Страница:
Излагал он предельно ясно, и я всецело одобрила хитрую комбинацию, с нетерпением ожидая продолжения рассказа. Странно, все так хорошо складывалось, а настроение Мартина портилось прямо на глазах и становилось уж совсем паскудным, но я надеялась, что он сам объяснит причину.
— И представь себе, дело с музеем таки сдвинулось с мёртвой точки, — продолжал Мартин загробным голосом. — А именно: почта согласилась подумать. Уже велись разговоры о том, чтобы для музея выделить кусочек чего-нибудь подходящего, ну, например, часть восстановленного Королевского замка, в конце концов, расходы небольшие, были бы четыре стены и достаточно, а если коллекция такая замечательная, как о ней говорят, то имеет смысл. В своём завещании, передавая коллекцию государству, он вставил специальную оговорку, что, если музея не будет, фиг он подарит коллекцию государству, отдаст кому попало, и дело с концом. Нет, прошу тебя, не задавай глупых вопросов, я все равно не знаю, как все оно было юридически оформлено. Знаю только, что, если бы произвели экспертизу и оценили коллекцию, музей бы тут же нашёлся.
— Ну так в чем же дело? Почему не провести экспертизу марок?
Мартин помолчал и коротко ответил:
— Потому что их нет.
— Как?..
— А вот так. Пропали.
Теперь уже я лишилась дара речи.
— Их нет, — повторил Мартин в угрюмом ожесточении. — Этот человек сделал так, как задумал, нотариусу передал на хранение барахло, коллекцию оставил постороннему лицу, с удовлетворением воспринял следующие две кражи со взломом в своей квартире, а после у него стало плохо со здоровьем. В настоящее время он в больнице, доживает последние дни.
— Но ты же сказал, что он умер.
— Я сказал — вроде того. Не забывай, что ему далеко за восемьдесят и что он пережил две войны. Так что вряд ли выкарабкается. Но дело не в этом, а в марках, которые он отдал на сохранение постороннему лицу. Обращаю твоё внимание на тот факт, что постороннее лицо не знало, что именно ему передали. Попросили, чтобы у него полежало, ну оно, это лицо, и приняло. Свёрток небольшой, места много не занимает, пусть лежит. К постороннему лицу в дом приходили разные люди, бывали гости, и, видимо, среди них оказались особы морально неустойчивые, вот и стянули свёрток. Может, для того, чтобы его стянуть, они и стали бывать у постороннего лица.
Вот теперь я начала не только понимать чувства, обуревавшие Мартина, но и разделять их.
— О боже праведный, неужели ты считаешь, что теперь марки уже не найти?!
— Именно. Вряд ли вор сдаст коллекцию в комиссионку, в филателистический отдел.
— Ясно, что не сдаст. Вывезет за границу, и конец! Мартин, ради бога, сделай же что-нибудь!
— Если бы я знал, что делать! Может, он уже вывез.
Я молчала, потрясённая, расстроенная, жутко злая на неизвестного кретина, который не сумел уберечь такое сокровище. Вот и опять наше национальное достояние уплыло за границу! В который уже раз растаскивается по кусочкам и в который раз меня охватывает бессильная ярость, когда об этом узнаю. Но ещё хуже будет, если окажется, что марки украл тёмный домушник, не имеющий никакого понятия о филателии. Настроившись на золото и обнаружив в украденном пакете ненужные бумажки, он в приступе разочарования просто уничтожит их. При одной мысли об этом плохо делается…
— Я не сказал тебе ещё об одной вещи, — продолжал Мартин. — Постороннее лицо оказалось совершенно в идиотском положении. В завещании было оговорено, что, если музея не будет, коллекция достанется обыкновенному гражданину, и этим гражданином как раз и было постороннее лицо, у которого свистнули марки. Выходит, когда после смерти завещателя будет обнаружена пропажа марок, подозрения в первую очередь падут на законного наследника. Вот, дескать, поторопился, решил не ждать, пока выяснится дело с музеем, пока умрёт владелец, поспешил прикарманить сокровище. Нет, не украл, избави бог, просто был уверен, что марки принадлежат ему по закону. Во всяком случае, любой может считать, что он так считает, и именно так будет оправдываться. Музей, дескать, дохлое дело, все равно коллекция достанется ему, ну и несколько опередил события. До тебя доходит?
Изложено немного сумбурно, но доходило. Невзирая на сумбурность, рассуждения Мартина были логичны. Сумбур усугубляли и мои рассуждения о моральном облике наследника: если он не вор, а честный человек, то присвоил, потому что не верил в создание музея. Какой же тогда честный? А если украл, то, значит, вор, который верил в создание музея. Какой же тогда вор? Но так или иначе, а подозрение, конечно, в первую очередь падало на наследника, у которого хранились марки.
С трудом собирая воедино расползающиеся мысли, я попыталась выудить конкретные данные:
— Минутку, скажи, есть ли какие-то догадки насчёт личности подонка, стащившего марки? И при чем здесь ты? Когда все это происходило и почему именно тебе теперь нет никакой жизни?
Мартин ответил, как-то странно усмехаясь:
— Событие произошло недели три назад, а что касается моей особы — догадайся сама.
— Да о чем догадываться, черт тебя дери! Отвечай прямо!
— Ну прямо, так прямо. Видишь ли, так уж получилось, что постороннее лицо, наследник, короче говоря, жертва филателии — это я! И посоветуй, что мне теперь делать.
Меня охватил ужас. Не в силах поверить услышанному, глядела я на Мартина. Возмущение выплеснулось в крике.
— Как ты мог?! Допустил, чтобы украли такие марки! Да знаешь ли ты, кто ты такой после этого?
— Успокойся, я и так сам не свой. И пойми, ведь я понятия не имел, что в этом свёртке. Мне дали, я взял, положил на книжную полку и забыл про него. Несколько раз ко мне на бридж приходили гости, не запираться же мне от всех? Люди всегда ходили ко мне, и никогда ничего не пропадало. Это первый раз.
Немного придя в себя, я потребовала дать отчёт во всех подробностях. Из подробностей следовало, что главной виновницей случившегося являюсь я сама вместе со своим канадским знаменем. И прав был Мартин, когда с горечью вопрошал:
— Ты отстранилась от светской жизни, но где-то ведь надо было собираться, чтобы поиграть в бридж? Так что же мне оставалось делать?
