Страница:
Пошуровав среди кастрюль, я нашла оставшийся от обеда суп и набросилась на него, как оголодавший беженец из западных губерний… Сидя за непокрытым скатертью столом над кастрюлей, откуда я вычерпывала ложкой холодное варево, я размышляла, что сельская жизнь, как ни крути, весьма способствует упрощению нравов.
Этак я скоро начну, как Лев Толстой, ходить босиком по холодной росе и вечерять ржаной тюрей.
Утолив голод и поднявшись к себе в спальню, я уже была готова рухнуть на графское ложе под балдахином, но все же сегодняшний вечер требовал какого-то праздничного завершения. Поскольку выпито было и так немало, а танцевать в одиночестве мне не захотелось, пришлось выбрать самое прозаическое дело – накрутить волосы на папильотки. В ознаменование торжественности момента (клад нашли, как-никак не без моего участия, и да здравствуют сила духа, фантазия и терпение – добродетели, свойственные отнюдь не каждой женщине!) назавтра я предстану перед обществом с хорошей прической.
Теперь, когда мы обрели сокровища, не помешало бы еще разобраться, что за «привидение» являлось нам ночами и на чьей совести загубленные жизни несчастных девиц, и можно смело сказать, что моя поездка в дикие леса Московской губернии вполне удалась. Вот-вот приедет, завершив свои дела, Варвара Филипповна, и я вернусь в Москву – к ванне, к парикмахерской, к удобной кровати с современным пружинным матрасом, к телефонному аппарату, к друзьям, заглядывающим в мой дом по вечерам на огонек, к арбатским ресторанчикам и модным магазинам…
Только бы поиск преступника излишне не затянулся. Ведь не узнав имя убийцы и не поспособствовав его наказанию, я не могу уехать из этих мест с чистой совестью и спокойной душой…
Чтобы поскорее уснуть, я раскрыла давно валявшийся без дела том Шекспира и только-только вчиталась, пытаясь наконец определить, за каким чертом великому драматургу понадобились явные излишества вроде Розенкранца и Гильденштерна, путавшихся под ногами у Гамлета, как меня отвлек шум. Это стукнули створки окна, растворенные чьей-то рукой. Как же мне успели надоесть все эти загадочные шумы, кто бы только знал!
Если появится «привидение», я буду его просто игнорировать! А если человек – придется запустить в него тяжелым томом, так и не успев разрешить все загадки творческого метода Шекспира. А может быть, уже пора просто выстрелить в ночного визитера? На суде мне будет легко доказать, что я действовала в состоянии аффекта (еще бы, сколько можно издеваться надо мной безнаказанно!), а стало быть, я вправе рассчитывать на оправдательный приговор.
Я не успела еще привычным движением нащупать браунинг, спрятанный, как обычно, под подушку, когда через подоконник перелез не кто иной, как поручик Степанчиков.
Да уж, ночные визиты в спальню дамы без всякого приглашения с ее стороны явно свидетельствуют о некоторой неадекватности поведения (какое замечательное, емкое, много объясняющее слово подсказал мне доктор!), но расстреливать несчастного офицера, у которого не все в порядке с головой, я все же не буду.
– Добрый вечер, Елена Сергеевна! – вполне учтиво обратился ко мне Степанчиков, осматривая мою помпезную спальню. – А у вас тут очень мило, хотя и несколько старомодно. Амурчики, розеточки, балдахин… Но в этом тоже есть своя прелесть.
Стараясь не сердить и не выводить из себя человека, склонного к неожиданным поступкам, я сделала вид, что нисколько не удивлена, а напротив, весьма рада видеть поручика, а в его явлении через окно второго этажа нет ничего особенного, кроме милой дружеской простоты…
А что мне оставалось делать? Безумный поручик был со мной практически один на один. Няня крепко спит на первом этаже, а Валентин с Аней у ручья охраняют мешок с золотом. В парке, за деревьями, светился огонек их костра.
Наверное, если я начну громко кричать в раскрытое окно, они меня услышат и прибегут, но пока добегут, я буду в полной власти сумасшедшего поручика… А что придет в его несчастную голову? Тем более после моих диких криков? Бог весть!
Эх, как бы мне этак незаметно привлечь внимание друзей к тому, что происходит в доме? Хотя, может быть, в этом и состоит чей-то дьявольский расчет – испугавшись Степанчикова, я должна позвать на помощь Валентина и Анюту, а кто-то тем временем похитит из ручья набитый золотом мешок? Раз так, то лучше уж я справлюсь сама!
– Как это мило с вашей стороны навестить меня, господин Степанчиков! Не желаете ли пройти в столовую? – Мой голос не позволил бы усомниться, что ночной визит поручика – большая честь для меня и событие во всех смыслах весьма приятное. – Самовар, наверное, уже остыл, но его можно подогреть. Я предложу вам варенье и очень неплохой мещерский сыр, утром из лавки доставили по моему заказу. Такой, знаете ли, со слезой и с большими дырочками… Вы любите мещерский сыр?
Теперь главное – говорить, говорить и говорить, чтобы заболтать поручика вусмерть. Странно, но все в жизни имеет обыкновение повторяться – однажды в мою спальню ночью уже проник юноша, склонный к неадекватному поведению и не скрывавший, что имеет целью мое убийство. Только хорошо подвешенный язык помог мне спасти свою жизнь. Вот интересно, заклинателями змей люди рождаются или становятся? Ко мне лично подобные навыки пришли с опытом.
– О, благодарю вас, Елена Сергеевна, но не хлопочите – я сыт. Бог с ним, с сыром. Давайте лучше побеседуем о том о сем. Скажите, только откровенно, вы находите меня привлекательным?
И почему все разговоры о том о сем рано или поздно касаются одной темы – о себе, любимом? В желании услышать комплимент в свой адрес нет ничего ненормального, вот разве что обычно таким суетным желаниям придается несколько более завуалированная форма.
Степанчиков тем временем подошел к зеркалу, полюбовался на себя, щелкнул по носу позолоченного амура, угнездившегося на резной раме, и повернулся ко мне в ожидании ответа.
Я заверила несчастного юношу, что он просто красавец и вполне может собой гордиться.
