Хоуэллс Уильям Дин. Возвышение Сайласа Лэфема

   В конторе она не была почти год и теперь, с бьющимся сердцем оглядываясь вокруг, подумала о прежних днях, когда знала о краске не меньше его; ей захотелось, чтобы те дни возвратились. За конторкой она увидела Кори, но говорить с ним ей было бы трудно, и, чтобы избежать этого, она опустила на лицо вуаль и, пройдя прямо к кабинету Лэфема, открыла без стука дверь и прикрыла ее за собой.
   И с огромным разочарованием увидела, что мужа в комнате нет. Вместо него за его бюро сидела очень хорошенькая девушка, печатавшая на машинке. Девушка явно чувствовала себя тут как дома и обратила на миссис Лэфем не больше внимания, чем подобные молодые особы уделяют тем, кто не интересует их лично. Жену раздосадовало, что кто-то другой помогает ее мужу в деле, некогда столь хорошо ей знакомом, и уж конечно, не понравилось безразличие девушки к ее присутствию. Шляпка и сак девушки висели в углу на гвозде, рабочий пиджак Лэфема, на взгляд жены, удивительно напоминавший его самого, висел в другом углу, и то, с какими удобствами расположилась девушка в кабинете, понравилось миссис Лэфем еще меньше, чем ее красота. Она взволнованно спрашивала себя, отчего мужа нет в конторе, когда она пришла, не в состоянии дать этому сколько-нибудь разумное объяснение.
   — Не знаете ли, когда вернется полковник Лэфем? — резко спросила она у девушки.
   — Точно не скажу, — ответила девушка, не оглядываясь.
   — А он давно ушел?
   — Я не заметила, — сказала девушка, взглянув на стенные часы, но не на миссис Лэфем, и продолжая печатать.
   — Ну что ж, дольше я ждать не могу, — сказала отрывисто жена. — Когда вернется полковник Лэфем, передайте, что с ним хочет повидаться миссис Лэфем.
   Девушка вскочила и повернула к миссис Лэфем красное и испуганное лицо, которое до тех пор не подымала от машинки.
   — Да, да, конечно, — пролепетала она.
   Жена вернулась домой, разочарованная своей неудачей, чувствуя раздражение против девушки, которого не могла ни унять, ни объяснить. Дома ее ждала записка мужа, и мысль, что он уехал в Нью-Йорк, не повидавшись с нею, показалась невыносимой. Что за таинственные дела потребовали этой внезапной поездки? Она сказала себе, что он стал явно пренебрегать ею, что слишком много от нее утаивает; возмущенно спрашивая себя, отчего он ни разу не упомянул о девушке в конторе, она забывала, насколько сама отдалилась от него. Вот еще одно проклятие, какое принесло им богатство. Что ж, она рада, что богатство уплывает, счастья оно им не дало. Теперь она, как бывало когда-то, вновь вникнет во все его дела.
   Она попыталась отогнать эти мысли до возвращения Лафема и наверняка преуспела бы в этом, если бы ей было чем заняться в их несчастном доме, как она мысленно его называла. Но проклятие и тут преследовало ее: заняться было нечем, и в этой ее праздности мысль о девушке неотступно возвращалась вновь и вновь. Она постаралась все же найти себе занятие и стала тщательно осматривать летнюю одежду — Айрин заботливо убирала ее на зиму, — но мысли о красавице, которая ей так не понравилась, не оставляли ее. Кто она такая? Не странно ли, что она там, и почему так испуганно вскочила, стоило миссис Лэфем назвать себя?
   Когда стемнело и эти вопросы стали терять свою остроту, хотя бы от многократного повторения, посыльный доставил миссис Лэфем записку, сказав, что ответа не требуется.
   — Записка — мне? — спросила она, глядя на незнакомый и какой-то искусственный почерк на конверте. Она вскрыла его и прочла: «Спросите мужа, кто такая его машинистка. Друг и Доброжелатель». Другой подписи не было.
   Миссис Лэфем бессильно опустилась на стул, держа письмо в руке. Мысли мешались, она старалась отогнать их и побороть безумие; но наутро, к возвращению Лэфема, безумие уже целиком овладело ею. Ночь она провела без сна, без отдыха, во власти самой жестокой из страстей, которая позорит бедную жертву и свирепо жаждет ее несчастья. Если бы она знала, как найти мужа в Нью-Йорке, она бы поехала туда; она ждала его возвращения в исступленном нетерпении. Он приехал усталый и осунувшийся. Она увидела, как он подъехал к дому, и побежала сама открыть дверь.
