Страница:
— Дай мне эту бутылку, — сказала она, когда он распахнул перед ней дверь дома, и быстро поднялась к себе.
Наутро Айрин позавтракала с матерью; полковник и Пенелопа не появились; миссис Лэфем выглядела невыспавшейся и измученной. Дочь посмотрела на нее.
— Не мучайся из-за меня, мама. Я уж как-нибудь… — Сама она казалась спокойной и твердой, как скала.
— Нехорошо, что ты так себя сдерживаешь, Айрин, — ответила мать. — Этак хуже будет, когда прорвется. Ты бы немножко дала себе волю.
— Ничего не прорвется, и волю я себе дала, сколько надо. Завтра я еду в Лэфем — хорошо бы и ты со мной, мама, — а здесь уж как-нибудь один день перетерплю. Главное, ничего не говорите и не смотрите так. И что бы я ни делала, вы меня не удерживайте. А первое, что я сделаю, — отнесу ей завтрак. Нет! — крикнула она, не давая матери возразить. — Я постараюсь, чтобы Пэн не мучилась. Она ни делом, ни мыслью передо мной не виновата. Я не удержалась вчера вечером и кинулась на нее, но теперь это прошло, и я знаю, что мне предстоит вынести.
Они ей не мешали. Она отнесла Пенелопе завтрак и оказала ей все внимание, какое могло сделать жертву полной, героически делая вид, что все это в порядке вещей. Они не разговаривали; она только сказала отчетливо и сухо: — Вот твой завтрак, Пэн, — а сестра ответила дрожащим голосом: — Спасибо, Айрин. — И хотя они несколько раз оборачивались друг к другу, пока Айрин оставалась в комнате, машинально наводя порядок, глаза их так и не встретились. Потом Айрин сошла в нижние комнаты, прибралась и там, а кое-где с каким-то ожесточением подмела пол и вытерла пыль. Она застлала все постели; а обеих служанок отпустила в церковь, как только они позавтракали, сказав, что вымоет за ними посуду. Все утро отец и мать слышали, как она готовила обед, а иногда наступала тишина — в те короткие минуты, когда она останавливалась и стояла не двигаясь, потом снова принималась за работу, неся на себе тяжелое бремя своей беды.
Они сидели одни в общей комнате, из которой, казалось, обе их дочери ушли навсегда, словно умерли. Лэфем был не в силах читать свои воскресные газеты, а ей не хотелось идти в церковь, куда прежде она понесла бы свою беду. В тот день она смутно чувствовала, что на церкви каким-то образом лежит вина за совет мистера Сьюэлла, которому они последовали.
— Хотела бы я знать, — заговорила она, снова возвращаясь к прежней теме, — каково бы ему было решать, будь это его собственные дети. Думаешь, он бы так же легко последовал своему совету?
— Он нам правильно присоветовал, Персис, — только так и нужно. Иначе нам было нельзя, — сказал кротко муж.
— А мне противно смотреть на Пэн. Айрин держится куда лучше.
Мать сказала это, давая отцу возможность защитить перед ней дочь. И он ее не упустил.
— Айрин, по-моему, куда легче. Вот увидишь, Пэн тоже поведет себя как надобно, когда придет время.
— Что ей, по-твоему, надо сделать?
— Об этом я еще не думал. А как нам теперь быть с Айрин?
— Что, по-твоему, надо сделать Пенелопе, — повторила миссис Лэфем, — когда придет время?
— Во-первых, я бы не хотел, чтобы она приняла предложение, — сказал Лэфем.
Миссис Лэфем была, по-видимому, удовлетворена такой позицией мужа; но теперь она вступилась за Кори.
— А он-то чем виноват? Это все мы сами наделали.
— Сейчас не в этом суть. Как быть с Айрин?
— Она говорит, что завтра уедет в Лэфем. Ей хочется уехать отсюда. Оно и понятно.
— Да, это, пожалуй, для нее самое лучшее. И ты с ней поедешь?
— Да.
— Хорошо. — Он опять уныло взялся за газету, а жена поднялась со вздохом и пошла к себе уложить кое-какие вещи в дорогу.
После обеда, когда Айрин с неумолимой тщательностью убрала все следы его в кухне и в столовой, она сошла вниз одетая для улицы и попросила отца опять погулять с ней. Они повторили бесцельную прогулку предыдущего вечера. Когда они вернулись, она приготовила чай, а потом они слышали, как она возится в своей комнате, словно у нее было множество дел, но не решились заглянуть к ней, даже когда все стихло и она, видимо, легла.
— Да, ей надо самой с этим справиться, — сказала миссис Лэфем.
— Думаю, она справится, — сказал Лэфем. — Только не осуждай Пэн. Она ни в чем не виновата.
— Я знаю. Но не могу так сразу признать это. Я ее осуждать не стану, только не жди, что я так быстро примирюсь с этим.
— Мама, — спросила Айрин утром, торопясь с отъездом, — что она ему сказала, когда он объяснился?
— Что сказала? — переспросила мать, а потом добавила: — Ничего она ему не сказала.
— А про меня что-нибудь говорила?
— Она сказала, чтобы он больше не приходил.
Айрин отвернулась и пошла в комнату сестры.
— До свидания, Пэн, — сказала она, целуя ее и стараясь при этом не глядеть на нее и не касаться ее. — Я хочу, чтобы ты ему объяснила все. Если он мужчина, он не отступится, пока не узнает, почему ты ему отказала; и он имеет право это знать.
— Это ничего не изменит. Не могу я принять его после…
— Как хочешь. Но если ты не скажешь ему про меня, я сама скажу.
— Рин!
— Да! Не говори, что я его любила. Но можешь сказать, что все вы считали, будто он любит — меня.
— О Рин…
— Не надо! — Айрин выскользнула из объятий, готовых сомкнуться вокруг нее. — Ты ни в чем не виновата, Пэн. Ты ничего мне плохого не сделала. Ты очень старалась мне помочь. Но я еще не могу — пока.
Она вышла из комнаты, позвала миссис Лэфем повелительным:
— Пора, мама! — и принялась укладывать оставшиеся вещи в чемоданы.
Полковник поехал с ними на вокзал и усадил их в поезд. Он взял им отдельное купе в пульмановском вагоне; стоя на перроне и опираясь поднятыми руками о дверцу, он старался сказать что-нибудь утешительное и обнадеживающее:
— Вам хорошо будет ехать, Айрин! Ночью прошел дождь, пыли, значит, уж точно не будет.
— Не жди, пока отправится поезд, папа, — сказала девушка, сурово отметая ненужные слова. — Иди домой.
— Хорошо, если ты хочешь, я пойду, — сказал он, радуясь, что может хоть чем-то ей угодить. Но он оставался на платформе до самого отхода поезда. Он видел, как Айрин хлопотала в купе, поудобнее устраивая мать; но миссис Лэфем не подымала головы. Поезд тронулся, а он тяжелыми шагами отправился по своим делам.
