Страница:
— Авиньон — прелестный город, — говорил Генрих. — Задержимся в нем еще немного. У нас достаточно времени для Парижа.
Он присоединился к новому религиозному братству Баттус.
— Я хочу, чтобы мой народ знал, что я — серьезный, глубоко религиозный человек.
Баттус был сектой, члены которой, надев на себя мешки с отверстиями для головы и маски, маршировали босиком по улицам; при этом они били друг друга плетьми; они шествовали с горящими факелами и крестами, словно исполняя епитимью Генрих отнесся к Баттусу с энтузиазмом. Все его молодые люди должны вступить в братство, сказал он. По его мнению, это давало ощущение духовной общности; прикосновение хлыста к плечу доставляло неописуемое удовольствие. Наряды короля расшили изображениями черепов; даже на его носках появились черепа, вытканные шелком.
Наваррец вступил в секту. Ему нравилось хлестать короля и его фаворитов, но сам он уворачивался от ударов. Каждому — свое, говорил неисправимый Генрих.
Кардинал Лоррен, также присоединился к братству, поскольку хотел пользоваться расположением и доверием короля.
Катрин с раздражением смотрела на их шутовство.
Это все пустяки, уверяла она себя. Просто он слишком долго ждал. Теперь триумф вскружил ему голову Генриху скоро надоест это сумасбродство, и тогда они будут править вдвоем.
Катрин обедала, когда неожиданно, без всякого предупреждения, она поняла, что кардинал Лоррен умер.
Бокал замер возле ее губ, она спокойно произнесла:
— Теперь, возможно, мы обретем покой, люди говорят, что кардинал мешал этому.
— Мадам, — сказала одна из фрейлин, — я видела кардинала всего два дня назад. Он участвовал в шествии людей из Баттуса. Он шел босиком с обнаженными плечами. Он имел вполне здоровый вид.
— Он мертв, — заявила Катрин. — Он был великим священником. — Она лукаво улыбнулась и добавила. — Мы понесли тяжкую утрату.
Катрин увидела обращенные на нее глаза Мадаленны и привлекла женщину к себе.
— Сегодня умер порочный человек. Все святые празднуют его кончину, — прошептала королева-мать на ухо своей шпионке.
Опустив бокал, Катрин посмотрела прямо перед собой.
— Господи! — воскликнула она. — Вот он! Это кардинал!
У Мадаленны застучали зубы.
— Мадам, — прошептала она, — мы его не видим.
Катрин откинулась на спинку кресла и спокойно произнесла:
— Это было видение. Со мной в жизни несколько раз происходило подобное. Я уверена, что сегодня мы узнаем о смерти этого человека.
Ее женщины не могли забыть этот инцидент. Они испуганно, шепотом обсуждали его. Они помнили случай, когда Катрин сообщила им о смерти принца Конде под Ярнаком и о победе ее сына в том сражении; Катрин увидела тогда перед своими глазами события, происшедшие за много миль от нее.
— В королеве-матери есть нечто нечеловеческое, — говорили фрейлины. — Это нас пугает.
Позже в тот же день, когда Катрин сообщили о смерти кардинала, она сказала:
— Вы не сказали мне ничего нового. Я видела, как он покинул землю и полетел в рай.
Катрин мысленно добавила: «Скорее всего, в ад, если такое место существует».
Ночью поднялся сильный ураган; лежа в постели без сна, Катрин не могла выбросить из головы воспоминания о человеке, управлявшем ее сыном Франциском и сделавшим, мальчика несчастным. Она вспоминала много эпизодов из прошлого, хитрые, зловещие фразы кардинала, его похотливые глаза, стремление укреплять могущество своего дома, трусость, заставившая Лоррена носить под кардинальской мантией кольчугу. Она считала его своим главным врагом, опасным, неоднозначным человеком, церковником, готовым заплатить любому мужчине или женщине за придуманные ими новые способы удовлетворения его эротических запросов, интеллектуалом, легко цитировавшим классиков, остроумцем, обожавшим рискованные шутки. Она думала о том, как в последние годы, уже зная о своей скорой смерти, кардинал относился к ней с особым уважением, видя в Катрин безнравственного человека, рядом с которым он сам казался себе невинным ребенком. Она представила его стоящим перед Господом и произносящим хитрые отточенные фразы: «Да, я делал это, я виновен, но, Господи, сравни меня с великой грешницей Катрин, и ты поймешь, что я — лишь новичок в грехе». Эта воображаемая сцена заставила ее рассмеяться.
Порывы ветра разбивались о стены замка, непрерывно шумел дождь; сильный страх сдавил душу Карин, ей показалось, что кардинал стоит в спальне. Она коснулась браслета и произнесла слова защитного заклинания, которому научил ее Рене; даже закрыв глаза, она видела хитрое, удлиненное лицо кардинала с точеными чертами, которое было весьма красивым, пока порок не оставил на нем свой след. Она увидела глаза с темными мешками под ними, движущиеся губы. Он хочет взять меня с собой, подумала Катрин. Он хочет, чтобы я вместе с ним попала на Страшный Суд. Он хочет сказать: «Господи, сравни нас. Эта женщина — самая порочная из всех живших на земле. Глядя на нее, погрязшую в грехе, ты должен отнестись ко мне снисходительно».
Это было смешной фантазией; она не могла забыть кардинала. Ей казалось, что он стоит у изножья ее кровати за пологом.
Наконец она не выдержала напряжения и позвала фрейлин. Они появились с удивленными лицами.
— Зажгите свечи, — попросила Катрин. — Кардинал находится здесь. Свет и ваше присутствие прогонят его назад в преисподнюю…
Женщины остались у королевы-матери до рассвета.
Наконец Генрих согласился уехать из Авиньона в Реймс.
— Ты должен как можно скорее стать коронованным монархом Франции, — заявила Катрин.
Приближается один из величайших дней ее жизни, говорила себе Катрин. Ее дорогой Генрих станет коронованным правителем Франции. У Катрин не осталось времени на суеверные страхи, она прекратила думать о кардинале Лоррене, хотя в течение нескольких дней после его смерти она заставляла женщин оставаться в ее спальне до утра. Человек, которого звали «французским тигром», вампиром, супостатом, был скоро забыт. Хотя непосредственно после смерти кардинала ходили разнообразные слухи о его отходе в мир иной. Гугеноты утверждали, что буря, разразившаяся в ночь после смерти Лоррена, была поднята ведьмами, устроившими шабаш, чтобы завладеть его душой и обречь ее на вечные муки. Они также говорили, что он очень волновался перед смертью, ощущая присутствие возле кровати злых духов, ждавших освобождения его души. Католики придерживались другой версии. По их мнению, буря олицетворяла возмущение Господа страной, не оценившей должным образом столь благочестивого католика; Господь забрал его к себе, поскольку Франция не отдавала ему должного. Говорили, что после физической смерти он беседовал с ангелами, одна пара которых стояла у изголовья его кровати, а вторая — у ее изножья; они ждали, когда отлетит его душа.