   — Что это за девушка у тебя в конторе, Сайлас Лэфем? — требовательно спросила она, когда муж вошел.
   — Девушка в конторе?
   — Да! Кто она такая? Что она там делает?
   — Откуда ты узнала про нее?
   — Не важно, откуда. Кто она? Уж не та ли это миссис М., которой ты давал деньги? Я хочу знать, кто она такая! Хочу знать, зачем понадобилось почтенному человеку, отцу взрослых дочерей, эдакая штучка в конторе! Хочу знать, давно ли она там! Хочу знать, для чего она вообще там!
   Он машинально толкнул ее вперед в полутемный холл и закрыл за собой дверь, чтобы ее возбужденный голос не разносился по дому. Сперва он был настолько ошеломлен, что не смог бы ответить, даже если бы и захотел; но потом он не захотел. Он только спросил:
   — Я когда-нибудь обвинял тебя в чем-нибудь дурном, Персис?
   — Не в чем было! — крикнула она с яростью, прислонившись спиной к закрытой двери.
   — Ты хоть когда-то знала за мной что-нибудь дурное?
   — Я не про то.
   — Ну, а о девушке узнавай сама. И отойди от двери.
   — Не отойду. — Она почувствовала, что ее слегка отодвинули в сторону — ее муж открыл дверь и вышел. — Что ж, и узнаю! — крикнула она ему вслед. — Узнаю и осрамлю тебя! Я покажу тебе, как обращаться со мной…
   В глазах у нее потемнело. Шатаясь, она дошла до кушетки и через какое-то время очнулась от обморока. Сколько она пролежала, она не знала, да ей это было и безразлично; безумие снова охватило ее. Она кинулась наверх в его комнату — комната была пуста, двери шкафа были открыты, ящики выдвинуты; видимо, он торопливо уложил саквояж и бежал. Она кинулась на улицу и как безумная металась, пока не нашла извозчика. Она дала вознице адрес конторы, велела ехать как можно быстрей и трижды опускала окно экипажа, высовываясь и требуя поторопиться. Тысячи мыслей теснились в ее голове, подогревая ее злой замысел. Она вспомнила, как горд и счастлив он был, когда на ней женился, и как все вокруг говорили, что он ей неровня. Вспомнила, как всегда была добра к нему, как была всей душой ему предана, как трудилась с утра до вечера, помогая ему выбиться в люди, как во всем блюла его интересы, не щадя себя. Не будь ее, он, может, до сих пор правил бы почтовой каретой; а когда пошли у него неудачи — и пошли ведь из-за собственной его неосторожности и легкомыслия, — она вела себя как верная и преданная жена. Ему ли теперь изменять ей безнаказанно? Она стиснула зубы и застонала, вспомнив, как легко дала себя одурачить с этим перечнем расходов на миссис М.; а все потому, что любила его и жалела, когда начались у него заботы и тревоги. Она припомнила его смущение, его виноватый вид.
   Подъехав к конторе, она так поспешно выскочила из экипажа, что забыла уплатить вознице, и он окликнул ее, когда она уже подымалась по лестнице. Она направилась прямиком в кабинет Лэфема, неся в сердце смертельную обиду. Там опять никого не было, кроме машинистки, которая испуганно вскочила, когда миссис Лэфем захлопнула за собой дверь и откинула с лица вуаль.
   Обе женщины стояли друг против друга.
   — Вот так так! — воскликнула миссис Лэфем. — Ведь ты — Зерилла Миллон!
   — Я теперь замужем, — пролепетала девушка. — Моя фамилия Дьюи.
   — Но ты дочь Джима Миллона. И давно ты здесь?
   — Я тут не постоянно, но вообще-то с мая месяца.
   — А где твоя мать?
   — Здесь, в Бостоне.
   Миссис Лэфем не сводила глаз с девушки; она опустилась, дрожа, в кресло мужа, и в голосе ее вместо готовой вырасти ярости было изумление и любопытство.
   — Полковник, — продолжала Зерилла, — помогал нам, а мне купил машинку, чтобы я и сама немного зарабатывала. Мать сейчас не пьет, и, когда нет Хэна, мы ничего, управляемся.
   — Это твой муж?