Естественно, услышав такое, я расстроилась ещё больше. Из дальнейшего выяснилось, что в последнее время у него бывали и незнакомые, приглашённые знакомыми, так как не хватало игроков. И не раз заходил разговор о таинственном свёртке. Спрашивали, что это такое лежит у него на книгах, а Мартин рассеянно отвечал, что отдано ему это на сохранение и он сам не знает, что там такое. А если кто-нибудь из гостей был связан с филателией, то мог догадаться о содержимом свёртка, потому что всем было известно о знакомстве Мартина с владельцем коллекции. Мартин знал его давно, бывал у него дома, тот даже оставил ему ключи от квартиры, когда его взяли в больницу. Мартин же часто навещал своего знакомого в больнице, приносил передачи, и однажды во время одного из визитов тот передал Мартину спецификацию марок. Был это перечень всех имеющихся у него марок с подробным описанием номинала, цвета, характера изображения, номера в каталоге, зубцовки и некоторых других свойств. Не была указана лишь их актуальная стоимость. Сначала больной держал этот список у себя в больнице, а потом почему-то счёл нужным вручить его Мартину. Тот довольно долго таскал список в кармане пиджака, потом сунул в ящик стола и забыл про него. Вспомнил лишь после того, как обнаружил пропажу свёртка, извлёк из ящика, сравнил с каталогом и пришёл в ужас.
— Что тебе теперь делать, не знаю. И ты совершенно не предполагаешь, кто мог слямзить марки?
— Предполагаю. Жулик. Один из трех жуликов, которые удостоили меня своим посещением. Но вот который из трех — не знаю.
— Зачем же ты приглашал к себе домой жуликов? И где ты их разыскал?
— Их привели знакомые. А разыскали через своих знакомых. Сама ведь знаешь, бывает так, что для бриджа не хватает четвёртого. А наберётся две компании — так и двух четвёртых. Ну да черт с ними. Лучше скажи, что этот вор будет делать дальше с марками? Не на барахолку же пойдёт торговать?
— На барахолку не пойдёт. А вот что будет делать, зависит от того, понимает ли он, какое сокровище оказалось в его руках.
— Предположим, понимает.
— Тогда будет стараться выручить за них как можно больше. Думаю, сначала произведёт экспертизу, так как без неё не продать марок знатокам, а потом попытается их сбыть. Или на аукционе, или прямо коллекционерам. Коллекционер может купить и втайне, хотя и догадается, что дело нечисто, но уж так устроен человек, что каждая мания делает его морально неустойчивым. Но, честно говоря, я сомневаюсь, что в Польше найдётся филателист, у которого хватит капиталов приобрести всю коллекцию целиком. Ведь это же какие миллионы! Вот если по частям… На аукционе можно получить намного больше, на Западе продают в основном с аукционов, но тогда огласки не избежать…
— Знаешь, я на всякий случай уже стал почитывать их прессу, мне тоже пришли в голову аукционы. Ведь там он может действовать и анонимно. И если бы мне попалось сообщение о том, что идёт с молотка анонимная коллекция…
Мне пришла в голову гениальная мысль.
— Послушай, ты говорил о том, что в коллекции были два «Маврикия»? Ведь «Маврикии» все наперечёт, и давно известно, кто их счастливый обладатель. Известно также, что из берлинского музея пропали две штуки, но наверняка эти твои два «Маврикия» совсем другие, ещё неизвестные филателистам, так что, если они объявятся, будет сенсация! Они не могут остаться незамеченными, и, если в прессе появится упоминание о том, что где-то будут продаваться «Маврикии», можешь быть уверен, что они из твоей коллекции. Или если продаётся коллекция с двумя «Маврикиями», то это как раз твоя.
— Ну хорошо, я узнаю, что будет продаваться моя коллекция, попадётся мне упоминание о «Маврикиях», и я догадаюсь. Не в этом же дело!
— А в чем?
— Допустим, я узнаю о продаже моих марок, допустим, мне даже удастся поехать туда и я попаду на аукцион. А что дальше? Ну, цопробую доказать, что марки украдены у меня, покажу список, подниму шум на всю Европу, и что это даст? Я же ничего не смогу доказать, ведь коллекции-то никто в глаза не видел. И я никому не сообщил о её пропаже…
— Вот именно! — с раздражением прервала я. — Почему ты сразу не сообщил кому надо о её пропаже?
— Потому что растерялся. Сперва подумал: поищу сам, а не найдётся, черт с ней, верну хозяину её стоимость, пусть даже несколько тысяч…
— Спятил! «Маврикии» за несколько тысяч?!
— А откуда я мог знать, что там были эти чёртовы «Маврикии»? Думал, какие-то пустяки. А ещё раньше думал, что свёрток просто куда-то завалился, а потом стал думать, что кто-то надо мной подшутил. Я даже попросил своих знакомых, знаешь, вежливо так попросил, не валять дурака и вернуть свёрток. И к тому же…
Он замолчал, сомневаясь, стоит ли мне говорить, долго думал и все-таки сказал:
— И к тому же, по правде говоря, не имею ни малейшего желания объявлять о том, кто ко мне приходит. Особенно это касается одной особы. Ни за что! Милиция сразу же начнёт всех допрашивать, копаться… Не сообщил ещё и потому, что не хочется выглядеть кретином. Сама подумай, мне отдана на хранение ценная вещь, а как я сохраняю? К тому же оказывается, что эту ценную вещь я же наследую: ясно, имитировал кражу, наверняка со своим сообщником. Нет, мне ни в жизнь не оправдаться. До всего этого я додумался ещё до того, как узнал об истинной ценности проклятой коллекции, когда пришёл к выводу, что лучше отдать владельцу деньги, чем впутывать милицию. Но вот посмотрел список — и как гром среди ясного неба! Что делать — не знаю. В милицию ни за что не пойду, все равно это ничего не даст.
— Почему же не даст? Они начнут искать…
— И найдут вора. Меня. И больше искать не будут. Это же ясно!
— Ну что ты говоришь! Не будут искать несколько десятков государственных миллионов?
— Они ещё не государственные. Пока они частные. Владелец ещё жив. А меня посадят…
И тут я взорвалась. Меня всегда возмущали подобные обывательские рассуждения — у милиции только и дел, что сажать всех подряд! Вот и сейчас я обрушилась на Мартина:
— Глупости говоришь! Они так сразу не сажают. Сначала какое-то время покрутятся вокруг тебя…
— …и это будут счастливейшие минуты в моей жизни, — насмешливо докончил Мартин. — Сама ты говоришь глупости! Какие могут быть сомнения, конечно, меня посадят! Загребут как миленького. Ну, пораскинь мозгами! Все против меня, они просто обязаны заинтересоваться моей особой! А мне, как никогда, именно сейчас нужна свобода.