— Интересно узнать, кому в конце концов достанется черная душа кардинала, — насмешливо сказала Катрин, — ведьмам или ангелам. Не сомневаюсь в том, что он станет причиной кровавой ссоры в раю или аду, как это было во Франции. Довольно о нем! Оставим его в покое или муках; он исчез, и мы должны думать о живых.
Они отправились в Реймс, где Генрих поразил мать своим намерением срочно жениться.
Катрин испугалась.
— Если ты хочешь жениться, мой сын, мы найдем невесту, достойную тебя. Необходимы переговоры. Прежде всего надо организовать твою коронацию.
— Я собираюсь жениться через два дня после коронации.
— Это… невозможно.
— Для меня нет невозможного, — с новой самоуверенностью сказал Генрих. — Во всяком случае, если речь идет о женитьбе.
— Генрих, мой любимый, не думай, будто я недооцениваю твое положение. Как король Франции…
— Как король Франции я, и только я, буду решать, когда и на ком мне жениться. Луиза хочет стать моей королевой, и я не вижу причин откладывать свадьбу.
— Луиза! — ужаснулась Катрин.
— Мы любим друг друга, — сказал Генрих, поправляя локоны.
Она изумленно посмотрела на сына. Что случилось с ним за месяцы, проведенные в Польше? В раздражении Катрин подумала, не страдает ли он той же болезнью, что мучила покойного Карла.
— Ты — король, — заявила она. — Ты должен вступить в брак, достойный тебя.
— Я должен жениться и иметь детей, мама. Если я завтра умру, Аленсон поднимется на трон. Нельзя допустить, чтобы Францию постигло такое несчастье…
— Да, ты должен иметь детей… но также ты должен жениться в соответствии с твоим положением.
Он взял руку матери и поцеловал ее.
— Мое положение таково, что я способен возвысить любую особу. Бракосочетание состоится сразу после коронации. Народ этому обрадуется.
Катрин заметила на лице Генриха упрямое выражение; она поняла, что он не позволит ей расстроить его планы. Она не могла пробудить в нем страх, что ей без труда удавалось делать в отношении других ее детей. Она не должна отчаиваться; она попробует править с помощью хитрости. Почему бы и нет? Ей удавалось делать это в прошлом. Однако Катрин встревожила его безответственность; для человека такого положения это качество было почти равнозначно сумасшествию.
Коронация прошла не слишком гладко. Опущенная на голову Генриха корона вызвала у него раздражение. Она причиняла ему боль, о чем он заявил вслух. Он капризно тряхнул головой так, что корона едва не свалилась с нее. Ему следует научиться сдерживать свой характер на людях, подумала Катрин. Что сделали с ним поляки? Они изменили его. Он не должен вести себя со своими французскими подданными так же, как он, очевидно, вел себя с теми варварами. Для поляков он был великолепным чудаком, для французов — смешным извращенцем. Люди уже говорили, что инцидент с короной — недобрый знак. «Вы видели, как она едва не свалилась с его легкомысленной головы? Он недолго просидит на троне. Это было знаком свыше. Знаком, который не должен слишком сильно волновать нас». Это было плохо: король должен пользоваться народной любовью — хотя бы во время коронации Генрих был рассержен равнодушием людей. Поляки так гордились им; почему с французами все обстоит иначе?
Сразу после коронации изумленному народу сообщили, что король женится в ближайшее время.
Его поведение стало нелепым; было ясно, что он превратился в столь самоуверенного, надменного человека, что ему нет дела до мнения народа о нем. Он потребовал, чтобы Церковь изменила существующую традицию и провела венчание вечером. «Мы должны одеться при дневном освещении, — объяснил он. — На это уйдет весь день».
Церковь возмутилась; люди были изумлены Генрих не только принял решение поспешно и внезапно, но и выбрал в жены любовницу Франциска Люксембургского. Французы уже начали презирать этого накрашенного и надушенного короля, который никак не мог решить, мужчина он или женщина.
Генрих совершил очередную оплошность, вызвав к себе Франциска Люксембургского.
— Мой кузен, — обратился он к молодому человеку в присутствии столь многих людей, что эта история мигом донеслась из Реймса в Париж и распространилась по всей Франции, — я собираюсь жениться на вашей любовнице. Вместо нее я предоставлю вам мадемуазель де Шатонеф, мою прежнюю любовницу. Вы женитесь на моей даме, а я — на вашей. Эта весьма пикантная ситуация позабавит меня и моих подданных.
Франциск Люксембургский, застигнутый врасплох этим предложением, низко поклонился и сказал:
— Ваше Величество, я рад, что моя любовница удостоится такой чести. Однако я прошу вас избавить меня от женитьбы на мадемуазель де Шатонеф.
Генрих нахмурился.
— Почему? Мадемуазель де Шатонеф достаточно хороша для меня. Следовательно, и для вас тоже.
— Это так, Ваше Величество, — сказал смущенный джентльмен, — но я прошу вас дать мне время на обдумывание этого, согласитесь, весьма важного шага.
— Я не могу дать вам время, — сказал самоуверенный король. — Я настаиваю на том, чтобы ваша женитьба на мадемуазель де Шатонеф состоялась немедленно. Я хочу устроить два бракосочетания одновременно. Мне нравится романтичная и пикантная ситуация, она поможет людям лучше понять человека, который является их королем.
Генрих с большой помпой женился на Луизе де Водемонт, но Франциск Люксембургский исчез из своих покоев через несколько часов после беседы с королем; позже выяснилось, что он срочно умчался в Люксембург.
Генрих пожал своими элегантными плечами; он был слишком увлечен новыми нарядами и планированием развлечений, чтобы думать о бегстве родственника. Но люди возмущенно качали головами и спрашивали себя, что ждет страну с таким королем на троне. «Неужели мы освободились от одного безумца только для того, чтобы его место занял другой? Эти Валуа — сущие змеи. Могло ли быть иначе? Вспомните, кто их мать!»