   — Я за него не хотела идти; но он обещал найти работу на берегу, да и мать понукала; у него тогда было кое-какое имущество, я и подумала, что, может, будет лучше. А вышло наоборот; если он сейчас не пробудет в отлучке столько, чтоб подать на развод — он уже не раз на него соглашался, — не знаю, что будем делать, — сказала Зерилла упавшим голосом, и печаль, которая обычно исчезала с ее лица, когда она не мерзла, была сыта и хорошо одета, вновь набежала на нее в присутствии полного сочувствия слушателя. — Я вас узнала в тот раз, — продолжала она, — а вы меня вроде нет. Я думала, полковник вам говорил, что один джентльмен, зовут его Веммел, не прочь на мне жениться, если мне получить развод, только иной раз руки опускаются; когда я его еще получу?
   Миссис Лэфем не хотелось признаваться, что она не знала того, что, по мнению Зериллы, должна была знать. Слушая Зериллу, она объяснила себе ее присутствие в конторе некоторыми событиями прошлого и чертами характера мужа. Одной из причин ее постоянных споров с ним было его убеждение, будто он обязан заботиться о дочери Джима Миллона и о его недостойной жене, потому что Миллону досталась пуля, предназначавшаяся ему, Лэфему. Это было настоящее суеверие, с которым она ничего не могла поделать; но последний раз, когда он помог этой женщине, она взяла с него обещание, что это и впрямь будет последний раз. Тогда он купил ей домик в одном из рыболовных портов, чтобы она могла сдавать матросам комнаты, стирать на них и честно зарабатывать, если только не будет пить. Это было лет пять-шесть назад, и с тех пор миссис Лэфем ничего не знала о миссис Миллон, зато слишком много знала о ней до того, с тех самых пор, когда та была худшей из учениц ламбервильской школы, ленивой и распущенной; знала о ее позоре в девичьи годы и о замужестве, которое испортило жизнь бедняге, давшем ей свое честное имя и возможность пристойно вести себя. Миссис Лэфем была сурова к Молли Миллон и нередко ссорилась с мужем из-за той помощи, которую он ей оказывал. Конечно, ребенок — дело другое, при условии, что мать отдаст Зериллу в какую-нибудь порядочную семью; но поскольку она держит Зериллу при себе, миссис Лэфем возражала против любой помощи им обеим. Он и так уже сделал для них в десять раз больше, чем требовалось, и она взяла с него торжественное обещание, что больше он не будет. Теперь она поняла, что напрасно заставила его дать это обещание, которое он, видимо, не раз нарушал; однажды, когда она упрекала его за трату денег на эту беспутную женщину, он сказал:
   — Когда я думаю о Джиме Миллоне, я понимаю, что должен это делать, и хватит об этом.
   Она вспомнила, что, когда заговаривала о миссис Миллон и ее дочери, он отделывался двумя словами, да, кажется, все благополучно. Она удивлялась теперь, отчего сразу не подумала о миссис Миллон, когда нашла запись о «м-сс М.»; но эта женщина настолько ушла из ее жизни, что и не пришла ей в голову. Да, муж обманывал ее, но в сердце ее уже не было гнева, а напротив, нежная к нему благодарность, что обман был именно такого рода, а не другого. Исчезли все злые и позорные подозрения. Она смотрела на красивую девушку, расцветшую с тех пор, как она ее видела последний раз, понимая, что это лишь цветущий сорняк с тем же порочным корнем, что и у матери; и если она избежит той же позорной участи, то только благодаря тому хорошему, что было в ней от отца; миссис Лэфем знала, что в отношении к этой девушке и ее матери мужа можно было винить лишь в упрямой и чрезмерной доброте, которую она своими требованиями превратила в обман. Она побыла еще немного с девушкой, мирно расспрашивая ее о матери и о ней самой; потом встала и ушла, расположенная к Зерилле лучше, чем когда-либо прежде. Вероятно, изнеможение, наступившее вслед за возбуждением, было заметно на ее лице, ибо не успела она выйти на лестницу, как ее догнал Кори.
   — Не могу ли я быть чем-нибудь вам полезен, миссис Лэфем? Полковник заходил сюда как раз перед вашим приходом, по дороге на вокзал.
   — Да-да. Я не знала — надеялась еще застать его. Но ничего. Попросите кого-нибудь проводить меня до извозчика, — попросила она слабым голосом.
   — Я сам провожу вас, — сказал молодой человек, стараясь не замечать ее странного поведения. На полутемной лестнице он предложил ей руку, и она охотно оперлась на нее своей дрожащей рукой; так они шли, пока он не нашел экипаж и не-усадил ее. Он дал вознице ее адрес и смотрел на нее с некоторой тревогой.