В течение дня, когда удавалось мельком увидеть патрона, Кори пытался по его лицу угадать, известно ли ему, что произошло между ним и Пенелопой. Когда подошло время закрывать, пришел Роджерс и заперся с Лэфемом в кабинете; молодой человек ждал, пока оба не вышли вместе и не расстались; по их обыкновению, без прощальных приветствий.
Лэфем не обнаружил удивления, увидев, что Кори не ушел; он лишь ответил: — Ладно, — когда молодой человек изъявил желание поговорить с ним, и вернулся с ним в кабинет.
Кори закрыл за ними дверь.
— Я буду говорить с вами только в том случае, если вам уже обо всем известно; в противном случае я связан обещанием.
— Вероятно, я знаю, о чем вы. О Пенелопе.
— Да, о мисс Лэфем. У меня к ней сильное чувство, — простите, что говорю об этом, но иначе мне не было бы оправданий.
— Вам не в чем оправдываться, — сказал Лэфем.
— О, я рад, что вы так говорите, — радостно воскликнул молодой человек. — Поверьте, мое чувство не что-то для меня поспешное и необдуманное, хотя для нее оно, видимо, оказалось полной неожиданностью.
Лэфем тяжело вздохнул.
— Что до нее, так мы с ее матерью, что ж, мы ничего. Вы нам обоим очень нравитесь.
— Да?
— Но у Пенелопы есть что-то на уме… не знаю… — Полковник смущенно опустил глаза.
— Она упоминала о чем-то… я не понял… но надеялся… что с вашего разрешения… преодолев препятствие, каково бы оно ни было. Мисс Лэфем… Пенелопа… дала мне надежду… что я… что я ей небезразличен…
— Да, думаю, что оно так, — сказал Лэфем. Он внезапно поднял к честному лицу молодого человека свое, столь непохожее, но такое же честное лицо. — А вы за кем другим не ухаживали в это самое время?
— Никогда! Кому такое могло прийти на ум? Если дело только в этом, я легко могу…
— Я не говорю, что только в этом или вообще в этом. Такое вы и в голову не берите. Но, может быть, вы не подумали…
— Разумеется, не подумал! Для меня это настолько невозможно, что я и подумать не мог, и мне так обидно, что не знаю, что и сказать.
— Ладно, не принимайте этого слишком уж к сердцу, — сказал Лэфем, испуганный его волнением. — Я не говорю, что она так подумала. Я просто предположил… предположил…
— Могу я хоть что-нибудь сказать или сделать, чтобы убедить вас?..
— Никакой в этом нужды нет. Меня убеждать не надо.
— Но мисс Лэфем? Можно мне увидеть ее? Я бы попытался убедить ее, что…
Он горестно умолк; а Лэфем рассказывал потом жене, что перед ним все время стояло лицо Айрин, каким он видел его в окне вагона, перед отъездом; и, желая сказать «да», он не мог открыть рта. В то же время он сознавал право Пенелопы на то, что ей принадлежало, и снова вспомнил слова Сьюэлла. К тому же они уже нанесли Айрин самый тяжелый удар. И Лэфем, как ему казалось, сделал уступку.
— Если хотите, приходите вечером ко мне, — сказал он и угрюмо выслушал благодарные излияния молодого человека.
Пенелопа вышла к ужину и заняла место своей матери во главе стола.
Лэфем молчал при ней, сколько мог. Потом он спросил:
— Как ты себя чувствуешь сегодня, Пэн?
— Как вор, — ответила девушка. — Как вор, которого еще не арестовали.
Лэфем подождал немного и сказал:
— Твоя мать и я, мы хотим, чтобы ты так не думала.
— Это от вас не зависит. Не могу я так не думать.
— Я считаю, что можешь. Если я знаю, что случилось, то в случившемся винить некого. И мы хотим, чтобы ты видела тут хорошее, а не дурное. А? Ведь Рин не станет легче оттого, что ты причинишь горе и себе и еще кому-то; и я не хочу, чтобы ты вбивала себе в голову всякую чушь. Насколько я знаю, ты ничего не украла, и что имеешь — все твое.
— Отец, он с тобой говорил?
— Со мною говорила твоя мать.
— А он с тобой говорил?
— Это к делу не относится.
— Значит, он не сдержал слова, и я с ним больше не знаюсь!
— Если он такой дурак, чтоб обещать, что не будет говорить со мной, — Лэфем сделал глубокий вдох и отважился, — когда я сам об этом заговорил…
— Ты сам заговорил?
— Ну, все равно что сам — а он чем скорее нарушил обещание, тем лучше; так и знай. Помни, это не только твое, но и мое с матерью дело, и мы свое слово скажем. Он не сделал ничего плохого, Пэн, и наказывать его не за что. Пойми ты это. Он имеет право знать, почему ты ему отказываешь. Я не говорю, что ты обязана согласиться. Я хочу, чтобы ты свободно все решала; но причину ему объяснить ты должна.
— Он сегодня придет?
— Не то чтобы придет…
— Значит, придет, — сказала девушка, невесело улыбаясь его уверткам.
— Он придет ко мне…
— Когда?
— Может, и сегодня.
— И ты хочешь, чтобы я с ним увиделась?
— Пожалуй, оно бы лучше.
— Хорошо. Увижусь.
Лэфем отнесся к этому согласию недоверчиво.
— Что ты надумала? — спросил он.
— Еще не знаю, — печально ответила девушка. — Смотря по тому, что сделает он.
— Ну что ж, — сказал Лэфем, и по тону его было понятно, что ответ его не успокоил. Когда карточку Кори принесли в комнату, где он сидел с Пенелопой, он вышел к нему в гостиную. — Кажется, Пенелопа хочет вас видеть, — сказал он; указав на дверь в малую гостиную, он прибавил: — Она там, — но сам туда не вернулся.
Кори вошел к девушке с робостью, которая не уменьшилась от ее печального молчания. Она сидела в том же кресле, что и тогда, но теперь она не играла веером.
Он подошел и нерешительно остановился. При виде его подавленности на лице ее мелькнула слабая улыбка.
— Сядьте, мистер Кори, — сказала она. — Почему бы нам не поговорить обо всем спокойно; я знаю, вы признаете, что я права.
— Я уверен в этом, — ответил он с надеждой. — Когда я сегодня узнал, что вашему отцу все известно, я упросил его позволить мне снова увидеться с вами. Боюсь, что я нарушил данное вам обещание — в буквальном смысле слова…
— Вам ничего иного не оставалось.
Это ободрило его.
— Но я пришел только затем, чтобы исполнить все, что вы прикажете, а не… не докучать вам…
— Да, вы вправе все знать, а в тот раз я не могла ничего объяснить. Теперь все считают, что я должна это сделать.
Она взглянула прямо на него, и по его лицу пробежала тревога.
