Не доходя тридцать — сорок шагов, легионеры по команде метнули свои острые пиллумы, которые дождем обрушились на первые ряды варваров. Германцы чуть дрогнули, но не попятились.
   Ответить римлянам они не могли — разбросали уже свои дротики, когда атаковали авангард Авла Плавтия. Теперь хатты хотели навязать ближний бой и использовать свое численное преимущество.
   Легионы, выстроенные в массированные колонны, продолжали сближаться с противником. Порядки их были сформированы по всем правилам римского военного искусства: первой шла легкая пехота, потом — тяжелая, третий же эшелон состоял из триариев — старых, опытных, закаленных воинов, ветеранов многих сражений.
   Им редко приходилось вступать в бой — обычно хватало и первого удара. Но уже один их грозный вид устрашал врага, а хладнокровие и авторитет придавали смелости молодежи.
   «Дело дошло до триариев», — говорили римляне, если что-то уж слишком затянулось. И эта поговорка полностью отвечала действительности. Триарии составляли костяк армии, ее хребет.
   Расстояние между легионерами и хаттами стремительно сокращалось. Когда противников разделяли всего десять шагов, прозвучала резкая команда офицеров. Солдаты вскинули копья, выставили вперед щиты и перешли на бег. Казалось, красно-коричневая, отсвечивающая медью, могучая река катится по долине, заливая все на своем пути.
   — Барра! — оглушительно гремел боевой клич римских легионеров.
   Послышался грохот и лязг, дикие крики и стоны, топот ног и грозный гул — две армии встретились.
   Несмотря на свою отчаянную решимость стоять до последнего, хатты не выдержали напора, да и объективно не могли этого сделать. Десять секунд, двадцать, тридцать...
   И вот уже дрогнули ряды варваров, подались назад, а затем рассыпались вдруг и опрокинулись.
   С таким трудом сформированная Ульфгангом боевая колонна вновь превратилась в беспорядочную толпу, вдобавок еще в панике удирающую.
   А римляне продолжали напирать, тесня противника к дубраве. Галлы и батавы навалились с флангов, а наперехват двинулись по команде Германика эскадроны лучников, засыпая стрелами бегущих.
   Худший поворот событий для германцев и представить было трудно. Когда из леса появились отряды херусков, ведомые Херманом на помощь Ульфгангу, беспорядочно отступающие и охваченные ужасом хатты врезались прямо в них. Все смешалось в один момент.
   Стон и вопль повис над порядками варваров.
   А легионеры методично косили их своими короткими острыми мечами, оттесняя все дальше. Столь большое скопление людей не могло быстро разбежаться по лесу — мешали густые деревья.
   И германцы вязли в кустах и между стволами дубов, заклиная великих Манна и Одина спасти их жизни и поразить римлян. Но Юпитер с Марсом были, видимо, сильнее в тот день. Это солдаты поражали дикарей — безжалостно, размеренно, как на учениях.
   Тем временем еще три легиона — Второй Августов, Тринадцатый Сдвоенный и Двадцать второй из Могонтиака атаковали хауков Зигштоса, рассеяли их по холмам и, оставив беспорядочно бегущих дикарей на расправу коннице, вновь повернули к долине.
   А на вышедших из Тевтобургского леса дружинников Зигмирта — последний резерв германцев — напали бельгийцы и галлы под командой Гнея Домиция Агенобарба...
   Побоище продолжалось еще два часа. Разгром был полный. На четыре мили вокруг земля была устелена мертвыми и умирающими варварами. От огромной армии Племенного союза не осталось почти ничего.
* * *
   Египтянин Каллон, сидевший под охраной в палатке на краю германского лагеря, с тревогой прислушивался к шуму боя, который все приближался. Он в отчаянии кусал свои бледные губы и шепотом молился Исиде, Осирису и Гору. Каллон чувствовал, что дело для него оборачивается довольно скверно.