После коронации и бракосочетания в Реймсе Генрих приехал в столицу, чтобы участвовать в новых оргиях и уличных шествиях Баттуса.
Парижане смотрели на выходки короля с грустью в глазах. Им казалось, что правление такого человека, как Генрих Третий, рядом с которым всегда находилась итальянская Иезавель, может причинить стране только зло.
Король продолжал вести легкомысленный образ жизни, не замечая бурь, которые поднимались вокруг него. Катрин наблюдала за ним с настороженностью и давала ему советы; он делал вид, будто следует им, а затем позволял себе забывать о них. Его всегда окружали своеобразные молодые люди; парижане начали называть их милашками Генриха. Особенно сильно он привязался к четверым: дю Гасту, Кайлюсу и герцогам де Жуаезу и Эпернону. Они практически не расставались с королем, пользовались его доверием и делили с ним удовольствия. Катрин часто слышала их смех, когда они обсуждали какую-нибудь забавную выходку, новую моду в одежде и бижутерии или проделки их болонок.
В Париже нарастало беспокойство. Два холодных лета подряд привели к нехватке пшеницы и голоду. Гугеноты, не меньше католиков уверенные в том, что Господь на их стороне, объявили это следствием резни. В сельской местности появилось множество волков — это бедствие, несомненно, можно было связать с массовым убийством. Их привлекла человеческая плоть. Гугеноты были умными, энергичными торговцами; их гибель снизила уровень жизни в стране свирепствовали эпидемии; прокаженные бродили по Франции, распространяя свою страшную болезнь. По-прежнему не затихала борьба между оставшимися в живых гугенотами и католиками.
Король нуждался в деньгах и говорил об этом. Он и его фавориты планировали множество забавных увеселений, требовавших средств. Французов обложили большими налогами. Парижане роптали, возмущаясь королем; они находились близко к нему и видели экстравагантные процессии, роскошно одетых гостей, обильные луврские банкеты.
Они ненавидели короля и его мать сильнее, чем кого-либо в прошлом, но люди продолжали обвинять Катрин в дурных делах короля и всех несчастьях, выпадавших на долю Франции. Они презирали Генриха, но боялись Катрин; она вызывала у них чувство отвращения.
Парижане голодали и поэтому становились бесстрашными. На стенах появлялись оскорбительные надписи; ходили грубые шутки о короле и его матери, Аленсоне и королеве Марго; Франция находилась на грани бунта; это проявлялось в виде вспышек народного гнева. Однажды студенты остановили карету с Катрин и Марго; они приказали женщинам выйти из нее. Поняв, что неподчинение чревато угрозой насилия, они сделали это; молодежь оскорбляла королеву-мать, беззастенчиво ощупывала Марго. Лишь уверенное, надменное поведение двух королев предотвратило более грубое обращение с ними. Проявив достоинство, которое в конце концов испугало молодых бунтовщиков, они спокойно поднялись в карету, которая стремительно уехала. В другой раз король остановился посмотреть ярмарку в Сент-Жермене и обнаружил там студентов в длинных рубахах с гротескными кружевами из белой бумаги; юноши пародировали его «милашек». Они кривлялись, жеманничали, гладили, ласкали друг друга. Милашки, сопровождавшие короля, заплакали от злости и обиды; успокоить их можно было, лишь арестовав наглецов. Катрин, добилась быстрого освобождения студентов; ее тревожила безответственность Генриха.
Горожане кричали вслед королю, когда он шел по улицам или ехал верхам с процессией. «Содержатель Четырех Нищих» — это самое популярное оскорбление звучало, когда Генрих находился в обществе его избранников.
— Он укладывает волосы своей жене, — смеялись люди. — Выбирает ей туалеты. Кто этот Генрих Третий? Мужчина он или женщина?
Остряки забавлялись сочинением историй о смешных выходках короля; люди постоянно говорили о подлости и коварстве королевы-матери. Париж понял, что он ненавидит дом Валуа; всех его членов обливали грязью. Говорили, что Аленсон и Марго повинны в инцесте. Марго меняла любовников, как перчатки. Ее гардероб включал в себя сотню платьев, каждое из которых стоило целое состояние. Она держала лакеев-блондинов только для того, чтобы использовать их волосы на парики.
— Как долго мы будем позволять этим гадинам править нами? — ворчал народ. — Как долго мы позволим им обирать нас и жить в роскоши за наш счет?
Отзвуки приближающихся гроз усиливались и затихали. Борьба между католиками и гугенотами не прекращалась: люди разной веры ненавидели друг друга так же сильно, как и королевскую семью.
Наступил жаркий, душный август. Уличная грязь и вонь сточных канав удерживали людей в домах. Количество нищих увеличилось; больные и умирающие, они валялись на мостовой. На рынках процветали карманники. За городом было много грабителей; убийства совершались ради нескольких франков.
Пришла годовщина событий, о которых нельзя было забыть.
Еще много лет в ночь двадцать третьего августа гугеноты будут лежать без сна, слушая звон колокола, вспоминая погибших, вздрагивая при мысли о том, что их тоже может постигнуть судьба тех мучеников.
В Париже один шутник-католик поднял панику среди гугенотов, нарисовав мелом белые кресты на дверях домов нескольких известных гугенотов. Мужчины заточили шпаги и проверили ружья. Это было опасное время года.
Канун и сам день Святого Варфоломея прошли в напряженном ожидании; через несколько дней гугеноты, слушавшие проповедь в одном из домов, вышли после нее на улицу и обнаружили возле двери группу католиков. Один наглец осмелился вывести белый крест на своей шляпе. Католики пришли только для того, чтобы посмеяться, но напуганные гугеноты с высоко поднятыми головами зашагали по мостовой, шепча молитвы. Если бы они не начали молиться, все бы обошлось. Обе стороны не выносили, когда их противник обращался к Господу Бог был союзником и тех, и других. Они сердились, когда религиозный враг осмеливался обращаться к Богу. Кто-то швырнул камень; началась драка, закончившаяся трагично для нескольких ее участников.
Делегация гугенотов отправилась во дворец, чтобы потребовать аудиенцию у короля. Генрих заставил их ждать, пока он закончит фехтовать с одним из своих фаворитов; это было не то серьезное единоборство, в котором отличался его дед, Франциск Первый, и в котором погиб его отец, Генрих Второй, а всего лишь забавный спектакль, разыгрываемый в женских нарядах. Закончив развлекаться, Генрих объявил, что он слишком устал для приема делегации.
Среди гугенотов поднялся ропот.
