и сама надеялась, что Ши — именно тот человек, который сейчас нужен Катрионе, и даже, возможно, подруга наконец встретила свое счастье. И вправду — сколько можно ждать? Если повезет, то отношения Катрионы с Маккормаком будут не такими бурными, как у Джесс с Рафаэлем.
Джесс снова возвращалась в Калифорнию, где искала успокоения, как только приходила к выводу, что чувства начинают выплескиваться через край.
Джесс любила Рафаэля. Она ощущала энергию и вдохновение, которые давал ей Мехико — город, где Джесс жила месяцами, но это была собственная территория Рафаэля, на которой Джесс в лучшем случае была лишь супругой. Здесь ей приходилось постоянно бороться за собственную индивидуальность. Даже секс для Джесс в последнее время начинал грозить напряжением и расстройством.
Жизнь в Мехико была наполнена непрекращающимся шумом, суетой и не оставляла возможности побыть с Рафаэлем наедине. Геррера, казалось, был знаком или находился в родственных отношениях практически со всеми жителями Мехико. Круг ближайших его родственников включал четырех сестер и трех братьев, звонивших, казалось, каждый день, так же как и сыновья Рафаэля: старший, двадцати шести лет, бизнесмен из Монтеррее, и младший — студент-медик Гвадалахарского университета. И еще существовала Лурдес — мать Рафаэля.
Лурдес обосновалась в доме Рафаэля как раз в тот день, когда туда переехала Джесс — накануне прошлого Рождества. Лурдес было за восемьдесят: миловидная женщина, совершенно не говорящая по-английски и такая же энергичная, как ее сын.
Джесс пришла в ужас:
— Нам не нужна дуэнья. Мы же не подростки.
Рафаэль пожал плечами.
— Я холостяк. Ты не можешь жить в моем доме одна.
Это невозможно.
— Кому какое дело? Да и кто узнает?
— Мне есть дело. Я не хочу, чтобы о тебе шла дурная молва. И в любом случае узнают все.
В это верилось с трудом. И Джесс собралась было протестовать, но один взгляд на исполненное решимости лицо Рафаэля дал понять, что любые протесты будут не только бесполезны, но и губительны для их отношений. Таков был один из парадоксов Мексики. Любой мог знать, что Джесс и Рафаэль — любовники, но в кругу семьи разговоры на эту тему были запрещены. Доброе имя Джесс должно быть надежно защищено.
Двери спален, расположенных на третьем этаже, выходили в просторный холл. Спальня Рафаэля находилась в начале коридора, спальня Джесс — в конце, Лурдес почивала между ними.
— Мать спит очень крепко, — сообщил Рафаэль.
Однако несмотря на это, он приходил к Джесс только после того, как старушка уже видела десятый сон, а уходил, крадучись на цыпочках, раненько утром, задолго до того, как Лурдес проснется к утренней мессе.
Такой график изматывал и заставлял нервничать Джесс, в то время как Рафаэлю достаточно было трех часов сна в сутки, причем он мог крепко спать в любых условиях. Рафаэль работал по меньшей мере двенадцать часов в сутки, находя к тому же еще время для занятий языком, благотворительных мероприятий, званых обедов и вечеринок.
Жена Рафаэля умерла пятнадцать лет назад. Джесс предполагала, что возможной причиной ее кончины стало истощение.
Но вот подошло их первое Рождество. Уже через несколько дней Джесс почувствовала, что по горло сыта новыми звуками, образами и впечатлениями.
Широкая Реформа-авеню поражала обилием развешанных над головой разноцветных гирлянд, Санта-Клаусов, елок и ангелов, трубящих в золотые трубы. На улицах беспрерывно взрывались елочные хлопушки и звенели церковные колокола.
Джесс возили на лимузине от одного праздничного стола к другому, из одного большого дома в следующий, причем все апартаменты поражали Джесс своим богатством. Она всякий раз только изумленно охала, видя выложенные черным мрамором гостиные с фонтанами, где среди лилий плавали золотые рыбки и на всем лежало колониальное великолепие старинных дворцов. Джесс попадала из компании в компанию словоохотливых, богато одетых людей, пронзительно выкрикивавших ей приветствия, а затем обнимавших и целовавших ее, и все это на фоне непрекращающейся какофонии звуков: смех, вопли детей, громоподобное хлопанье винтов вертолетов, приземлявшихся прямо на лужайку и привозивших очередных высокопоставленных гостей из Куэрнаваки или Акапулько.
— Это никогда не кончится! — восклицала Джесс. — Как ты можешь жить в таких условиях?