— Мы думали, что… что это Айрин…
Он на мгновение опешил, а потом воскликнул с улыбкой облегчения, укора, протеста, удивления, сочувствия…
— О, никогда! Ни на миг! Как вы могли подумать? Невозможно! Я о ней и не помышлял. Но я понимаю… понимаю почему! Я могу объяснить… нет, объяснять тут нечего! Я с самого начала ни разу сознательно не сделал и не сказал ничего, что заставило бы вас так подумать. Я понимаю, что все получилось ужасно! — сказал он, но все еще улыбаясь, точно не принимая этого всерьез. — Я любовался ее красотой — кто бы не любовался? — и считал ее очень хорошей и разумной. Прошлой зимой в Техасе я рассказал Стэнтону, как встретился с ней в Канаде, и мы решили — это я рассказываю, чтобы показать вам, как я был далек от того, что вы подумали, — мы решили, что ему надо приехать на Север и познакомиться с ней, ну и… вышло, наверное, глупо… он прислал ей газетную вырезку с описанием его ранчо…
— Она решила, что она от вас.
— Боже мой! Он мне сказал об этой вырезке, когда уже послал ее. Все это была наша глупая шутка. А когда я опять увидел вашу сестру, я по-прежнему только любовался ею. Теперь я понимаю, что выглядело это так, будто я ищу ее общества; а я хотел только одного — говорить с ней о вас, — ни о чем другом я с ней не говорил, а если иногда и менял тему, то лишь потому, что стеснялся вечно говорить о вас. Вижу, как все это оказалось огорчительно для всех вас. Но скажите, что вы мне верите!
— Должна верить. Это ведь наша ошибка…
— Да, да! Но в моей любви к вам, Пенелопа, ошибки нет, — сказал он, и это старомодное имя, которое она так часто высмеивала, в его устах прозвучало удивительно приятно.
— Тем хуже! — ответила она.
— О нет! — ласково возразил он. — Не хуже, а лучше. Этим я оправдан. Почему хуже? Что тут плохого?
— Неужели вы не понимаете? Уж теперь-то вам надо бы понять. Ведь и она в это поверила, и если она… — Продолжать она не могла.
— Ваша с стра… тоже… в это поверила? — ужаснулся Кори.
— Она только о вас и говорила со мной; и когда вы уверяете, что любите меня, я чувствую себя гнусной лицемеркой. В тот день, когда вы дали ей список книг и она приехала в Нантакет и твердила только о вас, я помогала ей тешить себя надеждами — о, не знаю, сможет ли она простить меня. Но она знает, что я-то никогда не прощу себе! Вот поэтому и сможет простить. Теперь я понимаю, — продолжала она, — как старалась отвлечь вас от нее. Невыносимо! Остается только никогда не видеть вас, никогда не говорить с вами! — Она невесело засмеялась. — Жестокое для вас решение, если вы меня любите.
— О да, больше всего на свете!
— Жестокое, если вы останетесь верны своей любви. А этого не произойдет, если вы не станете приходить к нам.
— Значит, все? Значит, это конец?
— Это — не знаю уж что. Я не могу не думать о ней. Сперва я решила, будто смогу, но теперь поняла, что нет. Похоже на то, что становится все хуже. Порой мне кажется, что я сойду с ума.
Он смотрел на нее потускневшим взглядом. Но вдруг глаза его снова блеснули.
— Неужели вы думаете, я мог бы полюбить вас, если бы вы лицемерили перед ней? Я знаю, вы были верны ей и еще вернее себе самой. Никогда я не пытался увидеть ее без надежды увидеть и вас. Я считал, что она знает о моей любви к вам. С первого раза, как я увидел вас, вы заполнили мои мысли. Неужели вы думаете, что я флиртовал с девочкой? Нет, вы не думаете этого! Мы не сделали ничего дурного. Намеренно мы никому не вредили. Мы имеем право друг на друга…
— Нет! Нет! Никогда больше не говорите мне об этом. Иначе я буду считать, что вы презираете меня.
— Но разве это ей поможет? Ведь я ее не люблю.
— Не говорите мне этого! Слишком часто я сама себе это повторяла.
— Если вы запретите мне любить вас, это не заставит меня полюбить ее, — настаивал он.
Она хотела что-то сказать, но у нее перехватило дыхание, и она только смотрела на него.
— Я вынужден вам повиноваться, — продолжал он, — но что это ей даст? Вы не можете дать ей счастье ценой собственного несчастья.
— Вы склоняете меня пойти неправедным путем?
— Ни за что на свете. Но тут нет ничего неправедного.
— Что-то все же есть — не знаю что. Между нами стена. И мне предстоит всю жизнь биться о нее, и все равно это ее не разрушит.
— О! — простонал он. — Мы ни в чем не виноваты, Почему мы должны страдать за чужую ошибку, словно за собственный грех?
— Не знаю. Но страдать мы должны.
— А я не буду и вам не дам. Если вы меня любите…
— Вы не имели права знать это.
— Но это позволяет мне помешать поступить во зло во имя добра. Я всей душой сожалею об этой ошибке, но винить себя не могу; и я не пожертвую своим счастьем, когда ничем этого не заслужил. Я никогда от вас не откажусь. Я буду ждать столько, сколько вам угодно, пока вы не почувствуете себя свободной от этой ошибки; но вы будете моей. Помните это. Я мог бы уехать отсюда на несколько месяцев, даже на год, но это будет похоже на трусость, на сознание вины, а я не боюсь, и вины за мной нет, и я останусь здесь и сделаю все, чтобы видеть вас.
Она покачала головой.
— Это ничего не изменит. Разве вы не понимаете, что у нас нет надежды?
— Когда она вернется? — спросил он.
— Не знаю. Мама хочет, чтобы туда поехал отец и увез ее на время на Запад.
— Она там с вашей матерью?
— Да.
Он помолчал, потом сказал с отчаянием:
— Пенелопа, она ведь так молода; она наверняка… наверняка встретит…
— Это ничего не изменит. Не изменит для меня.
— Вы жестоки — жестоки к себе, если любите меня, и жестоки ко мне. Помните, в тот вечер, перед тем как я объяснился вам — вы говорили о той книге и сказали, как глупо и дурно поступать так, как поступила ее героиня. Почему же вы не считаете это верным для меня, ведь вы ничего не даете мне и никогда не сможете дать, если отнимете себя у меня. Будь это кто-нибудь другой, вы бы наверняка сказали…
— Но это не кто-нибудь другой, и это-то и делает все невозможным. Иной раз мне кажется, что это возможно, стоит мне убедить себя в этом, но потом вспоминается все, что я говорила ей о вас…
— Я буду ждать. Не вечно же это будет вам вспоминаться. Сейчас я больше настаивать не стану. Но вы сами увидите все в ином свете… яснее. Прощайте — нет! Спокойной ночи! Завтра я приду опять. Все наверняка уладится, и, как бы там ни было, вы ничего дурного не сделали. Помните это. А я очень счастлив, несмотря ни на что!
Он хотел взять ее руку, но она спрятала ее за спину.
— Нет! Не могу я вам позволить это — пока еще не могу.
Наутро Айрин позавтракала с матерью; полковник и Пенелопа не появились; миссис Лэфем выглядела невыспавшейся и измученной. Дочь посмотрела на нее.
