Холт Виктория. Римский карнавал

   — Ты видел, что произошло, — сказал Чезаре, — но никому не сказал! Почему?
   — Почему, ваше сиятельство? Я живу у реки и повидал множество трупов, которые бросали в воду. Я не заметил ничего необычного, о чем стоило бы рассказывать, если не считать того, что это случилось в ту ночь, о которой расспрашивали синьоры.
   Дольше папа не мог этого вынести. Его охватило отчаяние. Он едва сумел выговорить:
   — Ничего не остается, как обыскать реку.
 
   Джованни нашли. На шее, на лице и теле зияли раны; роскошный наряд юноши, на котором по-прежнему сверкали драгоценности, облепила речная грузь. Кошелек был полон денег, кольца, броши и ожерелья, стоившие целое состояние, не были украдены.
   Когда о страшной находке сообщили Александру, он вышел и остановил тех, кто нес тело Джованни в церковь Святого Анджело. Он бросился на грудь убитого сына, рвал на себе волосы и бил себя в грудь, потеряв от горя рассудок.
   — Тех, кто так поступил с моим сыном, ожидает суровая кара, — вскричал Александр. — Ничто не будет слишком жестоким для убийц. Я не успокоюсь, пока преступники не получат справедливого возмездия сын мой, самый любимый мой сын.
   Потом он повернулся к тем, кто нес страшно изуродованный труп, и сказал:
   — Возьмите моего дорогого мальчика, обмойте его, нарядите в пышные одежды, тогда его можно будет похоронить. О Джованни, возлюбленный сын, кто же совершил такое злодеяние, кто так расправился с тобой… и со мной?
   Тело Джованни обмыли, переодели и ночью при свете ста двадцати факелов перенесли в Санта Мария дель Пополо.
   Папа остался в церкви Святого Ангела и, сидя у окна и глядя вслед удаляющейся в неверном свете факелов процессии, не смог сдержать своего горя.
   — О Джованни, Джованни, — стонал он, — мой самый любимый, мой ненаглядный, кто же так обошелся с тобой и со мной?
 
   Педро Кальдес пришел в монастырь повидать Лукрецию. Он выглядел очень возбужденным, когда она приняла его; он опустился на колени и стал целовать ей руки.
   — У меня есть новость, страшная новость. Вы все равно узнаете об этом, но я хотел сначала подготовить вас. Я знаю, как вы любили его. Ваш брат…
   — Чезаре! — воскликнула девушка.
   — Нет. Ваш брат Джованни.
   — Он болен?
   — Он исчез, а теперь обнаружили его тело. Оно было в Тибре.
   — Джованни… мертв!
   Она была близка к обмороку, увидев, что она покачнулась, Педро подхватил девушку.
   — Мадонна, — прошептал он, — милая.
   Лукреция опустилась на стул. Она подняла глаза на юношу; они были полны недоумения и страдания.
   — Мой брат Джованни… но ведь он был так молод и полон сил.
   — Его убили, мадонна.
   — Кто?
   — Никто не знает.
   Она закрыла лицо руками. Джованни, думала она. Не тебя. Невозможно поверить. Она представила его, важно расхаживающим по детской, дерущимся с Чезаре за свои права. С Чезаре!
   Только не Чезаре, говорила она себе. Не может быть, что его убил Чезаре.
   Она никому не должна говорить о своих мыслях.
   Педро обнимал ее. Он рассказывал ей о случившемся, начиная с вечеринки в виноградниках Ваноцци. Лукреция мысленно представляла, как все происходило, глядя перед собой невидящим взором.
   Чезаре присутствовал на ужине, а в кустах поджидала неизвестная в маске. Мрачные подозрения не покидали девушку. Кто же был в маске?
   — Нашли ту, что была в маске? — спросила она.
   — Нет. Никто ее не знает.
   — А мой отец?
   — Он просто голову потерял от горя. Никто его прежде не видел в таком состоянии, это так не похоже на него.