Рафаэль отвечал лишь недоуменным взглядом.
Прожив в Мехико два месяца, похудев на десять фунтов и достаточно освоив испанский, чтобы объясниться с окружавшими ее людьми (хотя Рафаэль постоянно настаивал на том, чтобы Джесс говорила с ним только по-английски), Джесс решительно и твердо сняла в аренду комнату в старом доме беспорядочной застройки в Койакане, в десяти минутах езды на такси от города.
— Но почему? — обиженно допытывался Рафаэль. — Ты бы могла устроить студию и в моем доме.
— Нет уж. Спасибо.
В Койакане, слава Богу, не было телефона. Здесь Джесс была избавлена от всех непрошеных гостей: от сестер Рафаэля, от их элегантных подруг-полиглотов, покупавших свои наряды в Нью-Йорке и постоянно тянущих Джесс то за покупками в «Зона Роза», то на званые обеды, то на «Балет фольклорико», то еще куда-нибудь.
— Ты и в самом деле серьезно относишься к живописи, — удивился Рафаэль.
Джесс интенсивно начала работать.
Ее перегруженное воображение буквально взорвалось фонтаном образов.
Большие задымленные городские пейзажи, которые она рисовала, имели коричневый, шафрановый и каштановый оттенки с акцентом на слепяще-алый и аквамариновый.
В первый раз, когда Джесс позволила Рафаэлю посетить ее студию, он так громко и искренне выразил свое изумление, что эта реакция привела Джесс в ярость.
— Джессика, ты просто мастер! Я и подумать не мог!
Ты самая настоящая художница!
Открытие задело Рафаэля за живое.
— Хирург — тоже художник. Я увидел твою работу, теперь ты должна познакомиться с моей. Иначе выходит несправедливо.
Вот почему в семь часов утра Джесс с неохотой отправилась в госпиталь посмотреть показательную операцию Рафаэля.
— Ты должна увидеть, что скрыто под кожей. Леонардо да Винчи был прекрасным анатомом, только ему приходилось иметь дело с трупами. Тебе же я облегчу задачу.
Накануне вечером они загуляли допоздна. Рафаэль никогда не пил в вечер перед операцией, Джесс же выпила по меньшей мере четыре коктейля, что было с ее стороны явной ошибкой.
Джесс стояла в комнате для переодевания медсестер, уставившись на кучу хлопчатобумажных одеяний — халат, маска, колпак и чулки, — и смутно соображала, как же надевать эти предметы. Медсестры же были слишком заняты, чтобы объяснить, поэтому помощи ждать было неоткуда. Наконец, чувствуя себя плохо завязанным бумажным пакетом, Джесс несмело толкнула крутящиеся двери в операционную. И тут, к своему ужасу, Джесс обнаружила, что ей не придется, как она надеялась, сидеть в смотровой галерее, а нужно будет стоять рядом с Рафаэлем и наблюдать распоротую грудную клетку с растянутыми ребрами и вставленными в зияющую полость трубками.
— А-а-а! Джессика! — закричал Рафаэль. — Ну наконец-то! Подойди ближе, встань рядом со мной. Отсюда ты сможешь увидеть все. Человеческое тело прекрасно, оно — само совершенство. Ты только взгляни на эти две большие вены и аорту. Разве не красиво?
Джесс молча кивнула.
— Они выведены из тела и подключены к аппарату, видишь? Кровь искусственно подпитывается кислородом и возвращается в аорту. Аппарат выполняет функцию сердца и легких, так что мы можем работать на самом сердце. — Говоря о сердце, Рафаэль становился почти поэтом:
— Какой замечательный орган! Великолепно…
Джесс ждала, что Геррера вот-вот начнет облизывать объект своего обожания, словно хорошо воспитанный пес.
Рафаэль сделал тонкий срез по живой ткани и извлек хрящ неприятно желтого цвета.
— Отлично! — воскликнул Геррера, бросая хрящ в чашу.
Он продолжал что-то ощупывать, срезать и извлекать какие-то кусочки ткани. Это действо, казалось, длилось вечно. И все это время Рафаэль издавал коротенькие довольные возгласы, не прекращая объяснять Джесс, что и зачем он делает. Все происходящее было ужасно.
И несмотря на то что она решительно настроилась не опозориться, ей все время приходилось бороться с накатывающим на нее обмороком. Джесс даже уставилась в разверстую грудину со всеми дрожащими в ней органами, заставляя себя рассматривать их глазами Рафаэля, как естественное произведение живого искусства.