— Не мучайся из-за меня, мама. Я уж как-нибудь… — Сама она казалась спокойной и твердой, как скала.
— Нехорошо, что ты так себя сдерживаешь, Айрин, — ответила мать. — Этак хуже будет, когда прорвется. Ты бы немножко дала себе волю.
— Ничего не прорвется, и волю я себе дала, сколько надо. Завтра я еду в Лэфем — хорошо бы и ты со мной, мама, — а здесь уж как-нибудь один день перетерплю. Главное, ничего не говорите и не смотрите так. И что бы я ни делала, вы меня не удерживайте. А первое, что я сделаю, — отнесу ей завтрак. Нет! — крикнула она, не давая матери возразить. — Я постараюсь, чтобы Пэн не мучилась. Она ни делом, ни мыслью передо мной не виновата. Я не удержалась вчера вечером и кинулась на нее, но теперь это прошло, и я знаю, что мне предстоит вынести.
Они ей не мешали. Она отнесла Пенелопе завтрак и оказала ей все внимание, какое могло сделать жертву полной, героически делая вид, что все это в порядке вещей. Они не разговаривали; она только сказала отчетливо и сухо: — Вот твой завтрак, Пэн, — а сестра ответила дрожащим голосом: — Спасибо, Айрин. — И хотя они несколько раз оборачивались друг к другу, пока Айрин оставалась в комнате, машинально наводя порядок, глаза их так и не встретились. Потом Айрин сошла в нижние комнаты, прибралась и там, а кое-где с каким-то ожесточением подмела пол и вытерла пыль. Она застлала все постели; а обеих служанок отпустила в церковь, как только они позавтракали, сказав, что вымоет за ними посуду. Все утро отец и мать слышали, как она готовила обед, а иногда наступала тишина — в те короткие минуты, когда она останавливалась и стояла не двигаясь, потом снова принималась за работу, неся на себе тяжелое бремя своей беды.
Они сидели одни в общей комнате, из которой, казалось, обе их дочери ушли навсегда, словно умерли. Лэфем был не в силах читать свои воскресные газеты, а ей не хотелось идти в церковь, куда прежде она понесла бы свою беду. В тот день она смутно чувствовала, что на церкви каким-то образом лежит вина за совет мистера Сьюэлла, которому они последовали.
— Хотела бы я знать, — заговорила она, снова возвращаясь к прежней теме, — каково бы ему было решать, будь это его собственные дети. Думаешь, он бы так же легко последовал своему совету?
— Он нам правильно присоветовал, Персис, — только так и нужно. Иначе нам было нельзя, — сказал кротко муж.
— А мне противно смотреть на Пэн. Айрин держится куда лучше.
Мать сказала это, давая отцу возможность защитить перед ней дочь. И он ее не упустил.
— Айрин, по-моему, куда легче. Вот увидишь, Пэн тоже поведет себя как надобно, когда придет время.
— Что ей, по-твоему, надо сделать?
— Об этом я еще не думал. А как нам теперь быть с Айрин?
— Что, по-твоему, надо сделать Пенелопе, — повторила миссис Лэфем, — когда придет время?
— Во-первых, я бы не хотел, чтобы она приняла предложение, — сказал Лэфем.
Миссис Лэфем была, по-видимому, удовлетворена такой позицией мужа; но теперь она вступилась за Кори.
— А он-то чем виноват? Это все мы сами наделали.
— Сейчас не в этом суть. Как быть с Айрин?
— Она говорит, что завтра уедет в Лэфем. Ей хочется уехать отсюда. Оно и понятно.
— Да, это, пожалуй, для нее самое лучшее. И ты с ней поедешь?
— Да.
— Хорошо. — Он опять уныло взялся за газету, а жена поднялась со вздохом и пошла к себе уложить кое-какие вещи в дорогу.
После обеда, когда Айрин с неумолимой тщательностью убрала все следы его в кухне и в столовой, она сошла вниз одетая для улицы и попросила отца опять погулять с ней. Они повторили бесцельную прогулку предыдущего вечера. Когда они вернулись, она приготовила чай, а потом они слышали, как она возится в своей комнате, словно у нее было множество дел, но не решились заглянуть к ней, даже когда все стихло и она, видимо, легла.
— Да, ей надо самой с этим справиться, — сказала миссис Лэфем.
— Думаю, она справится, — сказал Лэфем. — Только не осуждай Пэн. Она ни в чем не виновата.
— Я знаю. Но не могу так сразу признать это. Я ее осуждать не стану, только не жди, что я так быстро примирюсь с этим.
— Мама, — спросила Айрин утром, торопясь с отъездом, — что она ему сказала, когда он объяснился?
— Что сказала? — переспросила мать, а потом добавила: — Ничего она ему не сказала.
— А про меня что-нибудь говорила?
— Она сказала, чтобы он больше не приходил.
Айрин отвернулась и пошла в комнату сестры.
— До свидания, Пэн, — сказала она, целуя ее и стараясь при этом не глядеть на нее и не касаться ее. — Я хочу, чтобы ты ему объяснила все. Если он мужчина, он не отступится, пока не узнает, почему ты ему отказала; и он имеет право это знать.
— Это ничего не изменит. Не могу я принять его после…
— Как хочешь. Но если ты не скажешь ему про меня, я сама скажу.
— Рин!
— Да! Не говори, что я его любила. Но можешь сказать, что все вы считали, будто он любит — меня.
— О Рин…
— Не надо! — Айрин выскользнула из объятий, готовых сомкнуться вокруг нее. — Ты ни в чем не виновата, Пэн. Ты ничего мне плохого не сделала. Ты очень старалась мне помочь. Но я еще не могу — пока.
Она вышла из комнаты, позвала миссис Лэфем повелительным:
— Пора, мама! — и принялась укладывать оставшиеся вещи в чемоданы.
Полковник поехал с ними на вокзал и усадил их в поезд. Он взял им отдельное купе в пульмановском вагоне; стоя на перроне и опираясь поднятыми руками о дверцу, он старался сказать что-нибудь утешительное и обнадеживающее:
— Вам хорошо будет ехать, Айрин! Ночью прошел дождь, пыли, значит, уж точно не будет.
— Не жди, пока отправится поезд, папа, — сказала девушка, сурово отметая ненужные слова. — Иди домой.
— Хорошо, если ты хочешь, я пойду, — сказал он, радуясь, что может хоть чем-то ей угодить. Но он оставался на платформе до самого отхода поезда. Он видел, как Айрин хлопотала в купе, поудобнее устраивая мать; но миссис Лэфем не подымала головы. Поезд тронулся, а он тяжелыми шагами отправился по своим делам.
В течение дня, когда удавалось мельком увидеть патрона, Кори пытался по его лицу угадать, известно ли ему, что произошло между ним и Пенелопой. Когда подошло время закрывать, пришел Роджерс и заперся с Лэфемом в кабинете; молодой человек ждал, пока оба не вышли вместе и не расстались; по их обыкновению, без прощальных приветствий.