— Это Вавилон! — говорили они. — Содом и Гоморра. Господь не успокоится, пока он не уничтожит этот город.
Бедняки толпились на городских улицах; когда в окнах дворца зажегся свет, люди пытались заглянуть внутрь и увидеть, что там происходит. Они наблюдали роскошные балы, на которых король танцевал в платье с глубоким вырезом и жемчужным ожерельем на шее. Парижане видели банкеты, на которых присутствовали мужчины в женских нарядах и женщины — в мужских. Люди знали, что шелк, купленный специально для этого увеселения, обошелся казне в сотню тысяч франков. Налоги росли.
Многие из окружения короля возмущались его поведением: сама Катрин, Гизы, маршал Таванн.
— Только глупец тратит деньги на безумства, — осмелился заметить Таванн.
— Нельзя так обращаться с парижанами! — заявил Гиз.
— Мой сын, будь осторожен! — взмолилась Катрин. — Если эти удовольствия необходимы тебе, предавайся им тайно. Не демонстрируй голодающим свои торжества. Нельзя продолжать в таком духе.
— Я — король, — сказал Генрих. — Для меня нет ничего запретного.
Тем временем мрачный голодающий город наблюдал за безрассудной экстравагантностью ненавистного короля.
Луи Беренже дю Гаст завивал волосы своего господина. При этом фаворит поддерживал легкую беседу на самом деле мысли Луи были далеки от внешнего вида короля Дю Гаст отличался от других милашек наличием у него политических амбиций; он хотел получить государственную должность; ради этого он был готов строить из себя женственного молодого человека, обожавшею красивые туалеты, духи, салонных собачек, своего господина, и делать все, что ему велят.
Ему уже удалось посеять раздор между королем и его сестрой Марго; он увидел в королеве Наварры союзницу Аленсона, своего смертельного врага. Дю Гаст в присутствии короля и всего двора обвинил Марго в нескромном поведении — она посещала спальню одного из приближенных Аленсона Марго яростно отрицала это, но король больше верил своему фавориту, нежели сестре; репутация Марго позволяла допустить, что подобная неосторожность с ее стороны имела место. Люди поверили дю Гасту. После этого инцидента союз Марго и Аленсона укрепился; королева Наварры еще больше сблизилась со своим мужем.
Король страдал от воспаления уха, сходного с тем, что привело к смерти его брата Франциска; дю Гасту пришло в голову, что кто-то во дворце пытается укоротить жизнь Генриха. Когда заподозрили использование яда, все тотчас вспомнили о королеве-матери. Однако никому не могло прийти в голову, что Катрин пытается убить ее любимого сына, который был для нее всем. Кто еще? Следующим претендентом на трон являлся Аленсон.
Дю Гаста волновал и другой факт. Он увлекся мадам де Сов; она не скрывала, что и он нравится ей. Она продолжала встречаться со своими любовниками — Гизом, Наваррцем и Аленсоном. Это злило дю Гаста, желавшего быть первым для своей избранницы к короля. Из соперников он больше всего боялся Аленсона; в случае смерти короля и восхождения на трон Аленсона положение дю Гаста оказалось бы весьма незавидным.
— Как сегодня обстоят дела с вашим ухом, дорогой король? — прошептал дю Гаст.
— Болит, — пожаловался Генрих. — Оно опухло? Уложи мои волосы так, чтобы прикрыть его прядями.
— Дорогой король, я хочу поговорить с вами наедине.
Кайлюс и Эпернон нахмурились.
— Речь идет о весьма важном вопросе, Ваше Величество, — проявил твердость дю Гаст.
Генрих кивнул. Иногда он не был таким глупцом, каким обычно казался; манкирование обязанностями отчасти объяснялось физической слабостью Генриха. Сила, которой он обладал в юности, исчезла; любая нагрузка утомляла его. Он унаследовал хрупкость и болезненность, сократившую жизни двух его старших братьев; однако он обладал более острым умом, чем они. Как все Медичи-Валуа, он имел сложный характер; черты, доставшиеся ему от матери, вступали в противоречие с родовыми свойствами Валуа. Он мог быть недалеким и экстравагантным извращенцем и одновременно, как его дед, — тонким целителем искусства. Напоминая чем-то своего отца — тугодума, все же обладавшего государственным мышлением, — Генрих старался лично разбираться в важных проблемах.
Он отпустил своих приближенных и приготовился выслушать дю Гаста.
— Дорогой король, мне страшно. Ваше ухо… оно беспокоит меня.
— Что ты имеешь в виду?
— Ваш брат Франциск умер от заболевания уха; говорят, что он скончался раньше срока.
— Господи! — воскликнул Генрих. — Ты хочешь сказать, что кто-то пытается избавиться от меня?
— Возможно, да.
— Но… моя мать меня любит.
— Я думаю не о вашей матери.
— Аленсон? — пробормотал король.
— Кто же еще, Ваше Величество? Он — ваш враг.
— Что мы можем сделать? Мы должны действовать быстро. Я позову мою мать. Ей следует быть в курсе.
Но дю Гаст не собирался позволить Генриху вызвать Катрин. Она никогда не согласится убить Аленсона — единственного оставшегося наследника Валуа.
— Мы можем все устроить без нее, Ваше Величество. Мы можем нанять исполнителей. Вам известно, что меня беспокоит все, что тревожит вас. Я лежу ночами без сна, думая о том, как лучше послужить вам.
— Луи, мой любимый!
— Мой обожаемый монарх! Вот что пришло мне в голову; есть другой человек, ненавидящий Аленсона.
— Кто он, дорогой друг?
— Наваррец.
— Наваррец? Но они — союзники.
— Бывшие. Сейчас они в ссоре. Из-за женщины. Они готовы со дня на день вцепиться друг другу в горло. Наваррец забавляется своими жестокими шутками. Навестив даму, Генрих подвесил тяжелый предмет над ее дверью и сделал так, чтобы он упал на голову Аленсону, когда тот отправился к своей пассии. Господи! Видели бы вы, что сталось с внешностью Аленсона, который, как известно Вашему Величеству, никогда не блистал красотой…
— Я рад слышать это. Жаль, что он лишь повредил себе лицо, а его уродливая шея осталась цела.
— Происшествие породило скандал. Возникла опасность дуэли. Но вы знаете Наваррца: он ужасно изворотлив. Не успел Аленсон прийти в себя, как Наваррец представил случившееся комичным эпизодом, из-за которого нелепо драться. Но взаимная злоба осталась. Они влюблены в одну женщину… и делят ее между собой.
