— Нет, просто из окна дует.
   Фанни отошла и закрыла окно.
   — Вот теперь мне нравится. Ваши волосы так и сияют. А теперь — где эта штука?
   — «Штука» — это неуважительно, Фанни. Нужно говорить «сетка» или «украшение».
   — Ну, для меня это все равно хорошенькая штучка. Даже не знаю. Она вам так идет. Вы выглядите какой-то другой… когда я ее на вас надеваю.
   — Какой… другой, Фанни?
   — Я не знаю… словно вы не отсюда… а откуда-нибудь еще.
   — Что ты хочешь сказать?
   — Не спрашивайте меня. Мне просто пришло в голову… — Ее лицо вдруг сморщилось, словно она собиралась плакать.
   — Фанни! — вскричала я. — Что с тобой?
   — Я — глупая женщина, это правда. Но это просто потому, что я хочу видеть вас счастливой…
   — Но я счастлива, Фании. Я счастлива, говорю тебе.
   Она грустно посмотрела па меня — я вспомнила, что именно так она обычно и смотрела на меня в прошлом, — и пробормотала:
   — Вам не одурачить Фанни.
   Я сразу узнала Джессику. Она единственная из дам была одета без причуд, и мне виделся за этим хитрый расчет, ибо она сразу же привлекала к себе внимание всех и каждого. Она сама сшила платье из сиреневого шелка, почти пуританское в своей простоте: юбка до пят и лиф, который сам по себе выглядел бы чопорно, но па ней производил обратное впечатление, подчеркивая безупречную фигуру. Ее темные волосы были гладко уложены по обе стороны лица и собраны в простой узел на затылке. Она изображала гувернантку ушедших времен. Увидев ее, я затаила дыхание.
   — Я вижу, вы меня узнали, несмотря па маску, — сказала она. — Как вам нравится мой костюм?
   — Он такой…
   — Простой? Я изображаю гувернантку.
   — Он очарователен. Что вас навело на эту мысль?
   — Вы ведь нарядились как хозяйка дома давних времен, но вы ведь и есть хозяйка дома. Тогда почему бы и мне не нарядиться тем, кто я есть? Сшить все это не составило труда, и я полагаю, больше никого в подобном наряде не будет. Эта идея возникла, когда мы говорили в тот день в заброшенном крыле дома.
   — Я понимаю.
   — Как по-вашему, та гувернантка ведь выглядела примерно так? — спросила она. — Мне кажется, похоже. Я посмотрела альбомы. Этот наряд — примерно того же времени, что и ваш. Интересно, заметит это кто-нибудь или нет.
   — Я полагаю, вряд ли.
   — Но если кто додумается, будет забавно.
   Я отошла от нее и двинулась через зал. В тот же момент ко мне подскочил римлянин, и я сначала решила, что это Бевил.
   — Вы просто восхитительны в этом наряде. — Голос принадлежал Уильяму Листеру.
   — Благодарю вас. Я уже видела две тоги. Я ведь говорила вам, что их будет в изобилии.
   — Здесь просто вавилонское столпотворение — все страны, все эпохи.
   — Я хочу пойти убедиться, что с ужином все в порядке.
   — Позвольте сопровождать вас.
   — Нет, пожалуйста, лучше побеседуйте с Марией Стюарт. У нее такой вид, словно она в темнице, а не в Менфрее.
   Я заметила, как мимо меня проследовал кардинал, — он сопровождал Марию-Антуанетту. Мой галантный свекор вспомнил юность.
   Мы решили, что музыка на балу тоже будет из разных времен и стран, и в этот момент как раз заиграли «Голубой Дунай». Ужин был накрыт в трех комнатах, украшенных цветами и гирляндами. Я поговорила с Пенджеллом, который уверил меня, что все в порядке, а потом вернулась в бальную залу.
   — Позвольте вас пригласить?
   Еще один римлянин. На мгновение мое сердце замерло. Я подумала, что это — Бевил, который нарочно изменил голос, чтобы разыграть меня, но иллюзия быстро рассеялась.