Лэфем не обнаружил удивления, увидев, что Кори не ушел; он лишь ответил: — Ладно, — когда молодой человек изъявил желание поговорить с ним, и вернулся с ним в кабинет.
Кори закрыл за ними дверь.
— Я буду говорить с вами только в том случае, если вам уже обо всем известно; в противном случае я связан обещанием.
— Вероятно, я знаю, о чем вы. О Пенелопе.
— Да, о мисс Лэфем. У меня к ней сильное чувство, — простите, что говорю об этом, но иначе мне не было бы оправданий.
— Вам не в чем оправдываться, — сказал Лэфем.
— О, я рад, что вы так говорите, — радостно воскликнул молодой человек. — Поверьте, мое чувство не что-то для меня поспешное и необдуманное, хотя для нее оно, видимо, оказалось полной неожиданностью.
Лэфем тяжело вздохнул.
— Что до нее, так мы с ее матерью, что ж, мы ничего. Вы нам обоим очень нравитесь.
— Да?
— Но у Пенелопы есть что-то на уме… не знаю… — Полковник смущенно опустил глаза.
— Она упоминала о чем-то… я не понял… но надеялся… что с вашего разрешения… преодолев препятствие, каково бы оно ни было. Мисс Лэфем… Пенелопа… дала мне надежду… что я… что я ей небезразличен…
— Да, думаю, что оно так, — сказал Лэфем. Он внезапно поднял к честному лицу молодого человека свое, столь непохожее, но такое же честное лицо. — А вы за кем другим не ухаживали в это самое время?
— Никогда! Кому такое могло прийти на ум? Если дело только в этом, я легко могу…
— Я не говорю, что только в этом или вообще в этом. Такое вы и в голову не берите. Но, может быть, вы не подумали…
— Разумеется, не подумал! Для меня это настолько невозможно, что я и подумать не мог, и мне так обидно, что не знаю, что и сказать.
— Ладно, не принимайте этого слишком уж к сердцу, — сказал Лэфем, испуганный его волнением. — Я не говорю, что она так подумала. Я просто предположил… предположил…
— Могу я хоть что-нибудь сказать или сделать, чтобы убедить вас?..
— Никакой в этом нужды нет. Меня убеждать не надо.
— Но мисс Лэфем? Можно мне увидеть ее? Я бы попытался убедить ее, что…
Он горестно умолк; а Лэфем рассказывал потом жене, что перед ним все время стояло лицо Айрин, каким он видел его в окне вагона, перед отъездом; и, желая сказать «да», он не мог открыть рта. В то же время он сознавал право Пенелопы на то, что ей принадлежало, и снова вспомнил слова Сьюэлла. К тому же они уже нанесли Айрин самый тяжелый удар. И Лэфем, как ему казалось, сделал уступку.
— Если хотите, приходите вечером ко мне, — сказал он и угрюмо выслушал благодарные излияния молодого человека.
Пенелопа вышла к ужину и заняла место своей матери во главе стола.
Лэфем молчал при ней, сколько мог. Потом он спросил:
— Как ты себя чувствуешь сегодня, Пэн?
— Как вор, — ответила девушка. — Как вор, которого еще не арестовали.
Лэфем подождал немного и сказал:
— Твоя мать и я, мы хотим, чтобы ты так не думала.
— Это от вас не зависит. Не могу я так не думать.
— Я считаю, что можешь. Если я знаю, что случилось, то в случившемся винить некого. И мы хотим, чтобы ты видела тут хорошее, а не дурное. А? Ведь Рин не станет легче оттого, что ты причинишь горе и себе и еще кому-то; и я не хочу, чтобы ты вбивала себе в голову всякую чушь. Насколько я знаю, ты ничего не украла, и что имеешь — все твое.
— Отец, он с тобой говорил?
— Со мною говорила твоя мать.
— А он с тобой говорил?
— Это к делу не относится.
— Значит, он не сдержал слова, и я с ним больше не знаюсь!
— Если он такой дурак, чтоб обещать, что не будет говорить со мной, — Лэфем сделал глубокий вдох и отважился, — когда я сам об этом заговорил…
— Ты сам заговорил?
— Ну, все равно что сам — а он чем скорее нарушил обещание, тем лучше; так и знай. Помни, это не только твое, но и мое с матерью дело, и мы свое слово скажем. Он не сделал ничего плохого, Пэн, и наказывать его не за что. Пойми ты это. Он имеет право знать, почему ты ему отказываешь. Я не говорю, что ты обязана согласиться. Я хочу, чтобы ты свободно все решала; но причину ему объяснить ты должна.
— Он сегодня придет?
— Не то чтобы придет…
— Значит, придет, — сказала девушка, невесело улыбаясь его уверткам.
— Он придет ко мне…
— Когда?
— Может, и сегодня.
— И ты хочешь, чтобы я с ним увиделась?
— Пожалуй, оно бы лучше.
— Хорошо. Увижусь.
Лэфем отнесся к этому согласию недоверчиво.
— Что ты надумала? — спросил он.
— Еще не знаю, — печально ответила девушка. — Смотря по тому, что сделает он.
— Ну что ж, — сказал Лэфем, и по тону его было понятно, что ответ его не успокоил. Когда карточку Кори принесли в комнату, где он сидел с Пенелопой, он вышел к нему в гостиную. — Кажется, Пенелопа хочет вас видеть, — сказал он; указав на дверь в малую гостиную, он прибавил: — Она там, — но сам туда не вернулся.
Кори вошел к девушке с робостью, которая не уменьшилась от ее печального молчания. Она сидела в том же кресле, что и тогда, но теперь она не играла веером.
Он подошел и нерешительно остановился. При виде его подавленности на лице ее мелькнула слабая улыбка.
— Сядьте, мистер Кори, — сказала она. — Почему бы нам не поговорить обо всем спокойно; я знаю, вы признаете, что я права.
— Я уверен в этом, — ответил он с надеждой. — Когда я сегодня узнал, что вашему отцу все известно, я упросил его позволить мне снова увидеться с вами. Боюсь, что я нарушил данное вам обещание — в буквальном смысле слова…
— Вам ничего иного не оставалось.
Это ободрило его.
— Но я пришел только затем, чтобы исполнить все, что вы прикажете, а не… не докучать вам…
— Да, вы вправе все знать, а в тот раз я не могла ничего объяснить. Теперь все считают, что я должна это сделать.
Она взглянула прямо на него, и по его лицу пробежала тревога.
— Мы думали, что… что это Айрин…
Он на мгновение опешил, а потом воскликнул с улыбкой облегчения, укора, протеста, удивления, сочувствия…
— О, никогда! Ни на миг! Как вы могли подумать? Невозможно! Я о ней и не помышлял. Но я понимаю… понимаю почему! Я могу объяснить… нет, объяснять тут нечего! Я с самого начала ни разу сознательно не сделал и не сказал ничего, что заставило бы вас так подумать. Я понимаю, что все получилось ужасно! — сказал он, но все еще улыбаясь, точно не принимая этого всерьез. — Я любовался ее красотой — кто бы не любовался? — и считал ее очень хорошей и разумной. Прошлой зимой в Техасе я рассказал Стэнтону, как встретился с ней в Канаде, и мы решили — это я рассказываю, чтобы показать вам, как я был далек от того, что вы подумали, — мы решили, что ему надо приехать на Север и познакомиться с ней, ну и… вышло, наверное, глупо… он прислал ей газетную вырезку с описанием его ранчо…
— Она решила, что она от вас.
