Страница:
— Нет, — сказал молодой человек. — Но как-то не пришлось к слову. Было много других тем.
— Верно. И ты сейчас тоже не упомянул бы о ней, если бы я не заговорил об этом сам.
— Не знаю, сэр. Я собирался рассказать. Может быть, именно я и навел на это разговор.
Отец засмеялся.
— Возможно, Том, возможно. Твоя мать догадалась бы, что ты к этому вел, но я, признаюсь, нет. Ну и каково твое впечатление?
— Ничего определенного. Но знаете, при всех грамматических ошибках он мне понравился.
Отец внимательно посмотрел на сына, но пока юноша не высказался, он не расспрашивал; это было не в его обычае.
— Вот как, — только и сказал он.
— Когда находишься в новом крае, начинаешь смотреть на людей иначе, чем с точки зрения наших традиций; если бы я не провел зиму в Техасе, мне, вероятно, было бы труднее выдерживать полковника.
— Ты хочешь сказать, что в Техасе бывает и похуже?
— Не совсем так. Просто я увидел, что мерить его нашими мерками было бы несправедливо.
— Тут ошибка, которую я часто осуждал, — сказал Кори-старший. — Я утверждаю, что бостонцу не следует отлучаться из Бостона. Здесь — и только здесь — он знает, что иные мерки, кроме наших, невозможны. Но мы ездим всюду, и это расшатывает наши убеждения. Один едет в Англию и привозит более широкие понятия о светской жизни; другой привозит из Германии жажду более активных интеллектуальных исканий; приехавший из Парижа заражен самыми нелепыми взглядами на искусство и литературу; а ты вернулся от техасских ковбоев и говоришь нам прямо в лицо, что папашу Лэфема надо судить судом равных. Право, этому следовало бы положить конец. Бостонца, уехавшего из Бостона, надо осуждать на пожизненную ссылку.
Сын выслушал речь отца с терпеливой улыбкой. Когда тот спросил:
— Каковы же качества папаши Лэфема, освобождающие его из-под нашей юрисдикции? — Кори-младший скрестил свои длинные ноги и охватил руками колено.
— Он, понимаете, склонен к хвастовству.
— Ну, хвастовство еще не освобождает от нашего суда. Я слышал, как хвастают и в Бостоне.
— Но не так прямо — не деньгами.
— Да, это дело другое.
— Но этим, — сказал молодой человек с добросовестностью, которую в нем замечали и любили, — он скорее выражал удовольствие от возможности много тратить.
— И я бы охотно выражал подобное удовольствие, будь у меня возможность.
Сын снова терпеливо улыбнулся.
— Если деньги доставляют ему удовольствие, отчего бы не выражать его? Это, быть может, вульгарно, но не низменно. А пожалуй, даже и не вульгарно. Может быть, успех в делах составляет романтику его жизни…
Отец прервал его со смехом:
— Видно, что дочь необыкновенно хороша. А как она принимала отцовское хвастовство?
— Их там две, — уклончиво ответил сын.
— Ах, две? А вторая тоже хороша?
— Она не хорошенькая, но у нее интересное лицо. Она похожа на мать.
— Хорошенькая, значит, не любимица отца?
— Трудно сказать, сэр. Не думаю, — добавил молодой человек, — чтобы вы могли увидеть полковника Лэфема моими глазами. Он показался мне очень простодушным и порядочным. Устать от него, конечно, можно, как и от всех нас; и кругозор его, наверное, ограничен. Но он — сила, и сила добрая. Если он еще не опомнился от радости, что нашел лампу Аладдина…
— Да, доводы в его пользу найти можно. И ты обычно знаешь, о чем говоришь. Но помни — ты из графства Эссекс и на вкус несколько тоньше, чем соль земли. Скажу прямо, что мне не нравится человек, который состязается своей минеральной краской с лучшими цветами природы в ее живописнейших уголках. Я не говорю, что нет людей и похуже. Но такой мне не по нраву, хотя совесть моя его не осуждает.
— Мне думается, — сказал сын, — что в минеральной краске нет ничего постыдного. Люди занимаются самыми разными делами.
Отец вынул сигару изо рта и снова взглянул сыну в лицо.
— Вот оно как?
— Мне кажется, — сказал сын, — что мне пора найти себе дело. Довольно я потратил времени и денег. На западе и юго-западе я видел людей много моложе меня и уже вполне самостоятельных. Для себя я не нашел там ничего подходящего, но мне было стыдно возвращаться и опять жить на ваш счет, сэр.
Отец покачал головой и вздохнул иронически.
— Не будет у нас подлинной аристократии, пока живет в нашей молодежи это плебейское нежелание жить за счет отца или жены. Оно подрывает корни всей феодальной системы. Право, Том, ты должен извиниться передо мной. Я полагал, ты замышляешь женитьбу на деньгах этой девицы, а у тебя, оказывается, низменное желание войти в дело к ее отцу.
Кори-младший снова засмеялся, как и подобало сыну, который находит отца несколько старомодным, но питает сыновнее почтение к его остроумию.
— Пока еще нет, но мне такое действительно приходило в голову. Я не знаю, как за это взяться, да и возможно ли вообще. Но признаюсь, что полковник Лэфем сразу пришелся мне по душе. Видно, что он — человек деловой, ну и я хочу стать таким.
Отец в задумчивости курил.
— Люди действительно берутся за всевозможные занятия, а чем одно хуже другого, если пристойно и достаточно крупно. В мое время ты вошел бы в компанию по торговле с Китаем или с Индией, хотя я этого не сделал. Несколько позже твоей судьбой — но опять-таки не моей — стал бы хлопок; а сейчас можно заниматься чем угодно. По части продажи недвижимости вакансий уже нет. Что ж, почему бы не минеральная краска, если у тебя к ней призвание? А взяться за это, я думаю, легко. Пригласим папашу Лэфема на обед и все обсудим.
— О, так, пожалуй, не получится, сэр, — сказал сын, улыбаясь аристократической неопытности отца.
— Не получится? Почему?
— Боюсь, что так начинать не следует. Ему это покажется не по-деловому.
— Не вижу, почему бы ему быть столь щепетильным, раз мы на это идем.
— Так можно было бы сказать, если бы авансы делал он.
— Пожалуй, ты и прав, Том. А как нужно, по-твоему?
— Я еще хорошенько не знаю. Думаю, надо, чтобы какой-нибудь знакомый нам деловой человек, чье мнение он уважает, замолвил за меня слово.
— Дал бы тебе рекомендацию?
— Да. И конечно, я сам должен пойти к полковнику Лэфему. Мне следует и о нем навести справки и, если состояние его дел мне понравится, пойти прямо на улицу Республики и спросить, на что я могу ему пригодиться и могу ли вообще.