– О, это мне говорили многие дамы, – задумчиво протянул Степанчиков, и вдруг выражение его лица стало меняться, а в глазах появился странный лихорадочный блеск. – Да, меня находят привлекательным, хотя, строго говоря, я отнюдь не красавец… Однако, с тех пор как началась война и большинство молодых мужчин пребывают где-нибудь на фронтах, дамы стали меньше капризничать и уже не требуют, чтобы каждый кавалер был писаным красавцем. К тому же мундир сводит с ума буквально всех баб. Стоит им увидеть погоны, так даже о родной маменьке забыть готовы. Но в конечном счете всем этим глупым курицам нужно только одно… А я после ранения не могу соответствовать их чаяниям. Увы…
Степанчиков запнулся, присел на подоконник, закинул ногу на ногу и стал качать носком сапога. Чертовски неприятная привычка! Благоухающий ваксой сапог так и мелькал у меня перед глазами – туда-сюда, туда-сюда… Но в данный момент это казалось не самым страшным. Признаться, происходящее вообще нравилось мне все меньше и меньше. Я даже начала внутренне сомневаться в правильности занятой мной позиции, но все же попыталась по мере сил утешить поручика, объясняя, что легкая хромота из-за раненой ноги – в сущности, пустяк и только расположит к нему женские сердца еще больше. Мужественный защитник отечества, проливавший свою кровь в боях, – о таком женихе мечтает каждая юная девица…
Степанчиков смотрел на меня, ничего не отвечая, и только злобная гримаса уродовала его добродушное курносое лицо. Так же молча он спрыгнул с подоконника и принялся мерить комнату шагами, расхаживая по диагонали из угла в угол…
– Дело вовсе не в хромоте, – прошипел он наконец. – Война нанесла мне худший удар. Всем дамам угодно видеть во мне сильного самца и нужно им от меня только то, что я уже не могу дать. Терпеть не могу этих жалких мартышек с их ищущими, оценивающими взглядами!
По выражению лица Степанчикова было непонятно, включает ли он и меня в эту порочную категорию, но на всякий случай я затихла. В просторной комнате раздавался только голос поручика:
– Мерзкие похотливые сучки! Крутятся возле меня лишь до тех пор, пока не убедятся в моей слабости, а потом, глядишь, как подменили. Зато я приучился брать от них то, что они давать мне вовсе и не собирались… Да-да! Их поганые, никчемные жизни. Знаете ли вы, мадам, как играет кровь, когда перерезаешь кому-нибудь горло?
Он спросил это таким будничным тоном, словно на самом деле хотел поинтересоваться чем-нибудь совершенно невинным, вроде: «Знаете ли вы, мадам, какой аромат издает настоящий кофе мокко?» – но я, услышав его вопрос, буквально онемела. Именно в этот миг мне довелось осознать, что Степанчиков не просто со странностями, а совершенно безумен. Достаточно было видеть выражение его лица… Оно казалось таким страшным…
Мной овладело неудержимое желание убраться куда-нибудь подальше, но, увы, именно это-то и было абсолютно невозможно. Из комнаты поручик меня вряд ли выпустил бы, а сигануть в окно я сама не рискнула, не будучи уверенной в благополучном исходе дела. От осознания собственной беспомощности я задрожала, да не то слово – задрожала, затряслась всем телом, а поручик, не обращая ни на что внимания, все говорил и говорил, глядя куда-то в пространство побелевшими глазами:
– Я впервые столкнулся с этим на фронте, в рукопашном бою. Мы расстреляли все патроны, и пришлось пустить в ход ножи, штыки и собственные руки, чтобы справиться с напоровшимся на нас отрядом немецкой разведки. Мы закололи немчуру как свиней… Моих товарищей потом выворачивало наизнанку из-за того, что они испачкали руки свежей кровью (и это боевые офицеры, а не сопливые гимназисты, вылезшие из-за маменькиной юбки!), а я… О, я испытал чувство, близкое к экстазу, перерезая горло какому-то тонкошеему Гансу, потному, плохо выбритому, с противным кадыком… Нажимаешь чуть сильнее, чтобы нож прорезал кожу, а дальше он уже идет сам как по маслу. И чувствуешь, как твое сердце заливает горячей волной возбуждения… Мне кажется, вы прекрасно понимаете все, о чем я думаю?
Мой язык не слишком хорошо мне повиновался, но все же я с трудом выдавила:
– Уверяю вас, поручик, я не умею читать чужие мысли.
А что еще я могла сказать? Мне и с собственными мыслями справиться было нелегко, в голове воцарился полный сумбур, воображение услужливо подсовывало мне картинку – я, в распахнувшемся халате, в дурацких папильотках валяюсь на полу у допотопной кровати с балдахином, а из моего перерезанного горла хлещет кровь… Какое ужасное сочетание трагического и пошлого! И как, думая о подобных вещах, можно блистать красноречием, ведя светскую беседу с убийцей?
Но Степанчикова в данный момент, похоже, не интересовали ничьи слова и мысли, кроме своих собственных. Он проигнорировал мое замечание и после надлежащей паузы продолжил:
– А если проводишь ножом по женской шейке, нежной, беленькой, пахнущей чистой кожей, духами, свежими травами – о-о! Словами не объяснить! Чик – и готово, и кровушка потекла… Это как наркотик, это хочется повторять снова и снова! – говорил он, начиная дрожать от возбуждения.
Я невольно почувствовала, как моя собственная шея покрывается «гусиной кожей», а горловой спазм мешает выдавить хотя бы слово… Кажется, я переоценила свою способность заговорить вусмерть любого злодея. И браунинг, черт возьми, остался под подушкой. Теперь поручик, следивший за моими движениями, ни за что не позволит мне выхватить оружие. Хоть он и психопат, но фронтовая хватка у него имеется.
Степанчиков продолжал повторять какие-то бессвязные фразы совершенно дикого и даже извращенного характера, а я подняла глаза к висевшей в углу иконе Богородицы. Что мне еще оставалось, кроме как попросить помощи у Девы Марии?
Сколько раз в самых безвыходных ситуациях я обращалась к ней за защитой и помощью, и если это не она была так добра ко мне, то кто же?
Пока я бормотала слова коротенькой молитвы, стараясь одновременно удержать в поле зрения поручика, готового, как мне казалось, в любой момент кинуться на меня с ножом, мой метавшийся туда-сюда взгляд упал на чашку с заговоренной водой.
Сычиха велела держать воду возле иконы и не раз зачем-то напоминала мне об этой воде… Как увидит меня, так и талдычит: «Вода, вода!» Может быть, она имела в виду как раз такой случай?
– Когда я вижу перед собой привлекательную женщину, то невольно начинаю мечтать, – бормотал между тем безумный Степанчиков, – как нож распарывает ей глотку и из раны бьет теплая кровь… О, этот дивный запах свежей крови! Только подойти к даме следует со спины, иначе ведь забрызгает… Кровь-то хлещет фонтаном.
