Страница:
И он дерзко взглянул в глаза префекту.
— Согласен, господин, — сказал грек. — Но придется мне, хорошо заплатить. Ведь пока я буду отсутствовать, дела придут в упадок и я, чего доброго, разорюсь...
— Об этом не волнуйся, — махнул рукой Сеян. — Ты уже мог убедиться — я не обманываю и не страдаю излишней скупостью. Хотя, конечно, мне бы хотелось, чтобы ты согласился из патриотических побуждений, приятель, — добавил он с издевкой,
Никомед скорчил кислую гримасу.
— Ладно, — расхохотался Сеян. — Как хочешь. А Сейчас мы обговорим детали. Время не ждет.
Он предусмотрительно не сказал греку, что парфянский посол Абнир выжил и, по мнению врачей, его здоровье довольно скоро придет в норму.
Глава II
Глава III
— Согласен, господин, — сказал грек. — Но придется мне, хорошо заплатить. Ведь пока я буду отсутствовать, дела придут в упадок и я, чего доброго, разорюсь...
— Об этом не волнуйся, — махнул рукой Сеян. — Ты уже мог убедиться — я не обманываю и не страдаю излишней скупостью. Хотя, конечно, мне бы хотелось, чтобы ты согласился из патриотических побуждений, приятель, — добавил он с издевкой,
Никомед скорчил кислую гримасу.
— Ладно, — расхохотался Сеян. — Как хочешь. А Сейчас мы обговорим детали. Время не ждет.
Он предусмотрительно не сказал греку, что парфянский посол Абнир выжил и, по мнению врачей, его здоровье довольно скоро придет в норму.
Глава II
Беседа в семейном кругу
Спустя три дня после встречи Сеяна с Никомедом императрица Ливия направилась в новый Палатинский дворец и велела номенклатору цезаря доложить, что она просит сына принять ее.
Через минуту Ливия была допущена в апартаменты Тиберия. Повелитель Империи сидел за столом. При виде матери он с недовольным видом отложил в сторону свиток трагедий Эврипида и вздохнул.
— Что ты хотела, матушка? — спросил он ласково.
— Поговорить, — коротко ответила Ливия, проходя и усаживаясь на диван. — Мы уже так давно не разговаривали наедине.
Тиберий отнюдь от этого не страдал, но из вежливости кивнул и придал лицу скорбное выражение.
— Действительно, — сказал он. — Ну, и о чем же пойдет речь? Прошу тебя, только не о политике, тем более — не о внешней. У меня достаточное количество советников, и не стоит тебе забивать свою голову этими проблемами. Займись лучше...
— Я сама знаю, чем мне заниматься, — резко перебила его Ливия.
— Послушай, матушка, — терпеливо продолжал цезарь, — власть в стране олицетворяю я и твои попытки вмешаться в государственные дела могут быть неправильно истолкованы. Я-то понимаю, что ты хочешь помочь и весьма ценю твои советы, но вот сенаторы...
— Сенаторы? — презрительно фыркнула Ливия. — Да, теперь ты пресмыкаешься перед ними, корчишь из себя демократа, чтобы завоевать союзников для борьбы со мной. Ты отказался от множества титулов, на которые имел право, ты запретил воздавать тебе почести, ты просто ошарашил меня, когда в курии заявил: «В свободной стране мысль и язык тоже должны быть свободны». А чего стоит это заявление: «Если кто неладно обо мне отзовется, я постараюсь разъяснить ему мои слова и дела, если же он будет упорствовать, я отвечу ему взаимной неприязнью».
И это говорит цезарь, повелитель Империи? Да у любого либертина больше гордости и достоинства!
Тиберий с хмурым видом слушал эти упреки.
— Ты унижаешься перед консулами, — продолжала кипятиться императрица, — ты позволяешь сенаторам голосовать так, как они захотят, ты оставляешь столько свободы своим чиновникам...
— Подожди, матушка. — Цезарь поднял руку. — Я хочу объяснить тебе ситуацию.
— Ты? Объяснить мне? Неужели ты думаешь, что я ничего не понимаю? Нет, дорогой мой, лучше я тебе объясню. Ты с моей помощью захватил власть, а теперь дрожишь как осиновый лист, что у тебя ее отнимут. Ты бы с удовольствием отправил меня в ссылку, но боишься Сеяна; ты бы с наслаждением раздавил всех этих крикунов из курии, но боишься... Сказать, кого ты боишься, Тиберий?
Цезарь угрюмо молчал.
— Ты боишься Германика и его армии, — презрительно бросила императрица. — Потому что без меня ты ни на что не способен. И уверяю тебя — так и будет продолжаться, пока ты не образумишься и не поймешь, что я нужна тебе больше, чем кто бы то ни было.
Цезарь продолжал молчать, глядя в пол. Его лицо покрылось красными пятнами, а губы побелели.
— Ну, не сердись, — уже более миролюбиво сказала Ливия. — Пойми, мы сейчас союзники и должны держаться вместе. Да, признаюсь, я имею доступ к власти только благодаря твоему нынешнему положению, но не забывай, что положением этим ты обязан мне и без меня можешь очень скоро его лишиться. Разве я не права?
Тиберий поднял голову. В его глазах была тоска.
— Ну вот, вижу — ты и сам все понимаешь, — дружелюбно произнесла Ливия, сочувственно глядя на сына. — Так что предлагаю тебе помириться и помогать друг другу, по крайней мере, до тех пор, пока власть наша не окрепнет и мы сможем с уверенностью смотреть в будущее.
Слова «наша власть» больно резанули слух Тиберия, но он сдержался. Да, мать, как всегда, права. Придется еще потерпеть. Но пусть она не думает, что ей удалось его обмануть своими уловками. Нет, он по-прежнему будет начеку, готовый в любой момент дать отпор. А уж когда Паулин успешно справится со своим заданием и добудет для цезаря сокровища фараонов, вот тогда ему ни с кем не надо будет считаться. Ни с матерью, ни с Германиком, ни с Сеяном.
Да за такие деньги он купит себе хоть все парфянское войско, да и армян в придачу. Кто тогда сможет ему противостоять?
Тиберий успокоился и согласно кивнул.
— Хорошо, матушка, — произнес он покорно. — Я готов. Я всегда стремился поддерживать с тобой хорошие отношения, но вот ты...
— А что я? — удивилась императрица. — Разве я тебя чем-то обидела? Если так, то извини...
— Ты еще спрашиваешь! — с горечью воскликнул Тиберий. — А кто выставил меня на посмешище с этим банкетом?