— Ничего не помогало. Она сделала шаг назад, потом еще один и тут с ужасом увидела серое лицо пожилого человека, стонущего, хрипящего и бормочущего околесицу; ресницы старика дрожали, лицо подергивалось, а анестезиолог в это время спокойно занимался регулировкой краников на канистрах с разными газами, наблюдал за прохождением питательного раствора и следил за показаниями монитора, на котором вспыхивали кривые кардиограммы, пульсирующие и подскакивающие всякий раз, когда Рафаэль притрагивался скальпелем к тому или иному органу.
Джесс совсем позабыла о том, что вскрытая грудь, в которую она перед тем неотрывно смотрела, на самом деле была частью тела целого человека, с руками, ногами, головой.
— О Боже! — закричала в ужасе Джесс. — Он просыпается!
Анестезиолог, молодой человек с карими глазами, весело усмехнулся под маской и решительно помотал головой:
— Но. Эс нормаль.
Джесс почувствовала, как подкосились ее колени. Увидев сквозь туман, заволакивающий глаза, металлический табурет у стены, она пошатываясь подошла к нему и села.
Полностью поглощенный работой Рафаэль объявил:
— Видишь, Джессика? Теперь мы опять уложим все на место. Джессика? Ты где?
— Ты держалась просто великолепно, — похвалил Джесс Геррера после операции. — Я горжусь тобой.
В выдавшиеся после операции два свободных часа Рафаэль свозил Джесс на обед в «Лас-Касуэлас», где заставил ее съесть порцию куриных гребешков в шоколаде с соусом из арахисового масла, при этом он постоянно подзывал к столику гитариста и заставлял его вновь и вновь петь песни о любви.
Потом у Рафаэля был урок немецкого языка, в течение которого Джесс изучала экспонаты антропологического музея, расположенного напротив госпиталя на Чапультепек-парк. Потом у Рафаэля был прием пациентов «всего на пару часов», как утверждал Геррера, хотя Джесс знала, что в его устах это означает часа три-четыре.
Наконец измотанная Джесс плюхнулась на сиденье автомобиля рядом с Рафаэлем, который умело повел свой черный «корвет» сквозь сумасшедшее уличное движение на Перифико. Дома их уже ждала Лурдес с его любимым ужином, состоящим из супа и фруктов, но прежде чем он сел за стол, секретарь представил список телефонных звонков: все, разумеется, срочные.
Больше Джесс госпиталь не посещала.
Апрельская поездка Джесс в Нью-Йорк стала желанной передышкой, а потрясающая встреча с Фредом Ригсом послужила толчком для принятия решения.
Она — Джессика Хантер. Она любит Рафаэля, о да, но она еще и художник, и человек со своими собственными правами.
В душе Джесс начала отделять собственную жизнь от жизни Рафаэля. И теперь большую часть времени она проводила в студии и одиноких прогулках по городу, наслаждаясь достопримечательностями и общением с прохожими.
Лурдес приходила в ужас. Джесс могли ограбить, изнасиловать, ранить. Зачем подвергать себя стольким опасностям, когда к вашим услугам автомобиль с шофером, готовым отвезти вас куда угодно в какое угодно время?
Уставшая, грязная, но невредимая, Джесс терпеливо выслушивала эти речи. И пыталась объяснить матери Рафаэля, что ей нужна свобода передвижения, чтобы она могла, скажем, целый день наблюдать за работой штукатура, за механиками, ремонтирующими старенький грузовик в гараже на задворках, или стаями собак, роющихся в кучах мусора у рынка.
— Но зачем? — упорно допытывалась Лурдес. — Какая-то бессмыслица. Что может быть привлекательного в грязной изнанке города? Здесь же есть столько прекрасных мест для обозрения!
— Джессика — художник-реалист, — ворчал Рафаэль; отвечая матери. — Она видит прекрасное во всем.
Рафаэль все еще не воспринимал творчество Джесс всерьез. И она это чувствовала.
В конце июня пришло известие о смерти Джонатана Вайндхема и неожиданном появлении загадочного Ши Маккормака. Несколько недель Джесс мучилась составлением письма-соболезнования Катрионе и в конце концов написала письмо в самолете на пути в Калифорнию, где ей надо было решить кое-какие дела и получить честно заработанный отдых.
Однако, к своему удивлению, Джесс, только что стремившаяся к покою, быстро обнаружила, что ее что-то гнетет.
Оказалось, она скучает по Рафаэлю. А люди, с которыми сейчас ей приходилось общаться, казались недружелюбными, холодными и надежно спрятавшимися в собственной скорлупе.
Джесс вернулась в Мехико гораздо быстрее, чем предполагала.