   — А мой брат… мой брат Чезаре?
   — Он делает все, что может, чтобы утешить отца.
   — О Педро, Педро, — заплакала Лукреция, — что же с нами будет?
   — Не плачьте, синьора. Я готов умереть, лишь бы вы были счастливы. Она слегка коснулась его щеки.
   — Милый Педро, — негромко сказала она, — милый и добрый Педро.
   Он схватил пальцы, ласкающие его щеку, и страстно стал их целовать.
   — Педро, останься со мной, — молила она. — Останься и утешь меня.
   — Мадонна, я недостоин.
   — Нет никого, кто был бы нежнее и добрее ко мне, чем ты, а значит, нет и более достойного. О Педро, я благодарю Господа, что послал мне тебя, чтобы ты помог мне пережить горе и побороть страх, потому что я отчаянно боюсь.
   — Чего, мадонна?
   — Не знаю. Только чувствую, что мне страшно. Но когда твои руки обнимают меня, дорогой Педро, мне уже не так страшно. Поэтому… не говори об уходе. Говори только о том, что останешься со мной, что поможешь мне забыть о том ужасе, который я вижу вокруг себя. Педро, дорогой, не говори, что ты недостоин. Останься со мной, Педро. Люби меня… потому что я тоже тебя люблю.
   Он прильнул к ее губам, с восторгом и удивлением, она страстно отвечала на его поцелуи.
   От страха она словно лишилась разума.
   — Педро, я вижу это. Меня преследует его образ. Вечеринка… человек в маске… и мой брат… и Джованни. О Педро, я должна забыть. Я больше не вынесу. Мне страшно, Педро. Помоги мне… помоги мне, любимый мой, забыть.
 
   Александр распорядился заняться поисками убийц, чтобы те понесли заслуженное наказание. Ходили слухи — подозревали многих, ведь у Джованни имелось немало врагов.
   Говорили, что убийство организовано Джованни Сфорца; что его возмущали взаимоотношения между его женой и ее семейством; что Джованни Борджиа питал к сестре такие же нежные чувства, как его отец и брат Чезаре.
   Джованни Сфорца и другие подозреваемые быстро доказали свою невиновность; но было еще одно имя, которое никто не решался произнести вслух.
   Папа слишком переживал свое горе, чтобы высказать свои опасения, тем более бросить обвинение в лицо. Он отгородился от всего мира в своих покоях, он боялся, что кто-нибудь вслух назовет имя человека, страшную догадку о вине которого он был не только не готов признать истиной, но даже боялся думать об этом.
   Это была самая великая трагедия его жизни, и когда несколько дней спустя он предстал перед констисторием, он открыто переживал смерть своего любимого сына.
   — Нас не мог постичь более тяжелый удар, — заявил он, — потому что мы любили герцога Гандийского сильнее всех. Мы охотно отдали бы семь тиар, если бы это могло вернуть его. Господь покарал нас за наши грехи, ибо герцог не заслужил такой ужасной смерти.
   К изумлению всех присутствующих, папа продолжал говорить и заявил, что должен быть пересмотрен весь образ жизни в Ватикане и что в дальнейшем все они должны действовать, не принимая во внимание возможность получения личной выгоды и не учитывая мирских интересов. Сам он отказывается от проводимой до этого политики протекционизма и начинает реформы при дворе.
   Кардиналы были ошеломлены. Никогда они не предполагали, что могут услышать от папы подобные высказывания. Он стал совершенно другим человеком.
   После этого Чезаре попросил отца принять его и, глядя на убитого горем Александра, почувствовал, как сердце его наполняется ревностью: оплакивал бы отец мою смерть так же, как его? — спрашивал себя Чезаре.
   — Отец, — начал он, — что ты хотел сказать своим обращением к кардиналам?
   — Только то, что и хотел сказать, — ответил папа.