— Это кажется мне чрезвычайно практическим, Том, хотя может быть совершенно неправильно. А когда ты едешь в Маунт-Дезерт?
— Хочу завтра, сэр, — сказал молодой человек. — И там на досуге все обдумаю.
Отец встал; он был несколько выше сына, но с легкой сутулостью, которой у того не было.
— Что ж, — сказал он шутливо, — я восхищаюсь твоей решимостью и не отрицаю, что в ней есть необходимость. Утешительно думать, что я, проживая деньги и наслаждаясь, уготовил тебе благородное будущее труда и свершений. Рисовать ты не умеешь, но тяга к минеральной краске показывает, что ты унаследовал мое чувство цвета.
Сын снова засмеялся и, дождавшись, пока отец подымется по лестнице, выключил газ и поспешил за ним; опередив его, он убедился, что в комнате отца все для него приготовлено. Затем он сказал: — Доброй ночи, сэр; отец ответил: — Доброй ночи, сын мой, — и сын ушел к себе.
У старшего Кори висел над камином портрет, который он написал со своего отца; сейчас он остановился перед ним, точно пораженный чем-то новым. Должно быть, сходством своего сына со старым негоциантом, который вел торговлю с Индией сперва в Сейлеме, потом в Бостоне, когда большой город отбил ее у малого. У деда и внука был тот же римский нос, часто встречавшийся в ранние годы республики, но более редкий у потомков сенаторов; впрочем, его еще можно видеть в профиле иной бостонской дамы. Бромфилд Кори не унаследовал его и ссылался на свой прямой нос, когда старый негоциант корил его за недостаток энергии. Он говорил: «Что делать человеку, если его бессердечный отец не передал ему даже своего носа?» Это забавляло негоцианта, но не удовлетворяло. «Ты должен чем-то заняться, — говорил он. — Выбирай сам. Не нравится торговля с Индией, выбери другую фирму. Есть еще юриспруденция, медицина. Ни один Кори еще не выбирал безделье». — «Значит, пора кому-то из них начать», — говорил тогдашний юнец; теперь он был стар и глядел в суровые глаза отцовского портрета. Он не унаследовал ни носа, ни суровости; не было суровости и у его сына, хотя ему полностью достался фамильный орлиный нос. Бромфилд Кори любил своего сына Тома за деликатность, смягчавшую в нем энергию.
«Что ж, пойдем на компромисс, — казалось, говорил он портрету отца. — Я буду путешествовать». — «Путешествовать? Сколько времени?» — «Неопределенное время. Не будем ставить жестких условий». Глаза отца смягчались, на лице появлялась снисходительная улыбка: негоциант не мог быть строгим к сыну, так похожему на свою покойную мать. Между ними было как будто условлено, что Бромфилд Кори, вернувшись из путешествий, войдет в какое-либо дело, но это так и не состоялось. Путешествовал он по всей Европе, не скупясь; везде вращался в хорошем обществе, бывал принят при дворах монархов — тогда это считалось честью. Он любил рисовать и с разрешения отца поселился в Риме, где изучал искусство и шлифовал наследие предков-янки, пока в нем не осталось почти ничего от их угловатости. Спустя десять лет он вернулся и написал портрет отца. Портрет получился отличный, хоть и несколько дилетантский, и он мог бы составить себе имя как портретист, если бы у него не было так много денег. А они имелись в достатке, хотя он к тому времени женился и уже обзавелся детьми. Нелепо было писать портреты за деньги и смешно писать их даром; вот он и перестал их писать. Он остался дилетантом, не совсем забросил искусство, но работал урывками и больше рассуждал об искусстве. У него была своя теория насчет манеры Тициана; время от времени какой-нибудь бостонец уговаривал его продать ему картину. Потом он перевешивал ее с видного места на все более укромное и говорил, как бы извиняясь: «Да, это Бромфилд Кори. Недурно, но, конечно, дилетантство».
Денег со временем поубавилось. Многое из имущества обесценилось, а жизнь становилась дороже, потребности росли. Он много лет поговаривал о возвращении в Рим, но так и не уехал, и дети его росли как у всех. Не успел он опомниться, как сын пригласил его на выпускной вечер в Гарварде, и вот надо было содержать и сына. Тот предпринял несколько неудачных попыток найти себе дело и продолжал жить за счет отца, к общему их неудовольствию, хотя роптал больше сын. У него был и римский нос, и энергия, но не подвертывался случай; при одной из его неудачных попыток отец сказал:
— Тебе бы другой нос, Том. Стал бы, как я, путешествовать.
Угомонив дочерей, Лэфем продолжал разговор с женой, и речь у них шла не только о новом доме.
— Говорю тебе, — сказал он, — этого бы малого ко мне в контору. Уж я бы сделал из него человека.
— Сайлас Лэфем, — отвечала жена. — Ты, кажется, помешался на своей минеральной краске. Такой человек, как младший Кори, с его-то воспитанием, — да он и притронуться не захочет к минеральной краске.
— Почему же нет? — надменно спросил полковник.
— Ну, если не понимаешь, то и объяснить тебе невозможно.
— Верно. И ты сейчас тоже не упомянул бы о ней, если бы я не заговорил об этом сам.
— Не знаю, сэр. Я собирался рассказать. Может быть, именно я и навел на это разговор.
Отец засмеялся.
— Возможно, Том, возможно. Твоя мать догадалась бы, что ты к этому вел, но я, признаюсь, нет. Ну и каково твое впечатление?
— Ничего определенного. Но знаете, при всех грамматических ошибках он мне понравился.
Отец внимательно посмотрел на сына, но пока юноша не высказался, он не расспрашивал; это было не в его обычае.
— Вот как, — только и сказал он.
— Когда находишься в новом крае, начинаешь смотреть на людей иначе, чем с точки зрения наших традиций; если бы я не провел зиму в Техасе, мне, вероятно, было бы труднее выдерживать полковника.
— Ты хочешь сказать, что в Техасе бывает и похуже?
— Не совсем так. Просто я увидел, что мерить его нашими мерками было бы несправедливо.
— Тут ошибка, которую я часто осуждал, — сказал Кори-старший. — Я утверждаю, что бостонцу не следует отлучаться из Бостона. Здесь — и только здесь — он знает, что иные мерки, кроме наших, невозможны. Но мы ездим всюду, и это расшатывает наши убеждения. Один едет в Англию и привозит более широкие понятия о светской жизни; другой привозит из Германии жажду более активных интеллектуальных исканий; приехавший из Парижа заражен самыми нелепыми взглядами на искусство и литературу; а ты вернулся от техасских ковбоев и говоришь нам прямо в лицо, что папашу Лэфема надо судить судом равных. Право, этому следовало бы положить конец. Бостонца, уехавшего из Бостона, надо осуждать на пожизненную ссылку.