— Зачем?
— Ну как ты не понимаешь? Ведь только на свободе у меня есть какие-то шансы что-то сделать. Правда, шансов этих у меня не больше, чем грации в носороге, но другого ничего не остаётся. Я хочу попытаться прижать моих жуликов, выяснить, кто же из них спёр марки. Если они не уплыли ещё за границу — а надежда есть, ведь на экспертизу требуется время, — попробую их у него выдрать. Шантажом, хитростью, угрозами — как получится. И сама понимаешь, милиция мне тут нужна как телеге пятое колесо, особенно если придётся ехать за границу.
Нельзя было не согласиться с ним. Ясно: если начнётся следствие, ему не дадут разрешения на выезд за границу. Конечно, у милиции больше возможностей в розыске похищенного, чем у Мартина, и, будь мы твёрдо уверены, что сокровище не покинуло пределов Польши, я, как гранитная скала, стояла бы на своём: немедленно сообщить о случившемся милиции. Но если марки за границей, дело принимает совсем другой оборот.
— Давай смотреть правде в глаза, — угрюмо продолжал Мартин. — Хоть я и совсем не представляю себе, в чем заключается сотрудничество нашей милиции с Интерполом, но не сомневаюсь: они бы рьяно принялись за розыски нашего национального достояния стоимостью в несколько миллионов. Если, конечно, будут уверены, что оно действительно национальное, что оно действительно стоит несколько миллионов и что оно действительно похищено. А тут что? Никакой уверенности, одни туманные, сбивчивые пояснения какого-то подозрительного субъекта, ничем не подтверждённые, никаких доказательств. И ты думаешь, наши органы рискнут? Не побоятся в случае чего выглядеть дураками перед иностранными коллегами?
Я принуждена была согласиться — может, и побоятся. И только уточнила:
— Подозрительный субъект — это ты?
— К сожалению, я. Знаешь, будь я уверен, что эта скотина не вывезла ещё марки за границу, так уж и быть, плюнул бы на то, что покажусь кретином, явился бы в милицию, все рассказал бы и отсидел своё, лишь бы отыскались марки. Как ты думаешь, он успел вывезти?
Тут мы с Мартином стали прикидывать, как скотина могла уложиться во времени, и у нас получалось: вывезти марки можно было успеть, а продать — вряд ли, потому что для этого надо найти экспертов и провести экспертизу. Да и уехать за границу скотина вряд ли успела, разве что крала уже с загранпаспортом в кармане. Я предложила Мартину написать в Отдел заграничных паспортов анонимку на всех трех жуликов, чтобы им не разрешили выезд, но Мартин в ответ на мою блестящую идею лишь постучал пальцем по лбу.
— Он мог предвидеть такую опасность и передать марки для вывоза кому угодно. Я бы, например, предвидел. И вообще, брось ты свой сомнительный оптимизм, видишь же, что дело серьёзное.
Мне очень хотелось знать, кто именно из наших общих знакомых привёл в дом к Мартину подозрительных жуликов и почему, но в ответ на мои расспросы он лишь как-то странно посмотрел на меня и не ответил. Затем заставил меня поклясться, что я никому ни слова не скажу о случившемся и даже с ним не буду заговаривать на эту тему, пока он сам не заговорит. Иначе он за себя не ручается.
Вся история с марками расстроила меня страшно, причём больше всего я расстроилась из-за собственного бессилия — ведь ничего не могу сделать, мне даже говорить об этом запретили! Несколько дней я жила ожиданием новых известий, их не было. Мартин молчал как рыба, бушевавшие во мне страсти искали выхода, и я с удвоенной энергией набросилась на ядерщиков. И с головой погрузилась в свою научно-фантастическую повесть, а страшная история с марками отодвинулась на десятый план.
Вскоре после этого меня очень удивила моя приятельница Янка. Я забежала к ней на работу по делу, а она задала мне дурацкий вопрос:
— Ага, послушай, чуть было не забыла, ты случайно не знаешь, у кого можно купить тысячу долларов?
— Думаю, у валютчиков, — ответила я ей, удивлённая не столько самим вопросом, сколько тем, что его задаёт Янка. Всю жизнь её знаю — никогда не проявляла ни малейшего интереса к подобным вещам. — Зачем тебе понадобилась тысяча долларов?
— Да ты что, это не мне! Одни мои знакомые ищут. Нет, у валютчиков они не хотят покупать.
Я пожала плечами. Что мне за дело до фанаберии каких-то её знакомых? Но Янка позвонила мне на следующий день и измученным голосом спросила:
— Слушай, не знаешь ли случайно кого-нибудь, кто бы продал тысячу долларов?
— Что с тобой? Ты ведь меня уже спрашивала, и я тебе ответила, что не знаю! — рассердилась я.
— А, правда, я совсем забыла. О господи, самой мне ничего не приходит в голову, а они пристали как банный лист — найди да найди. Обещают очень хорошо заплатить. Ты и в самом деле никого такого не знаешь?
— Если ты меня спросишь об этом в четвёртый раз — придушу и тебя, и твоих знакомых! И чего ты-то так переживаешь? Скажи им, что не знаешь, и дело с концом.
— Да разве от них так просто отделаешься? Насели на Доната, без конца морочат ему голову, а он мне. У меня уже сил нет.
— У меня тоже. Я сейчас очень занята. Мне надо найти одну такую маленькую штучку с дном.
— С каким дном?
— Непроницаемым для космических лучей. Чтобы оно отражало их.
— Спятила! — сказала шокированная Янка и повесила трубку.
И Янка, и её тысяча долларов тут же вылетели у меня из головы, я ни на секунду не задумалась о них. А кто знает, может, и стоило?
— Нет на свете таких замков, которых не сможет открыть хороший вор, и нет такого тайника, который он не сумеет найти, — так, по слухам, рассуждал Бартоломей Ленарчик. — А чем больше ставят запоров и чем хитрее замки, тем больше возникает подозрений, что за ними найдётся чем поживиться. А зачем же вызывать у людей подозрения?