   Чезаре показалось, что его сжимают ледяные руки, когда он понял — отец не хочет смотреть ему в глаза.
   — Значит, — настаивал Чезаре, — ты имеешь в виду, что не станешь предпринимать ничего, чтобы помочь мне, Гоффредо, Лукреции и остальным членам семьи? — Начав разговор, Чезаре собирался прояснить все до конца.
   Папа молчал.
   — Отец, прошу, что ты задумал? Папа поднял глаза, и Чезаре увидел в них то, что так боялся увидеть, — в них было обвинение.
   Он подозревает меня, подумал Чезаре. Он знает.
   Потом он вспомнил слова, которые произнес Александр сразу после смерти Джованни. «Тех, кто так поступил с моим сыном, ожидает суровая расплата. Ничто не будет слишком жестоким для убийц».
   — Отец, — сказал Чезаре, — мы должны держаться все вместе после этой страшной трагедии. Мы не должны забывать: что бы ни случилось, семья остается.
   — Я хочу остаться один, — услышал юноша в ответ. Оставь меня.
   Чезаре неохотно повиновался. Он разыскал Санчию.
   — Мне хотелось бы вернуть домой Лукрецию, — начал он. — Она смогла бы утешить его. Но отец даже не спрашивает о ней. Похоже, никто из нас не интересует его. Он думает только о Джованни.
   Но Чезаре не смог найти покоя с Санчией. Ему нужно увидеться с отцом еще раз. Он должен понять, действительно ли он прочитал в его глазах обвинение.
   Он прошел в покои Александра, с ним шли Санчия и Гоффредо. После долгого ожидания их, наконец, приняли.
   Санчия опустилась на колени перед папой и подняла на него свои прекрасные голубые глаза.
   — Отец, не надо так горевать. Вашим детям вдвойне трудно смотреть на ваши страдания. Папа холодно взглянул на девушку.
   — Они ссорились из-за тебя — он и его брат. Уйди от меня. Я устрою, чтобы ты уехала из Рима. Тебя увезут вместе с твоим мужем, — сказал он.
   — Но отец, — начала Санчия, — мы постараемся утешить вас в вашем горе.
   — Ты больше всего утешишь меня своим отъездом, избавив от своего присутствия.
   Впервые в жизни Чезаре видел, что отца не трогала красота женщины.
   — Теперь ступайте, ты и Гоффредо, — велел он Санчии. И, повернувшись к Чезаре, добавил:
   — Я бы хотел, чтобы ты остался.
   Когда они ушли, отец и сын посмотрели друг другу в глаза, нельзя было ошибиться в том, что выражали глаза Александра.
   Голос его дрогнул, когда он заговорил:
   — Поиски прекращены. Я велел больше не искать убийц сына. Я больше не вынесу таких страданий.
   Чезаре опустился перед отцом на колени и хотел взять руку папы, но тот отдернул ее, словно не мог коснуться руки, которая убила Джованни.
   — Я хочу, чтобы ты отправился в Неаполь, — сказал он. — Ты назначен папским легатом на коронацию нового короля.
   — Отец, но ведь кто-то другой может поехать, — возразил Чезаре.
   — Таково наше желание, — твердо сказал папа. — А сейчас прошу оставить меня. Я хочу побыть наедине со своим горем.
 
   Педро приезжал в монастырь каждый день. Когда сестра Джиролама заметила, что его визиты стали слишком частыми, он тут же нашел объяснение. Его святейшество убит горем, и письма дочери — единственное, что может хоть немного его отвлечь от печальных мыслей. Он не хочет, чтобы она вернулась в Ватикан, находящийся в глубоком трауре; она остается здесь, но при условии, что Александр будет писать ей, а она ему. Его интересуют малейшие подробности ее жизни. Вот почему Педро так часто бывает в обители.
   Правдой это не было, но оказалось достаточно хорошим предлогом. Вероятно, монахини поняли, что красавица Лукреция никогда не станет одной из них. А может быть, они чувствовали, что ее влечет мир, и не мешали ей.