Ливия прекрасно поняла, что сын имеет в виду. Не так давно — поскольку цезарь демонстративно перебрался в новый дворец, а ей выделил комнаты в старом, и сенаторы с чиновниками уже не так спешили нанести ей визит вежливости — императрица поставила у себя в атрии золотую статую Божественного Августа и в качестве верховной жрицы нового культа пригласила самых достойных граждан и их жен на торжественный банкет.
Тиберий обиделся и заявил, что поскольку прием носит официальный характер, то и он должен играть на нем не последнюю роль. Ведь он, в конце концов, является правителем Империи,
Ливия не стала спорить и предложила ему председательствовать на собрании мужчин, а она, в свою очередь, организует вечер для их супруг.
Тиберий не почувствовал подвоха и согласился, полагая, что принимать достойных сенаторов и патрициев более почетно, чем каких-то болтливых глупых баб.
Но в результате все вышло наоборот. Поскольку банкет проходил в доме, где хозяйкой была Ливия, слуги слушались только ее, а потому на столы, предназначенные для женщин, попали самые лучшие блюда и самые тонкие вина. Мужчинам пришлось довольствоваться чуть ли не объедками.
Это, естественно, никак не могло поднять авторитет цезаря, и он ужасно разозлился на мать, выставившую его в таком свете.
— Ах банкет, — вздохнула императрица. — Что ж, если это тебя так задело, то прости, пожалуйста. Но ты сам виноват. Ведь я являюсь верховной жрицей культа Божественного Августа и имею право сама организовывать мероприятия в его честь. Ты же пытаешься быть затычкой к каждой бочке, боясь, что в противном случае тебя вовсе перестанут уважать.
Запомни, сынок, если ты хочешь, чтобы люди тебя уважали, сначала начни уважать себя сам. Без этого ничего не выйдет.
«И опять она права, — со злостью подумал Тиберий. — Вот ведьма. Как же с ней бороться?»
— А зачем надо было зачитывать письма Августа? — с обидой спросил он. — Чтобы посмеяться надо мной?
На том же банкете Ливия, не удовлетворившись и так уже достаточным своим триумфом, собрала женщин в своей приемной и зачитала им несколько писем Августа, которые покойный цезарь писал ей в разное время. Во всех этих посланиях он весьма нелицеприятно характеризовал своего пасынка, жалуясь на его угрюмый характер, подозрительность и склонность к пьянству и разврату.
Супруга сенаторов получили огромное удовольствие и, естественно, не замедлили затем рассказать все подробности своим мужьям.
— Ну, сынок, — с улыбкой ответила императрица, — ведь если уж ты отказал мне в доступе к архиву моего покойного мужа, то должна же я была — хотя бы для сохранения авторитета верховной жрицы — показать, что и у меня есть некоторые документы Божественного Августа.
Тиберий понял, на что она намекает, и лишь скрипнул зубами в бессильной ярости,
— По крайней мере, — буркнул он, — можно было не так демонстративно проявлять свое неуважение ко мне и к моим гостям. Очень некрасиво выглядело, когда на твой стол подали прекрасного фазана на золотом блюде и тут же на мой — какую-то тощую пригоревшую курицу в мокрых перьях.
— Но я же во всем следовала твоим наставлениям, сын, — язвительно улыбнулась Ливия. — Разве не ты выступил недавно в сенате с гневной речью, направленной против роскоши и расточительства, и весьма остроумно заметил, что половина кабана ничем не хуже целого, а потому следует придерживаться умеренности? Я только хотела, чтобы ты сам подал пример воздержанности своим сенаторам и патрициям — мотам и чревоугодникам.
Тиберий только махнул рукой. С ней бесполезно спорить, только нарываешься на новые насмешки.
Императрица прикрыла глаза и покачала головой.
— Да, — мечтательно протянула она, — вот, вспоминаю, как в подобной ситуации поступил твой приемный отец, Август. Он, конечно, был человеком довольно мягким и слабовольным, но умел сохранить лицо в любой ситуации и всегда находил выход.
Однажды цезарь сурово попенял нескольким знатным гражданам за то, что их жены питают страсть к неумеренной роскоши и одеваются, словно александрийские гетеры. Не пристало это, дескать, почтенным римским матронам, и долг мужа — вовремя приструнить зарвавшуюся супругу.
Сенаторы с почтением выслушали речь Августа и пообещали принять меры. «Мы будем во всем следовать твоим мудрым указаниям, которые ты подкрепляешь личным примером», — сказали они.
А я — специально, чтобы поддеть Августа — в тот же вечер пришла на званый ужин в самом шикарном своем туалете, а уж драгоценностей навесила столько, что едва могла двигаться.
Все остолбенели и уставились на цезаря, ожидая, что же он скажет своей жене, бросившей ему столь дерзкий вызов.
Но Август не растерялся. Он с улыбкой поблагодарил меня за весьма своевременную и остроумную пародию на излишества, осужденные им утром.
Вот так поступал твой приемный отец, и все его любили и уважали. Ты же на том банкете готов был с кулаками на меня наброситься. Гости это заметили, и поверь — общественное мнение было не на твоей стороне.
Тиберий снова опустил голову и уставился в стол. Левой рукой он ожесточенно чесал язву на щеке.
— Ладно, сынок, — доброжелательно произнесла императрица, видя, что он совсем расстроился. — Что было, то было. Теперь начнем сотрудничать по-настоящему. И вот первый вопрос, который мы обязаны решить, — что делать с Германиком?
— А что делать с Германиком? — буркнул цезарь. — Пусть себе воюет. Я бы не очень хотел, чтобы он вернулся в Рим.
— Естественно, — согласилась Ливия — Но предоставлять ему свободу действий в Германии очень опасно. Он и так сделался уже слишком популярным, а новые победы, которые он обязательно одержит, только добавят ему сторонников.
Ведь ты же помнишь — у нас есть кое-какие тайны, о которых он никогда не должен узнать, иначе вполне может повернуть оружие против нас. Если посчитает, что мы нарушили закон.
Тиберий задумчиво кивнул. Да, это так. Германик верен долгу и присяге, но не позволит и никому другому нарушать их.
— Вот видишь, — продолжала Ливия. — Наше положение еще не настолько прочно, сенат еще не лежит у наших ног и готов в любой момент переметнуться от тебя к Германику.
У нас есть хорошее средство прижать их и сделать своими рабами, но для этого надо иметь свободу действий.
— И что это за средство? — без особого интереса спросил Тиберий. — Мечи преторианцев и твой верный пес Сеян?
