лечит?
Медсестра или кем там она была... в общем, человек в белом халате
посмотрела на Шурика изучающе и сказала:
- А что это у вас в газетке?
- В газетке, - сказал Шурик, - у меня исходный материал. Я же говорю -
мне сдать.
Конечно, медсестра могла послать Шурика подальше и заняться своими
обязанностями старшего лаборанта. И она хотела его послать. Но не послала.
- Значит, вы с собой все, что нужно, принесли? - сказала она.
- Все, - сказал Шурик. - Кроме крови.
Тогда медсестра ему вежливо, на пределе своего терпения, объяснила:
- Вы понимаете, - объяснила, - нам надо знать, на что делать анализы -
на сахар, допустим, или на что-нибудь другое. Общий, например, анализ...
Шурик обрадовался и сказал:
- Мне общий. Самый общий, какой только можно себе позволить.
- Зачем?! - терпение лаборантки сошло на нет и закончилось.
- Этого я вам сказать не могу, - Шурик трижды извинился за то, что не
может. - Но я заплачу. Если за анализы нужно платить.
- Сейчас за все нужно платить, - сказала старшая лаборантка. - Время
такое. Трудное.
А дальше события развивались по следующему пути. Шурик успешно сдал все
свои анализы плюс кровь, заплатил названную лаборанткой сумму денег без
сдачи и ушел гордый сам собой и своей предприимчивостью. Ему было чем
гордиться. Поскольку произнести простую фразу "я заплачу" Шурик никогда не
умел. А тут, значит, пересилил себя и произнес в нужное время в нужном
месте. Когда же он пришел за результатами исследований, в лаборатории
сказали, что ему обязательно нужно обратиться к врачу. "Значит, я - он", -
подумал Шурик, восторжествовав. Но все-таки спросил:
- Почему мне нужно к нему обращаться? Девушка.
Лаборантка ответила просто, а главное - откровенно:
- Анализ показал наличие у вас крови в моче.
- Хорошо, хоть не мочи в крови, - сказал Шурик.
- А это еще неизвестно, - сказала лаборантка, и еще она сказала, чтобы
Шурик следовал за ней.
Шурик добился своего, и все про себя стало ему теперь ясно. А за
лаборанткой он последовал из чистого любопытства и некоторого, так сказать,
озорства. Чтобы посмотреть, как эти человеческие горе-доктора выпутаются из
его гуманоидальных анализов.
И он посмотрел. На свою голову.
Его срочно положили в больницу.
Шурик врачу возражал:
- Зачем мне больница? Я здоров, как гуманоид.
А врач говорил:
- Здоровы - и хорошо. Здорового человека лечить даже легче, чем
больного.
Короче говоря и меньше рассуждая, можно сказать, что на больничную
койку Шурик угодил как кур в ощип. Или - во щи. Он позвонил из автомата жене
своей, Светику, и пожаловался - мол, такое дело, и попросил принести ему
зубную щетку, белье, стакан и поесть. А медикаменты ей медработники
предписали обеспечить, когда она пришла к Шурику на первое свидание.
Конечно, Шурик ее разубеждал, говоря, что не стоит ничего им нести,
поскольку он, Шурик, здоров. Но Светик говорила:
- Как же здоров, когда они все в один голос говорят, что болен?
Шурик склонялся к маленькому уху Светика и говорил:
- Да не соображают они ни хрена в моем здоровье. Здоровье у меня
железное.
- А наличие крови в моче как понимать? - спрашивала Светик.
На что Шурик говорил:
- Никак не понимать, потому что это не кровь, может быть.
- Не кровь? - вот теперь Светик никак Шурика не понимала. - А что?
- Ну, - говорил Шурик, - что. Я не знаю, что. - И: - Это, - говорил, -
предмет для пристального научного подхода. Вот что.