За дверями супругов Ленарчиков очень даже было чем поживиться, хотя это добро и составляло лишь ничтожную долю состояния Ленарчиков, которое базировалось на двух столпах. Первый — разбросанные по всей стране многочисленные авторемонтные мастерские, оформленные на фамилии разных услужливых людей. Второй — приданое пани Ленарчиковой. До войны её папаша — пусть земля ему будет пухом — владел миллионным состоянием, вложенным в прибыльные земельные угодья, и вовремя успел наделить этими угодьями всю свою ближнюю и дальнюю родню, друзей и хороших знакомых, благодаря чему фактически оставался владельцем угодий. Три его дочери получили в приданое многие квадратные километры садов, отданных в аренду и приносящих постоянный солидный доход.
Естественно, ни садов, ни ремонтных мастерских украсть было нельзя, чем, видимо, и объяснялась беззаботность их хозяина, пана Ленарчика. Она, эта беззаботность, передалась не только всем членам его семьи и домочадцам, но даже их собаке, которая не видела никакой разницы между знакомыми и незнакомыми, относясь ко всем одинаково дружелюбно.
Надо сказать, долгое время политика пана Ленарчика себя оправдывала. Непонятным образом зародилось и окрепло убеждение, что деньги Ленарчики держат в банке, драгоценности — в неизвестном и недоступном тайнике, а в доме никаких ценностей нет. Дом, в который любой мог свободно войти в любое время дня и ночи, не представлял никакого интереса, и преступный мир с удивительным единодушием обходил своим вниманием виллу на Саской Кэмпе.
В довершение всего шустрый отрок, сын супругов Ленарчиков, в распоряжении которого находился один из фамильных автомобилей, в третий раз потерял ключи от гаража, и, поскольку ему надоело возиться с ключами, он раз и навсегда решил проблему, вообще сняв с гаража замок. Теперь ворота гаража открывались путём просовывания руки в щель между створками ворот и поднятия железной щеколды. Из гаража был выход в жилую часть дома, причём этот выход не только не запирался, но и вообще не имел дверей — просто проем в стене. В общем, без преувеличения можно сказать, что супруги Ленарчики вели открытый образ жизни.
О подробностях образа их жизни я имела исчерпывающую информацию от сына, дружившего с сыном Ленарчиков. От него же я узнала и о событии, которое не отважилась бы назвать печальным.
Ворвавшись вечером домой, сын радостно объявил:
— Слушай, мать, Ленарчиков обокрали! Я знал, что так оно и будет!
— Неужели? — удивилась я, так как полностью разделяла взгляды пана Бартоломея. — Я была уверена, что с ними этого никогда не случится. Интересно, кто же их обокрал?
— Неизвестно. Все удивляются, и они удивляются тоже. Не понимают, почему их обокрали именно теперь. Вообще-то точно неизвестно, когда обокрали, но подмели все вчистую.
Меня заинтересовала эта необычная информация.
— Что значит неизвестно когда? Когда же произошла кража?
— Неизвестно.
— Не понимаю.
— А чего тут не понимать? Неизвестно когда, и все тут.
— А что украли?
— Тоже точно неизвестно.
Тут я подумала, уж не случилось ли чего с моим парнем.
— Сынок, или у тебя, или у Ленарчиков не все дома. Может, ты мне объяснишь попроще, что же все-таки произошло?
— Вообще-то не я один, все говорили, что так оно и будет. А Ленарчикам и вообще начхать на это дело, только вот сегодня они остались без гроша. Я одолжил Казику пятьдесят злотых.
— Интересно, откуда у тебя пятьдесят злотых? Послушай, расскажи все по порядку. Почему они не знают, что у них украли и когда, и откуда же тогда известно, что подмели все вчистую?
— Да просто у них ничего не осталось.
Мне надоели его загадки, и я решительно заявила:
— Если не расскажешь толком, то я не скажу тебе, где жареный цыплёнок на обед.
Сын сорвался с места, протопал в кухню и вскоре вернулся, страшно заинтригованный.
— Я посмотрел везде, искал и в духовке, и в холодильнике. Нигде нет. Где же цыплёнок?
Цыплёнок как миленький стоял посреди кухонного стола, правда, прикрытый фольгой, чтобы не высыхал. Я знала, что сыну в жизни его не найти. Заручившись моим обещанием открыть тайну цыплёнка, сын пояснил:
— Они никогда не знают, сколько в доме денег. Их всегда много, но сколько точно — не знают. И у каждого с собой ещё есть. А тут получилось, что старая Ленарчиха что-то купила и растратила все свои деньги. Казик потратил свои на новую обивку в машине, а старик Ленарчик выдал деньги дочке на Закопане. Пришли домой, шасть к запасам — а запасы-то тю-тю! Сначала старики Ленарчики полаялись друг с другом, потом оба дружно навалились на Казика, а потом старика как будто кто толкнул. Он держал дома пятнадцать тысяч долларов, одними сотнями, они поместились в коробке из-под ботинок. Коробка обычно стояла в шкафу. И злотые свистнули, и доллары. Да ещё неизвестно когда, потому что деньги Ленарчикам не были нужны, и они с неделю ими не интересовались. Вот и неизвестно, когда же их украли, ясно только, что на этой неделе.
— Ну, наверное, когда никого не было дома.
— А у них почти всегда никого нет дома. Больше всех в квартире сидит домработница — когда не стоит в очередях. А собака всех любит. Так что с прошлой пятницы свободно можно было украсть.
— А драгоценности старой Ленарчихи тоже свистнули? — поинтересовалась я.
Если уж говорить правду, старая Ленарчиха была ненамного старше меня, а выглядела и вовсе как младшая сестра своей собственной дочери. Но раз уж мы говорим — молодой Ленарчик, молодая Ленарчикова, то должны быть и старый Ленарчик, и старая Ленарчиха.
Сын сказал:
— Нет, драгоценности не тронули. Очень умные воры, кроме денег, ничего не взяли, а деньги ведь все одинаковые. Сейчас старый Ленарчик локти кусает, что не сообразил пометить их.
— А он что, уже сообщил в милицию?
— Пока нет. Когда я уходил от них, они как раз решали вопрос, стоит ли из-за такой мелочи привлекать к себе внимание милиции. Мне кажется, они решат, что не стоит.
— Доллары украли сами по себе или вместе с коробкой из-под ботинок?
— Нет, коробка осталась.
— А на ней отпечатки пальцев… Хотя, если воры умные, как ты говоришь, они вряд ли сняли перчатки.