— Очень хорошо. Мне нравится. — Рафаэль наблюдал, как Джесс накладывает бирюзовую краску на холст. Картина изображала грубую шершавую стену, покрытую многолетней давности надписями и царапинами.
Непривычно притихший Рафаэль сидел на разбитой тахте и пил пиво. Стоял поздний субботний вечер. Джесс проработала весь день. Обычно Джесс хорошо работалось только тогда, когда Рафаэль был в госпитале, но эта картина, как казалось Джесс, была для нее особенно важна.
Так что и завтра она будет работать. В полночь Джесс обвела собственное творение критическим взглядом, печально вздохнула и принялась чистить кисти. Окончание картины казалось таким близким и таким далеким! Заключительная стадия работы над картиной всегда действовала на Джесс угнетающе.
— Это ужасно.
— Да нет, вовсе нет. Очень хорошо, — попытался уверить Джесс Рафаэль.
Он тихо подошел сзади к Джесс, склонившейся над своим рабочим столом, и обнял ее за талию, при этом его черные волосы упали на шею Джесс.
— Пойдем домой.
Домой. Вернуться в большое здание, где Лурдес, и прислуга, и собака ждут своего хозяина и господина.
Руки Рафаэля легли на грудь Джесс.
— Я хочу тебя.
Но им придется подождать, каждому в своей комнате, пока не отправится в постель Лурдес и не стихнет весь дом.
— Я тоже тебя хочу, — откликнулась Джесс. — Но я не хочу ждать до тех пор, пока твоя мать заснет. Я хочу тебя сейчас.
Джесс, чувствуя тепло горячего дыхания Рафаэля на своей шее, взглянула на упорно не желающую принять нужный Джесс вид картину и еще больше расстроилась.
В Калифорнии Джесс было одиноко, а в Мехико она разрывалась между семейством Рафаэля и относительной свободой. Жизнь Джесс превратилась в сплошную альтернативу между уступчивостью и собственными желаниями.
Джесс посмотрела на их раздвоенное отражение в темном окне: она — перепачкавшаяся краской, растрепанная, склонившаяся, опершись руками о стол, и лицо Рафаэля над ее плечом, и его руки, сжимавшие ее грудь. Окно выходило на узенький двор, напротив светились окна весьма солидного здания.
Джесс подумала о людях, спрятавшихся за этими окнами, возможно, они сейчас следят за ней и Рафаэлем, и в душе Джесс поднялась волна упрямой непокорности. Джесс почувствовала, как под пальцами Рафаэля ее соски наливаются твердостью; она плотнее прижалась к любимому и почувствовала, как его смуглые руки спустились вниз по животу и скользнули между ее бедер.
— Я не хочу ждать, пока твоя мать отправится спать, — прошептала Джесс. — Я хочу тебя прямо сейчас. — Джесс расстегнула пуговицы джинсов, и они свободно спустились ей до колен. — Хочу, чтобы ты был во мне. Здесь.
— Но люди увидят.
— Ну и пусть.
Рафаэль часто задышал.
— Джессика, ты — сплошные сюрпризы.
Джесс услышала звук расстегиваемой молнии брюк, почувствовала, как колени Рафаэля слегка подтолкнули, заставляя раздвинуться ее ноги. Джесс никогда еще не испытывала такого возбуждения. Рафаэль вошел в нее жестко и энергично, одним сильным толчком, от которого у Джесс перехватило дыхание. Она лежала на столе, полураздавленная его весом, ощущая его в себе все глубже и сильнее. А в это время невидимые глаза, возможно, неотрывно наблюдают их прелюбодейство.
Где-то в районе Соноры, Мексика.
Дорогая Кэт, Прости за долгое молчание, но жизнь одновременно в двух странах создает свои трудности.
О Боже мой, бедный Джонатан, мне так жаль его.
Знаю, что это слабое утешение, но, возможно, тебе немного легче при мысли о том, что виновником катастрофы был водитель грузовика, что Джонатану просто страшно не повезло — он оказался не в том месте не в то время. И не обижайся, Кэт, но я не могу избавиться от мысли, что так оно, может быть, и к лучшему. Все чувствовали, что Джонатан давно уже был не тот, что прежде. Но ты должна помнить, что он искренне любил своих детей и, я думаю, по-своему зависел от тебя и любил тебя.
И кроме того, Кэт, то, что тебя не было в это время дома, ничего не значит, так что прекрати себя казнить и ставить себе это в вину. Даже если бы тебя застали в Малмсбери-Хаус, все равно это бы делу не помогло — ведь Джонатан так и не приходил в сознание.