О Боже! Что и говорить, прискорбно, если у жертв преступлений существует столь неопрятная привычка – пачкать убийц своей кровью. Как не посочувствовать чистоплотному бедняге, плотоядно поглядывающему на мое горло. Но для меня, стало быть, сейчас главная задача – не позволить поручику подойти ко мне со спины!
– А потом, как задумаешься обо всем да на тело остывающее посмотришь, худо становится, – неожиданно заявил Степанчиков. – Я ведь не зверь, Елена Сергеевна, не монстр, а вот хочется горлышко перерезать. Хочу убить и ничего с собой поделать не могу. И худо мне бывает, ой как худо… Хоть в петлю лезь!
Тут в моей голове сам собой зазвучал голос старой знахарки: «А ежели кто рядом с тобой скажет, что худо ему, сбрызни этой водой три раза!»
Я дотянулась до чашки и, окунув в нее пальцы, брызнула в лицо медленно приближавшемуся ко мне Степанчикову.
Он растерянно остановился. Я, воспользовавшись короткой паузой, окропила его еще и еще раз. Застонав, Степанчиков выронил из рук бритву, которую, как оказалось, успел незаметно достать, раскрыть и держал наготове в руке. Схватившись за голову, словно ее пронзила острая боль, поручик проскрежетал:
– Ведьма! Что ты сделала?
И тут от окна грохнул выстрел и раздался дикий крик: «Степанчиков, стоять! Руки вверх, поручик!» – после чего в комнату через подоконник кубарем ввалился сыскной агент Стукалин, теряя на лету шляпу. Господи, я в жизни так не радовалась появлению полицейского! Мне даже не пришлось задуматься о противоестественности ситуации – я в халате и папильотках, а спальня наполняется посторонними мужчинами…
(Ей-богу, сегодня моя спальня – самое популярное место в здешней округе, гость просто косяком пошел…)
Поручик потянулся к своей кобуре, чтобы вытащить револьвер, но сыщик успел колобком подкатиться Степанчикову под ноги, сбить противника на пол, и вскоре у моих ног уже завертелся бешеный клубок из двух переплетенных мужских тел.
Увы, пожилому, страдающему одышкой сыскному агенту оказалось не так-то просто сладить с крепким, прошедшим хорошую фронтовую школу поручиком, и я, оправившись от шока, стала тревожиться за судьбу поединка. Бритву поручик уже давно выронил, револьвер выхватить не успел, но вдруг он сумеет одолеть сыщика голыми руками? У него ведь есть военный опыт в подобных делах, сам говорил… А сыщик не имел дела ни с кем, кроме наших родных российских бандитов и воришек. Наверное, они все же не так одержимо сопротивляются, как солдаты неприятельской армии, да и нижние полицейские чины обычно помогают сыскным агентам при задержании. Пожалуй, что и мне не помешает принять личное участие в потасовке.
Жаль, что до браунинга не дотянуться! Впрочем, стрелять во время драки опасно – есть риск попасть не в того, в кого следует. А голыми руками мне в отличие от фронтовиков врага не одолеть.
Столик в моей спальне украшала какая-то затейливая фарфоровая скульптура (назвать ее статуэткой язык не поворачивается по причине весьма приличного размера художественного творения). Данный предмет изящного искусства изображал увитый цветами и листьями старый ствол (а может быть – скалистый утес), на выступах которого расселись в живописных позах шестеро толстых розовых ангелочков с лютнями и дудочками в руках.
Не знаю, насколько эта вещь была ценной для хозяйки дома, но выбирать было некогда, именно ангельский сикстет попался мне под руку в первую очередь.
Прикинув в руках вес творения (а он был вполне внушительным), я подождала, пока дерущиеся не перевернутся таким образом, чтобы затылок поручика оказался сверху, и с размаху опустила на него фарфоровую корягу с ангелочками. Под моими руками что-то хрястнуло (надеюсь, фарфор, а не голова Степанчикова), и осколки творения разлетелись в разные углы.
Поручик обмяк в недружелюбных объятиях полицейского агента, и вскоре господин Стукалин, оседлав поверженного врага, уже связывал ему руки прочным шелковым поясом от моего халата.
– Извините за поздний визит, голубушка Елена Сергеевна, – пробурчал Стукалин, немного отдышавшись. – Обстоятельства-с!
– Ничего-ничего, я привыкла, – совершенно искренне отозвалась я.
– Вот он, убийца несчастных девиц, – сыщик, не сдержавшись, от души пнул поручика ногой. – Доктор говорит, психопатия… Но я так помыслил – может, и не психопатия, а чистый разврат. Садистические наклонности! В Москву на экспертизу профессорам-психиатрам предоставить голубчика, конечно, следует. Пускай разберутся – психопатия это или еще что похуже. Где ему место – в сумасшедшем доме или на каторге вечной. А то ежели каждый начнет девиц резать, потому как, дескать, влечение у него такое психопатическое, так что оно выйдет? Кстати, доктор ваш там, во дворе у крыльца остался. Вы кликните его, будьте так добры, пускай поднимется, смирительную рубаху на поручика натянем, пока психопат наш присмирел. А то очухается и снова, глядишь, в буйство впадет.
Я выглянула в окно. У крыльца и вправду топтался какой-то человек, едва различимый в темноте.
– Господин доктор, это вы? – окликнула я его. – Я сейчас спущу вам ключ от дверей. Поднимайтесь! Вашего пациента ненадолго утихомирили.
Привязав головку ключа к мотку тесьмы, извлеченному из моего швейного несессера, я принялась разматывать моток, опуская ключ вниз, чтобы доктор смог открыть дверь, – ведь о том, чтобы держать запасной ключик в вазоне на крыльце, теперь не могло быть и речи! Но подхватившаяся от шума няня сама впустила врача в дом и тут же напала на него с расспросами…
Пока почтенный эскулап удовлетворял любопытство настырной старушки, я со своей стороны смогла задать пару вопросов сыскному агенту.
– Терентий Иванович, похоже, вы ловили преступника на живца, причем в роли этого самого живца пришлось волей-неволей выступить мне. Вы нисколько не боялись, что прежде, чем успеете проникнуть в мою комнату, я уже буду валяться на полу с перерезанным горлом?
– Ну что вы, сударыня, этого я никогда не допустил бы. Уж не взыщите, что полоумный поручик так вас напугал, но что было делать – мне нужно было взять его с поличным.