— И представь себе, дело с музеем таки сдвинулось с мёртвой точки, — продолжал Мартин загробным голосом. — А именно: почта согласилась подумать. Уже велись разговоры о том, чтобы для музея выделить кусочек чего-нибудь подходящего, ну, например, часть восстановленного Королевского замка, в конце концов, расходы небольшие, были бы четыре стены и достаточно, а если коллекция такая замечательная, как о ней говорят, то имеет смысл. В своём завещании, передавая коллекцию государству, он вставил специальную оговорку, что, если музея не будет, фиг он подарит коллекцию государству, отдаст кому попало, и дело с концом. Нет, прошу тебя, не задавай глупых вопросов, я все равно не знаю, как все оно было юридически оформлено. Знаю только, что, если бы произвели экспертизу и оценили коллекцию, музей бы тут же нашёлся.
— Ну так в чем же дело? Почему не провести экспертизу марок?
Мартин помолчал и коротко ответил:
— Потому что их нет.
— Как?..
— А вот так. Пропали.
Теперь уже я лишилась дара речи.
— Их нет, — повторил Мартин в угрюмом ожесточении. — Этот человек сделал так, как задумал, нотариусу передал на хранение барахло, коллекцию оставил постороннему лицу, с удовлетворением воспринял следующие две кражи со взломом в своей квартире, а после у него стало плохо со здоровьем. В настоящее время он в больнице, доживает последние дни.
— Но ты же сказал, что он умер.
— Я сказал — вроде того. Не забывай, что ему далеко за восемьдесят и что он пережил две войны. Так что вряд ли выкарабкается. Но дело не в этом, а в марках, которые он отдал на сохранение постороннему лицу. Обращаю твоё внимание на тот факт, что постороннее лицо не знало, что именно ему передали. Попросили, чтобы у него полежало, ну оно, это лицо, и приняло. Свёрток небольшой, места много не занимает, пусть лежит. К постороннему лицу в дом приходили разные люди, бывали гости, и, видимо, среди них оказались особы морально неустойчивые, вот и стянули свёрток. Может, для того, чтобы его стянуть, они и стали бывать у постороннего лица.
Вот теперь я начала не только понимать чувства, обуревавшие Мартина, но и разделять их.
— О боже праведный, неужели ты считаешь, что теперь марки уже не найти?!
— Именно. Вряд ли вор сдаст коллекцию в комиссионку, в филателистический отдел.
— Ясно, что не сдаст. Вывезет за границу, и конец! Мартин, ради бога, сделай же что-нибудь!
— Если бы я знал, что делать! Может, он уже вывез.
Я молчала, потрясённая, расстроенная, жутко злая на неизвестного кретина, который не сумел уберечь такое сокровище. Вот и опять наше национальное достояние уплыло за границу! В который уже раз растаскивается по кусочкам и в который раз меня охватывает бессильная ярость, когда об этом узнаю. Но ещё хуже будет, если окажется, что марки украл тёмный домушник, не имеющий никакого понятия о филателии. Настроившись на золото и обнаружив в украденном пакете ненужные бумажки, он в приступе разочарования просто уничтожит их. При одной мысли об этом плохо делается…
— Я не сказал тебе ещё об одной вещи, — продолжал Мартин. — Постороннее лицо оказалось совершенно в идиотском положении. В завещании было оговорено, что, если музея не будет, коллекция достанется обыкновенному гражданину, и этим гражданином как раз и было постороннее лицо, у которого свистнули марки. Выходит, когда после смерти завещателя будет обнаружена пропажа марок, подозрения в первую очередь падут на законного наследника. Вот, дескать, поторопился, решил не ждать, пока выяснится дело с музеем, пока умрёт владелец, поспешил прикарманить сокровище. Нет, не украл, избави бог, просто был уверен, что марки принадлежат ему по закону. Во всяком случае, любой может считать, что он так считает, и именно так будет оправдываться. Музей, дескать, дохлое дело, все равно коллекция достанется ему, ну и несколько опередил события. До тебя доходит?
Изложено немного сумбурно, но доходило. Невзирая на сумбурность, рассуждения Мартина были логичны. Сумбур усугубляли и мои рассуждения о моральном облике наследника: если он не вор, а честный человек, то присвоил, потому что не верил в создание музея. Какой же тогда честный? А если украл, то, значит, вор, который верил в создание музея. Какой же тогда вор? Но так или иначе, а подозрение, конечно, в первую очередь падало на наследника, у которого хранились марки.
С трудом собирая воедино расползающиеся мысли, я попыталась выудить конкретные данные:
— Минутку, скажи, есть ли какие-то догадки насчёт личности подонка, стащившего марки? И при чем здесь ты? Когда все это происходило и почему именно тебе теперь нет никакой жизни?
Мартин ответил, как-то странно усмехаясь:
— Событие произошло недели три назад, а что касается моей особы — догадайся сама.
— Да о чем догадываться, черт тебя дери! Отвечай прямо!
— Ну прямо, так прямо. Видишь ли, так уж получилось, что постороннее лицо, наследник, короче говоря, жертва филателии — это я! И посоветуй, что мне теперь делать.
Меня охватил ужас. Не в силах поверить услышанному, глядела я на Мартина. Возмущение выплеснулось в крике.
— Как ты мог?! Допустил, чтобы украли такие марки! Да знаешь ли ты, кто ты такой после этого?
— Успокойся, я и так сам не свой. И пойми, ведь я понятия не имел, что в этом свёртке. Мне дали, я взял, положил на книжную полку и забыл про него. Несколько раз ко мне на бридж приходили гости, не запираться же мне от всех? Люди всегда ходили ко мне, и никогда ничего не пропадало. Это первый раз.
Немного придя в себя, я потребовала дать отчёт во всех подробностях. Из подробностей следовало, что главной виновницей случившегося являюсь я сама вместе со своим канадским знаменем. И прав был Мартин, когда с горечью вопрошал:
— Ты отстранилась от светской жизни, но где-то ведь надо было собираться, чтобы поиграть в бридж? Так что же мне оставалось делать?