Теперь у тебя есть Ши, похоже, предсказание воплощается в жизнь. Помнишь: «после тьмы настанет свет…» Приготовься к этому!»
Джесс заклеила конверт, надписала адрес и невидящим взглядом стала смотреть в окно.
Джесс думала о Катрионе — вдове, печалящейся сейчас в прохладной сочной зелени Барнхем-Парка. Бедная Катриона: несчастья преследовали ее одно за другим, хотя, возможно, здесь случилось и одно исключение.
— Я не думаю, что мы там нужны, — кричала в трубку телефона Гвиннет, прерываемая бесконечными срывами и треском на линии. — Кажется, Кэт встретила какого-то замечательного парня на свадьбе Арчи, и он будет ей прекрасной поддержкой. Да и не забывай, что там Эдна. Она-то в данном случае в своей стихии и возьмет на себя всю скучную рутину, связанную с похоронами.
Джесс и сама надеялась, что Ши — именно тот человек, который сейчас нужен Катрионе, и даже, возможно, подруга наконец встретила свое счастье. И вправду — сколько можно ждать? Если повезет, то отношения Катрионы с Маккормаком будут не такими бурными, как у Джесс с Рафаэлем.
Джесс снова возвращалась в Калифорнию, где искала успокоения, как только приходила к выводу, что чувства начинают выплескиваться через край.
Джесс любила Рафаэля. Она ощущала энергию и вдохновение, которые давал ей Мехико — город, где Джесс жила месяцами, но это была собственная территория Рафаэля, на которой Джесс в лучшем случае была лишь супругой. Здесь ей приходилось постоянно бороться за собственную индивидуальность. Даже секс для Джесс в последнее время начинал грозить напряжением и расстройством.
Жизнь в Мехико была наполнена непрекращающимся шумом, суетой и не оставляла возможности побыть с Рафаэлем наедине. Геррера, казалось, был знаком или находился в родственных отношениях практически со всеми жителями Мехико. Круг ближайших его родственников включал четырех сестер и трех братьев, звонивших, казалось, каждый день, так же как и сыновья Рафаэля: старший, двадцати шести лет, бизнесмен из Монтеррее, и младший — студент-медик Гвадалахарского университета. И еще существовала Лурдес — мать Рафаэля.
Лурдес обосновалась в доме Рафаэля как раз в тот день, когда туда переехала Джесс — накануне прошлого Рождества. Лурдес было за восемьдесят: миловидная женщина, совершенно не говорящая по-английски и такая же энергичная, как ее сын.
Джесс пришла в ужас:
— Нам не нужна дуэнья. Мы же не подростки.
Рафаэль пожал плечами.
— Я холостяк. Ты не можешь жить в моем доме одна.
Это невозможно.
— Кому какое дело? Да и кто узнает?
— Мне есть дело. Я не хочу, чтобы о тебе шла дурная молва. И в любом случае узнают все.
В это верилось с трудом. И Джесс собралась было протестовать, но один взгляд на исполненное решимости лицо Рафаэля дал понять, что любые протесты будут не только бесполезны, но и губительны для их отношений. Таков был один из парадоксов Мексики. Любой мог знать, что Джесс и Рафаэль — любовники, но в кругу семьи разговоры на эту тему были запрещены. Доброе имя Джесс должно быть надежно защищено.
Двери спален, расположенных на третьем этаже, выходили в просторный холл. Спальня Рафаэля находилась в начале коридора, спальня Джесс — в конце, Лурдес почивала между ними.
— Мать спит очень крепко, — сообщил Рафаэль.
Однако несмотря на это, он приходил к Джесс только после того, как старушка уже видела десятый сон, а уходил, крадучись на цыпочках, раненько утром, задолго до того, как Лурдес проснется к утренней мессе.
Такой график изматывал и заставлял нервничать Джесс, в то время как Рафаэлю достаточно было трех часов сна в сутки, причем он мог крепко спать в любых условиях. Рафаэль работал по меньшей мере двенадцать часов в сутки, находя к тому же еще время для занятий языком, благотворительных мероприятий, званых обедов и вечеринок.
Жена Рафаэля умерла пятнадцать лет назад. Джесс предполагала, что возможной причиной ее кончины стало истощение.
Но вот подошло их первое Рождество. Уже через несколько дней Джесс почувствовала, что по горло сыта новыми звуками, образами и впечатлениями.
Широкая Реформа-авеню поражала обилием развешанных над головой разноцветных гирлянд, Санта-Клаусов, елок и ангелов, трубящих в золотые трубы. На улицах беспрерывно взрывались елочные хлопушки и звенели церковные колокола.