— Боже мой! Он мне сказал об этой вырезке, когда уже послал ее. Все это была наша глупая шутка. А когда я опять увидел вашу сестру, я по-прежнему только любовался ею. Теперь я понимаю, что выглядело это так, будто я ищу ее общества; а я хотел только одного — говорить с ней о вас, — ни о чем другом я с ней не говорил, а если иногда и менял тему, то лишь потому, что стеснялся вечно говорить о вас. Вижу, как все это оказалось огорчительно для всех вас. Но скажите, что вы мне верите!
— Должна верить. Это ведь наша ошибка…
— Да, да! Но в моей любви к вам, Пенелопа, ошибки нет, — сказал он, и это старомодное имя, которое она так часто высмеивала, в его устах прозвучало удивительно приятно.
— Тем хуже! — ответила она.
— О нет! — ласково возразил он. — Не хуже, а лучше. Этим я оправдан. Почему хуже? Что тут плохого?
— Неужели вы не понимаете? Уж теперь-то вам надо бы понять. Ведь и она в это поверила, и если она… — Продолжать она не могла.
— Ваша с стра… тоже… в это поверила? — ужаснулся Кори.
— Она только о вас и говорила со мной; и когда вы уверяете, что любите меня, я чувствую себя гнусной лицемеркой. В тот день, когда вы дали ей список книг и она приехала в Нантакет и твердила только о вас, я помогала ей тешить себя надеждами — о, не знаю, сможет ли она простить меня. Но она знает, что я-то никогда не прощу себе! Вот поэтому и сможет простить. Теперь я понимаю, — продолжала она, — как старалась отвлечь вас от нее. Невыносимо! Остается только никогда не видеть вас, никогда не говорить с вами! — Она невесело засмеялась. — Жестокое для вас решение, если вы меня любите.
— О да, больше всего на свете!
— Жестокое, если вы останетесь верны своей любви. А этого не произойдет, если вы не станете приходить к нам.
— Значит, все? Значит, это конец?
— Это — не знаю уж что. Я не могу не думать о ней. Сперва я решила, будто смогу, но теперь поняла, что нет. Похоже на то, что становится все хуже. Порой мне кажется, что я сойду с ума.
Он смотрел на нее потускневшим взглядом. Но вдруг глаза его снова блеснули.
— Неужели вы думаете, я мог бы полюбить вас, если бы вы лицемерили перед ней? Я знаю, вы были верны ей и еще вернее себе самой. Никогда я не пытался увидеть ее без надежды увидеть и вас. Я считал, что она знает о моей любви к вам. С первого раза, как я увидел вас, вы заполнили мои мысли. Неужели вы думаете, что я флиртовал с девочкой? Нет, вы не думаете этого! Мы не сделали ничего дурного. Намеренно мы никому не вредили. Мы имеем право друг на друга…
— Нет! Нет! Никогда больше не говорите мне об этом. Иначе я буду считать, что вы презираете меня.
— Но разве это ей поможет? Ведь я ее не люблю.
— Не говорите мне этого! Слишком часто я сама себе это повторяла.
— Если вы запретите мне любить вас, это не заставит меня полюбить ее, — настаивал он.
Она хотела что-то сказать, но у нее перехватило дыхание, и она только смотрела на него.
— Я вынужден вам повиноваться, — продолжал он, — но что это ей даст? Вы не можете дать ей счастье ценой собственного несчастья.
— Вы склоняете меня пойти неправедным путем?
— Ни за что на свете. Но тут нет ничего неправедного.
— Что-то все же есть — не знаю что. Между нами стена. И мне предстоит всю жизнь биться о нее, и все равно это ее не разрушит.
— О! — простонал он. — Мы ни в чем не виноваты, Почему мы должны страдать за чужую ошибку, словно за собственный грех?
— Не знаю. Но страдать мы должны.
— А я не буду и вам не дам. Если вы меня любите…
— Вы не имели права знать это.
— Но это позволяет мне помешать поступить во зло во имя добра. Я всей душой сожалею об этой ошибке, но винить себя не могу; и я не пожертвую своим счастьем, когда ничем этого не заслужил. Я никогда от вас не откажусь. Я буду ждать столько, сколько вам угодно, пока вы не почувствуете себя свободной от этой ошибки; но вы будете моей. Помните это. Я мог бы уехать отсюда на несколько месяцев, даже на год, но это будет похоже на трусость, на сознание вины, а я не боюсь, и вины за мной нет, и я останусь здесь и сделаю все, чтобы видеть вас.
Она покачала головой.
— Это ничего не изменит. Разве вы не понимаете, что у нас нет надежды?
— Когда она вернется? — спросил он.
— Не знаю. Мама хочет, чтобы туда поехал отец и увез ее на время на Запад.
— Она там с вашей матерью?
— Да.
Он помолчал, потом сказал с отчаянием:
— Пенелопа, она ведь так молода; она наверняка… наверняка встретит…
— Это ничего не изменит. Не изменит для меня.
— Вы жестоки — жестоки к себе, если любите меня, и жестоки ко мне. Помните, в тот вечер, перед тем как я объяснился вам — вы говорили о той книге и сказали, как глупо и дурно поступать так, как поступила ее героиня. Почему же вы не считаете это верным для меня, ведь вы ничего не даете мне и никогда не сможете дать, если отнимете себя у меня. Будь это кто-нибудь другой, вы бы наверняка сказали…
— Но это не кто-нибудь другой, и это-то и делает все невозможным. Иной раз мне кажется, что это возможно, стоит мне убедить себя в этом, но потом вспоминается все, что я говорила ей о вас…
— Я буду ждать. Не вечно же это будет вам вспоминаться. Сейчас я больше настаивать не стану. Но вы сами увидите все в ином свете… яснее. Прощайте — нет! Спокойной ночи! Завтра я приду опять. Все наверняка уладится, и, как бы там ни было, вы ничего дурного не сделали. Помните это. А я очень счастлив, несмотря ни на что!
Он хотел взять ее руку, но она спрятала ее за спину.
— Нет! Не могу я вам позволить это — пока еще не могу.
20
Миссис Лэфем возвратилась через неделю, оставив Айрин одну в их старом доме в Вермонте.
— По-моему, ей там хорошо — насколько ей вообще может быть хорошо, — сказала она мужу по пути с вокзала, где он ее встретил, повинуясь ее телеграмме. — Она все время занимает себя хлопотами по дому, ходит к нашим рабочим. Там многие сейчас болеют, а ты знаешь, как она умеет ухаживать за больными. Она не жалуется. Я, кажется, и слова жалобы от нее не слыхала с тех пор, как мы с ней уехали; но боюсь я, Сайлас, как бы это ее не подкосило.