Сын выслушал речь отца с терпеливой улыбкой. Когда тот спросил:
— Каковы же качества папаши Лэфема, освобождающие его из-под нашей юрисдикции? — Кори-младший скрестил свои длинные ноги и охватил руками колено.
— Он, понимаете, склонен к хвастовству.
— Ну, хвастовство еще не освобождает от нашего суда. Я слышал, как хвастают и в Бостоне.
— Но не так прямо — не деньгами.
— Да, это дело другое.
— Но этим, — сказал молодой человек с добросовестностью, которую в нем замечали и любили, — он скорее выражал удовольствие от возможности много тратить.
— И я бы охотно выражал подобное удовольствие, будь у меня возможность.
Сын снова терпеливо улыбнулся.
— Если деньги доставляют ему удовольствие, отчего бы не выражать его? Это, быть может, вульгарно, но не низменно. А пожалуй, даже и не вульгарно. Может быть, успех в делах составляет романтику его жизни…
Отец прервал его со смехом:
— Видно, что дочь необыкновенно хороша. А как она принимала отцовское хвастовство?
— Их там две, — уклончиво ответил сын.
— Ах, две? А вторая тоже хороша?
— Она не хорошенькая, но у нее интересное лицо. Она похожа на мать.
— Хорошенькая, значит, не любимица отца?
— Трудно сказать, сэр. Не думаю, — добавил молодой человек, — чтобы вы могли увидеть полковника Лэфема моими глазами. Он показался мне очень простодушным и порядочным. Устать от него, конечно, можно, как и от всех нас; и кругозор его, наверное, ограничен. Но он — сила, и сила добрая. Если он еще не опомнился от радости, что нашел лампу Аладдина…
— Да, доводы в его пользу найти можно. И ты обычно знаешь, о чем говоришь. Но помни — ты из графства Эссекс и на вкус несколько тоньше, чем соль земли. Скажу прямо, что мне не нравится человек, который состязается своей минеральной краской с лучшими цветами природы в ее живописнейших уголках. Я не говорю, что нет людей и похуже. Но такой мне не по нраву, хотя совесть моя его не осуждает.
— Мне думается, — сказал сын, — что в минеральной краске нет ничего постыдного. Люди занимаются самыми разными делами.
Отец вынул сигару изо рта и снова взглянул сыну в лицо.
— Вот оно как?
— Мне кажется, — сказал сын, — что мне пора найти себе дело. Довольно я потратил времени и денег. На западе и юго-западе я видел людей много моложе меня и уже вполне самостоятельных. Для себя я не нашел там ничего подходящего, но мне было стыдно возвращаться и опять жить на ваш счет, сэр.
Отец покачал головой и вздохнул иронически.
— Не будет у нас подлинной аристократии, пока живет в нашей молодежи это плебейское нежелание жить за счет отца или жены. Оно подрывает корни всей феодальной системы. Право, Том, ты должен извиниться передо мной. Я полагал, ты замышляешь женитьбу на деньгах этой девицы, а у тебя, оказывается, низменное желание войти в дело к ее отцу.
Кори-младший снова засмеялся, как и подобало сыну, который находит отца несколько старомодным, но питает сыновнее почтение к его остроумию.
— Пока еще нет, но мне такое действительно приходило в голову. Я не знаю, как за это взяться, да и возможно ли вообще. Но признаюсь, что полковник Лэфем сразу пришелся мне по душе. Видно, что он — человек деловой, ну и я хочу стать таким.
Отец в задумчивости курил.
— Люди действительно берутся за всевозможные занятия, а чем одно хуже другого, если пристойно и достаточно крупно. В мое время ты вошел бы в компанию по торговле с Китаем или с Индией, хотя я этого не сделал. Несколько позже твоей судьбой — но опять-таки не моей — стал бы хлопок; а сейчас можно заниматься чем угодно. По части продажи недвижимости вакансий уже нет. Что ж, почему бы не минеральная краска, если у тебя к ней призвание? А взяться за это, я думаю, легко. Пригласим папашу Лэфема на обед и все обсудим.
— О, так, пожалуй, не получится, сэр, — сказал сын, улыбаясь аристократической неопытности отца.
— Не получится? Почему?
— Боюсь, что так начинать не следует. Ему это покажется не по-деловому.
— Не вижу, почему бы ему быть столь щепетильным, раз мы на это идем.
— Так можно было бы сказать, если бы авансы делал он.
— Пожалуй, ты и прав, Том. А как нужно, по-твоему?
— Я еще хорошенько не знаю. Думаю, надо, чтобы какой-нибудь знакомый нам деловой человек, чье мнение он уважает, замолвил за меня слово.
— Дал бы тебе рекомендацию?
— Да. И конечно, я сам должен пойти к полковнику Лэфему. Мне следует и о нем навести справки и, если состояние его дел мне понравится, пойти прямо на улицу Республики и спросить, на что я могу ему пригодиться и могу ли вообще.
— Это кажется мне чрезвычайно практическим, Том, хотя может быть совершенно неправильно. А когда ты едешь в Маунт-Дезерт?
— Хочу завтра, сэр, — сказал молодой человек. — И там на досуге все обдумаю.
Отец встал; он был несколько выше сына, но с легкой сутулостью, которой у того не было.
— Что ж, — сказал он шутливо, — я восхищаюсь твоей решимостью и не отрицаю, что в ней есть необходимость. Утешительно думать, что я, проживая деньги и наслаждаясь, уготовил тебе благородное будущее труда и свершений. Рисовать ты не умеешь, но тяга к минеральной краске показывает, что ты унаследовал мое чувство цвета.
Сын снова засмеялся и, дождавшись, пока отец подымется по лестнице, выключил газ и поспешил за ним; опередив его, он убедился, что в комнате отца все для него приготовлено. Затем он сказал: — Доброй ночи, сэр; отец ответил: — Доброй ночи, сын мой, — и сын ушел к себе.