   Из отрывистых реплик своих стражей, стоявших перед шатром, он понял, что все попытки германцев остановить римлян ни к чему не приводят и вот-вот легионеры окончательно сломят их сопротивление.
   Изобретательный мозг Каллона начал интенсивно работать.
   Что ж, дело провалено. Жаль, конечно, но это еще не конец света. К сожалению, предстать теперь перед Агенобарбом он не может — Гней Домиций наверняка впадет в ярость от неудачи, да и перетрусит изрядно, опасаясь, как бы не раскрылось его предательство. А загнанный в угол зверь всегда опасен.
   "Ладно, мой благородный хозяин, — подумал Каллон. — Выкручивайся, как знаешь. Да помогут тебе твои Боги. А я — если угодно будет судьбе — встречусь с тобой в другой раз. Ты ведь еще не до конца рассчитался со мной за все мои услуги. Сейчас же пора подумать о собственной шкуре. Было бы нежелательно угодить в руки римлян и попасться на глаза какому-нибудь пленному германскому вождю, который тут же укажет на меня пальцем: вот, дескать, кто выдал нам план Германика.
   Жаль. Ведь идея была неплохая. Но я же не виноват, что эти дикари понятия не имеют о военном искусстве. Уж не знаю теперь, что им еще нужно, чтобы наконец одержать победу. Нет, видно их удел — всегда быть битыми, но не извлекать никакой пользы из жестоких уроков".
   Размышляя так, Каллон продолжал прислушиваться к доносившимся снаружи звукам.
   Вот послышался топот копыт и чей-то испуганный голос проорал:
   — Спасайтесь, люди! Римляне идут!
   Все завопили; судя по звукам шагов, охранники палатки разбегались, куда глаза глядят.
   Подъехали еще несколько всадников.
   — Херману удалось уйти! — раздались крики.
   — Ульфганг убит!
   — Хауки отходят к реке!
   — Херуски Зигмирта прячутся в Тевтобургском лесу!
   — Спасайтесь, кто может!
   Послышались истошные вопли женщин, плач детей, ржание лошадей и блеяние скота. Но все эти звуки перекрывал мерный гул, доносившийся со стороны долины, — то шли римляне.
   Калл он осторожно выглянул из палатки. Стражников как ветром сдуло, и до египтянина никому не было дела.
   Словно ящерица, он выскочил из шатра и побежал. В его руке был зажат узкий острый стилет. Надо было срочно раздобыть лошадь и продуктов на дорогу — путь предстоял неблизкий, ведь Каллон хотел сделать большой крюк, чтобы обойти и римлян, и рассеянных по лесу германцев.
   Возле одной из палаток на краю лагеря он увидел оседланного коня, подбежал туда и заглянул внутрь.
   На полу у грубого очага сидела перепуганная женщина, прижимая к себе двух плачущих детей. Больше в палатке никого не было.
   Египтянин стремительно вскочил внутрь и огляделся. При виде чужеземца с кинжалом в руке женщина сдавленно вскрикнула. Каллон, не обращая на нее внимания, подобрал с пола кожаный мешок, бросил туда валявшиеся на расстеленной холстине три ковриги хлеба, кусок сушеного мяса и головку козьего сыра.
   Потом схватил еще тяжелый бурдюк с пивом и выбежал из палатки. Влез на спину коня и дернул поводья.
   Множество всадников и пеших разбегалось из лагеря в разные стороны, и никто не обратил внимания на египтянина. Ориентируясь по уже почти скрывшемуся за горизонтом солнцу — этому он научился еще в Египте, когда служил при храме Исиды, Каллон выбрал правильную дорогу и принялся яростно колотить пятками лошадь, спеша как можно быстрее покинуть опасное место.
   А с другой стороны на просеку уже выходили первые шеренги римских легионеров...