— Не совсем, — улыбнулась Ливия. — Да, Сеян готов выполнить любой наш приказ, но он тоже боится Германика. И ему нужно какое-нибудь юридическое основание, чтобы развязать репрессии против сенаторов и прочих смутьянов.
— А у тебя есть это основание? — спросил цезарь.
— Да, — ответила Ливия. — Я говорю о добром старом законе об оскорблении величия римского народа. Ведь он настолько расплывчатый, что по нему можно осудить практически за любой поступок, даже намерение. Поэтому закон сей — crimen laesae maiestatis — весьма действенное оружие в руках единоличного правителя.
Особенно сейчас, когда появился культ Божественного Августа, к которому люди еще не привыкли. Многие до сих пор относятся к покойному цезарю, как к простому смертному, и это следует использовать.
— Каким образом? — непонимающе спросил Тиберий.
— О, — усмехнулась императрица, — не мне тебя учить. Ведь ты же сам недавно дал прекрасный пример, как следует наказывать за неуважение к Августу. Помнишь того парикмахера?
Тиберий медленно кивнул. Да, он вспомнил. Тогда он не придал этому эпизоду особого значения, а вот мать сразу сообразила, как можно использовать подобные случаи.
Это произошло месяц назад. Тиберий прогуливался на Форуме, а мимо проходила какая-то похоронная процессия. Вдруг цезарь заметил, как некий человек подбежал к носилкам с телом покойного и что-то шепнул ему на ухо. Заинтригованный Тиберий приказал подвести к нему мужчину, который оказался парикмахером из Аполлинского квартала, и спросил, что это такое тот сказал мертвому.
— Я попросил его, — дерзко ответил парикмахер, — чтобы он, когда попадет в царство Плутона, передал Августу, что завещанные им подарки для народа еще не выплачены полностью.
Тиберий просто дар речи потерял от возмущения. А придя в себя, отправил шутника в тюрьму за высказывание о Божественном Августе в неподобающем и кощунственном тоне.
Естественно, основной причиной его гнева был намек на то, что он, Тиберий, не спешит расставаться с деньгами, предназначенными Августом для народа, но обвинение в святотатстве позволило и так примерно наказать языкастого парикмахера.
Ливия, узнав об этом случае, ничего не сказала, но запомнила его и решила использовать в своих целях.
— Вот видишь, — продолжала она, — ты сумел приструнить этого вольноотпущенника, а чем же лучше почтенные сенаторы? Ведь для закона не имеет значения, оскорбил ли Бога Августа консул или последний раб? Наказание предусмотрено одно и то же.
Смотри, как интересно получается. Оскорбил-то этот парикмахер тебя, а осудили его за профанацию имени Августа. И так можно поступать и впредь: всех неугодных нам отправлять в тюрьму, ссылку, а то и на казнь, прикрываясь заботой о культе Божественного Августа. Уж поверь мне, сынок, повод всегда найдется.
— Какая ты циничная, матушка, — недовольно сказал Тиберий. — Тебя бы саму сейчас следовало осудить по этому закону.
Ливия довольно расхохоталась.
— Помнишь, как я тебе говорила когда-то: что позволено Юпитеру, не позволено быку. Не забывай этого, дорогой.
— Ладно, — согласился цезарь. — Мысль неплохая. Вся эта банда из курии у меня уже в печенках сидит. Видеть не могу ни Гатерия, ни Азиния Галла, ни Квинта Аррунция...
— Придет их час, — торжественно произнесла императрица. — Клянусь Марсом Ультором-Мстителем, что они за все нам заплатят, за все насмешки и издевательства.
Она замолчала, и несколько секунд в комнате стояла полная тишина. Потом Ливия снова заговорила:
— Так вот для начала нам надо как-то изолировать Германика от армии, но и в Риме не оставлять. Почему бы тебе не поручить ему какую-нибудь миссию в Малой Азии или в Сирии? Пусть совершит инспекционную поездку, проверит, какова обстановка в провинциях. Ведь он является твоим приемным сыном и первым помощником в управлении государством. Нельзя же все время проводить на войне, а государственную деятельность совсем забросить. Как ты считаешь?
— Да, мысль неплохая, — согласился Тиберий. — Надо отозвать его из Германии. Но кого же назначить командующим?
— О, — Ливия пренебрежительно махнула рукой. — Да хотя бы Друза. Германик наверняка уже так отколотил варваров, что они теперь лет десять из леса не выйдут.
— Ладно, подумаю еще, — сказал Тиберий. — Так говоришь: пусть едет на Восток?
— Именно. А мы уж позаботимся, чтобы у него было достаточно работы и вернулся он в Рим не так скоро. Нынешний наместник Сирии — Гней Пизон — мой преданный слуга и сделает все, что я попрошу. Он постарается, чтобы Германик не скучал в поездке.
И она довольно хихикнула, потирая свои маленькие сухонькие ладошки, желтые, словно пергамент.
— Хорошо, — согласился цезарь. — Так и сделаем. У тебя есть еще вопросы? Я бы хотел теперь отдохнуть.
— Только один, сынок, — медовым голосом сказала императрица. — Но сначала повтори еще раз: мы помирились с тобой?
— Да, — неохотно буркнул цезарь.
— И мы теперь друзья и союзники? — настаивала императрица с улыбкой на бледных губах.
— Да.
— В таком случае, не откажи мне в одной любезности, сынок.
— В какой именно? — сразу насторожился Тиберий.
— Позволь мне заглянуть в архив Августа. Меня интересуют кое-какие документы.
Цезарь смутился.
— Ну, матушка, — пробормотал он, — там такой беспорядок, Ты можешь утомиться, разыскивая нужные тебе свитки, а я бы этого не хотел. Сейчас там работают мои секретари — сортируют бумаги, составляют картотеку и списки. Вот, когда они закончат — милости прошу.
— Ну что ж, — невозмутимо сказала Ливия. — Меня трогает твоя забота, сынок. Пусть будет так.
Она поднялась с дивана.
— Прощай, Тиберий. Будь здоров.
— Да хранят тебя Боги, матушка, — ответил цезарь, довольный, что Ливия так легко дала себя уговорить. — Желаю тебе всего наилучшего. Спасибо за советы.
— Да, еще одно, — припомнила императрица. — У меня для тебя есть неприятное известие.
— Какое? — глухо спросил Тиберий, чувствуя недоброе.
— Твой друг, Публий Сульпиций Квириний, который недавно был во дворце и с которым вы о чем-то так долго беседовали за закрытыми дверями, умер.
«Она все знает обо мне, — с каким-то детским страхом подумал цезарь. — От нее ничего нельзя скрыть».