У старшего Кори висел над камином портрет, который он написал со своего отца; сейчас он остановился перед ним, точно пораженный чем-то новым. Должно быть, сходством своего сына со старым негоциантом, который вел торговлю с Индией сперва в Сейлеме, потом в Бостоне, когда большой город отбил ее у малого. У деда и внука был тот же римский нос, часто встречавшийся в ранние годы республики, но более редкий у потомков сенаторов; впрочем, его еще можно видеть в профиле иной бостонской дамы. Бромфилд Кори не унаследовал его и ссылался на свой прямой нос, когда старый негоциант корил его за недостаток энергии. Он говорил: «Что делать человеку, если его бессердечный отец не передал ему даже своего носа?» Это забавляло негоцианта, но не удовлетворяло. «Ты должен чем-то заняться, — говорил он. — Выбирай сам. Не нравится торговля с Индией, выбери другую фирму. Есть еще юриспруденция, медицина. Ни один Кори еще не выбирал безделье». — «Значит, пора кому-то из них начать», — говорил тогдашний юнец; теперь он был стар и глядел в суровые глаза отцовского портрета. Он не унаследовал ни носа, ни суровости; не было суровости и у его сына, хотя ему полностью достался фамильный орлиный нос. Бромфилд Кори любил своего сына Тома за деликатность, смягчавшую в нем энергию.
«Что ж, пойдем на компромисс, — казалось, говорил он портрету отца. — Я буду путешествовать». — «Путешествовать? Сколько времени?» — «Неопределенное время. Не будем ставить жестких условий». Глаза отца смягчались, на лице появлялась снисходительная улыбка: негоциант не мог быть строгим к сыну, так похожему на свою покойную мать. Между ними было как будто условлено, что Бромфилд Кори, вернувшись из путешествий, войдет в какое-либо дело, но это так и не состоялось. Путешествовал он по всей Европе, не скупясь; везде вращался в хорошем обществе, бывал принят при дворах монархов — тогда это считалось честью. Он любил рисовать и с разрешения отца поселился в Риме, где изучал искусство и шлифовал наследие предков-янки, пока в нем не осталось почти ничего от их угловатости. Спустя десять лет он вернулся и написал портрет отца. Портрет получился отличный, хоть и несколько дилетантский, и он мог бы составить себе имя как портретист, если бы у него не было так много денег. А они имелись в достатке, хотя он к тому времени женился и уже обзавелся детьми. Нелепо было писать портреты за деньги и смешно писать их даром; вот он и перестал их писать. Он остался дилетантом, не совсем забросил искусство, но работал урывками и больше рассуждал об искусстве. У него была своя теория насчет манеры Тициана; время от времени какой-нибудь бостонец уговаривал его продать ему картину. Потом он перевешивал ее с видного места на все более укромное и говорил, как бы извиняясь: «Да, это Бромфилд Кори. Недурно, но, конечно, дилетантство».
Денег со временем поубавилось. Многое из имущества обесценилось, а жизнь становилась дороже, потребности росли. Он много лет поговаривал о возвращении в Рим, но так и не уехал, и дети его росли как у всех. Не успел он опомниться, как сын пригласил его на выпускной вечер в Гарварде, и вот надо было содержать и сына. Тот предпринял несколько неудачных попыток найти себе дело и продолжал жить за счет отца, к общему их неудовольствию, хотя роптал больше сын. У него был и римский нос, и энергия, но не подвертывался случай; при одной из его неудачных попыток отец сказал:
— Тебе бы другой нос, Том. Стал бы, как я, путешествовать.
Угомонив дочерей, Лэфем продолжал разговор с женой, и речь у них шла не только о новом доме.
— Говорю тебе, — сказал он, — этого бы малого ко мне в контору. Уж я бы сделал из него человека.
— Сайлас Лэфем, — отвечала жена. — Ты, кажется, помешался на своей минеральной краске. Такой человек, как младший Кори, с его-то воспитанием, — да он и притронуться не захочет к минеральной краске.
— Почему же нет? — надменно спросил полковник.
— Ну, если не понимаешь, то и объяснить тебе невозможно.
6
У семьи Кори был дом в Наханте; раз или два они сдали его на летний сезон, убедились, что могут без него обходиться, и продали, по настоянию сына, который предвидел, что, если все пойдет так и дальше, им придется вообще изменить образ жизни. Они стали одними из тех, о ком говорят, что они летом надолго задерживаются в городе; а когда дамы наконец уезжали, то ненадолго, на какой-нибудь летний курорт. Отец вообще оставался дома; а сын наезжал к ним в перерывы между попытками что-то предпринять — перерывы, увы, слишком частые.
В Бар-Харборе, куда он теперь поехал к ним после зимы, проведенной в Техасе, он признался матери, что там он ничего для себя не нашел. Можно пойти по стопам Лоринга Стэнтона, но ведь и Стэнтон не слишком преуспел. Потом он упомянул о новом проекте, который уже обдумывал. Она не отрицала, что в этом что-то есть, однако не знала ни одного молодого человека, который занялся подобным делом; отчего тогда не патентованные лекарства или печная политура?
— По пути сюда, — сказала она, — мы видели эту его ужасную рекламу, намалеванную на рифе.
Кори улыбнулся.
— Что ж, если ее там не смыло, это доказывает, что краска годится для корабельного корпуса.
— Мне это очень не нравится, Том, — сказала его мать, и если что-то еще имела в виду, то не высказалась прямо и только добавила: — Дело не только в том, чем ты станешь заниматься, но с какими людьми тебе придется общаться.
— По-моему, они не показались тебе такими уж плохими, — сказал Кори.
— Я тогда еще не повидала их дома, на Нанкин-Сквер.
— Когда вернешься в город, их можно будет увидеть на набережной Бикона.
И он рассказал о своей встрече с семьей Лэфем в их новом доме. Но мать сказала только: — Там теперь селится очень смешанная публика, — и больше не отговаривала его от нового замысла.
Вскоре, вернувшись в Бостон, молодой человек отправился к Сайласу Лэфему. Он пришел к нему в контору, и если бы специально хлопотал о простоте своего летнего костюма, не мог бы больше понравиться практическому человеку. С его рук и шеи еще не сошел техасский загар, и вид у него был не менее деловой, чем у самого Лэфема.
В общей комнате красивая девушка за пишущей машинкой подняла на него глаза.
— Мистер Лэфем у себя? — спросил он; и после паузы для размышления, которой клерки любят отвечать постороннему, один из них, подняв голову над конторской книгой, кивком указал на внутреннее помещение.
Лэфем узнал его по голосу и встал, весьма озадаченный, навстречу Кори, когда тот открыл дверь матового стекла. День был жаркий, и Лэфем был без пиджака. В его обращении не было и следа хвастливого радушия, с каким он несколько дней назад встретил Кори в своем доме. Он смотрел на молодого человека, ожидая, что тот объяснит, какое невообразимое дело могло привести его сюда.
— Не присядете ли? Как поживаете? А меня прошу извинить, — добавил он, разумея отсутствие пиджака. — Я прямо изжарился.
Кори засмеялся.
— Я готов сам просить разрешения снять пиджак.
— Снимайте! — воскликнул с удовольствием полковник. Есть нечто в человеческой природе, отчего человеку, снявшему пиджак, хочется видеть всех других в том же неглиже.