* * *
   Победа была полной и безоговорочной. Войско варваров перестало существовать. Сорок тысяч германцев полегло на поле боя, пленных еще предстояло сосчитать, а деморализованные и охваченные паникой остатки армии Племенного союза разбегались по лесам, не помышляя ни о каком сопротивлении и в страхе бросая оружие.
   Раненный галльской стрелой Херман сумел все же уйти через болота, его сопровождали две тысячи воинов. Великий вождь херусков попеременно то рыдал, то сыпал проклятиями, то, вцепившись себе в волосы, вопрошал Богов, за что его постигла такая кара.
   Но Боги молчали, сами потрясенные страшным разгромом, учиненным римлянами в зеленой долине на окраине Т'евтобургского леса.
   А счастливый Германик, в окружении своих офицеров, с невысокого холма озирал поле боя, на котором батавы и бельгийцы добивали раненых варваров. Римские легионы снова строились в боевой порядок, ожидая, когда полководец выступит перед ними с речью.
   — Отлично, друзья! — восклицал Германик.
   Его глаза горели огнем, щеки покрыл румянец; прядь светлых волос выбилась из-под высокого шлема и шевелилась на ветру.
   — Превосходно! Всем выражаю благодарность. Вы бились как настоящие герои. Хвала Богам, наконец мои солдаты смыли с себя позор мятежа против цезаря и я снова могу с гордостью назвать их моими соратниками и соотечественниками.
   — Слава Германику! — откликнулись штабные офицеры и командиры легионов. — Это ты привел нас к победе!
   — Но заслужили мы ее вместе! — радостно ответил полководец. — А где Авл Плавтий?
   — Я здесь, командир, — выступил вперед легат Четырнадцатого легиона.
   — Ты заслужил золотую корону, Авл, — сказал Германик. — Ведь это благодаря тебе мы не попали в засаду. Клянусь, ты получишь свою награду. Ваш героизм спас армию.
   — Что ж, — улыбнулся старый воин, — нам пришлось тяжеловато, но Боги помогли выстоять. А я хочу представить тебе человека, который, пожалуй, больше всех заслужил твою награду.
   Он повернулся, призывно махнул рукой, и перед главнокомандующим Ренской армией предстал смущенный такой честью, покрытый кровью и грязью Гортерикс в иссеченном панцире и с зазубренным мечом у пояса.
   — Это командир первой галльской когорты, — пояснил Авл Плавтий и коротко рассказал о том, как предусмотрительность и мудрость Гортерикса и самоотверженность его солдат спасли от гибели сначала авангард, а в конечном итоге — всю армию.
   — Молодец! — воскликнул растроганный Германик. — Благодарю за службу. Ты — пример того, как римский союзник должен относиться к своему долгу. Клянусь, я не забуду твой подвиг. Я сам доложу о тебе цезарю и уверен — он вознаградит тебя по заслугам.
   От волнения горло Гортерикса перехватило спазмом, и он не смог ничего сказать, лишь отсалютовал по уставу.
   В этот момент радостное настроение, царившее среди офицеров, испортил Публий Вителлий.
   — Все это хорошо, — сказал он мрачно — Но вот интересно — каким образом создалась такая ситуация, что германцы ждали нас в засаде? А ведь они явно были знакомы с нашим планом. Откуда Херман узнал о нем, а?
   И Вителлий пытливо оглядел всех собравшихся.
   Германик нахмурился.
   — Да, — медленно сказал он. — Но я не могу понять...
   — Зато я уже понял, — перебил его Вителлий. — Предательство, командир. Самое настоящее. Более того — предатель этот был прекрасно знаком со всеми деталями плана, а значит — занимает высокую должность.
   Повисло напряженное молчание. Неприятные мысли одолели всех собравшихся. Кто-то из них предатель...
   Гортерикс вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Он повернул голову и увидел Гнея Домиция, который смотрел на него не мигая, с напряженным бледным лицом.
   Молодой галл глубоко вздохнул, его губы шевельнулись, уже готовые произнести слова: «Я знаю, кто нас предал».