Да, это вполне по-полицейски! Сыскной агент – он всегда сыскной агент, что бы ни происходило! Я снова почувствовала нечто вроде горловых спазмов при мысли, что Стукалин мог бы допустить просчет – от ошибок ведь никто не застрахован. А Терентий Иванович продолжал, как ни в чем не бывало:
– Я давно убедился, что это он барышням билет на тот свет выписывает. У каждой из покойниц была любовная связь с молодым офицером, в котором, по слухам, угадывался Степанчиков. Правда, все девицы скрывали это по разным причинам. Сестра милосердия опасалась скандала со стороны хозяйки – госпожа Здравомыслова не поощряет вольностей персонала с пациентами лечебницы. Дочь кузнеца боялась папаши, мечтавшего выдать ее за мельника из соседнего села (а какое может быть для девичьего сердца сравнение между вдовым мельником и офицером?). Малаше, прислуге из трактира, и так уж местные парни пару раз ворота дегтем мазали, а узнали бы, что она с офицером шашни закрутила, так и вовсе проходу бы не давали… Поповну воспитывали в большой строгости, как и положено в семьях священнослужителей, и прочили замуж за выпускника духовной семинарии. Ее ждала судьба попадьи в далеком приходе, а почитывавшая тайком от батюшки французские романы девица мечтала о страстной и романтической любви…
Учительница из церковно-приходской школы опасалась обвинений в безнравственности со стороны епархиального начальства и потери места, ведь школьное жалованье было ее единственным доходом… Но в селе, знаете ли, подобные тайны сохранить сложно, я вам уже не раз об этом говорил. По крупиночке, по зернышку, но фактики я собрал, не впервой. Сыскная служба на том и стоит. По всему выходило, что Степанчиков каждой из девиц голову морочил и тайные свидания назначал. С этих свиданий девицы и не возвращались…
– Так если вы все это узнали, почему же не арестовали его сразу? – перебила я. – Почему захотели поиграть еще и моей жизнью?
– Что поделать, сударыня? Степанчиков – офицер. Так просто офицера не арестуешь по одному подозрению. Формальностей много – то, се, разрешение гарнизонного начальства требуется, опять же размещать арестованного офицера, даже отставного, не то что фронтовика из действующей армии, положено на гауптвахте, а не в полицейской кутузке. Сами посудите – где Гиреево, а где гарнизонная гауптвахта? Горе одно вышло бы, а не арест! А так я взял голубчика с поличным в момент проникновения в чужое жилище и нападения на очередную жертву. Как полицейский чин имею право действовать сообразно обстоятельствам, дабы пресечь совершение уголовного преступления. Рапорт теперь по начальству отпишу, показания ваши сниму по форме – и вся недолга.
А убийцу в смирительной рубашке в Москву под охраной повезут и там уж без меня разберутся, куда его – в каторгу или в желтый дом определять.
– А призраков здесь тоже он изображал? – не смогла удержаться я от последнего вопроса.
– Очень может статься, сударыня. Что там ему в больную голову стукнуло – это сам Бог не разберет. Ну а ежели он по-пустому дурковал да прикидывался – тем паче интереснее в призрака рядиться. Скорее за сумасшедшего сойдешь, ежели что. Помните окурочек-то? Это он, голубчик, «Сенаторские» курит… Вот и делайте выводы, сударыня.
Тут наконец подошел доктор в сопровождении рыдающей няни, осыпал меня упреками (ведь предупреждал же, дескать, что Степанчиков не в себе!) и сделал поручику какой-то укол, от которого Степанчиков, начавший уже было приходить в себя, уснул. Тогда доктор вместе с сыскным агентом обрядил своего пациента в смирительную рубашку, крепко-накрепко завязав за спиной у Степанчикова длинные рукава.
– Я сам буду сопровождать его в Москву и приму участие в консилиуме. Мои наблюдения наверняка заинтересуют коллег, хотя я не имею чести быть специалистом в области собственно психиатрии, – бубнил доктор, посматривая в мою сторону весьма недружелюбно. – С научной точки зрения случай весьма интересный, весьма. Батюшки, как же вы ему голову-то разбили, господа! Да где же ваше милосердие? Разве можно такое себе позволять! При психической патологии головные ушибы могут спровоцировать совершенно непредсказуемые последствия…
Не знаю, возможно, если бы я не сопротивлялась, проявляя милосердие, и кровожадный поручик, представляющий немалый интерес для науки, успел перерезать мне горло, данный случай показался бы доктору еще занимательнее. Но мне как-то не хотелось подставлять свое горло, чтобы потом врачи из академического интереса разбирали еще одно убийство, совершенное маньяком Степанчиковым. При всем уважении к науке…
Когда доктор и полицейский агент уложили спеленутого поручика на одеяло и, прихватив одеяло за концы, потащили убийцу куда-то вниз по лестнице, я вдруг задала Стукалину еще один вопрос (да, быстротой реакции в данный момент мне хвалиться не стоило бы):
– Терентий Иванович, а что – больше никто из здешних офицеров не курит «Сенаторские»?
– Ну почему же, – пыхтя и отдуваясь, пробурчал Стукалин, осторожно перетаскивавший по ступеням свою тяжкую ношу. – Еще кое-кто курит… Да не все из тех, кто курит, имеют привычку людей резать…
– Голубушка, Елена Сергеевна, не отвлекай господина полицейского вопросами, – попросила няня, которая шла впереди, освещая мужчинам лестницу при помощи керосиновой лампы. – Не ровен час, Терентий Иванович спотыкнется, упадет на нас, так ведь все со ступеней-то и покатимся комом. Рук-ног потом не сосчитаем. Пойди к себе, голубушка, капелек валериановых прими, приляг. Шутка ли, как напужал тебя этот скаженный. Чуть ведь не зарезал! Ох, война, война проклятая, что делает, – офицеры и те с ума трогаются и на людей бросаться начинают… Ты пойди, Еленушка, отдохни, я господ сама провожу! А потом тебе отварцу липового приготовлю для успокоения. Поспишь, касатка, и полегчает!
Я послушно замолчала, оставив при себе почерпнутые из криминальных романов сведения о том, что каждый окурок имеет индивидуальные черты, характерный «прикус курильщика» и полицейские в силах с большой долей достоверности установить, чей именно рот этот окурок сжимал… Может статься, романы, как всегда, врут…
Что ж, господин Стукалин прибыл сюда искать убийцу и со своей задачей справился, ему уже не до мелочей. А я вот так и остаюсь с неразрешенной загадкой – кто же все-таки бросил окурок на крыльце дома в ту роковую ночь и кто проникал в усадьбу, изображая призраков, а главное – с какой целью проникал? Неужели это был все тот же Степанчиков?