Можно не сомневаться и никого не нужно убеждать в том, что эти
разговоры Шурика со Светиком успехом не увенчались. Светик, как верная жена
и подруга, Шурику не поверила, а поверила, наоборот, врачам. И стала носить
им всякие медпрепараты, покупаемые за большие деньги, иногда взятые в долг.
А врачи этими принесенными препаратами Шурика интенсивно пролечивали.
Несмотря на то, что не скрыли от Светика всю гибельность болезни ее любимого
мужа. Обратился он слишком поздно. Если б хоть на месяц или на два раньше
обратился - можно было бы на что-то реально надеяться. А теперь - что ж.
Теперь, конечно.
Шурик, со своей стороны, во время приходов Светика донимал ее одной,
правда, навязчивой идеей. Он говорил:
- Забери меня отсюда домой. Они ж меня своими лекарствами убьют
медленной, но верной смертью.
- Нет, - говорила Светик, - они тебя не убьют. Они тебя, наоборот,
вылечат, спасут и поставят на ноги.
Между тем, Шурику становилось все хуже и хуже. До тех пор становилось,
пока не стало совсем плохо. И Светик вообще перестала уходить из больницы,
сидя у постели своего единственного мужа сутки напролет.
И конечно, случилось то, что должно было к сожалению случиться. Однажды
утром Шурик пришел в сознание и сказал:
- Видишь? Я ж тебе говорил, что они меня угробят.
Потом он помолчал, собрался с последними в жизни силами, улыбнулся уже
не из мира сего, а из космоса и на оптимистической ноте закончил:
- Ну, ничего. Наши этого так не оставят.
К воротам института, повышающего квалификацию всем подряд не хуже
общества "Знание", я подошел без пяти семь. Ворота еще не открывали. И
снаружи топтались люди с сумками, рюкзаками, детьми. Я поставил свой
чемоданчик на бордюр.
- Убери, - сказал изнутри двора рыжий привратный грузин с
сумасшедшинкой в голосе, глазах, осанке, одежде и вообще - во всем.
Я посмотрел на грузина сквозь прутья забора и вынул сигареты.
- На, - сказал я ему. И сказал: - Прима-люкс.
- Мне ворота открывать надо, - сказал грузин. - Когда директор приедет.
Убери чемодан.
- В семь утра директор не приедет, - сказал я. - Он приедет в
полвосьмого. Хотя работает с девяти и сегодня воскресенье.
- Убери чемодан, - сказал грузин, и его передернуло. - Я нервничаю.
- Кури, - сказал я.
- Я не курю с фильтром. Я за шестьдесят копеек курю.
- Фильтр оторвешь.
- Не буду я отрывать, - грузин рассердился и озлобился. - У тебя жилье
есть, а я тут живу. Вчера голодный ходил. У них выходной, а я голодный.
Столовая закрыта, раз выходной. И курить нечего. А сегодня воскресенье.
- Ну ладно.
Я дал бездомному привратнику шестьдесят копеек и отодвинул чемодан от
ворот. Привратник взял мелочь и затих, и светло улыбнулся неожиданным
деньгам.
Пришел озабоченный после ночи шофер. Озабоченно поискал в карманах
ключи. Нашел. И все полезли сначала в ворота, потом в Ивеко-КРАЗ. Это
название микроавтобуса и его марка. И надо же было такое название придумать.
Люди по очереди становились на подножку и по очереди исчезали в салоне.
Я провожал их взглядом, и вошел самым последним.
Как последнему, мне досталось место на заднем сидении. Чемоданчик я
поставил в ногах. Поерзал, усаживаясь. Откинулся на спинку кресла. И
микроавтобус тронулся. Выехал сквозь ворота. Грузин с сумасшедшинкой
козырнул водителю, поднял руку и помахал ладошкой. Прощаясь. Одна пола его
пиджака полезла вверх, вслед за рукой.
Конечно, сзади трясло. У этого Ивеко подвеска, видимо, от КРАЗа, и идет
оно жестковато. Зато быстро. На Запорожском шоссе водитель разогнал его до
ста двадцати км в час. Я смотрел в окно, считал километровые столбы,
поглядывал на часы и делил расстояние на время. Да, ровно сто двадцать - два
километровых столба в минуту.