   Но в последний миг офицер сдержался. Да, он был уверен, что изменник — Агенобарб, и он же несет ответственность за гибель Риновиста. Но ведь неопровержимых доказательств пока нет и нельзя вот так с ходу обвинить в предательстве приближенного Германика, который только что в бою доказал свою отвагу и преданность, разгромив и отбросив в лес херусков Зигмирта. Ну что ж, еще придет время...
   Видимо, Гней Домиций понял, что происходит в сердце молодого галла, и криво улыбнулся. На душе у него было очень неспокойно, но пока он еще не проиграл и будет сражаться до последнего. Ничего, с помощью Богов он выкрутится из сложного положения, а дерзкий юнец, этот полуварвар, еще поплатится за свое упрямство.
   Они продолжали смотреть друг другу в глаза. Один — с осознанием своего превосходства, которое давало ему высокое положение и знатность рода, другой — со спокойной уверенностью, которую дает понимание того, что ты прав и выполняешь свой долг,
   Наконец Гортерикс чуть качнул головой и отвернулся, бросив через плечо короткую фразу:
   — Душа Дуровира посылает тебе привет, достойный Гней Домиций, и ждет тебя в Подземном царстве.
   Агенобарб скрипнул зубами и яростно дернул себя за рыжую бороду. Слышавший эти слова Публий Вителлий с любопытством оглядел сначала молодого офицера, потом — Домиция, хмыкнул многозначительно и повернулся к Германику.
   — Ну что, командир, — сказал он весело, — мы сделали свое дело. Теперь можно и отдохнуть. У меня в обозе есть бочонок прекрасного вина, Я специально припас его, чтобы отпраздновать победу.
   — Думаю, у нас еще будет случай распить его, — со смехом ответил Германик. — Да, сейчас мы отдохнем, это все заслужили, но успокоюсь я не раньше, чем искупаю моего коня в водах Альбиса, и не раньше, чем знамена легионов Вара будут возвращены и сложены в храме Божественного Августа. Только тогда мы сможем считать нашу задачу выполненной.
   — Слава Германику! — эхом отозвались окружавшие своего военачальника офицеры. — Слава цезарю! Слава Риму!
   И подхваченный солдатами, этот крик далеко разошелся по округе, пугая птиц и разбегавшихся по лесу варваров.

Часть вторая
Воля богов

Глава I
На службе империи

   Без сомнения, самым несчастным в мире человеком был в тот роковой день бедный уроженец Халкедона шкипер Никомед. Боги явно за что-то невзлюбили его и наперегонки подстраивали почтенному греку всевозможные пакости, от которых его редкая бороденка еще более поредела и покрылась грязно-серой сединой.
   В тот вечер, когда Никомед, пырнув ножом парфянского посла Абнира, поднял тревогу, обвиняя во всем «бандита и мятежника Феликса», корчма «Три циклопа», принадлежавшая достойному Гортензию Маррону, моментально наполнилась вигилами, которых вызвал, видимо, осторожный хозяин, не желавший портить отношения с властями.
   Никомед был взят за шиворот и — в качестве свидетеля — препровожден прямо в канцелярию префекта города для снятия допроса.
   Несмотря на не совсем вежливое обращение, грек считал, что ему повезло. В убийстве будет, без сомнения, обвинен Феликс — это подтвердит и Маррон (ведь шкипер все же не забыл прихватить мешочек с золотом, который показывал ему парфянин, и успел пообещать трактирщику половину, если тот надежно укроет деньги и поможет Никомеду избежать неприятностей).
   К тому же, что немаловажно, греку удалось избежать небезопасной и обременительной командировки в Богами проклятую гиблую Иудею, а также встречи с Гаем Валерием Сабином, который наверняка первым делом спустил бы с почтенного халкедонца его и так изрядно потертую беспокойной жизнью шкуру, а ведь он ею, тем не менее, весьма дорожил.