И только тут до него дошел смысл сказанного.
— Умер? — переспросил он недоверчиво. — Квириний? Но от чего? Хотя да, он был уже старый...
— Не старость была причиной смерти, — многозначительно сказала императрица. — Его убили.
— Что? — Тиберий вскочил на ноги и побледнел.
— Да, сынок. К нему в дом проникли какие-то люди, видимо, разбойники. Они и отправили почтенного Квириния к Плутону. Но перед этим, как сообщил мне префект города, его пытали. Видимо, хотели узнать, где он прячет деньги и драгоценности.
И, выпустив эту последнюю стрелу, императрица повернулась и вышла из комнаты.
Тиберий, закусив губу, смотрел ей вслед.
Квириний... человек, который знал тайну золота царя Ирода. Какие там бандиты, ведь ясно, почему его пытали и убили.
Но кто это сделал? Кто выследил бывшего проконсула Сирии? Кто теперь посвящен в планы цезаря?
Парфяне? Или... сама Ливия? Да, скорее всего. Она не могла примириться с тем, что от нее что-то скрывают. Но что она теперь собирается предпринять? Союзница...
Иллюзий Тиберий не строил. Он прекрасно понимал, что мать пошла на примирение с ним лишь по необходимости. Как, впрочем, и он сам. И как только у кого-то из них появится достаточное преимущество, маски немедленно будут сброшены и более удачливый растопчет соперника. Но кто же окажется этим счастливчиком?
Ответ на этот вопрос в немалой степени мог бы дать успех миссии Светония Паулина.
А успех миссии Светония Паулина был теперь поставлен под весьма серьезную угрозу.
Через минуту Ливия была допущена в апартаменты Тиберия. Повелитель Империи сидел за столом. При виде матери он с недовольным видом отложил в сторону свиток трагедий Эврипида и вздохнул.
— Что ты хотела, матушка? — спросил он ласково.
— Поговорить, — коротко ответила Ливия, проходя и усаживаясь на диван. — Мы уже так давно не разговаривали наедине.
Тиберий отнюдь от этого не страдал, но из вежливости кивнул и придал лицу скорбное выражение.
— Действительно, — сказал он. — Ну, и о чем же пойдет речь? Прошу тебя, только не о политике, тем более — не о внешней. У меня достаточное количество советников, и не стоит тебе забивать свою голову этими проблемами. Займись лучше...
— Я сама знаю, чем мне заниматься, — резко перебила его Ливия.
— Послушай, матушка, — терпеливо продолжал цезарь, — власть в стране олицетворяю я и твои попытки вмешаться в государственные дела могут быть неправильно истолкованы. Я-то понимаю, что ты хочешь помочь и весьма ценю твои советы, но вот сенаторы...
— Сенаторы? — презрительно фыркнула Ливия. — Да, теперь ты пресмыкаешься перед ними, корчишь из себя демократа, чтобы завоевать союзников для борьбы со мной. Ты отказался от множества титулов, на которые имел право, ты запретил воздавать тебе почести, ты просто ошарашил меня, когда в курии заявил: «В свободной стране мысль и язык тоже должны быть свободны». А чего стоит это заявление: «Если кто неладно обо мне отзовется, я постараюсь разъяснить ему мои слова и дела, если же он будет упорствовать, я отвечу ему взаимной неприязнью».
И это говорит цезарь, повелитель Империи? Да у любого либертина больше гордости и достоинства!
Тиберий с хмурым видом слушал эти упреки.
— Ты унижаешься перед консулами, — продолжала кипятиться императрица, — ты позволяешь сенаторам голосовать так, как они захотят, ты оставляешь столько свободы своим чиновникам...
— Подожди, матушка. — Цезарь поднял руку. — Я хочу объяснить тебе ситуацию.
— Ты? Объяснить мне? Неужели ты думаешь, что я ничего не понимаю? Нет, дорогой мой, лучше я тебе объясню. Ты с моей помощью захватил власть, а теперь дрожишь как осиновый лист, что у тебя ее отнимут. Ты бы с удовольствием отправил меня в ссылку, но боишься Сеяна; ты бы с наслаждением раздавил всех этих крикунов из курии, но боишься... Сказать, кого ты боишься, Тиберий?
Цезарь угрюмо молчал.
— Ты боишься Германика и его армии, — презрительно бросила императрица. — Потому что без меня ты ни на что не способен. И уверяю тебя — так и будет продолжаться, пока ты не образумишься и не поймешь, что я нужна тебе больше, чем кто бы то ни было.
Цезарь продолжал молчать, глядя в пол. Его лицо покрылось красными пятнами, а губы побелели.
— Ну, не сердись, — уже более миролюбиво сказала Ливия. — Пойми, мы сейчас союзники и должны держаться вместе. Да, признаюсь, я имею доступ к власти только благодаря твоему нынешнему положению, но не забывай, что положением этим ты обязан мне и без меня можешь очень скоро его лишиться. Разве я не права?
Тиберий поднял голову. В его глазах была тоска.
— Ну вот, вижу — ты и сам все понимаешь, — дружелюбно произнесла Ливия, сочувственно глядя на сына. — Так что предлагаю тебе помириться и помогать друг другу, по крайней мере, до тех пор, пока власть наша не окрепнет и мы сможем с уверенностью смотреть в будущее.
Слова «наша власть» больно резанули слух Тиберия, но он сдержался. Да, мать, как всегда, права. Придется еще потерпеть. Но пусть она не думает, что ей удалось его обмануть своими уловками. Нет, он по-прежнему будет начеку, готовый в любой момент дать отпор. А уж когда Паулин успешно справится со своим заданием и добудет для цезаря сокровища фараонов, вот тогда ему ни с кем не надо будет считаться. Ни с матерью, ни с Германиком, ни с Сеяном.
Да за такие деньги он купит себе хоть все парфянское войско, да и армян в придачу. Кто тогда сможет ему противостоять?
Тиберий успокоился и согласно кивнул.
— Хорошо, матушка, — произнес он покорно. — Я готов. Я всегда стремился поддерживать с тобой хорошие отношения, но вот ты...
— А что я? — удивилась императрица. — Разве я тебя чем-то обидела? Если так, то извини...
— Ты еще спрашиваешь! — с горечью воскликнул Тиберий. — А кто выставил меня на посмешище с этим банкетом?
Ливия прекрасно поняла, что сын имеет в виду. Не так давно — поскольку цезарь демонстративно перебрался в новый дворец, а ей выделил комнаты в старом, и сенаторы с чиновниками уже не так спешили нанести ей визит вежливости — императрица поставила у себя в атрии золотую статую Божественного Августа и в качестве верховной жрицы нового культа пригласила самых достойных граждан и их жен на торжественный банкет.