— Так я и сделаю, но прежде отниму у вас две минуты, — сказал непринужденно молодой человек, подвигая предложенный ему стул к бюро, за которым уселся Лэфем. — Но, может быть, у вас нет для меня этих двух минут?
— Есть, — сказал полковник. — Я как раз собрался кончать работу. В вашем распоряжении двадцать минут, а потом я за пятнадцать успею на катер.
— Отлично, — сказал Кори. — Я хочу, чтобы вы взяли меня в свою фирму.
Полковник онемел. Он повернул к двери толстую шею, чтобы убедиться, что она закрыта. Ему не хотелось, чтобы кто-либо в конторе услышал это, но, кажется, дал бы любую сумму, чтобы слова Кори слышала сейчас его жена.
— Полагаю, — продолжал молодой человек, — что мог бы просить нескольких известных вам лиц подтвердить мое трудолюбие и трезвость и рекомендовать меня за деловые качества. Но я решил не утруждать никого рекомендациями, пока не узнаю, что есть надежда или хоть тень надежды, что я вам нужен.
Лэфем справился, как мог, со своим изумлением. Он еще не простил Кори заявление миссис Лэфем, что тот не снизойдет до занятия минеральной краской; и хотя был сперва ошеломлен, не собирался допустить даже предположения, будто кто-то может его краской гнушаться.
— А как вы думаете, на какую должность я вас возьму? — На его фабрику требовались рабочие, и Лэфем притворился, будто Кори именно туда и нанимается. Было ли это приятно Лэфему или нет, но, спросив, он все же слегка покраснел.
Кори ответил, не чувствуя обиды:
— Боюсь, что мне самому это не вполне ясно; но я кое о чем справился.
— Надеюсь, — прервал его Лэфем, — вы не придали значения, ну, тому, что он понаписал в «Событиях»? — Появление в печати интервью, написанного Бартли, Лэфем встретил со смешанными чувствами. Сперва он ощутил тайное удовольствие, но вместе и опасение, понравится ли жене то, что Бартли написал там о ней. Она как будто не обратила на это особого внимания, и Лэфем был благодарен ей уже за это. Потом дочери стали над ним потешаться; и он, отмахиваясь от шуток Пенелопы, с досадой заметил, что Айрин уязвлена вульгарностью статьи. Деловые знакомые встречали его понимающими улыбками, намекавшими на небескорыстный характер похвал, — улыбками людей, которые сами через это прошли и знают, что к чему. Лэфем имел сомнения насчет того, как приняли это его клерки и подчиненные; он некоторое время вел себя с ними с суровым достоинством, а в общем остался недоволен. Он предполагал, что все эту газету прочли.
— Не знаю, о чем вы, — ответил Кори. — Я редко читаю «События».
— Да так, пустяки. Прислали одного малого взять у меня интервью, и он там все напутал.
— Кажется, это всегда так, — сказал Кори. — Нет, я не читал. Вероятно, номер вышел, когда меня еще здесь не было.
— Да, вероятно.
— Мысль, что я могу быть вам полезен, подсказал мне один из ваших рекламных буклетов.
Этими буклетами Лэфем гордился; он считал, что они отлично составлены.
— Что же там было?
— Я мог бы вложить в дело небольшой капитал, — отважился Кори. — У меня найдутся кое-какие суммы, но я не думаю, что вам это нужно.
— Нет, сэр, не нужно, — напрямик ответил полковник. — У меня был одно время компаньон, и с меня хватит.
— Да, — согласился молодой человек, имевший свое представление о возможностях или, быть может, смутные надежды, свойственные молодым. — Я на это не претендую. Но я знаю, что вы вывозите вашу краску за границу. Тут я мог бы быть полезен вам, и себе тоже.
— Как? — коротко спросил полковник.
— Видите ли, я неплохо знаю два-три языка. Французский, немецкий и немного испанский.
— То есть можете говорить на них? — спросил полковник со смешанными чувствами робости и пренебрежения, какие подобный человек испытывает к подобным познаниям.
— Да, и написать грамотное письмо на любом из них.
Лэфем потер нос.
— Ну, письма мы можем давать перевести.
— Кроме того, — продолжал Кори, если и обескураженный, то не показывая этого, — я знаю страны, куда вы намерены сбывать свою краску. Я там бывал. И в Германии, и во Франции, и в Южной Америке, и в Мексике; ну и конечно в Италии. Думаю, что в любой из этих стран я мог бы выгодно продавать ее.
На лице Лэфема мелькнуло одобрение, но он покачал головой.
— Она находит сбыт, где только есть спрос. Нам невыгодно посылать кого-то присматривать за этим. Вся прибыль уйдет на ваше жалованье и оплату ваших расходов.
— Да, — храбро ответил молодой человек, — если надо платить мне жалованье и оплачивать расходы.
— Не предлагаете же вы работать задаром?
— Я предлагаю работать на комиссионных началах. — Полковник снова хотел покачать головой, но Кори поспешно добавил: — Я навел справки о краске прежде, чем идти к вам. Я знаю, как ее ценят все, кто в этом смыслит. Я верю в нее.
Лэфем, глубоко тронутый, поднял голову и взглянул на молодого человека.
— Это лучшая краска во всем божьем мире, — произнес он торжественно, точно молитву.
— Это лучшая, какая есть в продаже, — сказал Кори и повторил: — Я в нее верю.
— Вы в нее верите, — начал полковник и умолк. Если бы деньги обладали подобной силой, он отдал бы годовой доход, лишь бы миссис Лэфем была сейчас тут. Сердце его смягчилось по отношению к молодому человеку не только как ко всякому, кто верил в его краску; но и потому, что он чувствовал себя виноватым перед ним: выслушивал клевету на его разум и деловое чутье, терпел, когда его обвиняли совершенно напрасно.
Кори встал.
— Не стану отнимать у вас более условленных двадцати минут, — сказал он, вынимая часы. — Я не жду немедленного ответа. Прошу лишь обдумать мое предложение.
— Не спешите, — сказал Лэфем. — Сядьте! Я хочу рассказать вам о краске, — добавил он голосом, осипшим от волнения, о котором не догадывался слушатель. — Я хочу все о ней рассказать.
— Я мог бы проводить вас до катера, — предложил молодой человек.
— Ничего! Могу ехать и на следующем. Вот поглядите. — Кори снова сел, а полковник открыл один из ящиков и вынул фотографию местности, где находились залежи. — Вот где мы ее добываем; на фотографии все гораздо хуже, — сказал он, словно неумелый фотограф исказил черты любимого лица. — Местность — из самых красивых во всей стране. А вот тут, — он указал толстым пальцем, — самое то место, где отец нашел краску — больше сорока лет назад. Да, сэр!