Благо дорога была пуста. Во-первых, рано, во-вторых, воскресенье.
Только изредка нас обходил, вроде мы не ехали, а стояли, какой-либо ебнутый
мерседес или такой же джип, еще реже вылетал откуда-нибудь из-за бугра
встречный автомобиль и проносился с воздушным хлопком слева, и исчезал
сзади, и превращался в точку, а затем в ничто.
У Запорожья движение оживилось, затем стало чуть ли не интенсивным, и
через город с мостами, светофорами и троллейбусами продирались минут сорок.
Потом опять вырвались на простор, свернули с симферопольской трассы, и
дорога вымерла окончательно. Она выглядела теперь даже не пустой. Она
выглядела пустынной. Скорость, казалось, продолжала расти. Но это только
казалось. Расти ей давно было некуда. Хотелось спать. Тряска уснуть не
давала. А если давала, то тут же будила. И сон не длился дольше минуты. Ноги
в кроссовках затекли. Джинсы резали промежность. Появилось желание выйти и
размяться, и выпить чего-нибудь жидкого. И сквозь все эти сильные чувства я
очень ясно, всем своим изнывающим телом, физиологически ощущал, что
удаляюсь, освобождаюсь, забываю и успокаиваюсь. Остановились неожиданно, что
называется вдруг. Ткнулись в придорожный базар.
Я сидел на своем заднем сидении, пока старики, задирая корявые ноги,
переносили их через сумки, кряхтели и стремились по проходу к двери и далее
- по ступенькам, осторожно, чтобы не загреметь лицом вниз, в кювет. Наконец,
ступили на твердую землю. Полковник Чиж подал короткую - не длиннее
собственной фамилии - команду, и пассажиры сквозь разнотравье потянулись к
посадке. Один за другим, в затылок. В строгом соответствии полу. Старики от
автобуса забирали наискосок вправо. Старухи, приподнимая платья и сарафаны -
существенно влево. Две женщины с детьми, подумав, тоже взяли курс в кусты -
между стариками и старухами, посредине. А я не пошел ни вправо, ни влево, я
остался и стоял в тени Ивеко и, хрустя костями, потягивался.
- Вы лектор? - сказали откуда-то сбоку.
- Лектор, - сказал я. - Что-то в этом духе.
Облегчившись, старики, старухи, женщины и дети обследовали базар. На
предмет цен. Цены им не понравились. Так как ничем не отличались от
городских.
В Бердянске женщины с детьми вышли. Они оказались женщинами водителя,
ехали по знакомству, и к мероприятию отношения не имели. А мы поехали
дальше. На косу. К пансионату с холодным названием "Арктика". Вернувшиеся
отсюда, наверное, говорят "мы отдыхали в Арктике". А у них, наверное,
спрашивают: "Дикарями или по путевке?" И они говорят: "По путевке".
Нас встретила стареющая, но пока еще средних лет дама в монотонных
летних одеждах.
- Воду из крана не пить, - монотонно сказала дама, - бычков не покупать
- идет ежегодный выброс задохнувшейся от жары рыбы, - купаться в заливе, там
спокойнее, горячая вода три раза в день - утром, днем и вечером, питание -
то же самое, начало занятий во вторник.
Мы заняли двухместный номер. Я и лектор - специалист по Холокосту,
сотрудник фонда Спилберга.
- Чем они красили пол и двери? - спросил я, осмотревшись. - Такого
цвета в природе нет и названия у него нет.
- Да, - сказал лектор, специалист и сотрудник. И сказал: - Час пробил.
Обед.
В огромную каменную столовую поднимались по крутой лестнице. Голодной
колонной. Загорелые тела мешались в этой колонне с бледными, молодые с
ветхими, женские с детскими. Еды оказалось много, непомерно много. В один
присест не осилить - нечего и пытаться. Хотя большинство пыталось и
осиливало.