Он присоединился к новому религиозному братству Баттус.
— Я хочу, чтобы мой народ знал, что я — серьезный, глубоко религиозный человек.
Баттус был сектой, члены которой, надев на себя мешки с отверстиями для головы и маски, маршировали босиком по улицам; при этом они били друг друга плетьми; они шествовали с горящими факелами и крестами, словно исполняя епитимью Генрих отнесся к Баттусу с энтузиазмом. Все его молодые люди должны вступить в братство, сказал он. По его мнению, это давало ощущение духовной общности; прикосновение хлыста к плечу доставляло неописуемое удовольствие. Наряды короля расшили изображениями черепов; даже на его носках появились черепа, вытканные шелком.
Наваррец вступил в секту. Ему нравилось хлестать короля и его фаворитов, но сам он уворачивался от ударов. Каждому — свое, говорил неисправимый Генрих.
Кардинал Лоррен, также присоединился к братству, поскольку хотел пользоваться расположением и доверием короля.
Катрин с раздражением смотрела на их шутовство.
Это все пустяки, уверяла она себя. Просто он слишком долго ждал. Теперь триумф вскружил ему голову Генриху скоро надоест это сумасбродство, и тогда они будут править вдвоем.
Катрин обедала, когда неожиданно, без всякого предупреждения, она поняла, что кардинал Лоррен умер.
Бокал замер возле ее губ, она спокойно произнесла:
— Теперь, возможно, мы обретем покой, люди говорят, что кардинал мешал этому.
— Мадам, — сказала одна из фрейлин, — я видела кардинала всего два дня назад. Он участвовал в шествии людей из Баттуса. Он шел босиком с обнаженными плечами. Он имел вполне здоровый вид.
— Он мертв, — заявила Катрин. — Он был великим священником. — Она лукаво улыбнулась и добавила. — Мы понесли тяжкую утрату.
Катрин увидела обращенные на нее глаза Мадаленны и привлекла женщину к себе.
— Сегодня умер порочный человек. Все святые празднуют его кончину, — прошептала королева-мать на ухо своей шпионке.
Опустив бокал, Катрин посмотрела прямо перед собой.
— Господи! — воскликнула она. — Вот он! Это кардинал!
У Мадаленны застучали зубы.
— Мадам, — прошептала она, — мы его не видим.
Катрин откинулась на спинку кресла и спокойно произнесла:
— Это было видение. Со мной в жизни несколько раз происходило подобное. Я уверена, что сегодня мы узнаем о смерти этого человека.
Ее женщины не могли забыть этот инцидент. Они испуганно, шепотом обсуждали его. Они помнили случай, когда Катрин сообщила им о смерти принца Конде под Ярнаком и о победе ее сына в том сражении; Катрин увидела тогда перед своими глазами события, происшедшие за много миль от нее.
— В королеве-матери есть нечто нечеловеческое, — говорили фрейлины. — Это нас пугает.
Позже в тот же день, когда Катрин сообщили о смерти кардинала, она сказала:
— Вы не сказали мне ничего нового. Я видела, как он покинул землю и полетел в рай.
Катрин мысленно добавила: «Скорее всего, в ад, если такое место существует».
Ночью поднялся сильный ураган; лежа в постели без сна, Катрин не могла выбросить из головы воспоминания о человеке, управлявшем ее сыном Франциском и сделавшим, мальчика несчастным. Она вспоминала много эпизодов из прошлого, хитрые, зловещие фразы кардинала, его похотливые глаза, стремление укреплять могущество своего дома, трусость, заставившая Лоррена носить под кардинальской мантией кольчугу. Она считала его своим главным врагом, опасным, неоднозначным человеком, церковником, готовым заплатить любому мужчине или женщине за придуманные ими новые способы удовлетворения его эротических запросов, интеллектуалом, легко цитировавшим классиков, остроумцем, обожавшим рискованные шутки. Она думала о том, как в последние годы, уже зная о своей скорой смерти, кардинал относился к ней с особым уважением, видя в Катрин безнравственного человека, рядом с которым он сам казался себе невинным ребенком. Она представила его стоящим перед Господом и произносящим хитрые отточенные фразы: «Да, я делал это, я виновен, но, Господи, сравни меня с великой грешницей Катрин, и ты поймешь, что я — лишь новичок в грехе». Эта воображаемая сцена заставила ее рассмеяться.
Порывы ветра разбивались о стены замка, непрерывно шумел дождь; сильный страх сдавил душу Карин, ей показалось, что кардинал стоит в спальне. Она коснулась браслета и произнесла слова защитного заклинания, которому научил ее Рене; даже закрыв глаза, она видела хитрое, удлиненное лицо кардинала с точеными чертами, которое было весьма красивым, пока порок не оставил на нем свой след. Она увидела глаза с темными мешками под ними, движущиеся губы. Он хочет взять меня с собой, подумала Катрин. Он хочет, чтобы я вместе с ним попала на Страшный Суд. Он хочет сказать: «Господи, сравни нас. Эта женщина — самая порочная из всех живших на земле. Глядя на нее, погрязшую в грехе, ты должен отнестись ко мне снисходительно».
Это было смешной фантазией; она не могла забыть кардинала. Ей казалось, что он стоит у изножья ее кровати за пологом.
Наконец она не выдержала напряжения и позвала фрейлин. Они появились с удивленными лицами.
— Зажгите свечи, — попросила Катрин. — Кардинал находится здесь. Свет и ваше присутствие прогонят его назад в преисподнюю…
Женщины остались у королевы-матери до рассвета.
Наконец Генрих согласился уехать из Авиньона в Реймс.
— Ты должен как можно скорее стать коронованным монархом Франции, — заявила Катрин.
Приближается один из величайших дней ее жизни, говорила себе Катрин. Ее дорогой Генрих станет коронованным правителем Франции. У Катрин не осталось времени на суеверные страхи, она прекратила думать о кардинале Лоррене, хотя в течение нескольких дней после его смерти она заставляла женщин оставаться в ее спальне до утра. Человек, которого звали «французским тигром», вампиром, супостатом, был скоро забыт. Хотя непосредственно после смерти кардинала ходили разнообразные слухи о его отходе в мир иной. Гугеноты утверждали, что буря, разразившаяся в ночь после смерти Лоррена, была поднята ведьмами, устроившими шабаш, чтобы завладеть его душой и обречь ее на вечные муки. Они также говорили, что он очень волновался перед смертью, ощущая присутствие возле кровати злых духов, ждавших освобождения его души. Католики придерживались другой версии. По их мнению, буря олицетворяла возмущение Господа страной, не оценившей должным образом столь благочестивого католика; Господь забрал его к себе, поскольку Франция не отдавала ему должного. Говорили, что после физической смерти он беседовал с ангелами, одна пара которых стояла у изголовья его кровати, а вторая — у ее изножья; они ждали, когда отлетит его душа.