— Ты и сама не очень-то хорошо выглядишь, Персис, — сказал муж участливо.
— Не обо мне речь. А вот не выкроишь ли ты время, чтобы куда-нибудь с ней съездить? Я уже писала тебе о Дюбюке. А то она, боюсь, измучит себя работой. И не знаю, удается ли ей забыться. Ей бы куда-нибудь поехать, развлечься — повидать новых людей…
— Время я найду, — сказал Лэфем, — если надо. А сейчас мне как раз нужно съездить по делам на Запад — могу взять Айрин с собой.
— Прекрасно, — сказала жена. — Ничего лучше и не придумаешь. А куда ты едешь?
— Как раз в сторону Дюбюка.
— Что-нибудь стряслось у Билла?
— Нет. Дела.
— Ну, а что Пэн?
— Ей, по-моему, не лучше, чем Айрин.
— А он приходит?
— Да, только это что-то не очень помогает.
— Эх! — Миссис Лэфем откинулась на сиденье экипажа. — Что ж ей — брать человека, который, как мы все думали, хотел ее сестру? Нехорошо это, по-моему.
— Хорошо, — твердо сказал Лэфем, — да она вроде бы не хочет, а лучше бы хотела. Никакого выхода, как я понимаю, нет. Тут сам черт ногу сломит. Только ты не обижай Пэн.
Миссис Лэфем ничего не ответила; но увидев Пенелопу, вглядевшись в ее осунувшееся лицо, она обняла ее и заплакала.
Пенелопа свои слезы уже выплакала.
— Что ж, мама, — сказала она, — ты вернулась почти такая же веселая, как уезжала. Я уж не спрашиваю, в каком настроении Айрин. Веселье изо всех нас прямо брызжет. Видно, это один из способов поздравлять меня. Миссис Кори, та еще с поздравлениями не являлась.
— Ты с ним помолвлена, Пэн?
— Судя по моим чувствам, скорее нет. По-моему, это больше похоже на составление завещания. Но ты лучше спроси его, когда он придет.
— Глаза бы мои на него не смотрели.
— Он, кажется, уже привык к этому. И не ждет, чтобы на него смотрели. Итак, все мы там, откуда начали. Интересно, сколько это может длиться?
Вечером миссис Лэфем сообщила мужу — он уходил из конторы, чтобы встретить ее на вокзале, а после мрачного обеда дома вернулся туда, — что с Пенелопой не легче, чем с Айрин.
— Она не умеет себя занять. Айрин все время чего-то делает, а Пэн сидит у себя и хандрит. И даже не читает. Я поднялась к ней нынче побранить за беспорядок в доме — сразу видно, что нет Айрин; но поглядела на нее в щелку, и у меня духу не хватило. Сидит, руки положила на колени и смотрит в одну точку. А меня увидела, господи, аж подпрыгнула! Потом засмеялась и говорит: «Мне показалось, это мой призрак, мама!» Еще бы минутка, и я бы не выдержала, расплакалась.
Лэфем устало слушал и ответил невпопад:
— Мне скоро ехать, Персис.
— Когда?
— Завтра утром.
Миссис Лэфем молчала. Потом сказала:
— Ладно. Я тебе все приготовлю в дорогу.
— Я заеду в Лэфем за Айрин, а оттуда поедем через Канаду. Получится ненамного дальше.
— Ты мне ничего не можешь рассказать, Сайлас?
— Могу, — сказал Лэфем. — Но это длинная история, а тебе сейчас некогда. Я зря просадил много денег, все думал покрыть убытки, и вот надо посмотреть, что уцелело.
Миссис Лэфем спросила, помолчав:
— Это — Роджерс?
— Да, Роджерс.
— А я ведь не хотела, чтобы ты с ним больше связывался.
— Да. Но ты и не хотела, чтобы я требовал с него долг, а пришлось выбирать одно из двух. Вот я с ним и связался.
— Сайлас, — сказала жена, — боюсь, что это я тебя…
— То, что ты говорила, Персис, это Бог с ним. Я и сам был рад с ним все уладить и воспользовался случаем. А Роджерс, кажется, почуял у меня слабину и решил поживиться. Но все в конце концов утрясется. — Лэфем сказал это так, точно больше об этом говорить не хотел. Он добавил как бы между прочим: — Сдается мне, все, кроме тех, кто мне задолжал, требуют от меня крупных сделок и только за наличные.
— То есть ты должен платить наличными, а тебе долги не платят?
Лэфем поморщился.
— Что-то вроде того, — сказал он и закурил сигару. — Но раз я говорю тебе, что все уладится, значит, так и будет, Персис. Я тоже не стану сидеть сложа руки, особенно когда Роджерс обеими руками тянет меня ко дну.
— Что же ты задумал?
— Раз дошло до этого, я его хорошенько прижму. — Лицо Лэфема засияло удовольствием, чего не случалось с того дня, когда они ездили в Бруклин. — Если хочешь знать, Милтон К.Роджерс — мошенник, или я уж ничего не смыслю. Но теперь он, кажется, получит, что заслужил. — И Лэфем сжал губы, так что вздернулась его короткая рыжая с проседью борода.
— А что он сделал?
— Что сделал? Ладно, скажу тебе, что он сделал, раз ты считаешь, будто Роджерс прямо-таки святой, а я поступил с ним плохо, когда от него отделался. Он брался за все что ни попадя — сомнительные акции, патенты, земельная спекуляция, нефтяные участки — все перепробовал. Но у него осталось немало собственности на железнодорожной линии П.-Игрек-Икс — лесопилки, мельницы, земельные участки, и он вот уже восемь лет проворачивал там очень выгодные сделки. Другой бы на этом разбогател. Но Милтону К.Роджерсу разбогатеть — это все равно что откормить тощего жеребенка. Не идут к нему деньги. Дай ему волю, так он за полгода спустит состояние Вандербильда, Джея Гулда и Тома Скотта, а потом станет занимать у тебя деньги. Так вот — у меня он их больше не получит; и если он думает, что я меньше его смыслю в этих его лесопилках, то очень ошибается. Я купил их и думаю, что во всем разобрался. Билл держал меня в курсе. Вот я и еду туда поглядеть, не удастся ли их перепродать, и не стану сильно печалиться, если Роджерс на этом погорит.
— Я что-то не пойму тебя, Сайлас.
— А дело вот в чем. Большая Озерная и Полярная железная дорога арендовала линию П.-Игрек-Икс на девяносто девять лет — можно сказать, купила — и построит возле этих лесопилок вагоностроительные мастерские, так что лесопилки могут ей понадобиться. И Милтон К.Роджерс это знал, когда продал их мне.
— Но если они нужны дороге, значит, на них и цена высокая? И ты сможешь взять за них сколько запросишь.