Джесс возили на лимузине от одного праздничного стола к другому, из одного большого дома в следующий, причем все апартаменты поражали Джесс своим богатством. Она всякий раз только изумленно охала, видя выложенные черным мрамором гостиные с фонтанами, где среди лилий плавали золотые рыбки и на всем лежало колониальное великолепие старинных дворцов. Джесс попадала из компании в компанию словоохотливых, богато одетых людей, пронзительно выкрикивавших ей приветствия, а затем обнимавших и целовавших ее, и все это на фоне непрекращающейся какофонии звуков: смех, вопли детей, громоподобное хлопанье винтов вертолетов, приземлявшихся прямо на лужайку и привозивших очередных высокопоставленных гостей из Куэрнаваки или Акапулько.
— Это никогда не кончится! — восклицала Джесс. — Как ты можешь жить в таких условиях?
Рафаэль отвечал лишь недоуменным взглядом.
Прожив в Мехико два месяца, похудев на десять фунтов и достаточно освоив испанский, чтобы объясниться с окружавшими ее людьми (хотя Рафаэль постоянно настаивал на том, чтобы Джесс говорила с ним только по-английски), Джесс решительно и твердо сняла в аренду комнату в старом доме беспорядочной застройки в Койакане, в десяти минутах езды на такси от города.
— Но почему? — обиженно допытывался Рафаэль. — Ты бы могла устроить студию и в моем доме.
— Нет уж. Спасибо.
В Койакане, слава Богу, не было телефона. Здесь Джесс была избавлена от всех непрошеных гостей: от сестер Рафаэля, от их элегантных подруг-полиглотов, покупавших свои наряды в Нью-Йорке и постоянно тянущих Джесс то за покупками в «Зона Роза», то на званые обеды, то на «Балет фольклорико», то еще куда-нибудь.
— Ты и в самом деле серьезно относишься к живописи, — удивился Рафаэль.
Джесс интенсивно начала работать.
Ее перегруженное воображение буквально взорвалось фонтаном образов.
Большие задымленные городские пейзажи, которые она рисовала, имели коричневый, шафрановый и каштановый оттенки с акцентом на слепяще-алый и аквамариновый.
В первый раз, когда Джесс позволила Рафаэлю посетить ее студию, он так громко и искренне выразил свое изумление, что эта реакция привела Джесс в ярость.
— Джессика, ты просто мастер! Я и подумать не мог!
Ты самая настоящая художница!
Открытие задело Рафаэля за живое.
— Хирург — тоже художник. Я увидел твою работу, теперь ты должна познакомиться с моей. Иначе выходит несправедливо.
Вот почему в семь часов утра Джесс с неохотой отправилась в госпиталь посмотреть показательную операцию Рафаэля.
— Ты должна увидеть, что скрыто под кожей. Леонардо да Винчи был прекрасным анатомом, только ему приходилось иметь дело с трупами. Тебе же я облегчу задачу.
Накануне вечером они загуляли допоздна. Рафаэль никогда не пил в вечер перед операцией, Джесс же выпила по меньшей мере четыре коктейля, что было с ее стороны явной ошибкой.
Джесс стояла в комнате для переодевания медсестер, уставившись на кучу хлопчатобумажных одеяний — халат, маска, колпак и чулки, — и смутно соображала, как же надевать эти предметы. Медсестры же были слишком заняты, чтобы объяснить, поэтому помощи ждать было неоткуда. Наконец, чувствуя себя плохо завязанным бумажным пакетом, Джесс несмело толкнула крутящиеся двери в операционную. И тут, к своему ужасу, Джесс обнаружила, что ей не придется, как она надеялась, сидеть в смотровой галерее, а нужно будет стоять рядом с Рафаэлем и наблюдать распоротую грудную клетку с растянутыми ребрами и вставленными в зияющую полость трубками.
— А-а-а! Джессика! — закричал Рафаэль. — Ну наконец-то! Подойди ближе, встань рядом со мной. Отсюда ты сможешь увидеть все. Человеческое тело прекрасно, оно — само совершенство. Ты только взгляни на эти две большие вены и аорту. Разве не красиво?
Джесс молча кивнула.
— Они выведены из тела и подключены к аппарату, видишь? Кровь искусственно подпитывается кислородом и возвращается в аорту. Аппарат выполняет функцию сердца и легких, так что мы можем работать на самом сердце. — Говоря о сердце, Рафаэль становился почти поэтом:
— Какой замечательный орган! Великолепно…
Джесс ждала, что Геррера вот-вот начнет облизывать объект своего обожания, словно хорошо воспитанный пес.