— Интересно узнать, кому в конце концов достанется черная душа кардинала, — насмешливо сказала Катрин, — ведьмам или ангелам. Не сомневаюсь в том, что он станет причиной кровавой ссоры в раю или аду, как это было во Франции. Довольно о нем! Оставим его в покое или муках; он исчез, и мы должны думать о живых.
Они отправились в Реймс, где Генрих поразил мать своим намерением срочно жениться.
Катрин испугалась.
— Если ты хочешь жениться, мой сын, мы найдем невесту, достойную тебя. Необходимы переговоры. Прежде всего надо организовать твою коронацию.
— Я собираюсь жениться через два дня после коронации.
— Это… невозможно.
— Для меня нет невозможного, — с новой самоуверенностью сказал Генрих. — Во всяком случае, если речь идет о женитьбе.
— Генрих, мой любимый, не думай, будто я недооцениваю твое положение. Как король Франции…
— Как король Франции я, и только я, буду решать, когда и на ком мне жениться. Луиза хочет стать моей королевой, и я не вижу причин откладывать свадьбу.
— Луиза! — ужаснулась Катрин.
— Мы любим друг друга, — сказал Генрих, поправляя локоны.
Она изумленно посмотрела на сына. Что случилось с ним за месяцы, проведенные в Польше? В раздражении Катрин подумала, не страдает ли он той же болезнью, что мучила покойного Карла.
— Ты — король, — заявила она. — Ты должен вступить в брак, достойный тебя.
— Я должен жениться и иметь детей, мама. Если я завтра умру, Аленсон поднимется на трон. Нельзя допустить, чтобы Францию постигло такое несчастье…
— Да, ты должен иметь детей… но также ты должен жениться в соответствии с твоим положением.
Он взял руку матери и поцеловал ее.
— Мое положение таково, что я способен возвысить любую особу. Бракосочетание состоится сразу после коронации. Народ этому обрадуется.
Катрин заметила на лице Генриха упрямое выражение; она поняла, что он не позволит ей расстроить его планы. Она не могла пробудить в нем страх, что ей без труда удавалось делать в отношении других ее детей. Она не должна отчаиваться; она попробует править с помощью хитрости. Почему бы и нет? Ей удавалось делать это в прошлом. Однако Катрин встревожила его безответственность; для человека такого положения это качество было почти равнозначно сумасшествию.
Коронация прошла не слишком гладко. Опущенная на голову Генриха корона вызвала у него раздражение. Она причиняла ему боль, о чем он заявил вслух. Он капризно тряхнул головой так, что корона едва не свалилась с нее. Ему следует научиться сдерживать свой характер на людях, подумала Катрин. Что сделали с ним поляки? Они изменили его. Он не должен вести себя со своими французскими подданными так же, как он, очевидно, вел себя с теми варварами. Для поляков он был великолепным чудаком, для французов — смешным извращенцем. Люди уже говорили, что инцидент с короной — недобрый знак. «Вы видели, как она едва не свалилась с его легкомысленной головы? Он недолго просидит на троне. Это было знаком свыше. Знаком, который не должен слишком сильно волновать нас». Это было плохо: король должен пользоваться народной любовью — хотя бы во время коронации Генрих был рассержен равнодушием людей. Поляки так гордились им; почему с французами все обстоит иначе?
Сразу после коронации изумленному народу сообщили, что король женится в ближайшее время.
Его поведение стало нелепым; было ясно, что он превратился в столь самоуверенного, надменного человека, что ему нет дела до мнения народа о нем. Он потребовал, чтобы Церковь изменила существующую традицию и провела венчание вечером. «Мы должны одеться при дневном освещении, — объяснил он. — На это уйдет весь день».
Церковь возмутилась; люди были изумлены Генрих не только принял решение поспешно и внезапно, но и выбрал в жены любовницу Франциска Люксембургского. Французы уже начали презирать этого накрашенного и надушенного короля, который никак не мог решить, мужчина он или женщина.
Генрих совершил очередную оплошность, вызвав к себе Франциска Люксембургского.
— Мой кузен, — обратился он к молодому человеку в присутствии столь многих людей, что эта история мигом донеслась из Реймса в Париж и распространилась по всей Франции, — я собираюсь жениться на вашей любовнице. Вместо нее я предоставлю вам мадемуазель де Шатонеф, мою прежнюю любовницу. Вы женитесь на моей даме, а я — на вашей. Эта весьма пикантная ситуация позабавит меня и моих подданных.
Франциск Люксембургский, застигнутый врасплох этим предложением, низко поклонился и сказал:
— Ваше Величество, я рад, что моя любовница удостоится такой чести. Однако я прошу вас избавить меня от женитьбы на мадемуазель де Шатонеф.
Генрих нахмурился.
— Почему? Мадемуазель де Шатонеф достаточно хороша для меня. Следовательно, и для вас тоже.
— Это так, Ваше Величество, — сказал смущенный джентльмен, — но я прошу вас дать мне время на обдумывание этого, согласитесь, весьма важного шага.
— Я не могу дать вам время, — сказал самоуверенный король. — Я настаиваю на том, чтобы ваша женитьба на мадемуазель де Шатонеф состоялась немедленно. Я хочу устроить два бракосочетания одновременно. Мне нравится романтичная и пикантная ситуация, она поможет людям лучше понять человека, который является их королем.
Генрих с большой помпой женился на Луизе де Водемонт, но Франциск Люксембургский исчез из своих покоев через несколько часов после беседы с королем; позже выяснилось, что он срочно умчался в Люксембург.
Генрих пожал своими элегантными плечами; он был слишком увлечен новыми нарядами и планированием развлечений, чтобы думать о бегстве родственника. Но люди возмущенно качали головами и спрашивали себя, что ждет страну с таким королем на троне. «Неужели мы освободились от одного безумца только для того, чтобы его место занял другой? Эти Валуа — сущие змеи. Могло ли быть иначе? Вспомните, кто их мать!»
После коронации и бракосочетания в Реймсе Генрих приехал в столицу, чтобы участвовать в новых оргиях и уличных шествиях Баттуса.