Он рассказал всю историю, не опуская подробностей и позабыв о катере; клерки в общей комнате сняли холщовые рабочие пиджаки и облачились в пиджаки из фланели или дешевой ткани в полоску. Ушла и молодая особа; остался один лишь швейцар, который время от времени шумно и с явными намеками то закрывал где-то ставень, то водружал что-то на место. Полковнику пришлось прервать наслаждение, какое доставляла ему самому автобиографическая история краски.
— Вот оно как было, сэр.
— Очень интересно, — сказал Кори, переводя дух; оба они поднялись, и Лэфем надел пиджак.
— Вот именно, — сказал полковник. — А почему бы, — добавил он, — нам не продолжить разговор? Для меня все это неожиданно, и я еще не вижу, как вы возьметесь за дело, чтобы оно окупилось.
— Я готов рискнуть, — ответил Кори. — Повторяю, что я в это верю. И сперва попытался бы в Южной Америке, скажем, в Чили.
— Слушайте-ка, — сказал Лэфем, держа в руке часы. — Я люблю все доводить до конца. Мы как раз поспеем на шестичасовой. Вот бы и вам со мной в Нантакет. И ночевать оставлю. Тут мы все и обговорили бы.
Молодое нетерпение Кори откликнулось на страстное нетерпение старшего.
— Пожалуй, я мог бы, — позволил он себе сказать. — Мне бы тоже хотелось окончательно все выяснить, особенно выяснить к общему удовольствию.
— Посмотрим. Деннис! — позвал Лэфем швейцара, и тот появился. — Хотите, пошлем сказать к вам домой?
— Нет. Мы с отцом приходим и уходим как хотим, не спрашиваясь. Если я сегодня не вернусь, он так и будет знать. Вот и все.
— Удобно. Когда женитесь, так у вас не получится. Вы свободны, Деннис, — сказал полковник.
На пристани он успел купить пару газет, прежде чем сел на катер вместе с Кори.
— Как раз успели, — сказал он. — Вот это я и люблю. Не терплю торчать на борту больше чем минуту до отправки. — Одну из газет он дал Кори и вместе с ним занял сиденья в той части катера, где, как он знал по опыту, было всего удобней. Свою газету он сразу развернул и стал бегло просматривать новости; а молодой человек смотрел, как живописно удаляется от них город, но видел одновременно и окружавших его людей, и веселую игру воды вокруг катера. Стало свежо; судов попадалось меньше; встречались большие парусники, медленно шедшие к берегу в закатном свете; островки в заливе проплывали мимо, потом таяли в отдалении, и катер оставлял их позади.
— Плохо, что они опять будоражат южан, — сказал полковник сквозь газету. — Пора бы, кажется, забыть старое.
— Да, — сказал молодой человек. — А о чем они сейчас?
— Будоражат конфедератов в Конгрессе. Не нравится мне это. Если у нашей партии нет другого товару, лучше уж совсем закрыть лавочку. — Просматривая газету, Лэфем продолжал отрывочно высказываться о политике, а Кори терпеливо слушал и ждал, когда тот вернется к делу. Наконец полковник сложил газету и сунул ее в карман пиджака. — Одно я взял себе за правило, — сказал он, — пока я на катере, давать себе полный отдых. Чтобы и душа, и тело дышали свежим воздухом. Надо давать мозгам отдохнуть, все равно как ногам или спине. Но тут нужна сила воли. Если б я не взял себе это за правило, при такой работе вот уж десять лет, меня бы давно в живых не было. Поэтому люблю править лошадью. Тут требуется все ваше внимание, если не хотите сломать себе шею; не то — на катере; вот тут и нужна сила воли, чтоб отвлечь мысли туда, куда хотите. И у меня правило — на катере читать газету. Погодите! — прервал он свою речь, видя, что Кори собирается платить за проезд подошедшему кондуктору. — Билеты у меня. А когда прочту газету, завожу с кем-нибудь разговор или наблюдаю людей. Хотел бы я знать, откуда все они берутся. Я уже лет шесть-семь езжу этим катером, но почти никого не узнаю. Словно всякий раз набираются новые. Ну да, конечно. Летом в городе полно приезжих, едут и из сельских мест. Всем хочется побывать на пляжах, все слышали, что они освещаются электричеством, всем охота поглядеть. А возьмите их лица! Самое интересное — не то, что на них написано, а то, что скрыто. Ведь каждый мужчина, каждая женщина чего только не пережили, пока дожили до тридцати. Все должно бы на них отпечататься. Так нет! Люблю тоже наблюдать за парочками и угадывать. Какие обручены или собираются, какие женаты, каким бы уже следовало. Но большей частью не угадаешь. Конечно, когда зеленая молодежь — еще что-то видно. А тех, что постарше, никак не разобрать. Так ведь?
— Вы, вероятно, правы, — сказал Кори, которому хотелось не философии, а деловой беседы; но приходилось терпеть.
— Что ж, — сказал полковник, — видно, оно и лучше, чтобы мы не знали, что у каждого из нас на уме. А иначе человек сам себе не хозяин. Пока он себе хозяин, из него еще может быть толк. А если его видят насквозь — пусть даже и не видят ничего очень уж плохого, — тогда это человек конченый. Нет, сэр. Не хотел бы я видеть людей насквозь.
В Бар-Харборе, куда он теперь поехал к ним после зимы, проведенной в Техасе, он признался матери, что там он ничего для себя не нашел. Можно пойти по стопам Лоринга Стэнтона, но ведь и Стэнтон не слишком преуспел. Потом он упомянул о новом проекте, который уже обдумывал. Она не отрицала, что в этом что-то есть, однако не знала ни одного молодого человека, который занялся подобным делом; отчего тогда не патентованные лекарства или печная политура?
— По пути сюда, — сказала она, — мы видели эту его ужасную рекламу, намалеванную на рифе.
Кори улыбнулся.
— Что ж, если ее там не смыло, это доказывает, что краска годится для корабельного корпуса.
— Мне это очень не нравится, Том, — сказала его мать, и если что-то еще имела в виду, то не высказалась прямо и только добавила: — Дело не только в том, чем ты станешь заниматься, но с какими людьми тебе придется общаться.
— По-моему, они не показались тебе такими уж плохими, — сказал Кори.
— Я тогда еще не повидала их дома, на Нанкин-Сквер.
— Когда вернешься в город, их можно будет увидеть на набережной Бикона.
И он рассказал о своей встрече с семьей Лэфем в их новом доме. Но мать сказала только: — Там теперь селится очень смешанная публика, — и больше не отговаривала его от нового замысла.