Этак я скоро начну, как Лев Толстой, ходить босиком по холодной росе и вечерять ржаной тюрей.
Утолив голод и поднявшись к себе в спальню, я уже была готова рухнуть на графское ложе под балдахином, но все же сегодняшний вечер требовал какого-то праздничного завершения. Поскольку выпито было и так немало, а танцевать в одиночестве мне не захотелось, пришлось выбрать самое прозаическое дело – накрутить волосы на папильотки. В ознаменование торжественности момента (клад нашли, как-никак не без моего участия, и да здравствуют сила духа, фантазия и терпение – добродетели, свойственные отнюдь не каждой женщине!) назавтра я предстану перед обществом с хорошей прической.
Теперь, когда мы обрели сокровища, не помешало бы еще разобраться, что за «привидение» являлось нам ночами и на чьей совести загубленные жизни несчастных девиц, и можно смело сказать, что моя поездка в дикие леса Московской губернии вполне удалась. Вот-вот приедет, завершив свои дела, Варвара Филипповна, и я вернусь в Москву – к ванне, к парикмахерской, к удобной кровати с современным пружинным матрасом, к телефонному аппарату, к друзьям, заглядывающим в мой дом по вечерам на огонек, к арбатским ресторанчикам и модным магазинам…
Только бы поиск преступника излишне не затянулся. Ведь не узнав имя убийцы и не поспособствовав его наказанию, я не могу уехать из этих мест с чистой совестью и спокойной душой…
Чтобы поскорее уснуть, я раскрыла давно валявшийся без дела том Шекспира и только-только вчиталась, пытаясь наконец определить, за каким чертом великому драматургу понадобились явные излишества вроде Розенкранца и Гильденштерна, путавшихся под ногами у Гамлета, как меня отвлек шум. Это стукнули створки окна, растворенные чьей-то рукой. Как же мне успели надоесть все эти загадочные шумы, кто бы только знал!
Если появится «привидение», я буду его просто игнорировать! А если человек – придется запустить в него тяжелым томом, так и не успев разрешить все загадки творческого метода Шекспира. А может быть, уже пора просто выстрелить в ночного визитера? На суде мне будет легко доказать, что я действовала в состоянии аффекта (еще бы, сколько можно издеваться надо мной безнаказанно!), а стало быть, я вправе рассчитывать на оправдательный приговор.
Я не успела еще привычным движением нащупать браунинг, спрятанный, как обычно, под подушку, когда через подоконник перелез не кто иной, как поручик Степанчиков.
Да уж, ночные визиты в спальню дамы без всякого приглашения с ее стороны явно свидетельствуют о некоторой неадекватности поведения (какое замечательное, емкое, много объясняющее слово подсказал мне доктор!), но расстреливать несчастного офицера, у которого не все в порядке с головой, я все же не буду.
– Добрый вечер, Елена Сергеевна! – вполне учтиво обратился ко мне Степанчиков, осматривая мою помпезную спальню. – А у вас тут очень мило, хотя и несколько старомодно. Амурчики, розеточки, балдахин… Но в этом тоже есть своя прелесть.
Стараясь не сердить и не выводить из себя человека, склонного к неожиданным поступкам, я сделала вид, что нисколько не удивлена, а напротив, весьма рада видеть поручика, а в его явлении через окно второго этажа нет ничего особенного, кроме милой дружеской простоты…
А что мне оставалось делать? Безумный поручик был со мной практически один на один. Няня крепко спит на первом этаже, а Валентин с Аней у ручья охраняют мешок с золотом. В парке, за деревьями, светился огонек их костра.
Наверное, если я начну громко кричать в раскрытое окно, они меня услышат и прибегут, но пока добегут, я буду в полной власти сумасшедшего поручика… А что придет в его несчастную голову? Тем более после моих диких криков? Бог весть!
Эх, как бы мне этак незаметно привлечь внимание друзей к тому, что происходит в доме? Хотя, может быть, в этом и состоит чей-то дьявольский расчет – испугавшись Степанчикова, я должна позвать на помощь Валентина и Анюту, а кто-то тем временем похитит из ручья набитый золотом мешок? Раз так, то лучше уж я справлюсь сама!
– Как это мило с вашей стороны навестить меня, господин Степанчиков! Не желаете ли пройти в столовую? – Мой голос не позволил бы усомниться, что ночной визит поручика – большая честь для меня и событие во всех смыслах весьма приятное. – Самовар, наверное, уже остыл, но его можно подогреть. Я предложу вам варенье и очень неплохой мещерский сыр, утром из лавки доставили по моему заказу. Такой, знаете ли, со слезой и с большими дырочками… Вы любите мещерский сыр?
Теперь главное – говорить, говорить и говорить, чтобы заболтать поручика вусмерть. Странно, но все в жизни имеет обыкновение повторяться – однажды в мою спальню ночью уже проник юноша, склонный к неадекватному поведению и не скрывавший, что имеет целью мое убийство. Только хорошо подвешенный язык помог мне спасти свою жизнь. Вот интересно, заклинателями змей люди рождаются или становятся? Ко мне лично подобные навыки пришли с опытом.
– О, благодарю вас, Елена Сергеевна, но не хлопочите – я сыт. Бог с ним, с сыром. Давайте лучше побеседуем о том о сем. Скажите, только откровенно, вы находите меня привлекательным?
И почему все разговоры о том о сем рано или поздно касаются одной темы – о себе, любимом? В желании услышать комплимент в свой адрес нет ничего ненормального, вот разве что обычно таким суетным желаниям придается несколько более завуалированная форма.
Степанчиков тем временем подошел к зеркалу, полюбовался на себя, щелкнул по носу позолоченного амура, угнездившегося на резной раме, и повернулся ко мне в ожидании ответа.
Я заверила несчастного юношу, что он просто красавец и вполне может собой гордиться.