   В бальной зале было слишком тесно, да и мой партнер не блистал изяществом, но это, похоже, не слишком его заботило, ибо он скорее хотел поговорить.
   — Должен признаться, я знаю, кто вы, — сказал он мне.
   — Это настолько понятно?
   — Нет. Но я уже видел вас в этом платье раньше.
   Теперь я узнала голос и очертания рта. Они стали жестче, с тех пор как исчезла Гвеннан.
   — Так это вы, Хэрри.
   — Меня выдали?
   — Вы сами себя выдали, упомянув платье.
   — Мне кажется, это было так давно.
   — Хэрри…
   — Ладно. Вам странно, с чего это я вздумал говорить об этом. Теперь все это уже в прошлом, и она мертва.
   — О, Хэрри, — произнесла я, — это было так глупо. Она даже не…
   — Не любила его? Наверное. Но меня она, впрочем, тоже не любила. По-моему, она не любила никого, кроме себя. Она была из Менфреев.
   В его голосе звучала боль, и я всем сердцем жалела его. Он не забыл; возможно, даже и не простил.
   — Она ужасно страдала, Хэрри.
   Он промолчал, и я заметила, как его губы сжались, словно моя фраза доставила ему удовольствие. Бедняга Хэрри, он любил ее; похоже, Менфреи правда владели какими-то особыми чарами, которыми привязывали к себе людей. Я подумала о своих чувствах к Бевилу; как бы он ни обращался со мной, это ничего не меняло. Возможно, так было и с Хэрри, который до сих пор не исцелился от своей любви к Гвеннан.
   Может быть, подумала я, он и политикой занялся, чтобы отвлечься от своих переживаний, а может, видел в соперничестве с Бевилом своего рода месть.
   — Вы меня жалеете, Хэрриет, — неожиданно сказал он, словно прочитав мои мысли. — Вы думаете, Гвеннан сломала мне жизнь, а теперь меня ждет еще одно унижение, когда люди продемонстрируют мне, что не желают видеть меня своим представителем в парламенте.
   — Но почему здесь, Хэрри? — спросила я. — Почему не где-нибудь еще?
   — Вам не нравится, что я стану соперником вашего мужа?
   — Не в том дело. В конце концов, вы — старый друг семьи. Я знаю, мы все притворяемся, что это не важно, но в каком-то смысле… Я бы предпочла, чтобы вы выставили свою кандидатуру где-нибудь еще.
   — По-вашему, здесь у меня нет шансов?
   — Менфреи испокон веку занимали это кресло.
   — Но одно время Ланселу представлял ваш отец. Почему бы традиции не быть нарушенной снова?
   — Но… он принадлежал к той же партии.
   — Партию можно и сменить.
   Я заметила, что его губы скривились в ухмылке, и поняла, что, если ему удастся отобрать место в парламенте у Менфреев, это будет его сатисфакцией за оскорбление, нанесенное ему Гвепнан.
   В нем чувствовалась какая-то одержимость, и это мне не понравилось.
   — Вас ждет разочарование, Хэрри, — сказала я.
   — Вы говорите как жена парламентария. Я от вас ничего другого и не ждал, Хэрриет.
   — Почему бы вам не попытать счастья где-нибудь еще?
   — Мой дом — здесь, — сказал он, — в этом мы на равных с Менфреями. Думаете, они меня выживут? Не на того напали.
   Мы ненадолго присели, и он снова заговорил о Гвеннан. Я видела, что перед ним встают картины прошлого, которое он не в силах забыть. Конечно же этот бал должен был воскрешать в его памяти тот, другой, когда они были вместе, и Гвеннан в голубом бархатном платье, веселую, взволнованную собственной дерзостью и тем, что она танцует на балу, где никто не ожидал ее видеть. Хэрри, наверное, тогда совсем потерял голову от ее чар. Неудивительно, что сегодня он так печален.
   Я, извинившись, отошла, чтобы удостовериться, что все в порядке, — все-таки я была хозяйкой, хотя и пряталась под маской.