Купаться в море действительно было нельзя, противно и невозможно.
Бычки, разорванные на ошметки волнами, колыхались у берега сотнями и
валялись на пляже сплошным высыхающим месивом. Из месива торчали во все
стороны рыбьи головы, рты и глаза. Воздух и море воняли тухлым. По пляжу
ходили босые мужики, граблями сгребая бычков в кучи. На кучи восторженно
слетались мухи, а пляжные собаки и кошки обходили их стороной, брезгливо
поджимая хвосты.
- Пошли отсюда, - сказал я. И мы пошли к заливу.
Я окунулся и забыл обо всем. И поплыл, разрывая руками и ногами
прибрежные водоросли. Мимо обнаженной яхты, стоящей на якоре, мимо спящего
рыбака в сапогах по грудь, мимо фантастически огромной тетки со следами
отсутствия былой красоты на лице. Она возвышалась, доминировала над
акваторией, не решаясь ни войти, ни выйти. Вода обступала тетку и плескалась
вокруг, принимая ее за утес. Я плыл и чувствовал, как растягиваются суставы,
позвоночник, локти, колени, мышцы. И больше не чувствовал ничего. И ни о чем
не думал. И ничего не помнил.
- Я решил, что ты утонул, - сказал лектор по Холокосту.
- Почему? - сказал я и отдышался. - Я могу держаться на воде долго - не
бесконечно, но долго.
- Надо не сгореть, - сказал лектор.
- Надо, - сказал я.
- А то солнце сейчас активное, - сказал лектор. - В газетах пишут.
- В газетах пишут, - сказал я.
Потом мы обедали. Потом снова плавали в заливе. И сохли на активном
солнце, как белье. Подошел коричневый мужик и приступил к делу:
- Хотите, - сказал, - на яхте пройтись? Я сам их делаю. В гараже.
Четыре тыщи долларов штука. В прошлом году в России продал десять яхт.
Он посмотрел на нас - верим или нет - и сказал:
- Да. Хорошо было в прошлом году в России.
- Почем прогулка? - спросил лектор.
- Доллар час, - сказал мужик. - С человека. - И сказал: - Можно с
высадкой на островах и купанием.
- Не хотим, - сказал я.
- Дорого? - сказал мужик.
- Нет, - сказал я. - Цена приемлемая.
Пришла организаторша семинара с псом Максом на поводке. Пес скорбно
смотрел на воду и пятился, бороздя задницей мокрый песок. Его хвост при этом
торчал и вздрагивал.
- У вас одна лекция? - спросила организаторша.
- Одна, - сказал я. - Вы просили одну.
- А две можете прочесть? - спросила организаторша.
- На какую тему? - спросил я.
- Не знаю, - сказала организаторша.
- Тогда могу, - сказал я.
- А три?
- Могу и три.
Организаторша оживилась и качнулась в порыве благодарности. И
произнесла:
- И круглый стол в конце проведете спасибо, а то у меня этот ваш
семинар под таким вопросом в печенках сидит!
- Под каким вопросом?
- Ну, я к прессе прямого отношения не имею. Доцент Немыкин приехать
отказался. Кацман из Питера - согласился, но не приедет.
- А Немыкин имеет отношение к прессе?
- Ну, он же доцент. Факультета журналистики.
- А, ну тогда конечно. Тогда правильно.
В другое время я бы этот семинар проигнорировал. В смысле, послал. Не
люблю шаровых бессмысленных сборищ. Скучно. И народ на них чаще скучный. Но
сейчас, куда ехать, значения не имело, лишь бы не сидеть там - в городе
денег, чугуна и стали, вони и пыли, дома, на работе, в дерьме. Потому что
дерьмо лилось и лилось. Лилось и лилось. Отверзлись хляби небесные на мою
голову и были они полны дерьма различного и прочего. А тут - предложили. И я
согласился. И поехал. Четыре дня у моря. Ни о чем не думая. Бесплатно.