– О, это мне говорили многие дамы, – задумчиво протянул Степанчиков, и вдруг выражение его лица стало меняться, а в глазах появился странный лихорадочный блеск. – Да, меня находят привлекательным, хотя, строго говоря, я отнюдь не красавец… Однако, с тех пор как началась война и большинство молодых мужчин пребывают где-нибудь на фронтах, дамы стали меньше капризничать и уже не требуют, чтобы каждый кавалер был писаным красавцем. К тому же мундир сводит с ума буквально всех баб. Стоит им увидеть погоны, так даже о родной маменьке забыть готовы. Но в конечном счете всем этим глупым курицам нужно только одно… А я после ранения не могу соответствовать их чаяниям. Увы…
Степанчиков запнулся, присел на подоконник, закинул ногу на ногу и стал качать носком сапога. Чертовски неприятная привычка! Благоухающий ваксой сапог так и мелькал у меня перед глазами – туда-сюда, туда-сюда… Но в данный момент это казалось не самым страшным. Признаться, происходящее вообще нравилось мне все меньше и меньше. Я даже начала внутренне сомневаться в правильности занятой мной позиции, но все же попыталась по мере сил утешить поручика, объясняя, что легкая хромота из-за раненой ноги – в сущности, пустяк и только расположит к нему женские сердца еще больше. Мужественный защитник отечества, проливавший свою кровь в боях, – о таком женихе мечтает каждая юная девица…
Степанчиков смотрел на меня, ничего не отвечая, и только злобная гримаса уродовала его добродушное курносое лицо. Так же молча он спрыгнул с подоконника и принялся мерить комнату шагами, расхаживая по диагонали из угла в угол…
– Дело вовсе не в хромоте, – прошипел он наконец. – Война нанесла мне худший удар. Всем дамам угодно видеть во мне сильного самца и нужно им от меня только то, что я уже не могу дать. Терпеть не могу этих жалких мартышек с их ищущими, оценивающими взглядами!
По выражению лица Степанчикова было непонятно, включает ли он и меня в эту порочную категорию, но на всякий случай я затихла. В просторной комнате раздавался только голос поручика:
– Мерзкие похотливые сучки! Крутятся возле меня лишь до тех пор, пока не убедятся в моей слабости, а потом, глядишь, как подменили. Зато я приучился брать от них то, что они давать мне вовсе и не собирались… Да-да! Их поганые, никчемные жизни. Знаете ли вы, мадам, как играет кровь, когда перерезаешь кому-нибудь горло?
Он спросил это таким будничным тоном, словно на самом деле хотел поинтересоваться чем-нибудь совершенно невинным, вроде: «Знаете ли вы, мадам, какой аромат издает настоящий кофе мокко?» – но я, услышав его вопрос, буквально онемела. Именно в этот миг мне довелось осознать, что Степанчиков не просто со странностями, а совершенно безумен. Достаточно было видеть выражение его лица… Оно казалось таким страшным…
Мной овладело неудержимое желание убраться куда-нибудь подальше, но, увы, именно это-то и было абсолютно невозможно. Из комнаты поручик меня вряд ли выпустил бы, а сигануть в окно я сама не рискнула, не будучи уверенной в благополучном исходе дела. От осознания собственной беспомощности я задрожала, да не то слово – задрожала, затряслась всем телом, а поручик, не обращая ни на что внимания, все говорил и говорил, глядя куда-то в пространство побелевшими глазами:
– Я впервые столкнулся с этим на фронте, в рукопашном бою. Мы расстреляли все патроны, и пришлось пустить в ход ножи, штыки и собственные руки, чтобы справиться с напоровшимся на нас отрядом немецкой разведки. Мы закололи немчуру как свиней… Моих товарищей потом выворачивало наизнанку из-за того, что они испачкали руки свежей кровью (и это боевые офицеры, а не сопливые гимназисты, вылезшие из-за маменькиной юбки!), а я… О, я испытал чувство, близкое к экстазу, перерезая горло какому-то тонкошеему Гансу, потному, плохо выбритому, с противным кадыком… Нажимаешь чуть сильнее, чтобы нож прорезал кожу, а дальше он уже идет сам как по маслу. И чувствуешь, как твое сердце заливает горячей волной возбуждения… Мне кажется, вы прекрасно понимаете все, о чем я думаю?
Мой язык не слишком хорошо мне повиновался, но все же я с трудом выдавила:
– Уверяю вас, поручик, я не умею читать чужие мысли.
А что еще я могла сказать? Мне и с собственными мыслями справиться было нелегко, в голове воцарился полный сумбур, воображение услужливо подсовывало мне картинку – я, в распахнувшемся халате, в дурацких папильотках валяюсь на полу у допотопной кровати с балдахином, а из моего перерезанного горла хлещет кровь… Какое ужасное сочетание трагического и пошлого! И как, думая о подобных вещах, можно блистать красноречием, ведя светскую беседу с убийцей?
Но Степанчикова в данный момент, похоже, не интересовали ничьи слова и мысли, кроме своих собственных. Он проигнорировал мое замечание и после надлежащей паузы продолжил:
– А если проводишь ножом по женской шейке, нежной, беленькой, пахнущей чистой кожей, духами, свежими травами – о-о! Словами не объяснить! Чик – и готово, и кровушка потекла… Это как наркотик, это хочется повторять снова и снова! – говорил он, начиная дрожать от возбуждения.
Я невольно почувствовала, как моя собственная шея покрывается «гусиной кожей», а горловой спазм мешает выдавить хотя бы слово… Кажется, я переоценила свою способность заговорить вусмерть любого злодея. И браунинг, черт возьми, остался под подушкой. Теперь поручик, следивший за моими движениями, ни за что не позволит мне выхватить оружие. Хоть он и психопат, но фронтовая хватка у него имеется.
Степанчиков продолжал повторять какие-то бессвязные фразы совершенно дикого и даже извращенного характера, а я подняла глаза к висевшей в углу иконе Богородицы. Что мне еще оставалось, кроме как попросить помощи у Девы Марии?
Сколько раз в самых безвыходных ситуациях я обращалась к ней за защитой и помощью, и если это не она была так добра ко мне, то кто же?
Пока я бормотала слова коротенькой молитвы, стараясь одновременно удержать в поле зрения поручика, готового, как мне казалось, в любой момент кинуться на меня с ножом, мой метавшийся туда-сюда взгляд упал на чашку с заговоренной водой.
Сычиха велела держать воду возле иконы и не раз зачем-то напоминала мне об этой воде… Как увидит меня, так и талдычит: «Вода, вода!» Может быть, она имела в виду как раз такой случай?
– Когда я вижу перед собой привлекательную женщину, то невольно начинаю мечтать, – бормотал между тем безумный Степанчиков, – как нож распарывает ей глотку и из раны бьет теплая кровь… О, этот дивный запах свежей крови! Только подойти к даме следует со спины, иначе ведь забрызгает… Кровь-то хлещет фонтаном.