Тиберий обиделся и заявил, что поскольку прием носит официальный характер, то и он должен играть на нем не последнюю роль. Ведь он, в конце концов, является правителем Империи,
Ливия не стала спорить и предложила ему председательствовать на собрании мужчин, а она, в свою очередь, организует вечер для их супруг.
Тиберий не почувствовал подвоха и согласился, полагая, что принимать достойных сенаторов и патрициев более почетно, чем каких-то болтливых глупых баб.
Но в результате все вышло наоборот. Поскольку банкет проходил в доме, где хозяйкой была Ливия, слуги слушались только ее, а потому на столы, предназначенные для женщин, попали самые лучшие блюда и самые тонкие вина. Мужчинам пришлось довольствоваться чуть ли не объедками.
Это, естественно, никак не могло поднять авторитет цезаря, и он ужасно разозлился на мать, выставившую его в таком свете.
— Ах банкет, — вздохнула императрица. — Что ж, если это тебя так задело, то прости, пожалуйста. Но ты сам виноват. Ведь я являюсь верховной жрицей культа Божественного Августа и имею право сама организовывать мероприятия в его честь. Ты же пытаешься быть затычкой к каждой бочке, боясь, что в противном случае тебя вовсе перестанут уважать.
Запомни, сынок, если ты хочешь, чтобы люди тебя уважали, сначала начни уважать себя сам. Без этого ничего не выйдет.
«И опять она права, — со злостью подумал Тиберий. — Вот ведьма. Как же с ней бороться?»
— А зачем надо было зачитывать письма Августа? — с обидой спросил он. — Чтобы посмеяться надо мной?
На том же банкете Ливия, не удовлетворившись и так уже достаточным своим триумфом, собрала женщин в своей приемной и зачитала им несколько писем Августа, которые покойный цезарь писал ей в разное время. Во всех этих посланиях он весьма нелицеприятно характеризовал своего пасынка, жалуясь на его угрюмый характер, подозрительность и склонность к пьянству и разврату.
Супруга сенаторов получили огромное удовольствие и, естественно, не замедлили затем рассказать все подробности своим мужьям.
— Ну, сынок, — с улыбкой ответила императрица, — ведь если уж ты отказал мне в доступе к архиву моего покойного мужа, то должна же я была — хотя бы для сохранения авторитета верховной жрицы — показать, что и у меня есть некоторые документы Божественного Августа.
Тиберий понял, на что она намекает, и лишь скрипнул зубами в бессильной ярости,
— По крайней мере, — буркнул он, — можно было не так демонстративно проявлять свое неуважение ко мне и к моим гостям. Очень некрасиво выглядело, когда на твой стол подали прекрасного фазана на золотом блюде и тут же на мой — какую-то тощую пригоревшую курицу в мокрых перьях.
— Но я же во всем следовала твоим наставлениям, сын, — язвительно улыбнулась Ливия. — Разве не ты выступил недавно в сенате с гневной речью, направленной против роскоши и расточительства, и весьма остроумно заметил, что половина кабана ничем не хуже целого, а потому следует придерживаться умеренности? Я только хотела, чтобы ты сам подал пример воздержанности своим сенаторам и патрициям — мотам и чревоугодникам.
Тиберий только махнул рукой. С ней бесполезно спорить, только нарываешься на новые насмешки.
Императрица прикрыла глаза и покачала головой.
— Да, — мечтательно протянула она, — вот, вспоминаю, как в подобной ситуации поступил твой приемный отец, Август. Он, конечно, был человеком довольно мягким и слабовольным, но умел сохранить лицо в любой ситуации и всегда находил выход.
Однажды цезарь сурово попенял нескольким знатным гражданам за то, что их жены питают страсть к неумеренной роскоши и одеваются, словно александрийские гетеры. Не пристало это, дескать, почтенным римским матронам, и долг мужа — вовремя приструнить зарвавшуюся супругу.
Сенаторы с почтением выслушали речь Августа и пообещали принять меры. «Мы будем во всем следовать твоим мудрым указаниям, которые ты подкрепляешь личным примером», — сказали они.
А я — специально, чтобы поддеть Августа — в тот же вечер пришла на званый ужин в самом шикарном своем туалете, а уж драгоценностей навесила столько, что едва могла двигаться.
Все остолбенели и уставились на цезаря, ожидая, что же он скажет своей жене, бросившей ему столь дерзкий вызов.
Но Август не растерялся. Он с улыбкой поблагодарил меня за весьма своевременную и остроумную пародию на излишества, осужденные им утром.
Вот так поступал твой приемный отец, и все его любили и уважали. Ты же на том банкете готов был с кулаками на меня наброситься. Гости это заметили, и поверь — общественное мнение было не на твоей стороне.
Тиберий снова опустил голову и уставился в стол. Левой рукой он ожесточенно чесал язву на щеке.
— Ладно, сынок, — доброжелательно произнесла императрица, видя, что он совсем расстроился. — Что было, то было. Теперь начнем сотрудничать по-настоящему. И вот первый вопрос, который мы обязаны решить, — что делать с Германиком?
— А что делать с Германиком? — буркнул цезарь. — Пусть себе воюет. Я бы не очень хотел, чтобы он вернулся в Рим.
— Естественно, — согласилась Ливия — Но предоставлять ему свободу действий в Германии очень опасно. Он и так сделался уже слишком популярным, а новые победы, которые он обязательно одержит, только добавят ему сторонников.
Ведь ты же помнишь — у нас есть кое-какие тайны, о которых он никогда не должен узнать, иначе вполне может повернуть оружие против нас. Если посчитает, что мы нарушили закон.
Тиберий задумчиво кивнул. Да, это так. Германик верен долгу и присяге, но не позволит и никому другому нарушать их.
— Вот видишь, — продолжала Ливия. — Наше положение еще не настолько прочно, сенат еще не лежит у наших ног и готов в любой момент переметнуться от тебя к Германику.
У нас есть хорошее средство прижать их и сделать своими рабами, но для этого надо иметь свободу действий.
— И что это за средство? — без особого интереса спросил Тиберий. — Мечи преторианцев и твой верный пес Сеян?
— Не совсем, — улыбнулась Ливия. — Да, Сеян готов выполнить любой наш приказ, но он тоже боится Германика. И ему нужно какое-нибудь юридическое основание, чтобы развязать репрессии против сенаторов и прочих смутьянов.