   Короче, почтенный Никомед имел все основания быть довольным судьбой. Но вот она — коварная — вовсе так не думала.
   В канцелярии префекта формальности завершились довольно быстро: шкипер красочно описал, как подлый разбойник ворвался в комнату и зарезал иностранного гостя, который обсуждал с ним, Никомедом, одну торговую сделку, чего закон не запрещает.
   Достойный Гортензий Маррон поклялся Ларами и собственным дедушкой, что все оно именно так и было, шепнув, впрочем, греку на ухо, что возьмет за услугу две трети золота,
   Никомед лишь отрешенно махнул рукой. Пусть подавится, собака. Сейчас главное — безопасность, а денежки еще придут.
   Оба свидетеля были отпущены с миром. О состоянии здоровья посла ничего не говорилось, и Никомед решил, что тот благополучно отправился в царство Плутона, кляня, видимо, по дороге, свою чрезмерную доверчивость. Ну, знай наших, азиат несчастный. Мы тут любого купим и продадим, и не вам, грязным парфянам, в Риме свои порядки устанавливать.
   Короче, Никомед был весьма доволен собой и мысленно пообещал Гермесу двух овец и телку-двухлетку с позолоченными рогами. Впрочем, к завершению допроса жертва доброму Богу снизилась до одной козы и пары голубей. Нельзя быть слишком расточительным, когда имеешь дело с небожителями, а то они и впоследствии будут требовать столь же много.
   Так подумал мудрый Никомед, покидая канцелярию префекта и прикидывая в уме, сколько же составит его доля парфянского золота, бесстыдно присвоенного жадным Гортензием Марроном.
   Когда почтенный шкипер выходил из курии, на плечо его упала чья-то тяжелая рука. Грек вздрогнул и обернулся.
   Сначала он испытал облегчение, увидев вместо сурового лица парфянина Барсата, пришедшего мстить за хозяина, грубую физиономию Эвдема, старого знакомого и верного слуги префекта преторианцев Элия Сеяна, но потом, со свойственной ему бдительностью, насторожился. А этому чего надо? И нашел же, крокодил...
   Он еще не успел как следует удивиться странной и неожиданной встрече, когда Эвдем, взмахом руки приказав удалиться проявлявшему нездоровое, любопытство Гортензию Маррону, глухо произнес:
   — Пойдешь со мной. Тебя хотят видеть. Немедленно.
   — Кто? — испугался Никомед. — Префект города отпустил меня, я ни в чем не виноват...
   Эвдем ухмыльнулся, видя, как побледнел грек.
   — А никто тебя пока ни в чем и не обвиняет. Но вот если будешь медлить, то...
   И он многозначительно положил руку на рукоятку короткого меча, торчавшую из-под складок хитона.
   — Уже иду, — обреченно сказал Никомед. — Но может, по старой дружбе, объяснишь мне все-таки, в чем дело?
   — Не знаю, — буркнул Эвдем. — Господин приказал доставить тебя и побыстрее. Это как-то связано с сегодняшними событиями в «Трех циклопах». Больше мне ничего не известно.
   — Господин? — переспросил грек. — Ты хочешь сказать: достойный Элий Сеян?
   — Тихо, — сдавленно прорычал Эвдем. — Не болтам, а то язык отрежу. Ну, вперед.
   И Никомед покорно поплелся за ним, чувствуя, как над его головой снова сгущаются тучи, и начиная жалеть, что вообще родился на свет.
* * *
   Сеян встретил его в боковой комнате старого дворца, на страже у которой стояли двое преторианцев. О том, что разговор пойдет сугубо деловой, свидетельствовало полное отсутствие какого-либо угощения, а также напряженное серьезное лицо самого префекта.
   — Будь здоров, Никомед, — сразу сказал Сеян и указал рукой на табурет. — Садись.
   — Как я рад видеть тебя, почтеннейший... — начал было грек, униженно кланяясь.