   Кельи, в которых жила Лукреция, превратились в удобные уютные комнаты, и если Педро навещал девушку не в холодной пустой келье, как прежде, то это никого не касалось, кроме самой Лукреции и посланца папы. Служанка была ее же компаньонкой, и хотя казалась очень фривольной особой, все-таки ее выбрал для своей дочери сам святой отец, и настоятельнице незачем было жаловаться.
   Лукреция очень изменилась, но монахини не обращали внимания на внешность, и право сказать Лукреции о том, что глаза ее засияли ярче и что она стала еще прекраснее, чем в первую их встречу, оставалось за Пантисилеей.
   — Это любовь, — сказала Пантисилея.
   — Такая безнадежная любовь, — проговорила Лукреция. — Иногда я пытаюсь представить, куда она нас заведет.
   Но когда с ней был Педро, она не задавала себе таких практических вопросов. Единственное, что становилось для нее важным, — ее любовь, теперь она поняла, сколько в ней таилось чувственности.
   Любовь ее родилась в горестное время. Она помнила день, когда глубокое потрясение смертью брата заставило ее искать утешения у Педро. Именно тогда, когда она почувствовала, что его руки обнимают ее, она поняла, насколько глубока ее любовь к нему.
   Любовь заполнила ее жизнь, проникла в келью обители, окрасила суровость монастырской жизни розовым светом.
   Печаль прошла, до нее доходили новости, что даже папа покончил с уединенной жизнью, что он больше не плачет и не зовет Джованни.
   В тот день, когда Педро принес ей известие о том, что у Александра появилась новая возлюбленная, у них обоих словно камень свалился с души. Только Пантисилея испытывала легкое разочарование — она надеялась, что папа выберет ее. Но ее место было здесь, возле Лукреции, с которой она мечтала никогда не расставаться. Лукреция обещала, что они всегда будут вместе.
   — Ты всегда будешь со мной, дорогая Пантисилея, — говорила ей Лукреция. — Когда я вернусь домой, ты станешь жить со мной. Куда бы я ни поехала, я возьму тебя с собой.
   Пантисилея снова чувствовала себя счастливой — когда они покинут монастырь, она опять сможет жить рядом с папой, и останется надежда, что он вновь обратит на нее внимание.
   Прошло время. Казалось, Александр совсем забыл о своем горе. Чезаре возвращался из Неаполя домой, и отец готовился встретить его.
   Джованни, его любимый сын, мертв, но все осталось в прошлом, а Борджиа не могли печалиться вечно.
 
   Чезаре предстал перед отцом; теперь Александр не боялся встретиться взглядом с сыном.
   — Сын мой, — выдохнул он.
   Александр слишком долго был один и, потеряв одного сына, не собирался терять другого.
   Джованни стал для него тенью, а Чезаре — вот он, молодой, честолюбивый, полный сил.
   Он сильнее меня, размышлял папа. Он свершит великие дела. Когда он станет главой дома Борджиа, семейство будет процветать.
   — Добро пожаловать домой, сын. Добро пожаловать, Чезаре.
   Чезаре охватил восторг, потому что теперь он был уверен, что все, что сделал, сделано не напрасно.
 
   Лукреция и Пантисилея сидели над вышивкой, когда Лукреция вдруг опустила руки.
   — Вас что-то мучает, мадонна? — спросила Пантисилея.
   — С чего ты взяла? — резко ответила девушка.
   — Я подумала, что вы выглядите… слишком задумчивой. Последнее время я нередко замечаю это.
   Лукреция молчала. Пантисилея с тревогой смотрела на нее.
   — Ты догадалась, — сказала Лукреция. — Не может быть, мадонна. Так не должно быть.
   — Но это так. У меня будет ребенок.
   — Мадонна!
   — Чему ты так удивляешься? Ты ведь знаешь, что такое легко может случиться, когда имеешь любовника.