Естественно, услышав такое, я расстроилась ещё больше. Из дальнейшего выяснилось, что в последнее время у него бывали и незнакомые, приглашённые знакомыми, так как не хватало игроков. И не раз заходил разговор о таинственном свёртке. Спрашивали, что это такое лежит у него на книгах, а Мартин рассеянно отвечал, что отдано ему это на сохранение и он сам не знает, что там такое. А если кто-нибудь из гостей был связан с филателией, то мог догадаться о содержимом свёртка, потому что всем было известно о знакомстве Мартина с владельцем коллекции. Мартин знал его давно, бывал у него дома, тот даже оставил ему ключи от квартиры, когда его взяли в больницу. Мартин же часто навещал своего знакомого в больнице, приносил передачи, и однажды во время одного из визитов тот передал Мартину спецификацию марок. Был это перечень всех имеющихся у него марок с подробным описанием номинала, цвета, характера изображения, номера в каталоге, зубцовки и некоторых других свойств. Не была указана лишь их актуальная стоимость. Сначала больной держал этот список у себя в больнице, а потом почему-то счёл нужным вручить его Мартину. Тот довольно долго таскал список в кармане пиджака, потом сунул в ящик стола и забыл про него. Вспомнил лишь после того, как обнаружил пропажу свёртка, извлёк из ящика, сравнил с каталогом и пришёл в ужас.
— Что тебе теперь делать, не знаю. И ты совершенно не предполагаешь, кто мог слямзить марки?
— Предполагаю. Жулик. Один из трех жуликов, которые удостоили меня своим посещением. Но вот который из трех — не знаю.
— Зачем же ты приглашал к себе домой жуликов? И где ты их разыскал?
— Их привели знакомые. А разыскали через своих знакомых. Сама ведь знаешь, бывает так, что для бриджа не хватает четвёртого. А наберётся две компании — так и двух четвёртых. Ну да черт с ними. Лучше скажи, что этот вор будет делать дальше с марками? Не на барахолку же пойдёт торговать?
— На барахолку не пойдёт. А вот что будет делать, зависит от того, понимает ли он, какое сокровище оказалось в его руках.
— Предположим, понимает.
— Тогда будет стараться выручить за них как можно больше. Думаю, сначала произведёт экспертизу, так как без неё не продать марок знатокам, а потом попытается их сбыть. Или на аукционе, или прямо коллекционерам. Коллекционер может купить и втайне, хотя и догадается, что дело нечисто, но уж так устроен человек, что каждая мания делает его морально неустойчивым. Но, честно говоря, я сомневаюсь, что в Польше найдётся филателист, у которого хватит капиталов приобрести всю коллекцию целиком. Ведь это же какие миллионы! Вот если по частям… На аукционе можно получить намного больше, на Западе продают в основном с аукционов, но тогда огласки не избежать…
— Знаешь, я на всякий случай уже стал почитывать их прессу, мне тоже пришли в голову аукционы. Ведь там он может действовать и анонимно. И если бы мне попалось сообщение о том, что идёт с молотка анонимная коллекция…
Мне пришла в голову гениальная мысль.
— Послушай, ты говорил о том, что в коллекции были два «Маврикия»? Ведь «Маврикии» все наперечёт, и давно известно, кто их счастливый обладатель. Известно также, что из берлинского музея пропали две штуки, но наверняка эти твои два «Маврикия» совсем другие, ещё неизвестные филателистам, так что, если они объявятся, будет сенсация! Они не могут остаться незамеченными, и, если в прессе появится упоминание о том, что где-то будут продаваться «Маврикии», можешь быть уверен, что они из твоей коллекции. Или если продаётся коллекция с двумя «Маврикиями», то это как раз твоя.
— Ну хорошо, я узнаю, что будет продаваться моя коллекция, попадётся мне упоминание о «Маврикиях», и я догадаюсь. Не в этом же дело!
— А в чем?
— Допустим, я узнаю о продаже моих марок, допустим, мне даже удастся поехать туда и я попаду на аукцион. А что дальше? Ну, цопробую доказать, что марки украдены у меня, покажу список, подниму шум на всю Европу, и что это даст? Я же ничего не смогу доказать, ведь коллекции-то никто в глаза не видел. И я никому не сообщил о её пропаже…
— Вот именно! — с раздражением прервала я. — Почему ты сразу не сообщил кому надо о её пропаже?
— Потому что растерялся. Сперва подумал: поищу сам, а не найдётся, черт с ней, верну хозяину её стоимость, пусть даже несколько тысяч…
— Спятил! «Маврикии» за несколько тысяч?!
— А откуда я мог знать, что там были эти чёртовы «Маврикии»? Думал, какие-то пустяки. А ещё раньше думал, что свёрток просто куда-то завалился, а потом стал думать, что кто-то надо мной подшутил. Я даже попросил своих знакомых, знаешь, вежливо так попросил, не валять дурака и вернуть свёрток. И к тому же…
Он замолчал, сомневаясь, стоит ли мне говорить, долго думал и все-таки сказал:
— И к тому же, по правде говоря, не имею ни малейшего желания объявлять о том, кто ко мне приходит. Особенно это касается одной особы. Ни за что! Милиция сразу же начнёт всех допрашивать, копаться… Не сообщил ещё и потому, что не хочется выглядеть кретином. Сама подумай, мне отдана на хранение ценная вещь, а как я сохраняю? К тому же оказывается, что эту ценную вещь я же наследую: ясно, имитировал кражу, наверняка со своим сообщником. Нет, мне ни в жизнь не оправдаться. До всего этого я додумался ещё до того, как узнал об истинной ценности проклятой коллекции, когда пришёл к выводу, что лучше отдать владельцу деньги, чем впутывать милицию. Но вот посмотрел список — и как гром среди ясного неба! Что делать — не знаю. В милицию ни за что не пойду, все равно это ничего не даст.
— Почему же не даст? Они начнут искать…
— И найдут вора. Меня. И больше искать не будут. Это же ясно!
— Ну что ты говоришь! Не будут искать несколько десятков государственных миллионов?
— Они ещё не государственные. Пока они частные. Владелец ещё жив. А меня посадят…
И тут я взорвалась. Меня всегда возмущали подобные обывательские рассуждения — у милиции только и дел, что сажать всех подряд! Вот и сейчас я обрушилась на Мартина:
— Глупости говоришь! Они так сразу не сажают. Сначала какое-то время покрутятся вокруг тебя…
— …и это будут счастливейшие минуты в моей жизни, — насмешливо докончил Мартин. — Сама ты говоришь глупости! Какие могут быть сомнения, конечно, меня посадят! Загребут как миленького. Ну, пораскинь мозгами! Все против меня, они просто обязаны заинтересоваться моей особой! А мне, как никогда, именно сейчас нужна свобода.
— Зачем?
