Страница:
Тут Лэфем вынул часы и взглянул на них; Бартли понял, что аудиенция кончается.
— Если придет охота заглянуть на нашу фабрику, подвезу, и это вам не будет стоить ни цента.
— Да как-нибудь заглянул бы, — сказал Бартли. — Всего наилучшего, полковник.
— Всего — нет, стойте! Лошадь еще тут, Уильям? — окликнул он мальчика, который взял у него письмо в начале интервью. — Отлично! — добавил он, когда тот что-то ответил. — Может, вас подвезти куда-нибудь, мистер Хаббард? Лошадь у дверей, и я бы вас подвез по пути домой. Оттуда повезу миссис Лэфем взглянуть на дом, который я начал строить в районе Нью-Лэнд.
— Не откажусь, — сказал Бартли.
Лэфем надел соломенную шляпу, взял с бюро какие-то бумаги, закрыл и запер бюро на ключ, а бумаги отдал очень красивой молодой особе, работавшей за одним из столов в общей комнате. Она была элегантно одета, светлые волосы искусно уложены над низким белым лбом.
— Вот, — сказал Лэфем с той же грубоватой добротой, с какой обращался к мальчику, — приведите это в порядок и к завтрему перепечатайте.
— Удивительно красивая девушка! — сказал Бартли, пока они спускались по крутой лестнице на улицу мимо свисающего каната от полиспаста, который уходил куда-то наверх, в темноту.
— С работой она справляется, — коротко сказал Лэфем.
Бартли взобрался слева на сиденье открытой коляски, стоявшей на обочине; Лэфем, подобрав грузило, которым удерживалась лошадь, вложил его под сиденье. И сел рядом.
— Здесь ее, конечно, не разгонишь, — сказал Лэфем, когда лошадь, высоко и изящно перебирая ногами, пошла по мостовой. Все улицы этого квартала были узкие и почти все извилистые, но в конце одной из них в прохладной синеве предвечернего неба тонко вычертились корабельные снасти. В воздухе приятно пахло смесью конопати, кожи и масла. В это время года тут было затишье, и им встретились лишь два-три грузовика, тянувшие к верфи тяжелые прицепы; но булыжная мостовая была истерта мощными колесами и испещрена их ржавыми следами; там и сям на ней серели потеки соленой воды, которой поливали улицу.
Несколько минут оба седока, заглядывая с обеих сторон за крылья коляски, любовались бегом лошади, потом Бартли сказал с легким вздохом:
— Был у меня когда-то в Мэне жеребенок с таким вот в точности ходом, как у этой кобылки.
— Ладно, — сказал Лэфем, признавая связь, которую этот факт создавал между ними. — Мы вот что сделаем. Могу заезжать за вами почти каждый вечер, прокатить вас по Мельничной Плотине и дать кобыле хоть чуть разогнаться. Хочется показать вам, что эта кобыла может.
— Идет, — ответил Бартли, — сообщу, как только выпадет свободный денек.
— Вот и ладно! — крикнул Лэфем.
— Она не из Кентукки? — спросил Бартли.
— Нет, сэр. Я езжу только на вермонтских. Есть в ней примесь Моргана, но от моргановских резвости не жди. Она больше хэмблдонская. Где, вы сказали, вас высадить?
— Лучше всего у редакции «Событий», как раз за углом. Надо написать это интервью, пока материал свеж.
— Ладно, — сказал Лэфем, покорно признавая себя материалом.
В том, как изобразил его Бартли, ему, в общем, не на что было жаловаться, разве что на преувеличенные комплименты. Но они относились больше к краске, а ее, по мнению Лэфема, невозможно было перехвалить. К самому Лэфему и его биографии Бартли выказал все уважение, на какое вообще был способен. Он весьма красочно изобразил открытие залежей. «В самом сердце девственных лесов Вермонта, вблизи канадских снегов, на безлюдном горном склоне, где пронесся бешеный осенний ураган и поваленные могучие деревья говорили о его разрушительной силе, Нехемия Лэфем сорок лет назад нашел минерал, который сын его, алхимией своей предприимчивости, превратил в массивные слитки самого драгоценного из металлов. Огромное состояние полковника Сайласа Лэфема покоилось в яме из-под рухнувшего дерева и много лет оставалось в виде залежей краски, не казавшихся сколько-нибудь ценными».
Здесь Бартли снова не удержался от насмешки; но загладил свою вину, с великим почтением поведав о военных заслугах полковника Лэфема во время мятежа, о мотивах, побудивших его оставить предприятие, в которое он вложил всю душу, и принять участие в битвах. «В правой ноге полковник сохранил об этом памятку в виде пули минье, которую шутливо называет градусником, избавляющим его от необходимости читать „Прогноз погоды“ в утренней газете. Это экономит ему время; а для человека, который, по его словам, не теряет ни минуты, пять минут в день составят за год немало времени. Простой, четкий, решительный и прямой, в мыслях и делах, полковник Сайлас Лэфем с его быстротой соображения и безошибочной деловой мудростью являет собой аристократа от природы в лучшем смысле этого слова, часто применяемого всуе. Таков он с головы до ног, каждым дюймом 5-ти футов и 11-ти с половиной дюймов своего роста. Его жизнь — это пример целеустремленного действия и неколебимого упорства, пример, которому должны бы следовать молодые дельцы. В этом человеке нет ничего показного или мишурного. Он верит в минеральную краску и вкладывает в нее душу. Он создает из нее религию, хотя мы вовсе не утверждаем, будто она заменила ему религию. Полковник Лэфем регулярно посещает церковь преподобного д-ра Лэнгуорти. Он щедро жертвует Ассоциации Благотворительности, и каждое доброе дело, полезное общественное начинание находит у него поддержку. В настоящее время он не принимает деятельного участия в политической жизни. Его красителю чужды партийные пристрастия; однако не секрет, что он всегда был и является сейчас убежденным республиканцем. Не вторгаясь в святилище частной жизни, мы не можем говорить о различных подробностях, какие обнаружились в откровенном, непринужденном интервью, которое полковник Лэфем уделил нашему корреспонденту. Но можем сказать, что успех, коим он справедливо гордится, он в значительной мере, и с той же гордостью, приписывает деятельной помощи своей жены — одной из тех, кто на любой жизненной стезе с честью несет имя Американской Женщины, отвергая упрек в том, что все они подобны Дэзи Миллер. О семье полковника Лэфема добавим еще, что она состоит из двух юных дочерей.