Парижане смотрели на выходки короля с грустью в глазах. Им казалось, что правление такого человека, как Генрих Третий, рядом с которым всегда находилась итальянская Иезавель, может причинить стране только зло.
Король продолжал вести легкомысленный образ жизни, не замечая бурь, которые поднимались вокруг него. Катрин наблюдала за ним с настороженностью и давала ему советы; он делал вид, будто следует им, а затем позволял себе забывать о них. Его всегда окружали своеобразные молодые люди; парижане начали называть их милашками Генриха. Особенно сильно он привязался к четверым: дю Гасту, Кайлюсу и герцогам де Жуаезу и Эпернону. Они практически не расставались с королем, пользовались его доверием и делили с ним удовольствия. Катрин часто слышала их смех, когда они обсуждали какую-нибудь забавную выходку, новую моду в одежде и бижутерии или проделки их болонок.
В Париже нарастало беспокойство. Два холодных лета подряд привели к нехватке пшеницы и голоду. Гугеноты, не меньше католиков уверенные в том, что Господь на их стороне, объявили это следствием резни. В сельской местности появилось множество волков — это бедствие, несомненно, можно было связать с массовым убийством. Их привлекла человеческая плоть. Гугеноты были умными, энергичными торговцами; их гибель снизила уровень жизни в стране свирепствовали эпидемии; прокаженные бродили по Франции, распространяя свою страшную болезнь. По-прежнему не затихала борьба между оставшимися в живых гугенотами и католиками.
Король нуждался в деньгах и говорил об этом. Он и его фавориты планировали множество забавных увеселений, требовавших средств. Французов обложили большими налогами. Парижане роптали, возмущаясь королем; они находились близко к нему и видели экстравагантные процессии, роскошно одетых гостей, обильные луврские банкеты.
Они ненавидели короля и его мать сильнее, чем кого-либо в прошлом, но люди продолжали обвинять Катрин в дурных делах короля и всех несчастьях, выпадавших на долю Франции. Они презирали Генриха, но боялись Катрин; она вызывала у них чувство отвращения.
Парижане голодали и поэтому становились бесстрашными. На стенах появлялись оскорбительные надписи; ходили грубые шутки о короле и его матери, Аленсоне и королеве Марго; Франция находилась на грани бунта; это проявлялось в виде вспышек народного гнева. Однажды студенты остановили карету с Катрин и Марго; они приказали женщинам выйти из нее. Поняв, что неподчинение чревато угрозой насилия, они сделали это; молодежь оскорбляла королеву-мать, беззастенчиво ощупывала Марго. Лишь уверенное, надменное поведение двух королев предотвратило более грубое обращение с ними. Проявив достоинство, которое в конце концов испугало молодых бунтовщиков, они спокойно поднялись в карету, которая стремительно уехала. В другой раз король остановился посмотреть ярмарку в Сент-Жермене и обнаружил там студентов в длинных рубахах с гротескными кружевами из белой бумаги; юноши пародировали его «милашек». Они кривлялись, жеманничали, гладили, ласкали друг друга. Милашки, сопровождавшие короля, заплакали от злости и обиды; успокоить их можно было, лишь арестовав наглецов. Катрин, добилась быстрого освобождения студентов; ее тревожила безответственность Генриха.
Горожане кричали вслед королю, когда он шел по улицам или ехал верхам с процессией. «Содержатель Четырех Нищих» — это самое популярное оскорбление звучало, когда Генрих находился в обществе его избранников.
— Он укладывает волосы своей жене, — смеялись люди. — Выбирает ей туалеты. Кто этот Генрих Третий? Мужчина он или женщина?
Остряки забавлялись сочинением историй о смешных выходках короля; люди постоянно говорили о подлости и коварстве королевы-матери. Париж понял, что он ненавидит дом Валуа; всех его членов обливали грязью. Говорили, что Аленсон и Марго повинны в инцесте. Марго меняла любовников, как перчатки. Ее гардероб включал в себя сотню платьев, каждое из которых стоило целое состояние. Она держала лакеев-блондинов только для того, чтобы использовать их волосы на парики.
— Как долго мы будем позволять этим гадинам править нами? — ворчал народ. — Как долго мы позволим им обирать нас и жить в роскоши за наш счет?
Отзвуки приближающихся гроз усиливались и затихали. Борьба между католиками и гугенотами не прекращалась: люди разной веры ненавидели друг друга так же сильно, как и королевскую семью.
Наступил жаркий, душный август. Уличная грязь и вонь сточных канав удерживали людей в домах. Количество нищих увеличилось; больные и умирающие, они валялись на мостовой. На рынках процветали карманники. За городом было много грабителей; убийства совершались ради нескольких франков.
Пришла годовщина событий, о которых нельзя было забыть.
Еще много лет в ночь двадцать третьего августа гугеноты будут лежать без сна, слушая звон колокола, вспоминая погибших, вздрагивая при мысли о том, что их тоже может постигнуть судьба тех мучеников.
В Париже один шутник-католик поднял панику среди гугенотов, нарисовав мелом белые кресты на дверях домов нескольких известных гугенотов. Мужчины заточили шпаги и проверили ружья. Это было опасное время года.
Канун и сам день Святого Варфоломея прошли в напряженном ожидании; через несколько дней гугеноты, слушавшие проповедь в одном из домов, вышли после нее на улицу и обнаружили возле двери группу католиков. Один наглец осмелился вывести белый крест на своей шляпе. Католики пришли только для того, чтобы посмеяться, но напуганные гугеноты с высоко поднятыми головами зашагали по мостовой, шепча молитвы. Если бы они не начали молиться, все бы обошлось. Обе стороны не выносили, когда их противник обращался к Господу Бог был союзником и тех, и других. Они сердились, когда религиозный враг осмеливался обращаться к Богу. Кто-то швырнул камень; началась драка, закончившаяся трагично для нескольких ее участников.
Делегация гугенотов отправилась во дворец, чтобы потребовать аудиенцию у короля. Генрих заставил их ждать, пока он закончит фехтовать с одним из своих фаворитов; это было не то серьезное единоборство, в котором отличался его дед, Франциск Первый, и в котором погиб его отец, Генрих Второй, а всего лишь забавный спектакль, разыгрываемый в женских нарядах. Закончив развлекаться, Генрих объявил, что он слишком устал для приема делегации.
Среди гугенотов поднялся ропот.