— А у тебя есть это основание? — спросил цезарь.
— Да, — ответила Ливия. — Я говорю о добром старом законе об оскорблении величия римского народа. Ведь он настолько расплывчатый, что по нему можно осудить практически за любой поступок, даже намерение. Поэтому закон сей — crimen laesae maiestatis — весьма действенное оружие в руках единоличного правителя.
Особенно сейчас, когда появился культ Божественного Августа, к которому люди еще не привыкли. Многие до сих пор относятся к покойному цезарю, как к простому смертному, и это следует использовать.
— Каким образом? — непонимающе спросил Тиберий.
— О, — усмехнулась императрица, — не мне тебя учить. Ведь ты же сам недавно дал прекрасный пример, как следует наказывать за неуважение к Августу. Помнишь того парикмахера?
Тиберий медленно кивнул. Да, он вспомнил. Тогда он не придал этому эпизоду особого значения, а вот мать сразу сообразила, как можно использовать подобные случаи.
Это произошло месяц назад. Тиберий прогуливался на Форуме, а мимо проходила какая-то похоронная процессия. Вдруг цезарь заметил, как некий человек подбежал к носилкам с телом покойного и что-то шепнул ему на ухо. Заинтригованный Тиберий приказал подвести к нему мужчину, который оказался парикмахером из Аполлинского квартала, и спросил, что это такое тот сказал мертвому.
— Я попросил его, — дерзко ответил парикмахер, — чтобы он, когда попадет в царство Плутона, передал Августу, что завещанные им подарки для народа еще не выплачены полностью.
Тиберий просто дар речи потерял от возмущения. А придя в себя, отправил шутника в тюрьму за высказывание о Божественном Августе в неподобающем и кощунственном тоне.
Естественно, основной причиной его гнева был намек на то, что он, Тиберий, не спешит расставаться с деньгами, предназначенными Августом для народа, но обвинение в святотатстве позволило и так примерно наказать языкастого парикмахера.
Ливия, узнав об этом случае, ничего не сказала, но запомнила его и решила использовать в своих целях.
— Вот видишь, — продолжала она, — ты сумел приструнить этого вольноотпущенника, а чем же лучше почтенные сенаторы? Ведь для закона не имеет значения, оскорбил ли Бога Августа консул или последний раб? Наказание предусмотрено одно и то же.
Смотри, как интересно получается. Оскорбил-то этот парикмахер тебя, а осудили его за профанацию имени Августа. И так можно поступать и впредь: всех неугодных нам отправлять в тюрьму, ссылку, а то и на казнь, прикрываясь заботой о культе Божественного Августа. Уж поверь мне, сынок, повод всегда найдется.
— Какая ты циничная, матушка, — недовольно сказал Тиберий. — Тебя бы саму сейчас следовало осудить по этому закону.
Ливия довольно расхохоталась.
— Помнишь, как я тебе говорила когда-то: что позволено Юпитеру, не позволено быку. Не забывай этого, дорогой.
— Ладно, — согласился цезарь. — Мысль неплохая. Вся эта банда из курии у меня уже в печенках сидит. Видеть не могу ни Гатерия, ни Азиния Галла, ни Квинта Аррунция...
— Придет их час, — торжественно произнесла императрица. — Клянусь Марсом Ультором-Мстителем, что они за все нам заплатят, за все насмешки и издевательства.
Она замолчала, и несколько секунд в комнате стояла полная тишина. Потом Ливия снова заговорила:
— Так вот для начала нам надо как-то изолировать Германика от армии, но и в Риме не оставлять. Почему бы тебе не поручить ему какую-нибудь миссию в Малой Азии или в Сирии? Пусть совершит инспекционную поездку, проверит, какова обстановка в провинциях. Ведь он является твоим приемным сыном и первым помощником в управлении государством. Нельзя же все время проводить на войне, а государственную деятельность совсем забросить. Как ты считаешь?
— Да, мысль неплохая, — согласился Тиберий. — Надо отозвать его из Германии. Но кого же назначить командующим?
— О, — Ливия пренебрежительно махнула рукой. — Да хотя бы Друза. Германик наверняка уже так отколотил варваров, что они теперь лет десять из леса не выйдут.
— Ладно, подумаю еще, — сказал Тиберий. — Так говоришь: пусть едет на Восток?
— Именно. А мы уж позаботимся, чтобы у него было достаточно работы и вернулся он в Рим не так скоро. Нынешний наместник Сирии — Гней Пизон — мой преданный слуга и сделает все, что я попрошу. Он постарается, чтобы Германик не скучал в поездке.
И она довольно хихикнула, потирая свои маленькие сухонькие ладошки, желтые, словно пергамент.
— Хорошо, — согласился цезарь. — Так и сделаем. У тебя есть еще вопросы? Я бы хотел теперь отдохнуть.
— Только один, сынок, — медовым голосом сказала императрица. — Но сначала повтори еще раз: мы помирились с тобой?
— Да, — неохотно буркнул цезарь.
— И мы теперь друзья и союзники? — настаивала императрица с улыбкой на бледных губах.
— Да.
— В таком случае, не откажи мне в одной любезности, сынок.
— В какой именно? — сразу насторожился Тиберий.
— Позволь мне заглянуть в архив Августа. Меня интересуют кое-какие документы.
Цезарь смутился.
— Ну, матушка, — пробормотал он, — там такой беспорядок, Ты можешь утомиться, разыскивая нужные тебе свитки, а я бы этого не хотел. Сейчас там работают мои секретари — сортируют бумаги, составляют картотеку и списки. Вот, когда они закончат — милости прошу.
— Ну что ж, — невозмутимо сказала Ливия. — Меня трогает твоя забота, сынок. Пусть будет так.
Она поднялась с дивана.
— Прощай, Тиберий. Будь здоров.
— Да хранят тебя Боги, матушка, — ответил цезарь, довольный, что Ливия так легко дала себя уговорить. — Желаю тебе всего наилучшего. Спасибо за советы.
— Да, еще одно, — припомнила императрица. — У меня для тебя есть неприятное известие.
— Какое? — глухо спросил Тиберий, чувствуя недоброе.
— Твой друг, Публий Сульпиций Квириний, который недавно был во дворце и с которым вы о чем-то так долго беседовали за закрытыми дверями, умер.
«Она все знает обо мне, — с каким-то детским страхом подумал цезарь. — От нее ничего нельзя скрыть».
И только тут до него дошел смысл сказанного.
— Умер? — переспросил он недоверчиво. — Квириний? Но от чего? Хотя да, он был уже старый...