   — Спасибо, теперь все в порядке, — сказала она, и он велел вознице трогать.
   Добравшись до дому, она легла в постель, измученная бурным волнением, больная от стыда и угрызений совести. Она поняла теперь, так ясно, словно он сам объяснил, что если он и помогал этим беспутным шлюхам — так миссис Лэфем, даже в своем раскаянии, называла Миллонов — тайком и наперекор ей, лишь потому, что боялся резкого осуждения поступков, которые не мог не делать. Ее утешало, что он не повиновался ей и обманывал ее; когда он вернется, она ему это скажет; но тут у нее мелькнула мысль, что она ведь не знает, куда он поехал и вернется ли. Если не вернется, так ей и надо; и все же послала за Пенелопой и все это время не переставала надеяться, что избежит этой заслуженной кары.
   Лэфем и дочери не сказал, куда едет; она слышала, как он укладывал саквояж, и предложила помочь; но он сказал, что справится сам, и ушел, как всегда ни с кем не попрощавшись.
   — О чем вы так громко говорили внизу, в холле, перед тем как он сюда поднялся? — спросила она мать. — Новые неприятности?
   — Нет, ничего особенного.
   — Я бы этого не сказала. Мне даже послышалось, будто ты смеялась. — Она подошла к окну, задернула шторы. Стараясь облегчить головную боль у матери, она делала это, не в пример Айрин, неловко и неумело.
   День подошел к вечеру, и тут миссис Лэфем заявила, что она должна знать. Пенелопа сказала, что спросить не у кого — все клерки разошлись по домам; но мать настаивала: нет, мистер Кори все еще в конторе, можно послать к нему и спросить; он знает.
   Девушка колебалась.
   — Хорошо, — сказала она тихо, почти шепотом, и вдруг громко засмеялась. — Ну что ж, видимо, мистеру Кори суждено к нам прийти. Должно быть, такова воля Провидения.
   Она послала записку, спрашивая, не знает ли он, где ее отец собирался остановиться на ночь; Кори немедленно ответил, что не знает, но тотчас разыщет бухгалтера и справится у него. Эти сведения он спустя час доставил сам, сообщив Пенелопе, что полковник в Лэфеме, где проведет и весь следующий день.
   — Он вернулся из Нью-Йорка, второпях сложил чемодан и тотчас уехал, — объяснила Пенелопа, — мы даже не успели спросить, где он остановится на ночь. А маме нездоровится и…
   — Она и мне показалась больной, когда была сегодня в конторе. Вот я и решил прийти сам, а не посылать записку, — объяснил в свою очередь Кори.
   — О, благодарю вас!
   — Не могу ли я еще чем-нибудь вам помочь — телеграфировать полковнику Лэфему или…
   — Нет, спасибо. Маме уже лучше. Она только хотела знать, где он.
   Завершив порученное ему дело, он не выказал намерения уйти, лишь выразил надежду, что не отвлекает ее от больной матери. Она поблагодарила его еще раз и снова подтвердила, что маме после чашки чаю стало гораздо лучше; а потом они взглянули друг на друга, и, не вдаваясь более в какие-либо объяснения, он остался и в одиннадцать часов все еще был там. Он не лукавил, сказав, что не знал, что уже так поздно, но и не притворялся, что сожалеет об этом, и она взяла вину на себя.
   — Я не должна была вас задерживать, — сказала она, — но отец уехал, а тут еще наши беды…
   Она пошла его проводить до двери и не отняла руки, когда он дотронулся до нее.
   — Я так счастлив, что вы позволили! — воскликнул он. — И хочу спросить у вас, когда могу прийти снова. А если я вдруг понадоблюсь вам, вы…
   Резкий звонок снаружи заставил их отпрянуть друг от друга; по знаку Пенелопы, которая знала, что служанки уже спят, он отпер дверь.
   — Ой, Айрин! — воскликнула девушка.
   Айрин вошла, возница, неслышно подвезший ее к дому, нес за ней ее чемоданы. Она поцеловала сестру решительно и спокойно.
   — Это все, — сказала она вознице. — Багажные квитанции я отдала рассыльному, — объяснила она Пенелопе.
   Кори стоял в растерянности. Она повернулась к нему и подала руку.
   — Здравствуйте, мистер Кори, — сказала она мужественно, и он почувствовал благодарность и восхищение. — Где мама, Пэн? А папа, верно, уже лег?