— Это Вавилон! — говорили они. — Содом и Гоморра. Господь не успокоится, пока он не уничтожит этот город.
Бедняки толпились на городских улицах; когда в окнах дворца зажегся свет, люди пытались заглянуть внутрь и увидеть, что там происходит. Они наблюдали роскошные балы, на которых король танцевал в платье с глубоким вырезом и жемчужным ожерельем на шее. Парижане видели банкеты, на которых присутствовали мужчины в женских нарядах и женщины — в мужских. Люди знали, что шелк, купленный специально для этого увеселения, обошелся казне в сотню тысяч франков. Налоги росли.
Многие из окружения короля возмущались его поведением: сама Катрин, Гизы, маршал Таванн.
— Только глупец тратит деньги на безумства, — осмелился заметить Таванн.
— Нельзя так обращаться с парижанами! — заявил Гиз.
— Мой сын, будь осторожен! — взмолилась Катрин. — Если эти удовольствия необходимы тебе, предавайся им тайно. Не демонстрируй голодающим свои торжества. Нельзя продолжать в таком духе.
— Я — король, — сказал Генрих. — Для меня нет ничего запретного.
Тем временем мрачный голодающий город наблюдал за безрассудной экстравагантностью ненавистного короля.
Луи Беренже дю Гаст завивал волосы своего господина. При этом фаворит поддерживал легкую беседу на самом деле мысли Луи были далеки от внешнего вида короля Дю Гаст отличался от других милашек наличием у него политических амбиций; он хотел получить государственную должность; ради этого он был готов строить из себя женственного молодого человека, обожавшею красивые туалеты, духи, салонных собачек, своего господина, и делать все, что ему велят.
Ему уже удалось посеять раздор между королем и его сестрой Марго; он увидел в королеве Наварры союзницу Аленсона, своего смертельного врага. Дю Гаст в присутствии короля и всего двора обвинил Марго в нескромном поведении — она посещала спальню одного из приближенных Аленсона Марго яростно отрицала это, но король больше верил своему фавориту, нежели сестре; репутация Марго позволяла допустить, что подобная неосторожность с ее стороны имела место. Люди поверили дю Гасту. После этого инцидента союз Марго и Аленсона укрепился; королева Наварры еще больше сблизилась со своим мужем.
Король страдал от воспаления уха, сходного с тем, что привело к смерти его брата Франциска; дю Гасту пришло в голову, что кто-то во дворце пытается укоротить жизнь Генриха. Когда заподозрили использование яда, все тотчас вспомнили о королеве-матери. Однако никому не могло прийти в голову, что Катрин пытается убить ее любимого сына, который был для нее всем. Кто еще? Следующим претендентом на трон являлся Аленсон.
Дю Гаста волновал и другой факт. Он увлекся мадам де Сов; она не скрывала, что и он нравится ей. Она продолжала встречаться со своими любовниками — Гизом, Наваррцем и Аленсоном. Это злило дю Гаста, желавшего быть первым для своей избранницы к короля. Из соперников он больше всего боялся Аленсона; в случае смерти короля и восхождения на трон Аленсона положение дю Гаста оказалось бы весьма незавидным.
— Как сегодня обстоят дела с вашим ухом, дорогой король? — прошептал дю Гаст.
— Болит, — пожаловался Генрих. — Оно опухло? Уложи мои волосы так, чтобы прикрыть его прядями.
— Дорогой король, я хочу поговорить с вами наедине.
Кайлюс и Эпернон нахмурились.
— Речь идет о весьма важном вопросе, Ваше Величество, — проявил твердость дю Гаст.
Генрих кивнул. Иногда он не был таким глупцом, каким обычно казался; манкирование обязанностями отчасти объяснялось физической слабостью Генриха. Сила, которой он обладал в юности, исчезла; любая нагрузка утомляла его. Он унаследовал хрупкость и болезненность, сократившую жизни двух его старших братьев; однако он обладал более острым умом, чем они. Как все Медичи-Валуа, он имел сложный характер; черты, доставшиеся ему от матери, вступали в противоречие с родовыми свойствами Валуа. Он мог быть недалеким и экстравагантным извращенцем и одновременно, как его дед, — тонким целителем искусства. Напоминая чем-то своего отца — тугодума, все же обладавшего государственным мышлением, — Генрих старался лично разбираться в важных проблемах.
Он отпустил своих приближенных и приготовился выслушать дю Гаста.
— Дорогой король, мне страшно. Ваше ухо… оно беспокоит меня.
— Что ты имеешь в виду?
— Ваш брат Франциск умер от заболевания уха; говорят, что он скончался раньше срока.
— Господи! — воскликнул Генрих. — Ты хочешь сказать, что кто-то пытается избавиться от меня?
— Возможно, да.
— Но… моя мать меня любит.
— Я думаю не о вашей матери.
— Аленсон? — пробормотал король.
— Кто же еще, Ваше Величество? Он — ваш враг.
— Что мы можем сделать? Мы должны действовать быстро. Я позову мою мать. Ей следует быть в курсе.
Но дю Гаст не собирался позволить Генриху вызвать Катрин. Она никогда не согласится убить Аленсона — единственного оставшегося наследника Валуа.
— Мы можем все устроить без нее, Ваше Величество. Мы можем нанять исполнителей. Вам известно, что меня беспокоит все, что тревожит вас. Я лежу ночами без сна, думая о том, как лучше послужить вам.
— Луи, мой любимый!
— Мой обожаемый монарх! Вот что пришло мне в голову; есть другой человек, ненавидящий Аленсона.
— Кто он, дорогой друг?
— Наваррец.
— Наваррец? Но они — союзники.
— Бывшие. Сейчас они в ссоре. Из-за женщины. Они готовы со дня на день вцепиться друг другу в горло. Наваррец забавляется своими жестокими шутками. Навестив даму, Генрих подвесил тяжелый предмет над ее дверью и сделал так, чтобы он упал на голову Аленсону, когда тот отправился к своей пассии. Господи! Видели бы вы, что сталось с внешностью Аленсона, который, как известно Вашему Величеству, никогда не блистал красотой…
— Я рад слышать это. Жаль, что он лишь повредил себе лицо, а его уродливая шея осталась цела.
— Происшествие породило скандал. Возникла опасность дуэли. Но вы знаете Наваррца: он ужасно изворотлив. Не успел Аленсон прийти в себя, как Наваррец представил случившееся комичным эпизодом, из-за которого нелепо драться. Но взаимная злоба осталась. Они влюблены в одну женщину… и делят ее между собой.