— Не старость была причиной смерти, — многозначительно сказала императрица. — Его убили.
— Что? — Тиберий вскочил на ноги и побледнел.
— Да, сынок. К нему в дом проникли какие-то люди, видимо, разбойники. Они и отправили почтенного Квириния к Плутону. Но перед этим, как сообщил мне префект города, его пытали. Видимо, хотели узнать, где он прячет деньги и драгоценности.
И, выпустив эту последнюю стрелу, императрица повернулась и вышла из комнаты.
Тиберий, закусив губу, смотрел ей вслед.
Квириний... человек, который знал тайну золота царя Ирода. Какие там бандиты, ведь ясно, почему его пытали и убили.
Но кто это сделал? Кто выследил бывшего проконсула Сирии? Кто теперь посвящен в планы цезаря?
Парфяне? Или... сама Ливия? Да, скорее всего. Она не могла примириться с тем, что от нее что-то скрывают. Но что она теперь собирается предпринять? Союзница...
Иллюзий Тиберий не строил. Он прекрасно понимал, что мать пошла на примирение с ним лишь по необходимости. Как, впрочем, и он сам. И как только у кого-то из них появится достаточное преимущество, маски немедленно будут сброшены и более удачливый растопчет соперника. Но кто же окажется этим счастливчиком?
Ответ на этот вопрос в немалой степени мог бы дать успех миссии Светония Паулина.
А успех миссии Светония Паулина был теперь поставлен под весьма серьезную угрозу.
Глава III
В пути
«Минерва» входила в Ионическое море. Крутобортый корпус двухъярусной правительственной галеры уверенно разрезал волны загнутым носом, украшенным статуей Богини мудрости. Весла, управляемые уверенными, отработанными движениями опытных гребцов, размеренно опускались и поднимались, вспенивая нежно-голубую прозрачную воду.
Ветра пока не было, и большой четырехугольный льняной парус с вышитыми на нем буквами SPQR — аббревиатурой выражения «сенат и народ римский» — лежал пока у борта, свернутый в рулон и прикрепленный к массивной дубовой рее.
На мачте развевался лазоревый флаг с теми же буквами — знак принадлежности судна к мизенской эскадре.
Бывший трибун Первого Италийского легиона, а ныне специальный посланник цезаря Тиберия Гай Валерий Сабин стоял у высокого борта и задумчиво смотрел вдаль.
Вокруг суетились матросы, слышались команды шкипера и скрип румпеля, возле которого стоял рослый рулевой в короткой тунике, но Сабин, казалось, не обращал ни малейшего внимания на то, что происходило рядом с ним. Мысли его были далеко.
Трибун размышлял об очередной перемене, которая случилась в его судьбе.
На следующий день после такого сладостного свидания с Эмилией цезарь приказал ему и Марку Светонию Паулину отправляться в путь. Все уже было обговорено и подготовлено заранее, поэтому им осталось лишь сесть в закрытый экипаж у Капенских ворот и пуститься в дорогу, навстречу неизвестности, новым испытаниям, опасностям, а затем, может, и к славе, почестям, богатству.
И к Эмилии...
Да, эта мысль помогла Сабину легче перенести болезненное расставание; она грела и утешала его. Вот скоро уже он выполнит поручение цезаря, сделает стремительную карьеру, которая не снилась даже наглому Элию Сеяну, и сможет открыто попросить руки правнучки Божественного Августа. И тогда он будет по-настоящему счастлив.
Лошадей меняли на каждом перегоне, поэтому карета стремительно неслась по виа Аппия, делая лишь короткие остановки на ночь. Через пять дней они въехали в Брундизий — южные ворота Италии — и поспешили в порт.
Там их уже ждала быстроходная галера «Минерва», специально предназначенная для обслуживания государственных чиновников, отправляющихся по делам в провинции.
Новый прокуратор Иудеи Валерий Грат, назначенный вместо смещенного Руфа, уже несколько дней находился в городе, и его багаж был уже погружен на судно. Грат со своей свитой — секретарями, писцами и другими чиновниками, которыми он собирался заменить старую команду, ждал лишь прибытия Паулина, да еще попутного ветра, чтобы, помолясь и принеся жертву Богам, тронуться в далекий и опасный путь.
Буквально на следующее утро помощник капитана «Минервы» сообщил, что все благоприятствует отплытию, и спустя два часа, после исполнения всех ритуалов, которым суеверные моряки придавали огромное значение, галера вышла из порта Брундизия и взяла курс на юго-восток, к берегам Эпира.
Сабин, которому довелось за последнее время немало попутешествовать по морю, уже не проявлял особого беспокойства. Марк Светоний Паулин зато чувствовал себя куда менее уверенно,
Что ж, римляне никогда не были нацией моряков и, дабы утешить свое самолюбие, просто возвели в культ неприязнь к водной стихии, считая ее одним из признаков цивилизованного человека. Дескать, не то что эти греки или жулики-финикийцы; нормальный, уважающий себя мужчина никак не может сохранять собственное достоинство на вечно прыгающей тонкой дощатой палубе какой-то неустойчивой скорлупки, а потому обязан избегать морских путешествий. Вот и Божественный Август не любил кораблей и ужасно страдал от противной унизительной морской болезни. Другое дело — на суше. Там уж римлянин никому не уступит.
Сабин оглянулся и посмотрел на две массивные, но вместе с тем изящные и подвижные военные триремы, которые следовали за их галерой. Они должны были сопровождать «Минерву» до самой Антиохии и выполняли вовсе не. декоративную функцию, хотя высшие римские чиновники, отправлявшиеся в провинции, имели право на почетный эскорт.
Но главное было не это — в водах, которые предстояло пересечь цезарской галере, обитало несметное множество всевозможных пиратов и разбойников. Им было все равно — напасть ли на жалкую лодчонку нищего рыбака или на официальное судно, везущее проконсула из Рима, были бы шансы на успех. Вот почему конвой трирем был просто необходим — один вид грозных морских бойцов мог отпугнуть самых отчаянных сорвиголов и никто не решился бы бросить вызов могучему римскому флоту.
Отвернувшись, Сабин снова задумался об Эмилии. Она обещала ждать его и молиться за успех. Какая она красивая! И такая веселая. И нежная. Трибун не был повесой, но всегда мечтал именно о такой девушке. О Боги, как им будет хорошо вдвоем!
Но еще так долго ждать... И кто знает, что подстерегает его впереди? Он ведь едет за золотом, которое каждый считает своим, и за которое каждый готов другому глотку перегрызть. Как глупо... Но что поделаешь — золото правит миром. Видимо, такова воля Богов.