Предмет этого весьма неполного очерка строит дом на набережной Бикон-стрит по проекту одной из наших лучших архитектурных фирм, обещающий занять место среди прекраснейших украшений этой фешенебельной улицы. Насколько нам известно, семья сможет въехать туда весной».
Закончив свою статью, над которой он в душе немало потешался, Бартли отправился домой, к Марции, все еще улыбаясь при мысли о Лэфеме, чья грубоватая простота особенно его позабавила.
— Он прямо-таки вывернулся передо мной наизнанку, — сказал он, описывая Марции свое интервью.
— Значит, у тебя получится удачно, — сказала жена, — и мистер Уизерби будет доволен.
— Да, мне удалось; только я не мог дать себе волю. Черт бы побрал требования приличий! Уж очень мне хотелось рассказать, собственными его словами, что думает полковник Лэфем о рекламе на природе. Одно я тебе скажу, Марси: у него в конторе сидит девушка, какую ты не подпустила бы на выстрел к моему офису. Хорошенькая? Не то слово! — Тут глаза у Марции сверкнули, а Бартли залился смехом, но остановился при виде огромного пакета в углу комнаты.
— Это еще что?
— Не знаю, — ответила робко Марция. — Его принес посыльный как раз перед твоим приходом. Я не хотела развертывать.
— Думаешь, какая-нибудь адская машина? — спросил Бартли, опускаясь перед пакетом на колени. — Адресовано миссис Б.Хаббард, вот как? — Он перочинным ножичком разрезал пеньковую веревку. — Посмотрим. Хотел бы я знать, кто посылает посылки миссис Хаббард, когда меня нет дома. — Он начал разворачивать все более тонкие слои оберточной бумаги и вытащил красивую квадратную банку, где сквозь стекло ярко светилась пунцовая масса. — Сорт «Персис!» — крикнул он. — Так я и знал!
— Что это, Бартли? — опасливо спросила Марция, решившись немного приблизиться. — Какой-то джем?
— Джем? О нет. Это краска. Минеральный краситель Лэфема!
— Краска? — повторила Марция, стоя над ним; а он все разворачивал бумагу, из которой появлялись банки с темно-синей, темно-зеленой, светло-коричневой, темно-коричневой и черной, которые вместе с пунцовой составляли всю гамму цветов лэфемовской краски. — Неужели краска, которой я могу красить?
— Не советовал бы извести ее всю сразу, — ответил ее муж. — Но умеренно пользоваться можешь.
Марция обняла его и поцеловала.
— Ах, Бартли, я, кажется, самая счастливая на свете! Я как раз думала, что делать. Дом на Кловер-стрит кое-где просто требует покраски. Я это сделаю экономно, не бойся. Это прямо-таки спасение. Ты ее всю купил, Бартли? Ты же знаешь, это нам не по карману, и не надо было. А что значит «Сорт „Персис“?
— Купил? — вскричал Бартли. — Нет! Старый дурень сделал тебе подарок. Сперва выслушай, а потом уж кори меня за расточительность, Марция. Так зовут его жену. Ты об этом прочтешь в моем интервью. Он выпустил этот сорт в нынешнем году, сделал ей сюрприз ко дню рождения.
— Какой старый дурень? — пролепетала Марция.
— Да Лэфем, король минеральной краски.
— Ах, какой хороший человек! — вздохнула Марция из глубины души. — Бартли! Ты не должен его высмеивать, как многих. Неужели станешь?
— Только так, что он не догадается, — сказал Бартли, подымаясь и отряхивая с колен ворсинки ковра.
— Если придет охота заглянуть на нашу фабрику, подвезу, и это вам не будет стоить ни цента.
— Да как-нибудь заглянул бы, — сказал Бартли. — Всего наилучшего, полковник.
— Всего — нет, стойте! Лошадь еще тут, Уильям? — окликнул он мальчика, который взял у него письмо в начале интервью. — Отлично! — добавил он, когда тот что-то ответил. — Может, вас подвезти куда-нибудь, мистер Хаббард? Лошадь у дверей, и я бы вас подвез по пути домой. Оттуда повезу миссис Лэфем взглянуть на дом, который я начал строить в районе Нью-Лэнд.
— Не откажусь, — сказал Бартли.
Лэфем надел соломенную шляпу, взял с бюро какие-то бумаги, закрыл и запер бюро на ключ, а бумаги отдал очень красивой молодой особе, работавшей за одним из столов в общей комнате. Она была элегантно одета, светлые волосы искусно уложены над низким белым лбом.
— Вот, — сказал Лэфем с той же грубоватой добротой, с какой обращался к мальчику, — приведите это в порядок и к завтрему перепечатайте.
— Удивительно красивая девушка! — сказал Бартли, пока они спускались по крутой лестнице на улицу мимо свисающего каната от полиспаста, который уходил куда-то наверх, в темноту.
— С работой она справляется, — коротко сказал Лэфем.
Бартли взобрался слева на сиденье открытой коляски, стоявшей на обочине; Лэфем, подобрав грузило, которым удерживалась лошадь, вложил его под сиденье. И сел рядом.
— Здесь ее, конечно, не разгонишь, — сказал Лэфем, когда лошадь, высоко и изящно перебирая ногами, пошла по мостовой. Все улицы этого квартала были узкие и почти все извилистые, но в конце одной из них в прохладной синеве предвечернего неба тонко вычертились корабельные снасти. В воздухе приятно пахло смесью конопати, кожи и масла. В это время года тут было затишье, и им встретились лишь два-три грузовика, тянувшие к верфи тяжелые прицепы; но булыжная мостовая была истерта мощными колесами и испещрена их ржавыми следами; там и сям на ней серели потеки соленой воды, которой поливали улицу.
Несколько минут оба седока, заглядывая с обеих сторон за крылья коляски, любовались бегом лошади, потом Бартли сказал с легким вздохом:
— Был у меня когда-то в Мэне жеребенок с таким вот в точности ходом, как у этой кобылки.
— Ладно, — сказал Лэфем, признавая связь, которую этот факт создавал между ними. — Мы вот что сделаем. Могу заезжать за вами почти каждый вечер, прокатить вас по Мельничной Плотине и дать кобыле хоть чуть разогнаться. Хочется показать вам, что эта кобыла может.
— Идет, — ответил Бартли, — сообщу, как только выпадет свободный денек.