   Расставшись с Хэрри, я сразу повеселела: он нагонял на меня тоску. Я немного потанцевала, в перерывах присаживаясь поболтать; похоже, еще несколько человек меня узнали. Возможно, меня выдавала моя хромота. Я говорила о политике, шутила с гостями, танцевала со свекром и с Бевилом, который был весел и чрезвычайно мил.
   — Ты — главное сокровище этого вечера, Хэрриет Менфрей, — сказал он мне со смехом. — Не представляю, как Хэрри Леверет надеется побить пас, если рядом со мной — ты.
   Я рассказала ему, что танцевала с Хэрри и что он, видимо, все еще не может забыть Гвеннан. Бевил не очень интересовался Хэрри; он сообщил мне, что я выгляжу чудесно, что я похожа на восхитительный призрак прошлого.
   — Мы должны вытащить ту картину, реставрировать ее и повесить в галерее. А рядом — твой портрет в этом платье. Это будет потрясающе.
   Но конечно же мы с Бевилом не могли провести вместе весь вечер. Он отошел, чтобы поболтать с пухлой Еленой Троянской, а я — с престарелым сэром Галахадом.
   Несколько раз мой взгляд натыкался на гувернантку восемнадцатого века. Конечно, она ни в одном танце не оставалась без кавалера; ее красоту не мог скрыть никакой маскарадный костюм, и как умно она поступила, избрав такой простой наряд! Меня вдруг пронзила мысль, что она всегда и во всем будет действовать столь же умно.
   Уже после ужина я заметила, как она танцует с Бевилом. Я сразу отвернулась: мне не хотелось их видеть.
   Весь танец я думала, о чем они говорят. Хорошо ли им вместе? Бал потерял для меня всякое очарование, и мне хотелось, чтобы он поскорее кончился. Хэрри Леверет своими разговорами посеял смуту в моей душе, и я думала: если полюбил кого-то из Менфреев, тебе из этого уже не выбраться. Так, наверное, будет и со мной. Я боялась Джессику Треларкен и боялась Бевила. Ее я не понимала, а его понимала слишком хорошо. Зачем она нарядилась гувернанткой? Пыталась провести некую параллель? Может быть, хотела сказать: в этом доме повторится то, что уже однажды было?
   Та давняя трагедия вдруг привиделась мне со всей отчетливостью. Что, если гувернантка, жившая тогда в замке, была так же невыразимо прекрасна, как Джессика? Я ясно представляла того Менфрея, который не отпустил ее, держал тайно здесь, при себе…
   Это было глупо. Надо смотреть на вещи здраво. Прошлое не повторяется. Просто мой муж любит женское общество; он — человек, который никогда не удовольствуется одной дамой, а некая цепь случайностей привела в наш дом гувернантку, наделенную редкостной красотой.
   Я легко вообразила себе все остальное.
   Мне вдруг захотелось выйти из душной залы на воздух. Ветер играл в моих волосах, но их надежно держала сетка. Какое-то странное возбуждение толкало меня вперед, и я двинулась по тропинке, уходившей в сады. На берегу я остановилась и оглянулась на дом. В лунном свете он был прекрасен, из освещенных окон лилась музыка — а впереди с шумом набегали на песок и бились о камни неумолчные волны.
   Был высокий прилив, и остров казался дальше от берега, чем обычно; кончики моих туфель промокли, когда очередная волна осыпала меня брызгами. Я взглянула в сторону острова и заметила свет в окне. Дыхание у меня перехватило; я просто стояла и смотрела.
   Не знаю, сколько это продолжалось, ибо я словно вернулась назад, в прошлое, когда пряталась под пыльным чехлом, а надо мной возвышался Бевил, рядом с которым стояла деревенская девушка.