   Префект резким жестом перебил его.
   — Садись, — повторил он холодно. — И рассказывай, что там произошло в той забегаловке.
   Никомед разместил на табурете свою тощую задницу и тяжело вздохнул. Его опасения начинали оправдываться.
   — Да ведь я все уже сообщил достойному префекту города, — заныл он. — Есть и протокол моих показаний. Их подтвердил также Гортензий Маррон, известный своей честностью...
   — Если ты собираешься морочить мне голову, — с плохо скрытой яростью произнес Сеян, — то я прикажу отделать тебя плетьми. Сейчас не время для шуток.
   Никомед изрядно перетрусил, но сделал еще одну попытку выкрутиться. У него противно ныло в желудке — поведение достойного Элия Сеяна не сулило ничего хорошего.
   — Клянусь Богами, — пролепетал он, — тот бандит вбежал в комнату и ударил ножом светлейшего посла...
   — Послушай, приятель, — медленно, с расстановкой произнес Сеян, наклонившись к греку и глядя ему прямо в глаза. — Эти сказки оставь для вигилов. Мои люди уже давно следили за парфянином. Он тут занимался шпионажем. И я уверен, что встретились вы не для того, чтобы обсуждать торговые дела. Да и этот бандит как-то не вписывается сюда. Так что говори правду, тебе же лучше будет.
   Никомед понял, что влип, а будучи реалистом, смирился с неизбежным и рассказал обо всем.
   — Но ударил я того негодяя ножом, — закончил он с пафосом, — исключительно потому, что он осмелился подбивать меня изменить Империи, моей родине, а вовсе не по личным мотивам. И обвинил в этом бандита Феликса лишь затем, чтобы меня не задержали и я имел возможность лично доложить обо всем тебе, глубокоуважаемый господин.
   Сеян понимающе хмыкнул.
   — Этот Феликс, кажется, дружок нашего старого знакомого Гая Валерия Сабина? — спросил он. — Ну, ладно, о нем потом. Сейчас есть дела поважнее.
   Никомед подобострастно вытянул шею, ловя каждое слово префекта преторианцев.
* * *
   Несколько дней назад императрица Ливия вызвала к себе Сеяна и строго взглянула на него своими пронзительными бесцветными глазами.
   — Мне нужна твоя помощь, Элий, — сразу заявила она. — Я надеюсь, ты по-прежнему остаешься моим верным слугой?
   — Конечно, госпожа, — уверил ее префект. — После того, что ты для меня сделала, можешь во всем рассчитывать на меня и моих людей.
   — Это хорошо, — произнесла Ливия. — Ты помнишь добро и не пожалеешь об этом. К сожалению, есть люди, которые очень быстро забывают об оказанных им услугах. Но Боги накажут их.
   Сеян прекрасно понял, кого она имеет ввиду — цезаря Тиберия, своего сына, которого она возвела к самым вершинам власти и который теперь всеми силами пытался отделаться от нее, спихнув на обочину политической жизни страны.
   — Тогда перейдем к делу, — продолжала Ливия. — Мне стало известно, что цезарь обнаружил в архивах покойного Августа нечто весьма любопытное. К сожалению, не знаю, что именно. Когда я попросила у него разрешения просмотреть документы, Тиберий ушел от ответа, а потом заявил, что архив — дело государственное, и потому отныне он будет держать его под ключом. И это от родной матери!
   Ливия возмущенно фыркнула.
   Сеян понимающе и осуждающе покачал головой. Подумать только, какая черная неблагодарность.
   «Ничего, — решил он про себя, — деритесь, родные. А я выберу момент и нанесу свой удар. Вы оба еще будете ходить передо мной на задних лапках, клянусь Эриниями».
   — Тем не менее мне удалось выяснить, что цезарь отправляет в Палестину своего эмиссара Светония Паулина с каким-то важным поручением. В помощь ему выделен твой приятель Валерий Сабин.