— Вот и ладно! — крикнул Лэфем.
— Она не из Кентукки? — спросил Бартли.
— Нет, сэр. Я езжу только на вермонтских. Есть в ней примесь Моргана, но от моргановских резвости не жди. Она больше хэмблдонская. Где, вы сказали, вас высадить?
— Лучше всего у редакции «Событий», как раз за углом. Надо написать это интервью, пока материал свеж.
— Ладно, — сказал Лэфем, покорно признавая себя материалом.
В том, как изобразил его Бартли, ему, в общем, не на что было жаловаться, разве что на преувеличенные комплименты. Но они относились больше к краске, а ее, по мнению Лэфема, невозможно было перехвалить. К самому Лэфему и его биографии Бартли выказал все уважение, на какое вообще был способен. Он весьма красочно изобразил открытие залежей. «В самом сердце девственных лесов Вермонта, вблизи канадских снегов, на безлюдном горном склоне, где пронесся бешеный осенний ураган и поваленные могучие деревья говорили о его разрушительной силе, Нехемия Лэфем сорок лет назад нашел минерал, который сын его, алхимией своей предприимчивости, превратил в массивные слитки самого драгоценного из металлов. Огромное состояние полковника Сайласа Лэфема покоилось в яме из-под рухнувшего дерева и много лет оставалось в виде залежей краски, не казавшихся сколько-нибудь ценными».
Здесь Бартли снова не удержался от насмешки; но загладил свою вину, с великим почтением поведав о военных заслугах полковника Лэфема во время мятежа, о мотивах, побудивших его оставить предприятие, в которое он вложил всю душу, и принять участие в битвах. «В правой ноге полковник сохранил об этом памятку в виде пули минье, которую шутливо называет градусником, избавляющим его от необходимости читать „Прогноз погоды“ в утренней газете. Это экономит ему время; а для человека, который, по его словам, не теряет ни минуты, пять минут в день составят за год немало времени. Простой, четкий, решительный и прямой, в мыслях и делах, полковник Сайлас Лэфем с его быстротой соображения и безошибочной деловой мудростью являет собой аристократа от природы в лучшем смысле этого слова, часто применяемого всуе. Таков он с головы до ног, каждым дюймом 5-ти футов и 11-ти с половиной дюймов своего роста. Его жизнь — это пример целеустремленного действия и неколебимого упорства, пример, которому должны бы следовать молодые дельцы. В этом человеке нет ничего показного или мишурного. Он верит в минеральную краску и вкладывает в нее душу. Он создает из нее религию, хотя мы вовсе не утверждаем, будто она заменила ему религию. Полковник Лэфем регулярно посещает церковь преподобного д-ра Лэнгуорти. Он щедро жертвует Ассоциации Благотворительности, и каждое доброе дело, полезное общественное начинание находит у него поддержку. В настоящее время он не принимает деятельного участия в политической жизни. Его красителю чужды партийные пристрастия; однако не секрет, что он всегда был и является сейчас убежденным республиканцем. Не вторгаясь в святилище частной жизни, мы не можем говорить о различных подробностях, какие обнаружились в откровенном, непринужденном интервью, которое полковник Лэфем уделил нашему корреспонденту. Но можем сказать, что успех, коим он справедливо гордится, он в значительной мере, и с той же гордостью, приписывает деятельной помощи своей жены — одной из тех, кто на любой жизненной стезе с честью несет имя Американской Женщины, отвергая упрек в том, что все они подобны Дэзи Миллер. О семье полковника Лэфема добавим еще, что она состоит из двух юных дочерей.
Предмет этого весьма неполного очерка строит дом на набережной Бикон-стрит по проекту одной из наших лучших архитектурных фирм, обещающий занять место среди прекраснейших украшений этой фешенебельной улицы. Насколько нам известно, семья сможет въехать туда весной».
Закончив свою статью, над которой он в душе немало потешался, Бартли отправился домой, к Марции, все еще улыбаясь при мысли о Лэфеме, чья грубоватая простота особенно его позабавила.
— Он прямо-таки вывернулся передо мной наизнанку, — сказал он, описывая Марции свое интервью.
— Значит, у тебя получится удачно, — сказала жена, — и мистер Уизерби будет доволен.
— Да, мне удалось; только я не мог дать себе волю. Черт бы побрал требования приличий! Уж очень мне хотелось рассказать, собственными его словами, что думает полковник Лэфем о рекламе на природе. Одно я тебе скажу, Марси: у него в конторе сидит девушка, какую ты не подпустила бы на выстрел к моему офису. Хорошенькая? Не то слово! — Тут глаза у Марции сверкнули, а Бартли залился смехом, но остановился при виде огромного пакета в углу комнаты.
— Это еще что?
— Не знаю, — ответила робко Марция. — Его принес посыльный как раз перед твоим приходом. Я не хотела развертывать.
— Думаешь, какая-нибудь адская машина? — спросил Бартли, опускаясь перед пакетом на колени. — Адресовано миссис Б.Хаббард, вот как? — Он перочинным ножичком разрезал пеньковую веревку. — Посмотрим. Хотел бы я знать, кто посылает посылки миссис Хаббард, когда меня нет дома. — Он начал разворачивать все более тонкие слои оберточной бумаги и вытащил красивую квадратную банку, где сквозь стекло ярко светилась пунцовая масса. — Сорт «Персис!» — крикнул он. — Так я и знал!
— Что это, Бартли? — опасливо спросила Марция, решившись немного приблизиться. — Какой-то джем?
— Джем? О нет. Это краска. Минеральный краситель Лэфема!
— Краска? — повторила Марция, стоя над ним; а он все разворачивал бумагу, из которой появлялись банки с темно-синей, темно-зеленой, светло-коричневой, темно-коричневой и черной, которые вместе с пунцовой составляли всю гамму цветов лэфемовской краски. — Неужели краска, которой я могу красить?
— Не советовал бы извести ее всю сразу, — ответил ее муж. — Но умеренно пользоваться можешь.
Марция обняла его и поцеловала.
— Ах, Бартли, я, кажется, самая счастливая на свете! Я как раз думала, что делать. Дом на Кловер-стрит кое-где просто требует покраски. Я это сделаю экономно, не бойся. Это прямо-таки спасение. Ты ее всю купил, Бартли? Ты же знаешь, это нам не по карману, и не надо было. А что значит «Сорт „Персис“?