— Господин, — раздался позади трибуна негромкий чуть хриплый голос. — Обед готов.
Сабин обернулся.
— А, Феликс, — сказал он. — Уже управился? Молодец, Зря ты посвятил свою жизнь разбою. Из тебя вышел бы прекрасный слуга.
Бывший пират невесело усмехнулся.
— Спасибо, — сказал он. — Но я бы уж лучше предпочел, чтобы меня прибили к кресту, чем всю жизнь прислуживать кому-то. Даже тебе, господин, при всей моей благодарности...
— Ладно, не обижайся, — примирительно сказал Сабин. — Я понимаю, что человек, который умеет держать в руках меч, никогда не променяет его на стилос или опахало раба. Не волнуйся, как только мы сойдем на берег, я найму пару человек для себя и для Паулина. Пока же придется потерпеть. Мы не могли взять слуг из Рима — приказ цезаря.
Ветра пока не было, и большой четырехугольный льняной парус с вышитыми на нем буквами SPQR — аббревиатурой выражения «сенат и народ римский» — лежал пока у борта, свернутый в рулон и прикрепленный к массивной дубовой рее.
На мачте развевался лазоревый флаг с теми же буквами — знак принадлежности судна к мизенской эскадре.
Бывший трибун Первого Италийского легиона, а ныне специальный посланник цезаря Тиберия Гай Валерий Сабин стоял у высокого борта и задумчиво смотрел вдаль.
Вокруг суетились матросы, слышались команды шкипера и скрип румпеля, возле которого стоял рослый рулевой в короткой тунике, но Сабин, казалось, не обращал ни малейшего внимания на то, что происходило рядом с ним. Мысли его были далеко.
Трибун размышлял об очередной перемене, которая случилась в его судьбе.
На следующий день после такого сладостного свидания с Эмилией цезарь приказал ему и Марку Светонию Паулину отправляться в путь. Все уже было обговорено и подготовлено заранее, поэтому им осталось лишь сесть в закрытый экипаж у Капенских ворот и пуститься в дорогу, навстречу неизвестности, новым испытаниям, опасностям, а затем, может, и к славе, почестям, богатству.
И к Эмилии...
Да, эта мысль помогла Сабину легче перенести болезненное расставание; она грела и утешала его. Вот скоро уже он выполнит поручение цезаря, сделает стремительную карьеру, которая не снилась даже наглому Элию Сеяну, и сможет открыто попросить руки правнучки Божественного Августа. И тогда он будет по-настоящему счастлив.
Лошадей меняли на каждом перегоне, поэтому карета стремительно неслась по виа Аппия, делая лишь короткие остановки на ночь. Через пять дней они въехали в Брундизий — южные ворота Италии — и поспешили в порт.
Там их уже ждала быстроходная галера «Минерва», специально предназначенная для обслуживания государственных чиновников, отправляющихся по делам в провинции.
Новый прокуратор Иудеи Валерий Грат, назначенный вместо смещенного Руфа, уже несколько дней находился в городе, и его багаж был уже погружен на судно. Грат со своей свитой — секретарями, писцами и другими чиновниками, которыми он собирался заменить старую команду, ждал лишь прибытия Паулина, да еще попутного ветра, чтобы, помолясь и принеся жертву Богам, тронуться в далекий и опасный путь.
Буквально на следующее утро помощник капитана «Минервы» сообщил, что все благоприятствует отплытию, и спустя два часа, после исполнения всех ритуалов, которым суеверные моряки придавали огромное значение, галера вышла из порта Брундизия и взяла курс на юго-восток, к берегам Эпира.
Сабин, которому довелось за последнее время немало попутешествовать по морю, уже не проявлял особого беспокойства. Марк Светоний Паулин зато чувствовал себя куда менее уверенно,
Что ж, римляне никогда не были нацией моряков и, дабы утешить свое самолюбие, просто возвели в культ неприязнь к водной стихии, считая ее одним из признаков цивилизованного человека. Дескать, не то что эти греки или жулики-финикийцы; нормальный, уважающий себя мужчина никак не может сохранять собственное достоинство на вечно прыгающей тонкой дощатой палубе какой-то неустойчивой скорлупки, а потому обязан избегать морских путешествий. Вот и Божественный Август не любил кораблей и ужасно страдал от противной унизительной морской болезни. Другое дело — на суше. Там уж римлянин никому не уступит.
Сабин оглянулся и посмотрел на две массивные, но вместе с тем изящные и подвижные военные триремы, которые следовали за их галерой. Они должны были сопровождать «Минерву» до самой Антиохии и выполняли вовсе не. декоративную функцию, хотя высшие римские чиновники, отправлявшиеся в провинции, имели право на почетный эскорт.
Но главное было не это — в водах, которые предстояло пересечь цезарской галере, обитало несметное множество всевозможных пиратов и разбойников. Им было все равно — напасть ли на жалкую лодчонку нищего рыбака или на официальное судно, везущее проконсула из Рима, были бы шансы на успех. Вот почему конвой трирем был просто необходим — один вид грозных морских бойцов мог отпугнуть самых отчаянных сорвиголов и никто не решился бы бросить вызов могучему римскому флоту.
Отвернувшись, Сабин снова задумался об Эмилии. Она обещала ждать его и молиться за успех. Какая она красивая! И такая веселая. И нежная. Трибун не был повесой, но всегда мечтал именно о такой девушке. О Боги, как им будет хорошо вдвоем!
Но еще так долго ждать... И кто знает, что подстерегает его впереди? Он ведь едет за золотом, которое каждый считает своим, и за которое каждый готов другому глотку перегрызть. Как глупо... Но что поделаешь — золото правит миром. Видимо, такова воля Богов.
— Господин, — раздался позади трибуна негромкий чуть хриплый голос. — Обед готов.
Сабин обернулся.
— А, Феликс, — сказал он. — Уже управился? Молодец, Зря ты посвятил свою жизнь разбою. Из тебя вышел бы прекрасный слуга.
Бывший пират невесело усмехнулся.
— Спасибо, — сказал он. — Но я бы уж лучше предпочел, чтобы меня прибили к кресту, чем всю жизнь прислуживать кому-то. Даже тебе, господин, при всей моей благодарности...
— Ладно, не обижайся, — примирительно сказал Сабин. — Я понимаю, что человек, который умеет держать в руках меч, никогда не променяет его на стилос или опахало раба. Не волнуйся, как только мы сойдем на берег, я найму пару человек для себя и для Паулина. Пока же придется потерпеть. Мы не могли взять слуг из Рима — приказ цезаря.