   Кто был там теперь? У меня в ушах прозвучал насмешливый голос Гвеннан: «Бевил использует этот дом для своих свиданий»; казалось, в ночи бродят призраки — но то была не гувернантка, умершая при родах, и не дама, которая могла ее убить, нет… Гвеннан… подсмеивающаяся надо мной, но все же остававшаяся мне другом. Я чувствовала, что сегодня ночью Гвеннан о чем-то предупреждает меня.
   Наконец я заметила, как от дома отделилась фигура. С такого расстояния разглядеть человека невозможно, однако белая тога виделась в темноте совершенно отчетливо. Римлянина сопровождала женщина, и узнать ее по простому покрою платья не составляло труда.
   Они спустились к берегу — мужчина в тоге стал возиться с лодкой, видимо собираясь плыть назад.
   От бешеной ярости у меня перехватило дыхание. Я дождусь их. Я буду здесь, когда нос лодки уткнется в песок. Но нет…они не возвращались, только спустились проверить, прочно ли привязана лодка. Один раз ее уже унесло.
   «Ладно, — подумала я, — тогда я поплыву туда и застигну их там. На сей раз я не стану прятаться».
   Я уже отвязывала лодку, когда за моей спиной раздался крик:
   — Остановитесь, мисс!
   Вниз по дорожке с утеса, задыхаясь, бежала Фанни.
   — Что вы здесь делаете? Куда это вы собрались?
   — Мне пришло в голову сплавать на остров.
   — Вы что, с ума сошли? Ночью, в волну! Если лодка перевернется, вы в этих самых юбках и охнуть не успеете, как пойдете ко дну.
   Фанни была права.
   — О, я знаю, — мрачно заявила она, — я видела. Но вам туда не доплыть. Так что лучше позабудьте обо всем этом и возвращайтесь в дом.
   — Ладно, Фанни. Только я хочу еще немножко побыть здесь.
   — Тут сыро и холодно. Пойдемте повыше.
   Мы взобрались туда, где начиналась стена, и некоторое время сидели там.
   Фанни, судя по всему, была в ярости. Мне хотелось заговорить с ней, но я не решилась. Я старалась убедить себя, что пара на острове мне просто почудилась.
   Наконец мы вернулись в дом. Ни Бевила, ни Джессики я не видела, пока не пришла пора снимать маски. Они стояли в разных концах зала.
   Последние гости разошлись уже рано утром, и мы с Бевилом остались одни. Я не переоделась — платье придавало мне уверенности. Я намеревалась поговорить с ним, ибо больше не могла оставаться один на один со своими мыслями.
   Я стояла заложив руки за спину — поза, которая, как мне казалось, помогала настроиться па воинственный лад. Мой муж, напевая вальс, приблизился, обнял меня и попытался протанцевать со мной круг по комнате.
   — По-моему, бал удался, — сказал он. — Нужно почаще устраивать что-то подобное.
   — Я должна тебе кое-что сказать, Бевил.
   Он остановился и пристально посмотрел на меня.
   — Я выходила из бальной залы, — сообщила ему я. — Я пошла на берег и видела на острове двоих людей.
   Он поднял брови:
   — Из наших гостей?
   — Одной из них была Джессика Треларкен. Другой — мужчина в римской тоге.
   — Сегодня римляне просто заполонили весь замок, — беспечно заметил он.
   — Бевил, — спросила я, — это был ты?
   Он выглядел встревоженным; он колебался, и у меня сердце остановилось от страха.
   — На острове? Конечно нет!
   «Возможно, — сказала себе я, — так велит ему его кодекс чести — в случае необходимости лгать, чтобы оградить свою супругу от тревог».
   — Я подумала…
   — Я знаю, что ты подумала. Из-за этого дурацкого приключения с мишкой…
   — Ты правда не был там, Бевил?
   — Я правда там не был, — отвечал он в тон мне. Он снял с моих волос сетку и бросил ее на туалетный столик. Его руки лежали на моем платье.
   — Как она расстегивается? — спросил он.
   Я повернулась спиной, чтобы показать ему застежку. Я верила ему — потому что мне так сильно этого хотелось.