— Купил? — вскричал Бартли. — Нет! Старый дурень сделал тебе подарок. Сперва выслушай, а потом уж кори меня за расточительность, Марция. Так зовут его жену. Ты об этом прочтешь в моем интервью. Он выпустил этот сорт в нынешнем году, сделал ей сюрприз ко дню рождения.
— Какой старый дурень? — пролепетала Марция.
— Да Лэфем, король минеральной краски.
— Ах, какой хороший человек! — вздохнула Марция из глубины души. — Бартли! Ты не должен его высмеивать, как многих. Неужели станешь?
— Только так, что он не догадается, — сказал Бартли, подымаясь и отряхивая с колен ворсинки ковра.
2
Высадив Бартли Хаббарда у редакции «Событий», Лэфем поехал по Вашингтон-сквер до Нанкин-сквер в Саут-Энде, где он жил с тех пор, как туда почему-то перестало селиться высшее общество. Строиться не понадобилось. Он весьма дешево купил дом у испуганного джентльмена из хорошего рода, слишком поздно сообразившего, что Саут-Энд не совсем то, и, переселяясь впопыхах на Бэк-Бэй, почти даром добавил к дому ковры и портьеры. Миссис Лэфем была еще более довольна этой сделкой, чем сам полковник, и они прожили в доме на Нанкин-сквер двенадцать лет. Из саженцев вокруг красивой овальной площади, куда выходили дома, выросли при них крепкие молодые деревья, и за это же время две их маленькие дочери стали взрослыми барышнями; плотная фигура полковника приобрела массивность, упомянутую Бартли в его интервью; а у миссис Лэфем, сохранившей стройность, прорезались морщины возле добрых глаз и на округлых щеках. То, что они жили в нефешенебельном районе, они ни разу на себе не ощутили и едва ли сознавали вплоть до памятного лета, предшествовавшего началу нашей повести, когда миссис Лэфем и ее дочь Айрин познакомились, вдали от Бостона, с некими бостонскими дамами. Дамы эти оказались многим обязаны дамам семейства Лэфем и были признательны. Это была мать с двумя дочерьми, которые отважились ехать на лето в довольно глухое канадское местечко на реке св.Лаврентия ниже Квебека и прибыли туда несколькими днями раньше, чем их сын и брат. Часть багажа доставили не туда, а мать в ту же ночь сильно расхворалась. Миссис Лэфем пришла на помощь, ухаживая за больной, одолжив новым знакомым одежду из обильного запаса своего и дочери и выказав много искренней доброты. Когда нашли врача, тот сказал, что без своевременной помощи миссис Лэфем дама едва ли осталась бы жива. Это был экспансивный маленький француз, уверенный, что говорит нечто всем приятное.
Из этого неизбежно родилась известная близость, и сын, когда приехал, выразил еще большую признательность. Миссис Лэфем не могла понять, почему он выказывает ей столько же внимания, сколько Айрин; но сравнивала его с другими тамошними юношами, и он нравился ей больше всех. Подобных ему она никого больше не знала; ибо в Бостоне, при всем богатстве ее мужа, они не вращались в обществе. Первые годы ушли у Лэфема на усердное сколачивание капитала, у жены его — на разумную экономию. Но деньги вдруг хлынули к ним таким потоком, что экономить уже не требовалось; и скоро они не знали, что с ними делать. Кое-что можно было тратить на лошадей — Лэфем так и поступал. Жена его тратила их на дорогие, довольно безвкусные туалеты и на роскошные вещи для домашнего обихода. Лэфем не достиг еще, на пути обогащения, стадии приобретения картин; и они украсили дом самой дорогой и самой уродливой росписью; они стали путешествовать и много тратили в вагонах и гостиницах; они щедро жертвовали своей церкви и на все благотворительные цели, какие были им известны, но не знали, как тратить на светскую жизнь. Одно время миссис Лэфем приглашала соседок к чаю, как в дни ее молодости делала в деревне ее мать. Гостеприимство Лэфема ограничивалось тем, что оптового покупателя он привозил домой перекусить чем бог послал. Ни он, ни жена не помышляли о званых обедах.
Обе их дочери учились в закрытых пансионах, где отстали от некоторых девочек, так что запоздали на год с окончанием средней школы; Лэфем решил, что им довольно учиться. Жена была другого мнения и хотела, чтобы они закончили образование в какой-нибудь частной школе. Но Айрин не влекло к учению, а больше к домашнему хозяйству; и обе девушки боялись высокомерия других девочек, непохожих на учениц средней школы; те были, как и они, жительницами того же района. Поэтому они проучились там менее года. Но у старшей была страсть к чтению, она взяла несколько частных уроков и читала книги из библиотеки; вся семья поражалась их количеству и, пожалуй, гордилась этим.
Они были не из тех, кто вышивает и шьет. Айрин тратила свой обильный досуг на покупки для себя и матери, которую обе дочери обожали, покупая ей чепцы и кружева на свои карманные деньги и больше платьев, чем та могла износить. Айрин одевалась очень элегантно и целые часы проводила за туалетом. Вкусы ее сестры были проще, и будь ее воля, она вообще пренебрегала бы тряпками. Все трое каждый день подолгу спали днем и часами обсуждали в подробностях все, что видели из окна. Побуждаемая тягой к самообразованию, старшая сестра посещала лекции, которые читались в церкви по самым различным мирским предметам, а дома давала о них комический отчет, и это тоже доставляло пищу для разговоров всей семьи. Она умела высмеять почти все. Айрин жаловалась, что это отпугивает молодых людей, с которыми они знакомились на уроках танцев. Это были, пожалуй, молодые люди не из самых умных.