Ничего лучшего в моем незавидном положении придумать нельзя. И пусть не одна
лекция, пусть три. Пусть еще круглый стол. Какая разница? Одна, три,
круглый, квадратный.
Лектор стоял и слушал нашу беседу. Его пригласили на другой семинар.
Вернее, на два семинара. Для ветеранов войны и для узников концлагерей.
- А Зарайский приедет? Или мне тоже самому семинары проводить? - сказал
лектор.
Организаторша сказала:
- Доктор исторических наук Иван Михайлович Зарайский уже в пути, и
утром его встретит автомобиль. Еще она сказала, что узникам и ветеранам она
и сама будет читать кое-какие лекции. Поэтому с узниками и ветеранами все в
порядке. Тем более в жару их нельзя слишком загружать и доводить до инфаркта
- у них здоровье ни к черту.
Весь завтрашний день они съезжались. Из разных концов страны и, как
говорится, региона. Узники, ветераны, редакторы газет. И весь день работники
института их встречали, селили, инструктировали насчет воды и бычков, водили
в столовую. В конце концов, приехало человек семьдесят. Или восемьдесят. И
Зарайский приехал. Слава Богу. А то бы еще ветеранам и узникам пришлось
читать лекции. А что я могу им сказать, кроме большого спасибо? Ничего. А
то, что могу, им не нужно. Ни к чему. Без надобности.
Вечером узники истерически веселились. Для них предусмотрели культурную
программу под аккордеон и песни разных народов. Ветераны не отставали от
узников и ни в чем им не уступали. Редакторы наблюдали веселье из окон,
умиляясь и мысленно аплодируя. Мы с лектором и Зарайским пили водку. Платил
почему-то я. И всем было хорошо.
Перед сном я долго стоял под очень горячим душем, получал удовольствие,
граничащее с наслаждением. Дома-то горячей воды нет с мая. И не будет до
сентября, как минимум.
- А я не пойду в душ, - сказал лектор, оглядев меня, красного и
разбухшего.
- Почему?
- Буду опускаться.
Завтра в семь я был уже в заливе. В одну минуту восьмого я плыл, глядя
из воды, как браконьеры лениво и безмятежно втаскивают сеть в алюминиевую
лодку. От веса рыбы в сети лодка накренилась на левый борт и стояла так,
покачиваясь и выставив из воды половину днища. В восемь я снова стоял под
горячим душем. В девять лежал на койке после обильного до отвращения
завтрака, пропуская общую для всех семинаров лекцию о международном
положении. Лежал и думал: "Зачем я ел масло? Я же никогда не ем масла".
К десяти пришла моя группа. Редакторы новых мелких газет. Я предложил
заниматься на воздухе. Предложение приняли единогласно. Разместились в
беседке. Слева дети, визжа, катались на качелях. Справа на скамейке
целовались дети постарше. Яхта в заливе поднимала желтоватые паруса.
- Начнем? - сказал я.
Все промолчали. В глазах семинаристов светилась только сытость. Но
светилась тускло. Что-то я им в общих чертах рассказывал. И, кажется, сам
увлекся. И, кажется, заразил их. Они перестали клевать и задремывать. Хотя
говорил я элементарные вещи, известные всем, работающим в СМИ более или
менее долго и профессионально. Но для этих все было внове. Все интересно и
загадочно.
Через час я закончил.
- Перерыв.
- У меня тоже есть сообщение, - сказал пожилой мужчина с горизонтальным
носом. - Я из Кременчуга.
- И у меня было, - сказала симпатичная пожилая карга из Полтавы. - А
теперь нету. Потому что я думала, мы будем о духе и общечеловеческих
ценностях говорить сквозь призму политического аспекта, а вы "верстка,
реклама, бумага, заголовки".