— Ну как ты не понимаешь? Ведь только на свободе у меня есть какие-то шансы что-то сделать. Правда, шансов этих у меня не больше, чем грации в носороге, но другого ничего не остаётся. Я хочу попытаться прижать моих жуликов, выяснить, кто же из них спёр марки. Если они не уплыли ещё за границу — а надежда есть, ведь на экспертизу требуется время, — попробую их у него выдрать. Шантажом, хитростью, угрозами — как получится. И сама понимаешь, милиция мне тут нужна как телеге пятое колесо, особенно если придётся ехать за границу.
Нельзя было не согласиться с ним. Ясно: если начнётся следствие, ему не дадут разрешения на выезд за границу. Конечно, у милиции больше возможностей в розыске похищенного, чем у Мартина, и, будь мы твёрдо уверены, что сокровище не покинуло пределов Польши, я, как гранитная скала, стояла бы на своём: немедленно сообщить о случившемся милиции. Но если марки за границей, дело принимает совсем другой оборот.
— Давай смотреть правде в глаза, — угрюмо продолжал Мартин. — Хоть я и совсем не представляю себе, в чем заключается сотрудничество нашей милиции с Интерполом, но не сомневаюсь: они бы рьяно принялись за розыски нашего национального достояния стоимостью в несколько миллионов. Если, конечно, будут уверены, что оно действительно национальное, что оно действительно стоит несколько миллионов и что оно действительно похищено. А тут что? Никакой уверенности, одни туманные, сбивчивые пояснения какого-то подозрительного субъекта, ничем не подтверждённые, никаких доказательств. И ты думаешь, наши органы рискнут? Не побоятся в случае чего выглядеть дураками перед иностранными коллегами?
Я принуждена была согласиться — может, и побоятся. И только уточнила:
— Подозрительный субъект — это ты?
— К сожалению, я. Знаешь, будь я уверен, что эта скотина не вывезла ещё марки за границу, так уж и быть, плюнул бы на то, что покажусь кретином, явился бы в милицию, все рассказал бы и отсидел своё, лишь бы отыскались марки. Как ты думаешь, он успел вывезти?
Тут мы с Мартином стали прикидывать, как скотина могла уложиться во времени, и у нас получалось: вывезти марки можно было успеть, а продать — вряд ли, потому что для этого надо найти экспертов и провести экспертизу. Да и уехать за границу скотина вряд ли успела, разве что крала уже с загранпаспортом в кармане. Я предложила Мартину написать в Отдел заграничных паспортов анонимку на всех трех жуликов, чтобы им не разрешили выезд, но Мартин в ответ на мою блестящую идею лишь постучал пальцем по лбу.
— Он мог предвидеть такую опасность и передать марки для вывоза кому угодно. Я бы, например, предвидел. И вообще, брось ты свой сомнительный оптимизм, видишь же, что дело серьёзное.
Мне очень хотелось знать, кто именно из наших общих знакомых привёл в дом к Мартину подозрительных жуликов и почему, но в ответ на мои расспросы он лишь как-то странно посмотрел на меня и не ответил. Затем заставил меня поклясться, что я никому ни слова не скажу о случившемся и даже с ним не буду заговаривать на эту тему, пока он сам не заговорит. Иначе он за себя не ручается.
Вся история с марками расстроила меня страшно, причём больше всего я расстроилась из-за собственного бессилия — ведь ничего не могу сделать, мне даже говорить об этом запретили! Несколько дней я жила ожиданием новых известий, их не было. Мартин молчал как рыба, бушевавшие во мне страсти искали выхода, и я с удвоенной энергией набросилась на ядерщиков. И с головой погрузилась в свою научно-фантастическую повесть, а страшная история с марками отодвинулась на десятый план.
Вскоре после этого меня очень удивила моя приятельница Янка. Я забежала к ней на работу по делу, а она задала мне дурацкий вопрос:
— Ага, послушай, чуть было не забыла, ты случайно не знаешь, у кого можно купить тысячу долларов?
— Думаю, у валютчиков, — ответила я ей, удивлённая не столько самим вопросом, сколько тем, что его задаёт Янка. Всю жизнь её знаю — никогда не проявляла ни малейшего интереса к подобным вещам. — Зачем тебе понадобилась тысяча долларов?
— Да ты что, это не мне! Одни мои знакомые ищут. Нет, у валютчиков они не хотят покупать.
Я пожала плечами. Что мне за дело до фанаберии каких-то её знакомых? Но Янка позвонила мне на следующий день и измученным голосом спросила:
— Слушай, не знаешь ли случайно кого-нибудь, кто бы продал тысячу долларов?
— Что с тобой? Ты ведь меня уже спрашивала, и я тебе ответила, что не знаю! — рассердилась я.
— А, правда, я совсем забыла. О господи, самой мне ничего не приходит в голову, а они пристали как банный лист — найди да найди. Обещают очень хорошо заплатить. Ты и в самом деле никого такого не знаешь?
— Если ты меня спросишь об этом в четвёртый раз — придушу и тебя, и твоих знакомых! И чего ты-то так переживаешь? Скажи им, что не знаешь, и дело с концом.
— Да разве от них так просто отделаешься? Насели на Доната, без конца морочат ему голову, а он мне. У меня уже сил нет.
— У меня тоже. Я сейчас очень занята. Мне надо найти одну такую маленькую штучку с дном.
— С каким дном?
— Непроницаемым для космических лучей. Чтобы оно отражало их.
— Спятила! — сказала шокированная Янка и повесила трубку.
И Янка, и её тысяча долларов тут же вылетели у меня из головы, я ни на секунду не задумалась о них. А кто знает, может, и стоило?
* * *
Об ограблении супругов Ленарчиков мне сообщил мой старший сын. С Ленарчиками я не была знакома, только слышала о них и запомнила потому, что они исповедовали очень уж нетипичное отношение к сохранению своего имущества, а именно: проявляли крайнюю антипатию ко всем без исключения запорам и замкам и поразительное легкомыслие к прочности дверей, за которыми находилось их имущество.— Нет на свете таких замков, которых не сможет открыть хороший вор, и нет такого тайника, который он не сумеет найти, — так, по слухам, рассуждал Бартоломей Ленарчик. — А чем больше ставят запоров и чем хитрее замки, тем больше возникает подозрений, что за ними найдётся чем поживиться. А зачем же вызывать у людей подозрения?