   Префект нехорошо усмехнулся. Ох уж, этот приятель. Намаялся он с ним в свое время.
   — Дело это очень секретное, — продолжала Ливия, — но мне бы крайне хотелось узнать о нем побольше. Ты понимаешь меня, Элий?
   — Да, госпожа.
   — Вот и хорошо. Как сообщили мои агенты, повышенный интерес к миссии Паулина проявляет и парфянский посол Абнир. Это большой мошенник и интриган. Уж он зря тратить время и деньги не будет. Абнир пытался подкупить кое-кого из моих людей и слуг цезаря. Не знаю, как с персоналом Тиберия, но мои сразу донесли мне об этой попытке. Вот откуда мне известны подробности. И это уже не мало.
   Префект снова кивнул с умным видом.
   — Светония и Сабина цезарь пока спрятал в каком-то надежном месте, — опять заговорила императрица. — Сейчас я пытаюсь выяснить, где именно. А тебе поручаю парфянина. Наверняка он попытается завязать отношения с кем-нибудь подходящим — купцом, капитаном судна, чтобы тот проследил за людьми Тиберия. Ведь сам посол не может сейчас покинуть Рим, а дело не терпит отлагательств. Их царь Артабан не отличается долготерпением, и на тех, кто ему не угодит, круглосуточно точат топоры.
   В общем, наша задача, любезный Элий, выяснить суть дела. Ну, и извлечь из него пользу. Я имею в виду — пользу для нас с тобой, а не для цезаря и уж тем более не для парфян — заклятых врагов Рима.
   Я полагаю, что эта миссия, если будет успешно завершена, послужит Тиберию крупной ставкой в игре с нами. Ведь для тебя не секрет, что он пытается отстранить меня от управления государством? А за мной непременно последуешь и ты. На место префекта претория у цезаря полно других, более покладистых кандидатов.
   — Это мне ясно, госпожа, — чуть наклонил голову Сеян. — Жду твоих мудрых приказов.
   — Ты установишь слежку за Абниром и выяснишь, с кем он будет вступать в контакт. Я, в свою очередь, используя другие каналы, постараюсь раздобыть дополнительную информацию. Надеюсь, Боги будут на нашей стороне и мы еще раз прижмем хвост цезарю, этому зарвавшемуся неблагодарному наглецу. Цель святая, не так ли, Элий?
   — Да, госпожа, — покорно ответил префект. — Когда я должен приступить к действию?
   — Немедленно.
* * *
   Вот почему верный Эвдем поджидал Никомеда у курии префекта города и вот почему сам Сеян не поверил ни единому слову шкипера, пока тот все же не рассказал ему правду, которая вполне совпадала со сведениями самого начальника гвардии.
   Дело облегчалось тем, что хитрого трусливого грека он знал прекрасно, видел насквозь и понимал, на какой струне и когда сыграть, чтобы обеспечить себе его лояльность и сотрудничество.
   — Слушай внимательно, — строго сказал Сеян, пристально глядя на шкипера. — Ты все-таки поплывешь в Палестину и...
   — О, я несчастный! — завопил Никомед, воздевая руки к потолку. — За что Боги меня преследуют? Уж лучше, господин, пошли меня в Тартар! Я ненавижу иудеев!
   — А тебя никто и не заставляет целоваться с ними, — криво улыбнулся Сеян. — Но интересы государства прежде всего. Итак, парфянин Абнир неплохо придумал. Что ж, мы выполним его последнюю волю. Но теперь ты, любезный Никомед, будешь работать не на гнусных азиатов — врагов Рима, а на благо своей страны. Как, хочешь послужить Империи?
   Никомед обреченно опустил голову.
   «Да уж, — с тоской подумал он, — если раз. связался с такой публикой, то потом уже от них не отделаешься. Что ж, надо хоть соблюсти свой интерес в этой авантюре».