Я извинился перед симпатичной каргой, что не оправдал ее надежд,
посоветовал жаловаться на меня в письменном виде, пообещал дать слово
человеку с носом и ушел к заливу. Снял рубашку и шорты. Влез в воду. И опять
забыл обо всем. И о семинаристах, смотрящих мне в спину с расстояния
двадцать метров, в том числе.
После перерыва редактор из Кременчуга объявил тему своего доклада: "Как
сделать газету интересной". И полчаса рассказывал, что прошел жизненный путь
от старшего пионервожатого до директора школы и параллельно от рядового
юнкора до члена союза журналистов в шестьдесят девятом году и главного
редактора газеты - органа нацменьшинств - в двухтысячном. Как сделать газету
интересной, он так и не рассказал. Может, забыл.
- Продолжим, - сказал я.
- А мое сообщение? - сказала карга из Полтавы. - У вас совесть есть?
- Вы сказали, что у вас нет сообщения, - сказал я.
- Как нет? - сказала карга.
И она рассказала, что ее муж двадцать лет назад окончил Литературный
институт имени Горького и с тех пор издает в Москве журнал. Что у нее дома,
в Полтаве, библиотека - шесть, нет, семь тысяч томов. Что она лично знакома
с раввином Штейнзальцем, Павлом Лазаренко и Муслимом Магомаевым. Что знает
английский язык весь до мелочей. Что не ест свинину, яичницу и абрикосы. Что
отсюда едет к маме в Алушту, так как у той знаменательная дата и юбилей:
ровно восемьдесят один год со дня рождения.
Я сидел расслабившись, глядя на свои волосатые ноги. Они вылезали из
шортов, криво длились, краснея сквозь растительность, и влезали в шлепанцы.
По спине текла струйка пота. С каждой новой минутой солнце становилось злее
и разогревало беседку, воздух, землю, залив, все.
"Интересно, убрали сегодня бычков или не убрали? - думал я. - Убрали
или не убрали?"
После обеда с лектором и Зарайским сходили на море. Бычков с берега
вывезли. А вонь осталась. И в воздухе, и в воде. Море пропахло падалью на
всю глубину, насквозь. Но мы искупались. Под навес пришла пляжная
трехцветная кошка и легла на мою футболку. Я купил ей у разносчика пирожок с
мясом, и она съела его избирательно. Не выказав никакой благодарности. На
отдыхе люди добреют и ее подкармливают. Она не пережила еще ни одной зимы и
не знает, что такое голодать и наедаться впрок.
Лектор и Зарайский не переставая о чем-то говорили. Или спорили. Оба -
маша руками. Я пропускал их разговоры мимо ушей. Они пропускались, но не
целиком. Отдельные слова я слышал: "Немцы, евреи, холокост, румыны, гетто,
узники, дети, Майданек, врут, золото, деньги, банки, изучать, чтобы"...
Потом я опять вел занятия, анализировал привезенные участниками
семинара газеты. Конотоп, Мелитополь, Луганск, Полтава, Павлоград, Сумы.
Запомнил название статьи "Твердая рука милосердия" и начало интервью: "Наша
беседа шла под стук молотков и запах краски". Окончание интервью тоже
запомнил: "Каковы ваши творческие планы? Они большие".
Потом опять ужинал и опять плавал в море. К вечеру оно совершенно
освободилось от дурного запаха. Очистилось и воспряло. И качало меня на
тихих волнах, усыпляя и завораживая. "Еще два дня. Еще целых два дня. Просто
не верится".
Вечером мы опять пили. Почему-то не водку, а пиво. Но платил почему-то
опять я. Узники и ветераны опять веселились. Опять танцевали и пели. И всем
опять было хорошо.
И завтра тоже тянулось медленно и долго, так медленно и долго, будто не
имело ни конца ни края. Я снова и снова лез то в море, то в залив, то в душ.