Вскоре, вернувшись в Бостон, молодой человек отправился к Сайласу Лэфему. Он пришел к нему в контору, и если бы специально хлопотал о простоте своего летнего костюма, не мог бы больше понравиться практическому человеку. С его рук и шеи еще не сошел техасский загар, и вид у него был не менее деловой, чем у самого Лэфема.
В общей комнате красивая девушка за пишущей машинкой подняла на него глаза.
— Мистер Лэфем у себя? — спросил он; и после паузы для размышления, которой клерки любят отвечать постороннему, один из них, подняв голову над конторской книгой, кивком указал на внутреннее помещение.
Лэфем узнал его по голосу и встал, весьма озадаченный, навстречу Кори, когда тот открыл дверь матового стекла. День был жаркий, и Лэфем был без пиджака. В его обращении не было и следа хвастливого радушия, с каким он несколько дней назад встретил Кори в своем доме. Он смотрел на молодого человека, ожидая, что тот объяснит, какое невообразимое дело могло привести его сюда.
— Не присядете ли? Как поживаете? А меня прошу извинить, — добавил он, разумея отсутствие пиджака. — Я прямо изжарился.
Кори засмеялся.
— Я готов сам просить разрешения снять пиджак.
— Снимайте! — воскликнул с удовольствием полковник. Есть нечто в человеческой природе, отчего человеку, снявшему пиджак, хочется видеть всех других в том же неглиже.
— Так я и сделаю, но прежде отниму у вас две минуты, — сказал непринужденно молодой человек, подвигая предложенный ему стул к бюро, за которым уселся Лэфем. — Но, может быть, у вас нет для меня этих двух минут?
— Есть, — сказал полковник. — Я как раз собрался кончать работу. В вашем распоряжении двадцать минут, а потом я за пятнадцать успею на катер.
— Отлично, — сказал Кори. — Я хочу, чтобы вы взяли меня в свою фирму.
Полковник онемел. Он повернул к двери толстую шею, чтобы убедиться, что она закрыта. Ему не хотелось, чтобы кто-либо в конторе услышал это, но, кажется, дал бы любую сумму, чтобы слова Кори слышала сейчас его жена.
— Полагаю, — продолжал молодой человек, — что мог бы просить нескольких известных вам лиц подтвердить мое трудолюбие и трезвость и рекомендовать меня за деловые качества. Но я решил не утруждать никого рекомендациями, пока не узнаю, что есть надежда или хоть тень надежды, что я вам нужен.
Лэфем справился, как мог, со своим изумлением. Он еще не простил Кори заявление миссис Лэфем, что тот не снизойдет до занятия минеральной краской; и хотя был сперва ошеломлен, не собирался допустить даже предположения, будто кто-то может его краской гнушаться.
— А как вы думаете, на какую должность я вас возьму? — На его фабрику требовались рабочие, и Лэфем притворился, будто Кори именно туда и нанимается. Было ли это приятно Лэфему или нет, но, спросив, он все же слегка покраснел.
Кори ответил, не чувствуя обиды:
— Боюсь, что мне самому это не вполне ясно; но я кое о чем справился.
— Надеюсь, — прервал его Лэфем, — вы не придали значения, ну, тому, что он понаписал в «Событиях»? — Появление в печати интервью, написанного Бартли, Лэфем встретил со смешанными чувствами. Сперва он ощутил тайное удовольствие, но вместе и опасение, понравится ли жене то, что Бартли написал там о ней. Она как будто не обратила на это особого внимания, и Лэфем был благодарен ей уже за это. Потом дочери стали над ним потешаться; и он, отмахиваясь от шуток Пенелопы, с досадой заметил, что Айрин уязвлена вульгарностью статьи. Деловые знакомые встречали его понимающими улыбками, намекавшими на небескорыстный характер похвал, — улыбками людей, которые сами через это прошли и знают, что к чему. Лэфем имел сомнения насчет того, как приняли это его клерки и подчиненные; он некоторое время вел себя с ними с суровым достоинством, а в общем остался недоволен. Он предполагал, что все эту газету прочли.
— Не знаю, о чем вы, — ответил Кори. — Я редко читаю «События».
— Да так, пустяки. Прислали одного малого взять у меня интервью, и он там все напутал.
— Кажется, это всегда так, — сказал Кори. — Нет, я не читал. Вероятно, номер вышел, когда меня еще здесь не было.
— Да, вероятно.
— Мысль, что я могу быть вам полезен, подсказал мне один из ваших рекламных буклетов.
Этими буклетами Лэфем гордился; он считал, что они отлично составлены.
— Что же там было?
— Я мог бы вложить в дело небольшой капитал, — отважился Кори. — У меня найдутся кое-какие суммы, но я не думаю, что вам это нужно.
— Нет, сэр, не нужно, — напрямик ответил полковник. — У меня был одно время компаньон, и с меня хватит.
— Да, — согласился молодой человек, имевший свое представление о возможностях или, быть может, смутные надежды, свойственные молодым. — Я на это не претендую. Но я знаю, что вы вывозите вашу краску за границу. Тут я мог бы быть полезен вам, и себе тоже.
— Как? — коротко спросил полковник.
— Видите ли, я неплохо знаю два-три языка. Французский, немецкий и немного испанский.
— То есть можете говорить на них? — спросил полковник со смешанными чувствами робости и пренебрежения, какие подобный человек испытывает к подобным познаниям.
— Да, и написать грамотное письмо на любом из них.
Лэфем потер нос.
— Ну, письма мы можем давать перевести.
— Кроме того, — продолжал Кори, если и обескураженный, то не показывая этого, — я знаю страны, куда вы намерены сбывать свою краску. Я там бывал. И в Германии, и во Франции, и в Южной Америке, и в Мексике; ну и конечно в Италии. Думаю, что в любой из этих стран я мог бы выгодно продавать ее.
На лице Лэфема мелькнуло одобрение, но он покачал головой.
— Она находит сбыт, где только есть спрос. Нам невыгодно посылать кого-то присматривать за этим. Вся прибыль уйдет на ваше жалованье и оплату ваших расходов.
— Да, — храбро ответил молодой человек, — если надо платить мне жалованье и оплачивать расходы.
— Не предлагаете же вы работать задаром?
— Я предлагаю работать на комиссионных началах. — Полковник снова хотел покачать головой, но Кори поспешно добавил: — Я навел справки о краске прежде, чем идти к вам. Я знаю, как ее ценят все, кто в этом смыслит. Я верю в нее.
Лэфем, глубоко тронутый, поднял голову и взглянул на молодого человека.
— Это лучшая краска во всем божьем мире, — произнес он торжественно, точно молитву.