   Пенелопа пролепетала в ответ какие-то объяснения, и Айрин бегом кинулась в комнату матери. При ее появлении миссис Лэфем приподнялась в постели.
   — Айрин Лэфем!
   — Дядя Уильям посчитал своим долгом рассказать мне о папиных трудностях. Неужели вы подумали, что я останусь там и буду развлекаться, пока вам тут приходится так трудно? Да и Пэн тоже хороша! Не стыдно вам было бросить меня так надолго? Я выехала, как только уложила вещи. Вы получили мою депешу? Я ее послала из Спрингфилда. Ну ладно, теперь это уже не важно. Я здесь. Сдается мне, из-за Пэн-то можно было и не спешить, — добавила она тоном старой девы, каковой она станет, если не выйдет замуж.
   — Ты видела его? — спросила мать. — Он здесь нынче в первый раз с тех пор, как она не велела ему приходить.
   — И похоже, что не в последний, — сказала Айрин и, не сняв еще шляпки, стала переделывать на свой лад то, что до нее сделала Пенелопа.
   Наутро, встретившись за завтраком с матерью. Кори, прежде чем к ним вышли отец и сестры, попросил ее, со смущением, которое говорило о многом, нанести визит Лэфемам.
   Миссис Кори слегка побледнела, но сжала губы и молча простилась с надеждами, которые позволила себе питать в последнее время. Потом ответила с истинно римским стоицизмом:
   — Разумеется, если что-то решилось у тебя с мисс Лэфем, твоя семья должна это признать.
   — Да, — сказал Кори.
   — Ты ведь поначалу не хотел, чтобы я нанесла им визит, но если дело подвинулось…
   — Да! Я надеюсь, что да!
   — Тогда мне и твоим сестрам надо сделать ей визит; а она должна прийти сюда — и мы все должны с ней увидеться и огласить помолвку. С этим надо поспешить. Иначе покажется, будто мы их стыдимся.
   — Ты права, мама, — сказал благодарно молодой человек. — Ты очень добра. Я старался считаться с вами, хотя могло показаться, что это не так; я знаю ваши права и всей душой желал бы угодить также и вашим вкусам. Но я уверен, что она понравится вам, когда вы ее лучше узнаете. Все это далось ей очень тяжко — я имею в виду ее сестру, — и она приносит ради меня большую жертву. Она вела себя благородно.
   Миссис Кори, чьи мысли не всегда стоит оглашать, сказала, что уверена в этом и желает только одного — счастья своего сына.
   — Из-за этого она очень не хотела считать это помолвкой, а также из-за неприятностей полковника Лэфема. Но именно поэтому я хотел бы, чтобы ты их навестила. Я не знаю точно, насколько беда серьезна, но в такое время мы не должны показаться равнодушными.
   Подобная логика была, вероятно, менее очевидна пятидесятилетним очкам, чем двадцатишестилетним глазам; но миссис Кори, как бы она ни смотрела на все это, не могла позволить себе уклониться от просьбы сына, ибо сама учила его, что джентльмену всегда следует быть великодушным. Она ответила со всем возможным спокойствием:
   — Я поеду к ним с твоими сестрами, — а затем, разумеется, справилась о делах Лэфема.
   — О, я надеюсь, что все еще уладится, — сказал Кори с блуждающей улыбкой влюбленного и с этим ушел.
   Когда к завтраку вышел, потирая свои изящные руки, отец, отрешенный от всех забот низменной действительности и мысленно вернувшись из своего прекрасного далека к накрытому столу, оглядел его, прежде чем сесть, миссис Кори передала ему свой разговор с сыном.
   Он засмеялся и, как бы со стороны, тонко обрисовал положение.
   — Ну что ж, Анна, как бы там ни было, коль скоро ты не раз тщилась воображать себя дорогой фарфоровой безделушкой, то вот тебе справедливая кара за высокомерие. Теперь именно то самое высокое качество, которым ты гордилась, обязывает тебя поклониться глиняному сосуду, который к тому же, кажется, вот-вот потеряет позолоту, которая хоть немного примиряла с ним.
   — Деньги нас никогда не заботили, — сказала миссис Корп. — Ты это знаешь.
   — Верно. А теперь не надо показывать, что нас заботит их утрата. Это было бы еще хуже. Для нас плохо и то, и это. Остается утешаться тем, чем мы утешались с самого начала: мы ничего не можем поделать, а если будем пытаться, выйдет еще хуже. Если только не искать помощи у самой возлюбленной Тома.