Рафаэль сделал тонкий срез по живой ткани и извлек хрящ неприятно желтого цвета.
— Отлично! — воскликнул Геррера, бросая хрящ в чашу.
Он продолжал что-то ощупывать, срезать и извлекать какие-то кусочки ткани. Это действо, казалось, длилось вечно. И все это время Рафаэль издавал коротенькие довольные возгласы, не прекращая объяснять Джесс, что и зачем он делает. Все происходящее было ужасно.
И несмотря на то что она решительно настроилась не опозориться, ей все время приходилось бороться с накатывающим на нее обмороком. Джесс даже уставилась в разверстую грудину со всеми дрожащими в ней органами, заставляя себя рассматривать их глазами Рафаэля, как естественное произведение живого искусства.
— Ничего не помогало. Она сделала шаг назад, потом еще один и тут с ужасом увидела серое лицо пожилого человека, стонущего, хрипящего и бормочущего околесицу; ресницы старика дрожали, лицо подергивалось, а анестезиолог в это время спокойно занимался регулировкой краников на канистрах с разными газами, наблюдал за прохождением питательного раствора и следил за показаниями монитора, на котором вспыхивали кривые кардиограммы, пульсирующие и подскакивающие всякий раз, когда Рафаэль притрагивался скальпелем к тому или иному органу.
Джесс совсем позабыла о том, что вскрытая грудь, в которую она перед тем неотрывно смотрела, на самом деле была частью тела целого человека, с руками, ногами, головой.
— О Боже! — закричала в ужасе Джесс. — Он просыпается!
Анестезиолог, молодой человек с карими глазами, весело усмехнулся под маской и решительно помотал головой:
— Но. Эс нормаль.
Джесс почувствовала, как подкосились ее колени. Увидев сквозь туман, заволакивающий глаза, металлический табурет у стены, она пошатываясь подошла к нему и села.
Полностью поглощенный работой Рафаэль объявил:
— Видишь, Джессика? Теперь мы опять уложим все на место. Джессика? Ты где?
— Ты держалась просто великолепно, — похвалил Джесс Геррера после операции. — Я горжусь тобой.
В выдавшиеся после операции два свободных часа Рафаэль свозил Джесс на обед в «Лас-Касуэлас», где заставил ее съесть порцию куриных гребешков в шоколаде с соусом из арахисового масла, при этом он постоянно подзывал к столику гитариста и заставлял его вновь и вновь петь песни о любви.
Потом у Рафаэля был урок немецкого языка, в течение которого Джесс изучала экспонаты антропологического музея, расположенного напротив госпиталя на Чапультепек-парк. Потом у Рафаэля был прием пациентов «всего на пару часов», как утверждал Геррера, хотя Джесс знала, что в его устах это означает часа три-четыре.
Наконец измотанная Джесс плюхнулась на сиденье автомобиля рядом с Рафаэлем, который умело повел свой черный «корвет» сквозь сумасшедшее уличное движение на Перифико. Дома их уже ждала Лурдес с его любимым ужином, состоящим из супа и фруктов, но прежде чем он сел за стол, секретарь представил список телефонных звонков: все, разумеется, срочные.
Больше Джесс госпиталь не посещала.
Апрельская поездка Джесс в Нью-Йорк стала желанной передышкой, а потрясающая встреча с Фредом Ригсом послужила толчком для принятия решения.
Она — Джессика Хантер. Она любит Рафаэля, о да, но она еще и художник, и человек со своими собственными правами.
В душе Джесс начала отделять собственную жизнь от жизни Рафаэля. И теперь большую часть времени она проводила в студии и одиноких прогулках по городу, наслаждаясь достопримечательностями и общением с прохожими.
Лурдес приходила в ужас. Джесс могли ограбить, изнасиловать, ранить. Зачем подвергать себя стольким опасностям, когда к вашим услугам автомобиль с шофером, готовым отвезти вас куда угодно в какое угодно время?
Уставшая, грязная, но невредимая, Джесс терпеливо выслушивала эти речи. И пыталась объяснить матери Рафаэля, что ей нужна свобода передвижения, чтобы она могла, скажем, целый день наблюдать за работой штукатура, за механиками, ремонтирующими старенький грузовик в гараже на задворках, или стаями собак, роющихся в кучах мусора у рынка.
— Но зачем? — упорно допытывалась Лурдес. — Какая-то бессмыслица. Что может быть привлекательного в грязной изнанке города? Здесь же есть столько прекрасных мест для обозрения!