   — Но у вас с Педро! Что скажет ваш отец? Что сделает ваш брат?
   — Мне страшно даже подумать, Пантисилея.
   — Сколько?
   — Три месяца.
   — Три месяца, мадонна! Значит, это случилось в самом начале.
   — Похоже.
   — Июнь, июль, август, — считала Пантисилея. — Сейчас уже начало сентября. Госпожа, что же нам делать?
   — Не знаю. Может, мне куда-нибудь тайно уехать? Такое случалось и раньше. Педро тоже мог бы поехать с нами. — Лукреция бросилась в объятия девушки. — Счастливая! Если ты полюбишь, ты сможешь выйти замуж и жить со своим мужем и детьми и прожить с любимым до конца дней. А таких, как я, не ждет ничего, кроме замужества, которое принесет выгоду моей семье. Меня дважды сватали, а потом выдали за Джованни Сфорца. — Сейчас, когда она любила Педро, она содрогалась при мысли о Джованни Сфорца.
   — Скоро вас с ним разведут, — успокаивала ее Пантисилея. — Может, потом вы выйдете замуж за Педро.
   — Кто мне позволит? — задала вопрос Лукреция, лицо ее несколько оживилось.
   — Кто знает… если будет ребенок. Дети — это совсем другое дело.
   — О Пантисилея, как ты умеешь успокоить меня! Тогда я выйду за Педро, и мы уедем из Рима; у нас будет дом, как у моей матери, и у меня будет сундук, в котором я стану хранить серебряные кубки, майолику. Пантисилея, как счастливы мы будем!
   — Вы возьмете меня с собой, госпожа?
   — Как же я смогу без тебя обойтись? Ты будешь с нами, может быть, я найду тебе мужа. Нет, не буду искать тебе мужа. Ты найдешь его себе сама, ты должна будешь любить его, как я люблю Педро. Только в этом случае надо выходить замуж, Пантисилея, только если любишь, будешь жить счастливо.
   Пантисилея задумчиво кивнула. Лукреции еще надо получить развод, и развести с мужем ее должны по той причине, что она оставалась девственницей из-за неспособности мужа выполнять супружеские обязанности. Пантисилея была уверена, что Лукреции придется предстать перед кардиналами, может, даже подвергнуться осмотру. Пресвятая Богородица, — мысленно молилась девушка, — помоги.
   Но она любила Лукрецию — как она любила ее! Никто прежде не относился к ней с такой добротой. Она согласна солгать для Лукреции, ради нее она готова на все, лишь бы госпожа была счастлива. Быть рядом с Лукрецией — означало разделять ее взгляды на жизнь, верить, что все обойдется и что незачем ни о чем волноваться. Это восхитительная философия. Пантисилея собиралась прожить с такими взглядами на жизнь все отпущенное ей судьбой время.
   — Пантисилея, может, мне пойти к отцу и рассказать ему, что у меня от Педро будет ребенок? Сказать, что я жена Педро и что он должен разрешить нам пожениться?
   Когда Лукреция задавала девушке подобные вопросы, та чувствовала, что приходится возвращаться к суровой реальности.
   — Ваш отец, госпожа, перенес тяжелый удар. Ваш брат умер всего три месяца назад. Пусть он немного придет в себя после первого удара, прежде чем вы нанесете ему следующий.
   — Но новость эта должна обрадовать его.
   Он любит детей и хочет, чтобы у него рождались внуки.
   — Но не от камердинеров. Прошу вас, послушайтесь моего совета. Подождите немного. Выберите подходящий момент, чтобы рассказать отцу. Еще есть время.
   — Да, но люди заметят. — Сестры? Они не слишком-то наблюдательны. Я сошью платье с пышными складками. В таком платье никто ничего не заметит едва ли не до самого рождения ребенка.
   — Странно, Пантисилея, но я так счастлива.
   — Дорогая мадонна, это потому, что скоро у вис будет ребенок.