Девушки выучились танцам в танцклассе у Папанти, но не брали там частных уроков. Они даже не знали о них, и целая пропасть отделяла их от тех, кто эти уроки брал. Отец их не любил гостей, кроме тех, кто заходил запросто, а мать оставалась деревенской жительницей, которая не знала, как принимать гостей по-городскому. Никому из них не пришло в голову побывать в Европе, но мать и дочери ездили на ближайшие горные и морские курорты, где видели обычную для курортов Новой Англии картину: множество красивых, хорошо воспитанных и прелестно одетых барышень, смиренно радующихся присутствию хоть какого-нибудь молодого человека; но Лэфемам недоставало искусства и смелости обратить на себя внимание одинокого курортного больного, священника или художника. Они беспомощно толклись в гостиничных холлах, смотрели на публику, но не знали, как показать себя. Быть может, им этого не очень и хотелось. Они не кичились собой, но были довольны друг другом, как это наблюдается в некоторых семьях. Сама сила их взаимной привязанности мешала им приобрести светский опыт. Они наряжались друг для друга, обставляли дом для собственного удовольствия; они были поглощены собой, но не из эгоизма, а потому, что не знали ничего иного. Старшая дочь, по-видимому, не нуждалась в обществе. Младшая, моложе ее на три года, была еще слишком молода, чтобы желать в нем блистать. При своей редкой красоте она обладала невинностью почти растительной. Из некрасивого подростка превратившись в красавицу, она расцветала бездумно, как цветок; она не чувствовала вызываемого ею восхищения и едва ли думала, что вообще замечена. Если она хорошо, быть может даже слишком хорошо, одевалась, то лишь по врожденному инстинкту; до встречи в Байи-Сент-Поль с молодым человеком, который был к ней так внимателен, она вряд ли жила собственной, отдельной жизнью, так зависели ее мнения и даже чувства от матери и сестры. Но его слова и поступки она обдумывала, пытаясь разгадать значение каждой интонации и жеста. Так впервые родились у нее мысли, не почерпнутые у семьи, а ее собственные, пусть часто ошибочные.
Кое-что из его слов и взглядов она описала матери; они обсудили их, как и все, касавшееся новых знакомых, и включили в новую систему ценностей, которая у них складывалась.
Вернувшись домой, миссис Лэфем сообщила мужу все накопившиеся факты, вместе с собственными соображениями, и снова принялась их обсуждать.
Сперва он был склонен не придавать им значения, и, чтобы победить его равнодушие, ей пришлось подчеркивать их даже больше, чем в каком-либо ином случае.
— Напрасно ты думаешь, что когда-нибудь встречал более приятных людей. У них самые лучшие манеры, всюду они побывали, все знают. Право, мне кажется, будто мы до сих пор жили в глухом лесу. Пожалуй, мать и дочери могли бы дать это почувствовать, если бы говорили все, что думали, а они — нет, никогда. А уж сын — не умею выразить, Сайлас! Манеры — просто совершенство.
— Врезался в Айрин, что ли? — спросил полковник.
— Откуда мне знать? Можно было подумать, что и в меня врезался. Во всяком случае, внимания мне оказывал не меньше. Может, теперь принято больше замечать мать девушки, чем прежде.
На этот счет Лэфем не высказался, но спросил, и уже не впервые, кто же эти люди.
Миссис Лэфем назвала их фамилию. Лэфем кивнул.
— Ты их знаешь? По какой они части?
— Ни по какой, — сказал Лэфем.
— Они были очень учтивы, — сказала миссис Лэфем беспристрастно.
— Еще бы им не быть! — ответил полковник. — Они только это всегда и делали.
— И они совсем не важничали, — настаивала жена.
— С тобой им важничать нечего. Я мог бы купить и продать их два раза, со всеми потрохами.
Ответ понравился миссис Лэфем более своей сутью, чем тоном мужа.
— Не надо бы похваляться, Сайлас, — сказала она.
Зимой дамы упомянутой семьи, вернувшись в город очень поздно, нанесли визит миссис Лэфем. Они опять-таки были весьма учтивы. Но мать, извиняясь за позднее, почти вечернее посещение, сказала, что кучер плохо знал дорогу.
— Ведь почти все наши друзья живут на Нью-Лэнд или на Холме.
Это был болезненный укол, и он ощущался и после ухода дам; сравнив свои впечатления с дочерними, миссис Лэфем обнаружила, что и та его чувствует.
— Они сказали, что никогда не бывали в нашей части города.
Роясь в своей памяти, Айрин не смогла бы сказать, что в этих словах крылся какой-то намек, но тем сильнее было их действие.
— Ну конечно, — сказал Лэфем, которому было о них доложено. — Таким людям здесь нечего делать, вот они и не бывают. Все правильно. А мы не часто бываем на Холме и в Нью-Лэнд.
— Но мы-то хоть знаем, где это, — задумчиво сказала жена.
— Верно, — согласился полковник. — Как мне не знать? У меня на Бэк-Бэй большой участок.
— В самом деле? — живо спросила жена.
— Уж не хочешь ли там строиться? — спросил он с насмешливой улыбкой.
— Нам пока и здесь неплохо.
Это было вечером. Наутро миссис Лэфем сказала:
— Полагаю, что мы должны сделать для детей все, что можем.
— Я думал, что мы так всегда и делали.
— Да, в меру нашего разумения.
— А сейчас ты уразумела больше?
— Не знаю. Но если девочкам суждено жить в Бостоне и здесь выйти замуж, то мы должны бы вывозить их в свет, словом, что-то делать.
— Кто больше нас делает для своих детей? — спросил Лэфем, ужаленный мыслью, что кто-то его в этом превзошел. — Разве у них нет всего, что нужно? Разве они не одеты, как ты велишь? Разве ты не возишь их повсюду? Есть ли что-нибудь стоящее, чего бы они не видали и не слыхали? Я не знаю, о чем ты. Почему же ты не вывозишь их в свет? Денег у нас хватает.
— Как видно, тут нужны не только деньги, — сказала миссис Лэфем, безнадежно вздохнув. — Кажется, мы оплошали с их обучением. Надо было их отдать в такую школу, где они познакомились бы с городскими девочками; эти знакомства им помогли бы. А у мисс Смилли все ученицы были совсем не оттуда.
— Ну, это мы поздно хватились, — проворчал Лэфем.
— Мы жили себе, а о будущем не думали. Надо было больше выходить из дому и к себе приглашать. У нас ведь никто не бывает.
— Я-то чем тут виноват? Уж, кажется, встречаю гостей радушно.
— Надо было приглашать больше людей.
— Почему же ты теперь не приглашаешь? Если это для девочек, так по мне пусть хоть весь день гости.
Миссис Лэфем пришлось униженно признаться:
— Я не знаю, кого приглашать.
— Тут я тебе не советчик.
— Да; оба мы люди деревенские, такими и остались, и оба не знаем, что делать. Тебе столько пришлось работать, и удача так долго не шла, а потом вдруг повалила, вот мы и не успели научиться, как ею пользоваться. То же и с Айрин: никак не ожидала, что похорошеет, такой был некрасивый ребенок, и на тебе! — как расцвела! Пока наша Пэн не интересовалась обществом, я о нем не думала. Но вижу, что с Айрин будет по-другому. Мы, пожалуй, не там живем, где надо.