За дверями супругов Ленарчиков очень даже было чем поживиться, хотя это добро и составляло лишь ничтожную долю состояния Ленарчиков, которое базировалось на двух столпах. Первый — разбросанные по всей стране многочисленные авторемонтные мастерские, оформленные на фамилии разных услужливых людей. Второй — приданое пани Ленарчиковой. До войны её папаша — пусть земля ему будет пухом — владел миллионным состоянием, вложенным в прибыльные земельные угодья, и вовремя успел наделить этими угодьями всю свою ближнюю и дальнюю родню, друзей и хороших знакомых, благодаря чему фактически оставался владельцем угодий. Три его дочери получили в приданое многие квадратные километры садов, отданных в аренду и приносящих постоянный солидный доход.
Естественно, ни садов, ни ремонтных мастерских украсть было нельзя, чем, видимо, и объяснялась беззаботность их хозяина, пана Ленарчика. Она, эта беззаботность, передалась не только всем членам его семьи и домочадцам, но даже их собаке, которая не видела никакой разницы между знакомыми и незнакомыми, относясь ко всем одинаково дружелюбно.
Надо сказать, долгое время политика пана Ленарчика себя оправдывала. Непонятным образом зародилось и окрепло убеждение, что деньги Ленарчики держат в банке, драгоценности — в неизвестном и недоступном тайнике, а в доме никаких ценностей нет. Дом, в который любой мог свободно войти в любое время дня и ночи, не представлял никакого интереса, и преступный мир с удивительным единодушием обходил своим вниманием виллу на Саской Кэмпе.
В довершение всего шустрый отрок, сын супругов Ленарчиков, в распоряжении которого находился один из фамильных автомобилей, в третий раз потерял ключи от гаража, и, поскольку ему надоело возиться с ключами, он раз и навсегда решил проблему, вообще сняв с гаража замок. Теперь ворота гаража открывались путём просовывания руки в щель между створками ворот и поднятия железной щеколды. Из гаража был выход в жилую часть дома, причём этот выход не только не запирался, но и вообще не имел дверей — просто проем в стене. В общем, без преувеличения можно сказать, что супруги Ленарчики вели открытый образ жизни.
О подробностях образа их жизни я имела исчерпывающую информацию от сына, дружившего с сыном Ленарчиков. От него же я узнала и о событии, которое не отважилась бы назвать печальным.
Ворвавшись вечером домой, сын радостно объявил:
— Слушай, мать, Ленарчиков обокрали! Я знал, что так оно и будет!
— Неужели? — удивилась я, так как полностью разделяла взгляды пана Бартоломея. — Я была уверена, что с ними этого никогда не случится. Интересно, кто же их обокрал?
— Неизвестно. Все удивляются, и они удивляются тоже. Не понимают, почему их обокрали именно теперь. Вообще-то точно неизвестно, когда обокрали, но подмели все вчистую.
Меня заинтересовала эта необычная информация.
— Что значит неизвестно когда? Когда же произошла кража?
— Неизвестно.
— Не понимаю.
— А чего тут не понимать? Неизвестно когда, и все тут.
— А что украли?
— Тоже точно неизвестно.
Тут я подумала, уж не случилось ли чего с моим парнем.
— Сынок, или у тебя, или у Ленарчиков не все дома. Может, ты мне объяснишь попроще, что же все-таки произошло?
— Вообще-то не я один, все говорили, что так оно и будет. А Ленарчикам и вообще начхать на это дело, только вот сегодня они остались без гроша. Я одолжил Казику пятьдесят злотых.
— Интересно, откуда у тебя пятьдесят злотых? Послушай, расскажи все по порядку. Почему они не знают, что у них украли и когда, и откуда же тогда известно, что подмели все вчистую?
— Да просто у них ничего не осталось.
Мне надоели его загадки, и я решительно заявила:
— Если не расскажешь толком, то я не скажу тебе, где жареный цыплёнок на обед.
Сын сорвался с места, протопал в кухню и вскоре вернулся, страшно заинтригованный.
— Я посмотрел везде, искал и в духовке, и в холодильнике. Нигде нет. Где же цыплёнок?
Цыплёнок как миленький стоял посреди кухонного стола, правда, прикрытый фольгой, чтобы не высыхал. Я знала, что сыну в жизни его не найти. Заручившись моим обещанием открыть тайну цыплёнка, сын пояснил:
— Они никогда не знают, сколько в доме денег. Их всегда много, но сколько точно — не знают. И у каждого с собой ещё есть. А тут получилось, что старая Ленарчиха что-то купила и растратила все свои деньги. Казик потратил свои на новую обивку в машине, а старик Ленарчик выдал деньги дочке на Закопане. Пришли домой, шасть к запасам — а запасы-то тю-тю! Сначала старики Ленарчики полаялись друг с другом, потом оба дружно навалились на Казика, а потом старика как будто кто толкнул. Он держал дома пятнадцать тысяч долларов, одними сотнями, они поместились в коробке из-под ботинок. Коробка обычно стояла в шкафу. И злотые свистнули, и доллары. Да ещё неизвестно когда, потому что деньги Ленарчикам не были нужны, и они с неделю ими не интересовались. Вот и неизвестно, когда же их украли, ясно только, что на этой неделе.
— Ну, наверное, когда никого не было дома.
— А у них почти всегда никого нет дома. Больше всех в квартире сидит домработница — когда не стоит в очередях. А собака всех любит. Так что с прошлой пятницы свободно можно было украсть.
— А драгоценности старой Ленарчихи тоже свистнули? — поинтересовалась я.
Если уж говорить правду, старая Ленарчиха была ненамного старше меня, а выглядела и вовсе как младшая сестра своей собственной дочери. Но раз уж мы говорим — молодой Ленарчик, молодая Ленарчикова, то должны быть и старый Ленарчик, и старая Ленарчиха.
Сын сказал:
— Нет, драгоценности не тронули. Очень умные воры, кроме денег, ничего не взяли, а деньги ведь все одинаковые. Сейчас старый Ленарчик локти кусает, что не сообразил пометить их.
— А он что, уже сообщил в милицию?
— Пока нет. Когда я уходил от них, они как раз решали вопрос, стоит ли из-за такой мелочи привлекать к себе внимание милиции. Мне кажется, они решат, что не стоит.
— Доллары украли сами по себе или вместе с коробкой из-под ботинок?
— Нет, коробка осталась.
— А на ней отпечатки пальцев… Хотя, если воры умные, как ты говоришь, они вряд ли сняли перчатки.