О Боже! Что и говорить, прискорбно, если у жертв преступлений существует столь неопрятная привычка – пачкать убийц своей кровью. Как не посочувствовать чистоплотному бедняге, плотоядно поглядывающему на мое горло. Но для меня, стало быть, сейчас главная задача – не позволить поручику подойти ко мне со спины!
– А потом, как задумаешься обо всем да на тело остывающее посмотришь, худо становится, – неожиданно заявил Степанчиков. – Я ведь не зверь, Елена Сергеевна, не монстр, а вот хочется горлышко перерезать. Хочу убить и ничего с собой поделать не могу. И худо мне бывает, ой как худо… Хоть в петлю лезь!
Тут в моей голове сам собой зазвучал голос старой знахарки: «А ежели кто рядом с тобой скажет, что худо ему, сбрызни этой водой три раза!»
Я дотянулась до чашки и, окунув в нее пальцы, брызнула в лицо медленно приближавшемуся ко мне Степанчикову.
Он растерянно остановился. Я, воспользовавшись короткой паузой, окропила его еще и еще раз. Застонав, Степанчиков выронил из рук бритву, которую, как оказалось, успел незаметно достать, раскрыть и держал наготове в руке. Схватившись за голову, словно ее пронзила острая боль, поручик проскрежетал:
– Ведьма! Что ты сделала?
И тут от окна грохнул выстрел и раздался дикий крик: «Степанчиков, стоять! Руки вверх, поручик!» – после чего в комнату через подоконник кубарем ввалился сыскной агент Стукалин, теряя на лету шляпу. Господи, я в жизни так не радовалась появлению полицейского! Мне даже не пришлось задуматься о противоестественности ситуации – я в халате и папильотках, а спальня наполняется посторонними мужчинами…
(Ей-богу, сегодня моя спальня – самое популярное место в здешней округе, гость просто косяком пошел…)
Поручик потянулся к своей кобуре, чтобы вытащить револьвер, но сыщик успел колобком подкатиться Степанчикову под ноги, сбить противника на пол, и вскоре у моих ног уже завертелся бешеный клубок из двух переплетенных мужских тел.
Увы, пожилому, страдающему одышкой сыскному агенту оказалось не так-то просто сладить с крепким, прошедшим хорошую фронтовую школу поручиком, и я, оправившись от шока, стала тревожиться за судьбу поединка. Бритву поручик уже давно выронил, револьвер выхватить не успел, но вдруг он сумеет одолеть сыщика голыми руками? У него ведь есть военный опыт в подобных делах, сам говорил… А сыщик не имел дела ни с кем, кроме наших родных российских бандитов и воришек. Наверное, они все же не так одержимо сопротивляются, как солдаты неприятельской армии, да и нижние полицейские чины обычно помогают сыскным агентам при задержании. Пожалуй, что и мне не помешает принять личное участие в потасовке.
Жаль, что до браунинга не дотянуться! Впрочем, стрелять во время драки опасно – есть риск попасть не в того, в кого следует. А голыми руками мне в отличие от фронтовиков врага не одолеть.
Столик в моей спальне украшала какая-то затейливая фарфоровая скульптура (назвать ее статуэткой язык не поворачивается по причине весьма приличного размера художественного творения). Данный предмет изящного искусства изображал увитый цветами и листьями старый ствол (а может быть – скалистый утес), на выступах которого расселись в живописных позах шестеро толстых розовых ангелочков с лютнями и дудочками в руках.
Не знаю, насколько эта вещь была ценной для хозяйки дома, но выбирать было некогда, именно ангельский сикстет попался мне под руку в первую очередь.
Прикинув в руках вес творения (а он был вполне внушительным), я подождала, пока дерущиеся не перевернутся таким образом, чтобы затылок поручика оказался сверху, и с размаху опустила на него фарфоровую корягу с ангелочками. Под моими руками что-то хрястнуло (надеюсь, фарфор, а не голова Степанчикова), и осколки творения разлетелись в разные углы.
Поручик обмяк в недружелюбных объятиях полицейского агента, и вскоре господин Стукалин, оседлав поверженного врага, уже связывал ему руки прочным шелковым поясом от моего халата.
– Извините за поздний визит, голубушка Елена Сергеевна, – пробурчал Стукалин, немного отдышавшись. – Обстоятельства-с!
– Ничего-ничего, я привыкла, – совершенно искренне отозвалась я.
– Вот он, убийца несчастных девиц, – сыщик, не сдержавшись, от души пнул поручика ногой. – Доктор говорит, психопатия… Но я так помыслил – может, и не психопатия, а чистый разврат. Садистические наклонности! В Москву на экспертизу профессорам-психиатрам предоставить голубчика, конечно, следует. Пускай разберутся – психопатия это или еще что похуже. Где ему место – в сумасшедшем доме или на каторге вечной. А то ежели каждый начнет девиц резать, потому как, дескать, влечение у него такое психопатическое, так что оно выйдет? Кстати, доктор ваш там, во дворе у крыльца остался. Вы кликните его, будьте так добры, пускай поднимется, смирительную рубаху на поручика натянем, пока психопат наш присмирел. А то очухается и снова, глядишь, в буйство впадет.
Я выглянула в окно. У крыльца и вправду топтался какой-то человек, едва различимый в темноте.
– Господин доктор, это вы? – окликнула я его. – Я сейчас спущу вам ключ от дверей. Поднимайтесь! Вашего пациента ненадолго утихомирили.
Привязав головку ключа к мотку тесьмы, извлеченному из моего швейного несессера, я принялась разматывать моток, опуская ключ вниз, чтобы доктор смог открыть дверь, – ведь о том, чтобы держать запасной ключик в вазоне на крыльце, теперь не могло быть и речи! Но подхватившаяся от шума няня сама впустила врача в дом и тут же напала на него с расспросами…
Пока почтенный эскулап удовлетворял любопытство настырной старушки, я со своей стороны смогла задать пару вопросов сыскному агенту.
– Терентий Иванович, похоже, вы ловили преступника на живца, причем в роли этого самого живца пришлось волей-неволей выступить мне. Вы нисколько не боялись, что прежде, чем успеете проникнуть в мою комнату, я уже буду валяться на полу с перерезанным горлом?
– Ну что вы, сударыня, этого я никогда не допустил бы. Уж не взыщите, что полоумный поручик так вас напугал, но что было делать – мне нужно было взять его с поличным.