— Ну что ж, — сказал полковник, — у меня лучший участок на Бэк-Бэй. На набережной Бикона, двадцать восемь футов в ширину, сто пятьдесят в длину. Давай там строиться.
Миссис Лэфем помолчала.
— Нет, — сказала она наконец. — Нам и тут неплохо, тут и надо оставаться.
За завтраком она сказала как бы между прочим:
— Девочки, что скажете, если отец построит дом на Нью-Лэнд?
Девочки не знали, что сказать. Здесь, например, для конюшни удобней.
Миссис Лэфем бросила на мужа взгляд, выражавший облегчение, и больше об этом не говорили.
Дама, нанесшая визит миссис Лэфем, привезла визитные карточки своего мужа, и когда миссис Лэфем предстояло отдать визит, она немало сомневалась насчет правильной формы, в какой это делается. У полковника были только деловые карточки с указанием главного склада и нескольких агентств по продаже минерального красителя; миссис Лэфем была в таком сомнении, что лучше бы никогда не знакомилась с этими людьми; она не знала, надо ли вообще упоминать о муже или все-таки вписать его в ее собственную визитную карточку. Она решилась на последнее и имела счастье не застать никого дома. Ей показалось, будто Айрин немного этим огорчена.
В течение нескольких месяцев семьи не общались. Затем на Нанкин-сквер пришел от обитателей Холма литографированный подписной лист, уже подписанный матерью семейства, где миссис Лэфем предоставлялась возможность сделать пожертвование на весьма благую цель. Она показала лист мужу, и он тут же выписал чек на пятьсот долларов.
Она порвала его.
— Мне нужен чек всего на сто, Сайлас.
— Почему? — спросил он с виноватым видом.
— Потому что ста будет довольно. Я не хочу выхваляться перед ними.
— А я думал — хочешь. Ладно, Перри, — добавил он, удовлетворив себя этой колкостью. — Ты, пожалуй, права. Когда же мне начать строиться на Бикон-стрит? — Он протянул ей новый чек, а потом откинулся в кресле, глядя на нее.
— Я вообще не хочу. Почему ты об этом, Сайлас? — Она оперлась о его бюро.
— Сам не знаю, почему. Но разве ты не хотела бы, чтобы мы построили дом? Все строят хотя бы раз в жизни.
— А где твой участок? Там, говорят, воздух нездоровый.
Вплоть до известной стадии их обогащения миссис Лэфем была в курсе всех дел мужа, но когда они расширились, не имея уже ничего общего с розничной торговлей, с которой успешно справляются и женщины, она даже боялась знать о них слишком много. Был момент, когда ей казалось, что они вот-вот разорятся; но крах не наступил, а со времени самых больших успехов она слепо доверилась суждению мужа, который, как ей казалось, нуждался прежде в ее подсказках. Он приходил и уходил, а она ни о чем не спрашивала. Он покупал, продавал и наживался. Она знала: если что будет не так, он ей скажет; а он знал, что она его спросит, если ощутит тревогу.
— На моем участке ничего такого нездорового нет, — ответил Лэфем даже с неким удовольствием. — Я справился, прежде чем купить. Думаю, что воздух на Бэк-Бэй не хуже, чем здесь. Этот участок я купил для тебя, Перри; думал, что когда-нибудь тебе захочется там строиться.
— Вот еще! — сказала миссис Лэфем, в душе очень довольная, но не намеренная это показывать. — Мне сдается, что ты сам хочешь там строиться. — Она невольно приблизилась к мужу. Они любили разговаривать этим грубоватым тоном. Так выражается в Новой Англии полное доверие и нежность.
— Выходит, хочу, — сказал Лэфем, не претендуя уже на альтруизм. — Мне всегда нравилась набережная Бикона. Для дома лучше места не найти. А когда-нибудь позади этих домов пройдет дорога, между ними и водой, тогда участок будет стоить столько, что этим золотом его хоть вымости. Мне уже предлагали за него вдвое больше, чем я сам отдал. Вот так! Не хочешь как-нибудь перед вечером проехаться туда со мной?
— Мне и тут хорошо, Сай, — сказала миссис Лэфем, растроганная вниманием мужа. Она тревожно вздыхала, как всякая женщина перед лицом больших перемен. Они часто поговаривали о перестройке дома, где жили, но до дела не доходило; часто говорили и о постройке нового дома, но всегда разумели дом в сельской местности. — Лучше бы тебе продать этот участок.
Из этого неизбежно родилась известная близость, и сын, когда приехал, выразил еще большую признательность. Миссис Лэфем не могла понять, почему он выказывает ей столько же внимания, сколько Айрин; но сравнивала его с другими тамошними юношами, и он нравился ей больше всех. Подобных ему она никого больше не знала; ибо в Бостоне, при всем богатстве ее мужа, они не вращались в обществе. Первые годы ушли у Лэфема на усердное сколачивание капитала, у жены его — на разумную экономию. Но деньги вдруг хлынули к ним таким потоком, что экономить уже не требовалось; и скоро они не знали, что с ними делать. Кое-что можно было тратить на лошадей — Лэфем так и поступал. Жена его тратила их на дорогие, довольно безвкусные туалеты и на роскошные вещи для домашнего обихода. Лэфем не достиг еще, на пути обогащения, стадии приобретения картин; и они украсили дом самой дорогой и самой уродливой росписью; они стали путешествовать и много тратили в вагонах и гостиницах; они щедро жертвовали своей церкви и на все благотворительные цели, какие были им известны, но не знали, как тратить на светскую жизнь. Одно время миссис Лэфем приглашала соседок к чаю, как в дни ее молодости делала в деревне ее мать. Гостеприимство Лэфема ограничивалось тем, что оптового покупателя он привозил домой перекусить чем бог послал. Ни он, ни жена не помышляли о званых обедах.
Обе их дочери учились в закрытых пансионах, где отстали от некоторых девочек, так что запоздали на год с окончанием средней школы; Лэфем решил, что им довольно учиться. Жена была другого мнения и хотела, чтобы они закончили образование в какой-нибудь частной школе. Но Айрин не влекло к учению, а больше к домашнему хозяйству; и обе девушки боялись высокомерия других девочек, непохожих на учениц средней школы; те были, как и они, жительницами того же района. Поэтому они проучились там менее года. Но у старшей была страсть к чтению, она взяла несколько частных уроков и читала книги из библиотеки; вся семья поражалась их количеству и, пожалуй, гордилась этим.