— Это лучшая, какая есть в продаже, — сказал Кори и повторил: — Я в нее верю.
— Вы в нее верите, — начал полковник и умолк. Если бы деньги обладали подобной силой, он отдал бы годовой доход, лишь бы миссис Лэфем была сейчас тут. Сердце его смягчилось по отношению к молодому человеку не только как ко всякому, кто верил в его краску; но и потому, что он чувствовал себя виноватым перед ним: выслушивал клевету на его разум и деловое чутье, терпел, когда его обвиняли совершенно напрасно.
Кори встал.
— Не стану отнимать у вас более условленных двадцати минут, — сказал он, вынимая часы. — Я не жду немедленного ответа. Прошу лишь обдумать мое предложение.
— Не спешите, — сказал Лэфем. — Сядьте! Я хочу рассказать вам о краске, — добавил он голосом, осипшим от волнения, о котором не догадывался слушатель. — Я хочу все о ней рассказать.
— Я мог бы проводить вас до катера, — предложил молодой человек.
— Ничего! Могу ехать и на следующем. Вот поглядите. — Кори снова сел, а полковник открыл один из ящиков и вынул фотографию местности, где находились залежи. — Вот где мы ее добываем; на фотографии все гораздо хуже, — сказал он, словно неумелый фотограф исказил черты любимого лица. — Местность — из самых красивых во всей стране. А вот тут, — он указал толстым пальцем, — самое то место, где отец нашел краску — больше сорока лет назад. Да, сэр!
Он рассказал всю историю, не опуская подробностей и позабыв о катере; клерки в общей комнате сняли холщовые рабочие пиджаки и облачились в пиджаки из фланели или дешевой ткани в полоску. Ушла и молодая особа; остался один лишь швейцар, который время от времени шумно и с явными намеками то закрывал где-то ставень, то водружал что-то на место. Полковнику пришлось прервать наслаждение, какое доставляла ему самому автобиографическая история краски.
— Вот оно как было, сэр.
— Очень интересно, — сказал Кори, переводя дух; оба они поднялись, и Лэфем надел пиджак.
— Вот именно, — сказал полковник. — А почему бы, — добавил он, — нам не продолжить разговор? Для меня все это неожиданно, и я еще не вижу, как вы возьметесь за дело, чтобы оно окупилось.
— Я готов рискнуть, — ответил Кори. — Повторяю, что я в это верю. И сперва попытался бы в Южной Америке, скажем, в Чили.
— Слушайте-ка, — сказал Лэфем, держа в руке часы. — Я люблю все доводить до конца. Мы как раз поспеем на шестичасовой. Вот бы и вам со мной в Нантакет. И ночевать оставлю. Тут мы все и обговорили бы.
Молодое нетерпение Кори откликнулось на страстное нетерпение старшего.
— Пожалуй, я мог бы, — позволил он себе сказать. — Мне бы тоже хотелось окончательно все выяснить, особенно выяснить к общему удовольствию.
— Посмотрим. Деннис! — позвал Лэфем швейцара, и тот появился. — Хотите, пошлем сказать к вам домой?
— Нет. Мы с отцом приходим и уходим как хотим, не спрашиваясь. Если я сегодня не вернусь, он так и будет знать. Вот и все.
— Удобно. Когда женитесь, так у вас не получится. Вы свободны, Деннис, — сказал полковник.
На пристани он успел купить пару газет, прежде чем сел на катер вместе с Кори.
— Как раз успели, — сказал он. — Вот это я и люблю. Не терплю торчать на борту больше чем минуту до отправки. — Одну из газет он дал Кори и вместе с ним занял сиденья в той части катера, где, как он знал по опыту, было всего удобней. Свою газету он сразу развернул и стал бегло просматривать новости; а молодой человек смотрел, как живописно удаляется от них город, но видел одновременно и окружавших его людей, и веселую игру воды вокруг катера. Стало свежо; судов попадалось меньше; встречались большие парусники, медленно шедшие к берегу в закатном свете; островки в заливе проплывали мимо, потом таяли в отдалении, и катер оставлял их позади.
— Плохо, что они опять будоражат южан, — сказал полковник сквозь газету. — Пора бы, кажется, забыть старое.
— Да, — сказал молодой человек. — А о чем они сейчас?
— Будоражат конфедератов в Конгрессе. Не нравится мне это. Если у нашей партии нет другого товару, лучше уж совсем закрыть лавочку. — Просматривая газету, Лэфем продолжал отрывочно высказываться о политике, а Кори терпеливо слушал и ждал, когда тот вернется к делу. Наконец полковник сложил газету и сунул ее в карман пиджака. — Одно я взял себе за правило, — сказал он, — пока я на катере, давать себе полный отдых. Чтобы и душа, и тело дышали свежим воздухом. Надо давать мозгам отдохнуть, все равно как ногам или спине. Но тут нужна сила воли. Если б я не взял себе это за правило, при такой работе вот уж десять лет, меня бы давно в живых не было. Поэтому люблю править лошадью. Тут требуется все ваше внимание, если не хотите сломать себе шею; не то — на катере; вот тут и нужна сила воли, чтоб отвлечь мысли туда, куда хотите. И у меня правило — на катере читать газету. Погодите! — прервал он свою речь, видя, что Кори собирается платить за проезд подошедшему кондуктору. — Билеты у меня. А когда прочту газету, завожу с кем-нибудь разговор или наблюдаю людей. Хотел бы я знать, откуда все они берутся. Я уже лет шесть-семь езжу этим катером, но почти никого не узнаю. Словно всякий раз набираются новые. Ну да, конечно. Летом в городе полно приезжих, едут и из сельских мест. Всем хочется побывать на пляжах, все слышали, что они освещаются электричеством, всем охота поглядеть. А возьмите их лица! Самое интересное — не то, что на них написано, а то, что скрыто. Ведь каждый мужчина, каждая женщина чего только не пережили, пока дожили до тридцати. Все должно бы на них отпечататься. Так нет! Люблю тоже наблюдать за парочками и угадывать. Какие обручены или собираются, какие женаты, каким бы уже следовало. Но большей частью не угадаешь. Конечно, когда зеленая молодежь — еще что-то видно. А тех, что постарше, никак не разобрать. Так ведь?
— Вы, вероятно, правы, — сказал Кори, которому хотелось не философии, а деловой беседы; но приходилось терпеть.
— Что ж, — сказал полковник, — видно, оно и лучше, чтобы мы не знали, что у каждого из нас на уме. А иначе человек сам себе не хозяин. Пока он себе хозяин, из него еще может быть толк. А если его видят насквозь — пусть даже и не видят ничего очень уж плохого, — тогда это человек конченый. Нет, сэр. Не хотел бы я видеть людей насквозь.