   Через пару недель Бевил должен был ехать в Лондон, и я с ним. Как сильно я ни любила Менфрею, но радовалась при мысли, что избавлюсь от Джессики.
   В маленьком городском доме Бевила мне жилось очень хорошо; я встречалась с друзьями мужа и благодаря тому, что могла поговорить с ними о политике и об их партии, имела блистательный успех, и Бевил гордился мной.
   — Разумеется, — говорили мне, — как дочь сэра Эдварда, вы знали обо всем этом еще до замужества.
   Все считали, что Бевил поступил очень мудро, женившись на мне, и заявляли, что завидуют ему; а ему это льстило.
   Я не без удовольствия навестила тетю Клариссу. Филлис была обручена, но партия не вполне соответствовала ожиданиям. Я искренне пожалела Сильвию, которая все еще оставалась непристроенной, но больше всего меня поразило их почтительное отношение ко мне — вполне в соответствии с моим статусом. Тетя Кларисса, правда, всячески намекала, что я добилась этого благодаря ее усилиям, и мы с Бевилом, оставшись вдвоем, от души над нею посмеялись.
   Да, то были приятные дни.
   Именно в Лондоне мне пришло в голову организовать в доме на острове летний лагерь для детей бедняков, у которых нет иной возможности провести пару недель на море. Эта идея возникла у меня, когда я отправилась в сентиментальное путешествие по лондонским рынкам, которые некогда посещала с Фанни. Теперь я смотрела на все другими глазами, и мне так хотелось подарить этим несчастным глоток морского воздуха.
   Бевил, к большой моей радости, согласился, что это наилучшее применение для дома, который до сих пор пребывал в запустении, и я решила заняться приготовлениями, как только вернусь в Менфрею, чтобы на следующее лето мы уже могли принять первых гостей.
   Когда мы вернулись в Менфрею, осень уже вступила в свои права. Бенедикт страшно нам обрадовался и даже отыскал на тропинке примулы, которые принес мне. В это время года такие цветы были редкостью, но иногда я видела их и в ноябре, когда неустойчивая погода обманывала их и они думали, что пришла весна.
   — Это тебе, — сказал он мне; мне было приятно, пока я не поняла, что это Джессика подсказала ему сделать мне подарок. Время от времени я замечала, что она словно старается ко мне подольститься.
   Вскоре после нашего возвращения остров на какое-то время стал главной темой обсуждения в округе.
   Две местные девушки, которые после захода солнца возвращались домой по узкой тропинке, идущей вдоль обрыва, уверяли, что видели на острове привидение. По их словам, они обе увидели призрака, посмотрели друг на друга и со всех ног помчались домой.
   Родители, разумеется, устроили им допрос.
   — Привидение? На что оно было похоже?
   — На мужчину.
   — Так, может, это и был мужчина?
   — Мы знаем, что там нет мужчин.
   — Но откуда вы знаете, что там есть привидения?
   — Знаем, правда, Джен?
   — Да, знаем.
   — Но с чего вы взяли, что это призрак?
   — Он так стоял…
   — А как стоят привидения?
   — Ну, не знаю. Только не как обычные люди. Он смотрел на Менфрею.
   — Как?
   — Как привидение.
   — Как именно?
   — Ну, не знаю. Просто, когда такое видишь, сразу понимаешь, что перед тобой призрак, правда, Джен?
   — Да, просто понимаешь — и все.
   История разошлась по округе. Говорили, что на острове временами появляется мужчина и, хотя никому не удается ясно его разглядеть, это явно не кто-то из здешних. Никто никогда раньше его не видел.
   Услышав эти россказни, Бевил рассмеялся:
   — Им просто хочется какого-нибудь скандала. Нужно же о чем-то говорить…
   Но я думала о той ночи, когда я пряталась под пыльным чехлом, и ночи бала. Тогда я видела там двух наших гостей. Что, если они нашли дом на острове хорошим местом для свиданий? Возможно, мужчина, который был там в ту ночь, и есть «призрак».
   Я немало ломала над этим голову.