Они были не из тех, кто вышивает и шьет. Айрин тратила свой обильный досуг на покупки для себя и матери, которую обе дочери обожали, покупая ей чепцы и кружева на свои карманные деньги и больше платьев, чем та могла износить. Айрин одевалась очень элегантно и целые часы проводила за туалетом. Вкусы ее сестры были проще, и будь ее воля, она вообще пренебрегала бы тряпками. Все трое каждый день подолгу спали днем и часами обсуждали в подробностях все, что видели из окна. Побуждаемая тягой к самообразованию, старшая сестра посещала лекции, которые читались в церкви по самым различным мирским предметам, а дома давала о них комический отчет, и это тоже доставляло пищу для разговоров всей семьи. Она умела высмеять почти все. Айрин жаловалась, что это отпугивает молодых людей, с которыми они знакомились на уроках танцев. Это были, пожалуй, молодые люди не из самых умных.
Девушки выучились танцам в танцклассе у Папанти, но не брали там частных уроков. Они даже не знали о них, и целая пропасть отделяла их от тех, кто эти уроки брал. Отец их не любил гостей, кроме тех, кто заходил запросто, а мать оставалась деревенской жительницей, которая не знала, как принимать гостей по-городскому. Никому из них не пришло в голову побывать в Европе, но мать и дочери ездили на ближайшие горные и морские курорты, где видели обычную для курортов Новой Англии картину: множество красивых, хорошо воспитанных и прелестно одетых барышень, смиренно радующихся присутствию хоть какого-нибудь молодого человека; но Лэфемам недоставало искусства и смелости обратить на себя внимание одинокого курортного больного, священника или художника. Они беспомощно толклись в гостиничных холлах, смотрели на публику, но не знали, как показать себя. Быть может, им этого не очень и хотелось. Они не кичились собой, но были довольны друг другом, как это наблюдается в некоторых семьях. Сама сила их взаимной привязанности мешала им приобрести светский опыт. Они наряжались друг для друга, обставляли дом для собственного удовольствия; они были поглощены собой, но не из эгоизма, а потому, что не знали ничего иного. Старшая дочь, по-видимому, не нуждалась в обществе. Младшая, моложе ее на три года, была еще слишком молода, чтобы желать в нем блистать. При своей редкой красоте она обладала невинностью почти растительной. Из некрасивого подростка превратившись в красавицу, она расцветала бездумно, как цветок; она не чувствовала вызываемого ею восхищения и едва ли думала, что вообще замечена. Если она хорошо, быть может даже слишком хорошо, одевалась, то лишь по врожденному инстинкту; до встречи в Байи-Сент-Поль с молодым человеком, который был к ней так внимателен, она вряд ли жила собственной, отдельной жизнью, так зависели ее мнения и даже чувства от матери и сестры. Но его слова и поступки она обдумывала, пытаясь разгадать значение каждой интонации и жеста. Так впервые родились у нее мысли, не почерпнутые у семьи, а ее собственные, пусть часто ошибочные.
Кое-что из его слов и взглядов она описала матери; они обсудили их, как и все, касавшееся новых знакомых, и включили в новую систему ценностей, которая у них складывалась.
Вернувшись домой, миссис Лэфем сообщила мужу все накопившиеся факты, вместе с собственными соображениями, и снова принялась их обсуждать.
Сперва он был склонен не придавать им значения, и, чтобы победить его равнодушие, ей пришлось подчеркивать их даже больше, чем в каком-либо ином случае.
— Напрасно ты думаешь, что когда-нибудь встречал более приятных людей. У них самые лучшие манеры, всюду они побывали, все знают. Право, мне кажется, будто мы до сих пор жили в глухом лесу. Пожалуй, мать и дочери могли бы дать это почувствовать, если бы говорили все, что думали, а они — нет, никогда. А уж сын — не умею выразить, Сайлас! Манеры — просто совершенство.
— Врезался в Айрин, что ли? — спросил полковник.
— Откуда мне знать? Можно было подумать, что и в меня врезался. Во всяком случае, внимания мне оказывал не меньше. Может, теперь принято больше замечать мать девушки, чем прежде.
На этот счет Лэфем не высказался, но спросил, и уже не впервые, кто же эти люди.
Миссис Лэфем назвала их фамилию. Лэфем кивнул.
— Ты их знаешь? По какой они части?
— Ни по какой, — сказал Лэфем.
— Они были очень учтивы, — сказала миссис Лэфем беспристрастно.
— Еще бы им не быть! — ответил полковник. — Они только это всегда и делали.
— И они совсем не важничали, — настаивала жена.
— С тобой им важничать нечего. Я мог бы купить и продать их два раза, со всеми потрохами.
Ответ понравился миссис Лэфем более своей сутью, чем тоном мужа.
— Не надо бы похваляться, Сайлас, — сказала она.
Зимой дамы упомянутой семьи, вернувшись в город очень поздно, нанесли визит миссис Лэфем. Они опять-таки были весьма учтивы. Но мать, извиняясь за позднее, почти вечернее посещение, сказала, что кучер плохо знал дорогу.
— Ведь почти все наши друзья живут на Нью-Лэнд или на Холме.
Это был болезненный укол, и он ощущался и после ухода дам; сравнив свои впечатления с дочерними, миссис Лэфем обнаружила, что и та его чувствует.
— Они сказали, что никогда не бывали в нашей части города.
Роясь в своей памяти, Айрин не смогла бы сказать, что в этих словах крылся какой-то намек, но тем сильнее было их действие.
— Ну конечно, — сказал Лэфем, которому было о них доложено. — Таким людям здесь нечего делать, вот они и не бывают. Все правильно. А мы не часто бываем на Холме и в Нью-Лэнд.
— Но мы-то хоть знаем, где это, — задумчиво сказала жена.
— Верно, — согласился полковник. — Как мне не знать? У меня на Бэк-Бэй большой участок.
— В самом деле? — живо спросила жена.
— Уж не хочешь ли там строиться? — спросил он с насмешливой улыбкой.
— Нам пока и здесь неплохо.
Это было вечером. Наутро миссис Лэфем сказала:
— Полагаю, что мы должны сделать для детей все, что можем.
— Я думал, что мы так всегда и делали.
— Да, в меру нашего разумения.