— По-моему, ей там хорошо — насколько ей вообще может быть хорошо, — сказала она мужу по пути с вокзала, где он ее встретил, повинуясь ее телеграмме. — Она все время занимает себя хлопотами по дому, ходит к нашим рабочим. Там многие сейчас болеют, а ты знаешь, как она умеет ухаживать за больными. Она не жалуется. Я, кажется, и слова жалобы от нее не слыхала с тех пор, как мы с ней уехали; но боюсь я, Сайлас, как бы это ее не подкосило.
— Ты и сама не очень-то хорошо выглядишь, Персис, — сказал муж участливо.
— Не обо мне речь. А вот не выкроишь ли ты время, чтобы куда-нибудь с ней съездить? Я уже писала тебе о Дюбюке. А то она, боюсь, измучит себя работой. И не знаю, удается ли ей забыться. Ей бы куда-нибудь поехать, развлечься — повидать новых людей…
— Время я найду, — сказал Лэфем, — если надо. А сейчас мне как раз нужно съездить по делам на Запад — могу взять Айрин с собой.
— Прекрасно, — сказала жена. — Ничего лучше и не придумаешь. А куда ты едешь?
— Как раз в сторону Дюбюка.
— Что-нибудь стряслось у Билла?
— Нет. Дела.
— Ну, а что Пэн?
— Ей, по-моему, не лучше, чем Айрин.
— А он приходит?
— Да, только это что-то не очень помогает.
— Эх! — Миссис Лэфем откинулась на сиденье экипажа. — Что ж ей — брать человека, который, как мы все думали, хотел ее сестру? Нехорошо это, по-моему.
— Хорошо, — твердо сказал Лэфем, — да она вроде бы не хочет, а лучше бы хотела. Никакого выхода, как я понимаю, нет. Тут сам черт ногу сломит. Только ты не обижай Пэн.
Миссис Лэфем ничего не ответила; но увидев Пенелопу, вглядевшись в ее осунувшееся лицо, она обняла ее и заплакала.
Пенелопа свои слезы уже выплакала.
— Что ж, мама, — сказала она, — ты вернулась почти такая же веселая, как уезжала. Я уж не спрашиваю, в каком настроении Айрин. Веселье изо всех нас прямо брызжет. Видно, это один из способов поздравлять меня. Миссис Кори, та еще с поздравлениями не являлась.
— Ты с ним помолвлена, Пэн?
— Судя по моим чувствам, скорее нет. По-моему, это больше похоже на составление завещания. Но ты лучше спроси его, когда он придет.
— Глаза бы мои на него не смотрели.
— Он, кажется, уже привык к этому. И не ждет, чтобы на него смотрели. Итак, все мы там, откуда начали. Интересно, сколько это может длиться?
Вечером миссис Лэфем сообщила мужу — он уходил из конторы, чтобы встретить ее на вокзале, а после мрачного обеда дома вернулся туда, — что с Пенелопой не легче, чем с Айрин.
— Она не умеет себя занять. Айрин все время чего-то делает, а Пэн сидит у себя и хандрит. И даже не читает. Я поднялась к ней нынче побранить за беспорядок в доме — сразу видно, что нет Айрин; но поглядела на нее в щелку, и у меня духу не хватило. Сидит, руки положила на колени и смотрит в одну точку. А меня увидела, господи, аж подпрыгнула! Потом засмеялась и говорит: «Мне показалось, это мой призрак, мама!» Еще бы минутка, и я бы не выдержала, расплакалась.
Лэфем устало слушал и ответил невпопад:
— Мне скоро ехать, Персис.
— Когда?
— Завтра утром.
Миссис Лэфем молчала. Потом сказала:
— Ладно. Я тебе все приготовлю в дорогу.
— Я заеду в Лэфем за Айрин, а оттуда поедем через Канаду. Получится ненамного дальше.
— Ты мне ничего не можешь рассказать, Сайлас?
— Могу, — сказал Лэфем. — Но это длинная история, а тебе сейчас некогда. Я зря просадил много денег, все думал покрыть убытки, и вот надо посмотреть, что уцелело.
Миссис Лэфем спросила, помолчав:
— Это — Роджерс?
— Да, Роджерс.
— А я ведь не хотела, чтобы ты с ним больше связывался.
— Да. Но ты и не хотела, чтобы я требовал с него долг, а пришлось выбирать одно из двух. Вот я с ним и связался.
— Сайлас, — сказала жена, — боюсь, что это я тебя…
— То, что ты говорила, Персис, это Бог с ним. Я и сам был рад с ним все уладить и воспользовался случаем. А Роджерс, кажется, почуял у меня слабину и решил поживиться. Но все в конце концов утрясется. — Лэфем сказал это так, точно больше об этом говорить не хотел. Он добавил как бы между прочим: — Сдается мне, все, кроме тех, кто мне задолжал, требуют от меня крупных сделок и только за наличные.
— То есть ты должен платить наличными, а тебе долги не платят?
Лэфем поморщился.
— Что-то вроде того, — сказал он и закурил сигару. — Но раз я говорю тебе, что все уладится, значит, так и будет, Персис. Я тоже не стану сидеть сложа руки, особенно когда Роджерс обеими руками тянет меня ко дну.
— Что же ты задумал?
— Раз дошло до этого, я его хорошенько прижму. — Лицо Лэфема засияло удовольствием, чего не случалось с того дня, когда они ездили в Бруклин. — Если хочешь знать, Милтон К.Роджерс — мошенник, или я уж ничего не смыслю. Но теперь он, кажется, получит, что заслужил. — И Лэфем сжал губы, так что вздернулась его короткая рыжая с проседью борода.
— А что он сделал?
— Что сделал? Ладно, скажу тебе, что он сделал, раз ты считаешь, будто Роджерс прямо-таки святой, а я поступил с ним плохо, когда от него отделался. Он брался за все что ни попадя — сомнительные акции, патенты, земельная спекуляция, нефтяные участки — все перепробовал. Но у него осталось немало собственности на железнодорожной линии П.-Игрек-Икс — лесопилки, мельницы, земельные участки, и он вот уже восемь лет проворачивал там очень выгодные сделки. Другой бы на этом разбогател. Но Милтону К.Роджерсу разбогатеть — это все равно что откормить тощего жеребенка. Не идут к нему деньги. Дай ему волю, так он за полгода спустит состояние Вандербильда, Джея Гулда и Тома Скотта, а потом станет занимать у тебя деньги. Так вот — у меня он их больше не получит; и если он думает, что я меньше его смыслю в этих его лесопилках, то очень ошибается. Я купил их и думаю, что во всем разобрался. Билл держал меня в курсе. Вот я и еду туда поглядеть, не удастся ли их перепродать, и не стану сильно печалиться, если Роджерс на этом погорит.
— Я что-то не пойму тебя, Сайлас.
— А дело вот в чем. Большая Озерная и Полярная железная дорога арендовала линию П.-Игрек-Икс на девяносто девять лет — можно сказать, купила — и построит возле этих лесопилок вагоностроительные мастерские, так что лесопилки могут ей понадобиться. И Милтон К.Роджерс это знал, когда продал их мне.
— Но если они нужны дороге, значит, на них и цена высокая? И ты сможешь взять за них сколько запросишь.