   Корнуолльцы любят привидения, в этих местах их больше, чем во всей остальной Англии, вместе взятой; они бывают разные — души погибших моряков, людоеды, карлики, ленте, — и уж если корнуолльцам попадается что-то необычное, они этого так не оставят.
   По тропинке вдоль обрыва мало кто ходил; после наступления темноты она нередко пустовала, но некоторые люди утверждали, что они правда видели на острове призрака. Варианты были самые разные. Одни говорили, что он похож на людоеда, другие — на маленького человечка в остроконечной шляпе, светящегося в темноте — так, что его ясно можно разглядеть; третьи утверждали, что он намного выше обычного человека, а кто-то — что у него на голове растут рога. Но для большинства это был просто мужчина в зюйдвестке — человек, который «вернулся из моря».
   Я частенько сидела у окна, глядя на остров, и вполне понимала, откуда рождались эти фантазии. Блики и тени могут сыграть с человеком шутку, а воображение и вера в сказки услужливо сотворят любой желаемый образ.
   Один старик, Джем Томрит, живший в крохотном домишке в Менфрейстоу, особенно заинтересовался этой историей. Ему исполнилось девяносто, и его все уважали за долгожительство, родные гордились им и заявляли, что он обещал им протянуть не меньше чем до ста лет. Он был символом, талисманом. Прежде в городке говорили: «Жить сколько Трекеллеры», ибо Джем Трекеллер прожил до девяноста двух, его брат — до восьмидесяти девяти. Теперь Томриты надеялись, что вместо Трекеллеров скоро станут поминать их.
   Из-за этого всего старику не разрешали выходить на улицу в холодную, ветреную погоду; его холили и лелеяли, и, когда он пропал, плач стоял на всю округу.
   Его нашли на утесе, неподалеку от Менфреи. Он заявил, что ходил «смотреть привидение».
   Томриты страшно злились на Джен и Мейбл, которые болтали о привидениях на острове, потому что теперь старик все время норовил отправиться глазеть на остров. После этой истории он начал заговариваться, а когда еще раз попытался ночью слезть с кровати, упал и ушибся. Томриты призвали доктора Симса, который заявил, что старик легко отделался, потому что запросто мог переломать кости, что в его возрасте весьма опасно. А если он одержим идеей разобраться с этим самым островом, то родные его должны помнить, что он — старик, а у стариков бывает нечто подобное — это называется старческим слабоумием.
   — Старческое слабоумие! — ругались Томриты. — Во всем виноваты эти глупые девчонки. Все это глупости. На Безлюдном острове нет никаких привидений.
   После этого главной темой разговоров в Менфрейстоу стало: «Смогут ли все же Томриты отвоевать титул у Трекеллеров?», а привидение на острове отодвинулось на второй план, и через некоторое время его почти перестали поминать, разве что кто-нибудь оказывался в сумерках один на тропке, вьющейся по утесам.
   В ноябре я подхватила сильную простуду, и Фанни настояла, чтобы я полежала несколько дней в постели. Она приготовила для меня особое питье — ячменный отвар с лимоном — и поставила у моей кровати в стеклянном кувшине, накрытом куском кисеи с четырьмя бусинами по углам, чтобы в него не попадала пыль.
   Нельзя не признать, что лекарство мне помогало.
   Бевил должен был ехать в Лондон, и я очень жалела, что не смогу сопровождать его. Он сказал, что тоже расстроен, но едва ли проведет там больше недели.
   На море начались шторма. Простуда прошла, но остался кашель, услышав который Фанни покачала головой и принялась меня бранить.
   — Разумней оставаться дома, дорогая, — сказала леди Менфрей. — Никому не стоит выходить в такую погоду.
   Так что я сидела в своей комнате — читала, просматривала письма, приходившие из штаб-квартиры в Ланселле, и отвечала на некоторые из них. Уильям сказал мне, что, пока Бевил в отъезде, делами штаб-квартиры будет заниматься он, а Джессика ему помогает.
   — А как же Бенедикт? — встревожилась я.