— А сейчас ты уразумела больше?
— Не знаю. Но если девочкам суждено жить в Бостоне и здесь выйти замуж, то мы должны бы вывозить их в свет, словом, что-то делать.
— Кто больше нас делает для своих детей? — спросил Лэфем, ужаленный мыслью, что кто-то его в этом превзошел. — Разве у них нет всего, что нужно? Разве они не одеты, как ты велишь? Разве ты не возишь их повсюду? Есть ли что-нибудь стоящее, чего бы они не видали и не слыхали? Я не знаю, о чем ты. Почему же ты не вывозишь их в свет? Денег у нас хватает.
— Как видно, тут нужны не только деньги, — сказала миссис Лэфем, безнадежно вздохнув. — Кажется, мы оплошали с их обучением. Надо было их отдать в такую школу, где они познакомились бы с городскими девочками; эти знакомства им помогли бы. А у мисс Смилли все ученицы были совсем не оттуда.
— Ну, это мы поздно хватились, — проворчал Лэфем.
— Мы жили себе, а о будущем не думали. Надо было больше выходить из дому и к себе приглашать. У нас ведь никто не бывает.
— Я-то чем тут виноват? Уж, кажется, встречаю гостей радушно.
— Надо было приглашать больше людей.
— Почему же ты теперь не приглашаешь? Если это для девочек, так по мне пусть хоть весь день гости.
Миссис Лэфем пришлось униженно признаться:
— Я не знаю, кого приглашать.
— Тут я тебе не советчик.
— Да; оба мы люди деревенские, такими и остались, и оба не знаем, что делать. Тебе столько пришлось работать, и удача так долго не шла, а потом вдруг повалила, вот мы и не успели научиться, как ею пользоваться. То же и с Айрин: никак не ожидала, что похорошеет, такой был некрасивый ребенок, и на тебе! — как расцвела! Пока наша Пэн не интересовалась обществом, я о нем не думала. Но вижу, что с Айрин будет по-другому. Мы, пожалуй, не там живем, где надо.
— Ну что ж, — сказал полковник, — у меня лучший участок на Бэк-Бэй. На набережной Бикона, двадцать восемь футов в ширину, сто пятьдесят в длину. Давай там строиться.
Миссис Лэфем помолчала.
— Нет, — сказала она наконец. — Нам и тут неплохо, тут и надо оставаться.
За завтраком она сказала как бы между прочим:
— Девочки, что скажете, если отец построит дом на Нью-Лэнд?
Девочки не знали, что сказать. Здесь, например, для конюшни удобней.
Миссис Лэфем бросила на мужа взгляд, выражавший облегчение, и больше об этом не говорили.
Дама, нанесшая визит миссис Лэфем, привезла визитные карточки своего мужа, и когда миссис Лэфем предстояло отдать визит, она немало сомневалась насчет правильной формы, в какой это делается. У полковника были только деловые карточки с указанием главного склада и нескольких агентств по продаже минерального красителя; миссис Лэфем была в таком сомнении, что лучше бы никогда не знакомилась с этими людьми; она не знала, надо ли вообще упоминать о муже или все-таки вписать его в ее собственную визитную карточку. Она решилась на последнее и имела счастье не застать никого дома. Ей показалось, будто Айрин немного этим огорчена.
В течение нескольких месяцев семьи не общались. Затем на Нанкин-сквер пришел от обитателей Холма литографированный подписной лист, уже подписанный матерью семейства, где миссис Лэфем предоставлялась возможность сделать пожертвование на весьма благую цель. Она показала лист мужу, и он тут же выписал чек на пятьсот долларов.
Она порвала его.
— Мне нужен чек всего на сто, Сайлас.
— Почему? — спросил он с виноватым видом.
— Потому что ста будет довольно. Я не хочу выхваляться перед ними.
— А я думал — хочешь. Ладно, Перри, — добавил он, удовлетворив себя этой колкостью. — Ты, пожалуй, права. Когда же мне начать строиться на Бикон-стрит? — Он протянул ей новый чек, а потом откинулся в кресле, глядя на нее.
— Я вообще не хочу. Почему ты об этом, Сайлас? — Она оперлась о его бюро.
— Сам не знаю, почему. Но разве ты не хотела бы, чтобы мы построили дом? Все строят хотя бы раз в жизни.
— А где твой участок? Там, говорят, воздух нездоровый.
Вплоть до известной стадии их обогащения миссис Лэфем была в курсе всех дел мужа, но когда они расширились, не имея уже ничего общего с розничной торговлей, с которой успешно справляются и женщины, она даже боялась знать о них слишком много. Был момент, когда ей казалось, что они вот-вот разорятся; но крах не наступил, а со времени самых больших успехов она слепо доверилась суждению мужа, который, как ей казалось, нуждался прежде в ее подсказках. Он приходил и уходил, а она ни о чем не спрашивала. Он покупал, продавал и наживался. Она знала: если что будет не так, он ей скажет; а он знал, что она его спросит, если ощутит тревогу.
— На моем участке ничего такого нездорового нет, — ответил Лэфем даже с неким удовольствием. — Я справился, прежде чем купить. Думаю, что воздух на Бэк-Бэй не хуже, чем здесь. Этот участок я купил для тебя, Перри; думал, что когда-нибудь тебе захочется там строиться.
— Вот еще! — сказала миссис Лэфем, в душе очень довольная, но не намеренная это показывать. — Мне сдается, что ты сам хочешь там строиться. — Она невольно приблизилась к мужу. Они любили разговаривать этим грубоватым тоном. Так выражается в Новой Англии полное доверие и нежность.
— Выходит, хочу, — сказал Лэфем, не претендуя уже на альтруизм. — Мне всегда нравилась набережная Бикона. Для дома лучше места не найти. А когда-нибудь позади этих домов пройдет дорога, между ними и водой, тогда участок будет стоить столько, что этим золотом его хоть вымости. Мне уже предлагали за него вдвое больше, чем я сам отдал. Вот так! Не хочешь как-нибудь перед вечером проехаться туда со мной?
— Мне и тут хорошо, Сай, — сказала миссис Лэфем, растроганная вниманием мужа. Она тревожно вздыхала, как всякая женщина перед лицом больших перемен. Они часто поговаривали о перестройке дома, где жили, но до дела не доходило; часто говорили и о постройке нового дома, но всегда разумели дом в сельской местности. — Лучше бы тебе продать этот участок.