— Джессика — художник-реалист, — ворчал Рафаэль; отвечая матери. — Она видит прекрасное во всем.
Рафаэль все еще не воспринимал творчество Джесс всерьез. И она это чувствовала.
В конце июня пришло известие о смерти Джонатана Вайндхема и неожиданном появлении загадочного Ши Маккормака. Несколько недель Джесс мучилась составлением письма-соболезнования Катрионе и в конце концов написала письмо в самолете на пути в Калифорнию, где ей надо было решить кое-какие дела и получить честно заработанный отдых.
Однако, к своему удивлению, Джесс, только что стремившаяся к покою, быстро обнаружила, что ее что-то гнетет.
Оказалось, она скучает по Рафаэлю. А люди, с которыми сейчас ей приходилось общаться, казались недружелюбными, холодными и надежно спрятавшимися в собственной скорлупе.
Джесс вернулась в Мехико гораздо быстрее, чем предполагала.
— Очень хорошо. Мне нравится. — Рафаэль наблюдал, как Джесс накладывает бирюзовую краску на холст. Картина изображала грубую шершавую стену, покрытую многолетней давности надписями и царапинами.
Непривычно притихший Рафаэль сидел на разбитой тахте и пил пиво. Стоял поздний субботний вечер. Джесс проработала весь день. Обычно Джесс хорошо работалось только тогда, когда Рафаэль был в госпитале, но эта картина, как казалось Джесс, была для нее особенно важна.
Так что и завтра она будет работать. В полночь Джесс обвела собственное творение критическим взглядом, печально вздохнула и принялась чистить кисти. Окончание картины казалось таким близким и таким далеким! Заключительная стадия работы над картиной всегда действовала на Джесс угнетающе.
— Это ужасно.
— Да нет, вовсе нет. Очень хорошо, — попытался уверить Джесс Рафаэль.
Он тихо подошел сзади к Джесс, склонившейся над своим рабочим столом, и обнял ее за талию, при этом его черные волосы упали на шею Джесс.
— Пойдем домой.
Домой. Вернуться в большое здание, где Лурдес, и прислуга, и собака ждут своего хозяина и господина.
Руки Рафаэля легли на грудь Джесс.
— Я хочу тебя.
Но им придется подождать, каждому в своей комнате, пока не отправится в постель Лурдес и не стихнет весь дом.
— Я тоже тебя хочу, — откликнулась Джесс. — Но я не хочу ждать до тех пор, пока твоя мать заснет. Я хочу тебя сейчас.
Джесс, чувствуя тепло горячего дыхания Рафаэля на своей шее, взглянула на упорно не желающую принять нужный Джесс вид картину и еще больше расстроилась.
В Калифорнии Джесс было одиноко, а в Мехико она разрывалась между семейством Рафаэля и относительной свободой. Жизнь Джесс превратилась в сплошную альтернативу между уступчивостью и собственными желаниями.
Джесс посмотрела на их раздвоенное отражение в темном окне: она — перепачкавшаяся краской, растрепанная, склонившаяся, опершись руками о стол, и лицо Рафаэля над ее плечом, и его руки, сжимавшие ее грудь. Окно выходило на узенький двор, напротив светились окна весьма солидного здания.
Джесс подумала о людях, спрятавшихся за этими окнами, возможно, они сейчас следят за ней и Рафаэлем, и в душе Джесс поднялась волна упрямой непокорности. Джесс почувствовала, как под пальцами Рафаэля ее соски наливаются твердостью; она плотнее прижалась к любимому и почувствовала, как его смуглые руки спустились вниз по животу и скользнули между ее бедер.
— Я не хочу ждать, пока твоя мать отправится спать, — прошептала Джесс. — Я хочу тебя прямо сейчас. — Джесс расстегнула пуговицы джинсов, и они свободно спустились ей до колен. — Хочу, чтобы ты был во мне. Здесь.
— Но люди увидят.
— Ну и пусть.
Рафаэль часто задышал.
— Джессика, ты — сплошные сюрпризы.
Джесс услышала звук расстегиваемой молнии брюк, почувствовала, как колени Рафаэля слегка подтолкнули, заставляя раздвинуться ее ноги. Джесс никогда еще не испытывала такого возбуждения. Рафаэль вошел в нее жестко и энергично, одним сильным толчком, от которого у Джесс перехватило дыхание. Она лежала на столе, полураздавленная его весом, ощущая его в себе все глубже и сильнее. А в это время невидимые глаза, возможно, неотрывно наблюдают их прелюбодейство.