   — За ним пока присматривает бабушка. Ей это по душе, а мне в штаб-квартире нужна помощь. У мисс Треларкен талант к такой работе, и, похоже, людям она нравится.
   В эти дни меня временами охватывал страх. Я ощущала смутную угрозу, но не понимала, откуда она исходит.
   Фанни, кажется, чувствовала нечто подобное. Иногда я видела, как она сидит у окна, мрачно глядя на остров, и словно пытается найти там некий ответ. Мне хотелось поговорить с Фанни о своих страхах, но я не осмеливалась. Она с самого начала невзлюбила Бевила и не могла чем-то меня утешить.
   Однажды ночью я проснулась вся в поту, в сильном испуге. Я слышала, как зову кого-то, хотя и сама не знала кого.
   Что-то было не так… происходило что-то ужасное. Потом я поняла. У меня все болело, и мне было плохо.
   — Бевил, — позвала я и только тут вспомнила, что он в Лондоне.
   Я с трудом поднялась и, пошатываясь, добралась до комнаты Фанни, которая находилась через коридор от моей.
   — Фанни! — прокричала я. — Фанни!
   Она вскочила с кровати:
   — Господи, что стряслось?
   — Мне плохо, — пробормотала я ей.
   — Ох! — Она была уже рядом. Укутав меня чем-то, довела до кровати и присела рядом.
   Через какое-то время мне стало лучше. Я осталась на ночь в комнате Фанни, а на следующее утро, хотя боль прошла, все еще чувствовала слабость.
   Фанни хотела послать за доктором, но я отказалась, заявив, что со мной уже все в порядке.
   Фанни согласилась, что, наверное, это был просто приступ слабости после простуды; но если нечто подобное повторится, она этого так не оставит.
   Однако через несколько дней это происшествие обрело для нас новый, зловещий смысл.
   Обычно Фанни будила меня по утрам, раздвигая шторы в спальне, и приносила горячую воду. Поэтому я очень удивилась, взглянув утром на часы и убедившись, что проснулась на полчаса позже обычного.
   В следующий миг я страшно встревожилась. Если Фанни не пришла разбудить меня утром, значит, она заболела. Сунув ноги в шлепанцы и набросив халат, я бросилась в ее комнату. Фанни лежала в постели, волосы разметались по двум маленьким плоским подушкам, лицо было серым.
   — Фанни! — в ужасе закричала я.
   — Мне уже лучше, — успокоила меня она. — Но поначалу я решила, что умираю.
   — Что?
   Она кивнула.
   — То же, что и с вами, — сказала она. — Страшная слабость и боль. Я и теперь не в силах встать.
   — И не надо, Фанни, — заверила ее я. — Я сейчас же пошлю за доктором.
   Она схватила меня за руку.
   — Милочка, — нежно проговорила она, как много раз ласково говорила мне в детстве. — Я боюсь.
   — Чего, Фанни?
   — Все дело в ячменном отваре, — сказала она. — Вчера вы его не пили.
   — Да. Мне не хотелось его — после той ночи, как мне стало плохо.
   — Я увидела его в вашей комнате, мне стало жаль, что он пропадает, и я отпила довольно много.
   — Фанни, что ты говоришь?
   — Оно было в ячменном отваре. Как-то раз при мне вашей мачехе так же стало плохо. Потом она мне сказала: «Все в порядке, Фанни. Я просто приняла слишком много своего лекарства». Вы знаете, что это было за лекарство? На расследовании нам рассказали. В конце концов оно ее убило.
   — Фанни!
   — Яд предназначался вам. Что-то происходит в этом доме.
   — Ты хочешь сказать, что кто-то пытался нас отравить?
   — Никто не знал, что я его выпью. Обо мне речи не шло.
   — О, Фанни!
   — Да, — проговорила она, — мне правда страшно.
   Я молчала. Беспорядочные мысли теснились в моей голове… и я боялась додумать их до конца. Я вспомнила лицо Джессики и ее загадочную улыбку. И я подумала: «Нет. Это невозможно».