   — Я тоже так думаю. Когда я представляю, как возьму на руки этого ребенка, как покажу его Педро, я чувствую себя такой счастливой, что забываю о всех своих тревогах. Я забываю Джованни. Забываю о горе своего отца, о Чезаре и… Неважно. Но я не имею права чувствовать себя такой счастливой.
   — Нет, каждый всегда имеет на это право. Быть счастливым — это и есть смысл жизни.
   — Но моего брата совсем недавно убили, отец сломлен горем, а сама я замужем за другим.
   — Пройдет время, а с ним и горе вашего отца. А Джованни Сфорца никакой вам не муж и никогда им не был… таким, как Педро. Педро и займет его место.
   Пантисилея не стала задерживаться на этом предмете. Она знала, что Лукреции придется предстать перед кардиналами и объявить себя девственницей. Складки должны быть очень широкими.
 
   Папа и его старший сын теперь много времени проводили вместе. В Ватикане говорили: «Его святейшество забыл о своей клятве покончить с протекционизмом, он забыл своего сына Джованни и всю свою любовь к нему отдал Чезаре».
   Между Александром и Чезаре установились совершенно новые отношения; смерть Джованни потрясла папу; Чезаре торжествовал, потому что не терял надежды, что отец уже не будет таким, как прежде, что его собственное положение изменится, в чем был в некоторой степени прав; он не сомневался, что однажды настанет день, когда он завоюет сердце отца полностью, став для него всем.
   Александр немного утратил свой былой авторитет, Чезаре, напротив, приобрел его. Во время своего горя Александр выглядел, как старик; с той поры он оправился, но уже не казался столь могущественным и сильным, как прежде.
   Чезаре понял нечто очень важное для себя: он может делать все, что хочет. Нет ничего, чего бы я не мог совершить, а отец поможет мне осуществить честолюбивые планы.
   Сейчас отец говорил Чезаре:
   — Сын мой, развод твоей сестры слишком долго откладывается. Мне кажется, пора добиться, чтобы ее пригласили предстать перед комиссией.
   — Да, отец. Не так-то просто освободить ее от этого человека.
   — Ты не зря провел время в Неаполе? Ты задал королю вопрос о возможном муже для Лукреции?
   — Да, отец. Было названо имя герцога Альфонсо.
   — Незаконнорожденный, — тихо проговорил Александр. — Он брат Санчии. Чезаре пожал плечами.
   — Внешне он напоминает сестру, — заметил он.
   Папа кивнул. Он смог простить Чезаре гибель Джованни, потому что Чезаре был Борджиа, был его сыном; но ему оказалось гораздо труднее простить Санчию, бывшую причиной ревности между братьями.
   Он обдумывал возможное замужество Лукреции — союз с Неаполем укрепится благодаря такому шагу, а если брак покажется вдруг в тягость, всегда можно найти способ положить ему конец.
   — Принц Солернский интересовался в отношении своего сына Сансеверино.
   — Не сомневаюсь, что король неаполитанский узнал про это, потому-то он так старался предложить Альфонсо. Он не имеет ни малейшего желания видеть, как окрепнет благодаря этому браку наш союз с Францией.
   — Франческо Орсини — еще один претендент; потом правитель Пьомбино и Оттавиано Риарио.
   — Милая Лукреция, она еще не успела избавиться от своего мужа, а уже столько претендентов на ее руку. Счастливая!
   — Ты думаешь о том, что ты лишен возможности жениться, сын мой.
   — О отец, — страстно сказал Чезаре, глаза его вспыхнули, — Шарлотта Арагонская, законная дочь короля, получившая образование при французском дворе, находится в брачном возрасте. Мне намекнули, что если я свободен, она могла бы стать моей женой.
   Ненадолго воцарилось молчание. Эти минуты показались Чезаре самыми решающими в его жизни — он уловил, что папа попытается вернуть былую власть над сыном.