   Миссис Кори покачала головой так скорбно, что муж снова рассмеялся. Однако, глядя на ее мрачное лицо, он сказал сочувственно:
   — Дорогая, я сознаю, как все это неприятно; мы оба это всегда понимали. Я выражал свои чувства по-своему, ты — по-своему, но думали мы одинаково. Мы оба предпочли бы, чтобы Том женился на девушке нашего круга; меньше всего нам хотелось бы, чтобы она была из круга Лэфемов. Они действительно некультурные люди, и, судя по тому, что я видел, не верится, что в бедности станут иными. А впрочем, как знать? Будем надеяться на лучшее и держаться как можно достойнее. За тебя я могу быть спокойным, но и я постараюсь. Я вместе с тобой нанесу визит мисс Лэфем. Такие вещи не делают наполовину!
   Он очистил апельсин по-неаполитански и съел — одну дольку за другой.

27

   Айрин не оставила матери ни малейших иллюзий насчет себя и кузена Билли. Она сказала, что все отнеслись к ней как нельзя лучше, но когда миссис Лэфем намекнула на то, что имела в мыслях — вернее, на свои надежды, — Айрин сурово ее остановила. Она объяснила, что он почти помолвлен с одной тамошней девушкой, а о ней и думать не думает. Мать удивилась ее суровости; за несколько месяцев девушка стала жесткой, утратила всю свою детскую мягкость и зависимость от старших; стала словно железом с острыми, кое-где зазубренными краями. Она вынесла смертельную борьбу, победила, но многое и потеряла. Быть может, то, что она потеряла, и не стоило хранить, но во всяком случае — потеряла.
   Она потребовала от матери точного отчета о состоянии дел отца, насколько они были известны миссис Лэфем; и обнаружила деловую сметку, на какую Пенелопа никогда и не претендовала. С сестрой она старалась избегать всяких разговоров о прошлом и в своих отношениях с Кори и Пенелопой проявляла справедливость, каковую они и заслуживали, не будучи ни в чем виновны. Это была трудная роль; и она насколько возможно избегала их. Сказавшись усталой с дороги, она не вышла к мистеру и миссис Кори, когда те на следующий день явились к ним с визитом; и поскольку миссис Лэфем все еще была нездорова, принимала их одна Пенелопа.
   Девушка интуитивно почувствовала, что будет лучше, если гости, — пока она собирается с духом, чтобы выйти к ним, — сразу увидят гостиную во всей красе. Позже — много месяцев спустя — она рассказала Кори, что, когда она вошла, его отец сидел, держа шляпу на коленях и отодвинувшись подальше от Скульптурной группы «Освобождение», точно боялся, как бы Линкольн не ударил его поднятой для благословения рукой; а миссис Кори застыла, словно в страхе, что Орел вот-вот клюнет ее. Но Пенелопа так терзалась сложностью своего положения и, принимая гостей, выглядела такой жалкой и растерянной, что это не могло не тронуть участливого Бромфилда Кори. Сперва он был с нею весьма учтив и внимателен, а к концу визита позволил себе даже пошутить, на что Пенелопа не преминула ответить. Он выразил надежду, что они расстаются друзьями, если уж не знакомыми; а она выразила надежду, что они узнают друг друга, если им доведется когда-нибудь встретиться.
   — Вот это и есть то, что я подразумевала под ее развязностью, — заметила миссис Кори по пути домой.
   — Да разве это развязность? — спросил он. — Просто девочке надо же было что-то ответить.
   — При данных обстоятельствах я предпочла бы, чтобы она ничего не отвечала, — сказала миссис Кори.
   — Сразу видно, она всего лишь — веселое маленькое создание и дурного в ней ничего нет. Я, пожалуй, понимаю, что такой чопорный малый, как наш Том, мог ею увлечься. Она ни к кому и ни к чему не испытывает почтения и, наверное, с молодым человеком тоже сразу стала шутить. Вспомни, Анна, что и тебе когда-то нравились мои шутки.
   — То было совсем другое!
   — Но уж эта гостиная! — продолжал Кори. — Не понимаю, как только Том ее выносит. Анна, мне пришла в голову страшная мысль! Представляешь, Том женится, и свадебная церемония совершается перед этой скульптурой, а но обе стороны свешивается подкова из тубероз!
   — Бромфилд! — воскликнула жена. — Ты беспощаден!