Да, это вполне по-полицейски! Сыскной агент – он всегда сыскной агент, что бы ни происходило! Я снова почувствовала нечто вроде горловых спазмов при мысли, что Стукалин мог бы допустить просчет – от ошибок ведь никто не застрахован. А Терентий Иванович продолжал, как ни в чем не бывало:
– Я давно убедился, что это он барышням билет на тот свет выписывает. У каждой из покойниц была любовная связь с молодым офицером, в котором, по слухам, угадывался Степанчиков. Правда, все девицы скрывали это по разным причинам. Сестра милосердия опасалась скандала со стороны хозяйки – госпожа Здравомыслова не поощряет вольностей персонала с пациентами лечебницы. Дочь кузнеца боялась папаши, мечтавшего выдать ее за мельника из соседнего села (а какое может быть для девичьего сердца сравнение между вдовым мельником и офицером?). Малаше, прислуге из трактира, и так уж местные парни пару раз ворота дегтем мазали, а узнали бы, что она с офицером шашни закрутила, так и вовсе проходу бы не давали… Поповну воспитывали в большой строгости, как и положено в семьях священнослужителей, и прочили замуж за выпускника духовной семинарии. Ее ждала судьба попадьи в далеком приходе, а почитывавшая тайком от батюшки французские романы девица мечтала о страстной и романтической любви…
Учительница из церковно-приходской школы опасалась обвинений в безнравственности со стороны епархиального начальства и потери места, ведь школьное жалованье было ее единственным доходом… Но в селе, знаете ли, подобные тайны сохранить сложно, я вам уже не раз об этом говорил. По крупиночке, по зернышку, но фактики я собрал, не впервой. Сыскная служба на том и стоит. По всему выходило, что Степанчиков каждой из девиц голову морочил и тайные свидания назначал. С этих свиданий девицы и не возвращались…
– Так если вы все это узнали, почему же не арестовали его сразу? – перебила я. – Почему захотели поиграть еще и моей жизнью?
– Что поделать, сударыня? Степанчиков – офицер. Так просто офицера не арестуешь по одному подозрению. Формальностей много – то, се, разрешение гарнизонного начальства требуется, опять же размещать арестованного офицера, даже отставного, не то что фронтовика из действующей армии, положено на гауптвахте, а не в полицейской кутузке. Сами посудите – где Гиреево, а где гарнизонная гауптвахта? Горе одно вышло бы, а не арест! А так я взял голубчика с поличным в момент проникновения в чужое жилище и нападения на очередную жертву. Как полицейский чин имею право действовать сообразно обстоятельствам, дабы пресечь совершение уголовного преступления. Рапорт теперь по начальству отпишу, показания ваши сниму по форме – и вся недолга.
А убийцу в смирительной рубашке в Москву под охраной повезут и там уж без меня разберутся, куда его – в каторгу или в желтый дом определять.
– А призраков здесь тоже он изображал? – не смогла удержаться я от последнего вопроса.
– Очень может статься, сударыня. Что там ему в больную голову стукнуло – это сам Бог не разберет. Ну а ежели он по-пустому дурковал да прикидывался – тем паче интереснее в призрака рядиться. Скорее за сумасшедшего сойдешь, ежели что. Помните окурочек-то? Это он, голубчик, «Сенаторские» курит… Вот и делайте выводы, сударыня.
Тут наконец подошел доктор в сопровождении рыдающей няни, осыпал меня упреками (ведь предупреждал же, дескать, что Степанчиков не в себе!) и сделал поручику какой-то укол, от которого Степанчиков, начавший уже было приходить в себя, уснул. Тогда доктор вместе с сыскным агентом обрядил своего пациента в смирительную рубашку, крепко-накрепко завязав за спиной у Степанчикова длинные рукава.
– Я сам буду сопровождать его в Москву и приму участие в консилиуме. Мои наблюдения наверняка заинтересуют коллег, хотя я не имею чести быть специалистом в области собственно психиатрии, – бубнил доктор, посматривая в мою сторону весьма недружелюбно. – С научной точки зрения случай весьма интересный, весьма. Батюшки, как же вы ему голову-то разбили, господа! Да где же ваше милосердие? Разве можно такое себе позволять! При психической патологии головные ушибы могут спровоцировать совершенно непредсказуемые последствия…
Не знаю, возможно, если бы я не сопротивлялась, проявляя милосердие, и кровожадный поручик, представляющий немалый интерес для науки, успел перерезать мне горло, данный случай показался бы доктору еще занимательнее. Но мне как-то не хотелось подставлять свое горло, чтобы потом врачи из академического интереса разбирали еще одно убийство, совершенное маньяком Степанчиковым. При всем уважении к науке…
Когда доктор и полицейский агент уложили спеленутого поручика на одеяло и, прихватив одеяло за концы, потащили убийцу куда-то вниз по лестнице, я вдруг задала Стукалину еще один вопрос (да, быстротой реакции в данный момент мне хвалиться не стоило бы):
– Терентий Иванович, а что – больше никто из здешних офицеров не курит «Сенаторские»?
– Ну почему же, – пыхтя и отдуваясь, пробурчал Стукалин, осторожно перетаскивавший по ступеням свою тяжкую ношу. – Еще кое-кто курит… Да не все из тех, кто курит, имеют привычку людей резать…
– Голубушка, Елена Сергеевна, не отвлекай господина полицейского вопросами, – попросила няня, которая шла впереди, освещая мужчинам лестницу при помощи керосиновой лампы. – Не ровен час, Терентий Иванович спотыкнется, упадет на нас, так ведь все со ступеней-то и покатимся комом. Рук-ног потом не сосчитаем. Пойди к себе, голубушка, капелек валериановых прими, приляг. Шутка ли, как напужал тебя этот скаженный. Чуть ведь не зарезал! Ох, война, война проклятая, что делает, – офицеры и те с ума трогаются и на людей бросаться начинают… Ты пойди, Еленушка, отдохни, я господ сама провожу! А потом тебе отварцу липового приготовлю для успокоения. Поспишь, касатка, и полегчает!
Я послушно замолчала, оставив при себе почерпнутые из криминальных романов сведения о том, что каждый окурок имеет индивидуальные черты, характерный «прикус курильщика» и полицейские в силах с большой долей достоверности установить, чей именно рот этот окурок сжимал… Может статься, романы, как всегда, врут…
Что ж, господин Стукалин прибыл сюда искать убийцу и со своей задачей справился, ему уже не до мелочей. А я вот так и остаюсь с неразрешенной загадкой – кто же все-таки бросил окурок на крыльце дома в ту роковую ночь и кто проникал в усадьбу, изображая призраков, а главное – с какой целью проникал? Неужели это был все тот же Степанчиков?