   Наконец после долгого, как показалось Чезаре, молчания Александр заговорил:
   — Такой брак будет очень выгодным, сын мой, — медленно сказал он.
   В порыве благодарности Чезаре опустился перед отцом на колени. Он взял руки отца и принялся их страстно целовать.
   С этим сыном я забуду все свои горести, думал Александр. Он достигнет такого величия, что в свое время я перестану сожалеть о потери его брата.
 
   Жизнь в монастыре стала для Лукреции чередованием радости и страха. Они с Педро получали какое-то лихорадочное наслаждение, становившееся тем сильнее, чем чаще они вспоминали о том, что их отношения не могут длиться вечно. Они должны были ловить каждое мгновение счастья, беречь его, потому что любая их встреча могла оказаться последней.
   Пантисилея наблюдала за их взаимоотношениями; она вместе с ними переживала их радости и печали; ее подушка часто делалась мокрой от слез, когда ночами она лежала без сна, пытаясь заглянуть в будущее.
   А потом настал день, когда пришло неизбежное письмо от папы. Лукреции следует подготовиться к тому, чтобы вскоре предстать перед собранием посланников и кардиналов в Ватикане. Там ее должны объявить девственницей. Лукреция пришла в ужас.
   — Что же мне делать? — спросила она Пантисилею.
   Маленькая служанка постаралась успокоить свою госпожу. Она должна надеть платье, которое сшила для нее Пантисилея. Настала зима, никто не удивится, если она будет тепло одета — ведь в монастыре холодно, многие носят несколько нижних юбок. Она должно высоко держать голову и произвести на них впечатление своим невинным видом. Должна!
   — Как я смогу сделать это, Пантисилея? — плакала Лукреция. — Как же я посмею солгать этим святым людям?
   — Вы должны так сделать, дорогая мадонна. За это дело взялся ваш отец, и необходимо, чтобы вы избавились от Джованни Сфорца. На каком еще основании вы можете получить развод?
   Лукреция начала истерически смеяться.
   — Пантисилея, почему ты смотришь так серьезно? Разве ты не понимаешь, как это смешно? Я на седьмом месяце беременности, а мне нужно пойти в Ватикан, предстать перед комиссией и заявить, что я девственница. Просто как в историях Джованни Бокаччо. Ну и шутка!.. Если не кончится трагедией.
   — Дорогая мадонна, мы не допустим, чтобы это закончилось трагедией. Вы сделаете все, чего хочет ваш отец, а когда вы получите свободу, то уедете в какое-нибудь тихое местечко, где обретете мир и счастье, выйдя замуж за Педро.
   — Если бы только так могло быть!
   — Помните об этом, когда будете стоять перед комиссией, мысли о будущем помогут обрести вам мужество. Если вы солжете убедительно, то обретете свободу; и в конце концов, вы носите под сердцем ребенка не Джованни Сфорца. Ваше счастье — и счастье Педро — зависит от того, как вы будете держать себя перед комиссией. Помните об этом, госпожа.
   — Я буду помнить об этом, — твердо ответила Лукреция.
 
   Пантисилея тщательно одела Лукрецию. Она хитро расправила складки бархатного платья. Закончив, она осталась довольна своей работой.
   — Никто не догадается, клянусь. Но, мадонна, как вы бледны!
   — Я чувствую, как во мне шевелится ребенок, словно упрекая меня в том, что я хочу отказаться от него.
   — Разве вы собираетесь отказаться от него? Вы хотите, чтобы он жил счастливо. Не думайте о прошлом. Смотрите в будущее. Мечтайте о счастье с Педро, обо всем, что зависит от сегодняшнего решения.
   — Пантисилея, моя маленькая девочка, что бы я без тебя делала?
   — О госпожа, ни у кого еще не было такой доброй хозяйки. Если бы я не смогла служить вам, жизнь показалась бы мне скучной. За все, что я для вас сделала, вы мне отплатили сполна.