Снова и снова питался. Снова и снова читал лекции и выложил чуть ли не весь
запас своих знаний, дойдя до газетных баек. Закончил коронной и случившейся
на моем газетном веку в действительности. Я тогда еще предлагал дать
корректорше, пропустившей опечатку, премию. Опечатка была такая: вместо
"надпись на кольце царя Соломона гласит - все проходит", газета вышла с
утверждением "надпись на конце царя Соломона гласит" далее по тексту.
...После того как семинар успешно завершился, и организаторша сто раз
меня поблагодарила, а я сто раз сказал ей "не за что", впереди оставался
почти целый свободный день, а перед ним - ночь. Наше Ивеко отправлялось
завтра, в шестнадцать часов. И я не уставал радоваться и ликовать, что я
здесь, а не там, что мне хорошо, а не плохо, что я ничего не знаю и знать не
хочу, что у меня есть море, есть залив, есть душ - и, хотя это все мои
богатства и сокровища, мне ничего больше и не надо.
Ночью я спал тяжело и эпизодически. Лектор храпел, задыхаясь от
аллергии. В мой правый висок въехало болевое сверло и уперлось изнутри в
глаз. Где-то поблизости ныл голодный комар - лицо перед сном я смазал кремом
Off, и сесть на него он боялся. От всего этого утро началось мрачно. И позже
обычного - в полвосьмого. Браконьеры уже вытащили свои сети. Солнце встало и
раскалилось. Залив подернулся тошнотворной рябью. Плыть не хотелось, и я
плыл через не хочу. Через не хочу сжимался в комок, подбирая под себя ноги и
руки, через не хочу длинным толчком вытягивался, а отгребал ладонями слой
воды совсем уже через силу. И на берег выходил через силу. То же было и с
душем, и с завтраком. Поэтому завтракал я долго. Все за столом закончили
есть, встали и вышли из столовской духоты на свежий ветер. А я все сидел и
жевал, и проглатывал. Что - не знаю, не заметил, не обратил внимания.
Доев, наконец, я спустился по лестнице и у лотка с кассетами и
компактами наткнулся на лектора. Он молча рассматривал их, а
девушка-продавщица заученно перед ним распиналась:
- Какую музыку предпочитаете? Рок? Рэйв? Диско? Джаз? Есть последняя
Ванесса Мэй. Линда. Стинг. На-На. Или, может, вам нужен Паваротти? Он тоже
есть, но на складе.
- Что вы ему рассказываете? - сказал я, проходя и не останавливаясь. -
Он глухой.
Девушка открыла рот и не закрыла его. Лектор тоже опешил и удивился.
Потом догнал меня и расхохотался. И сказал, что шутка ему понравилась и
удалась, так как он любит шутки, если они экспромтом, а не от фонаря.
Мы шли вдвоем, естественно, в сторону моря. Зарайский уехал утром
общественным транспортом дальнего следования. По неотложным научным
надобностям. Я обнаружил, что несу в руке бифштекс. И понял, что несу его
пляжной трехцветной кошке. Разделись на скамейке под тентом, остыли, позвали
кошку и стали ее кормить. "Что она тут пьет? - навязчиво думал я, пока кошка
ела. - Или она привыкла к морской воде?" Понемногу сползлись ветераны и
узники. Видимо, попрощаться с морем. Погрузиться напоследок в его серые
воды. Конечно, до четырех часов - а многие уезжали еще позже - можно было
погрузиться в море раз сто. Но у стариков свой счет времени и свое
представление о его беге. Редакторы отсутствовали. Наверно, читали газеты.
После обеда, складывая вещи, я в один момент осознал, что бал вместе с
маскарадом окончен, что четыре дня прошли, и что Ивеко-КРАЗ уже где-то
недалеко и едет по мою душу, пожирая километры, подпрыгивая на их стыках,
приближаясь.
Я свалил свое добро в чемоданчик. Прижал крышку. Замки защелкнулись.
- Освободите, пожалуйста, комнату, - сказала горничная. - А то я до
конца рабочего дня убрать не успею.
- А вещи? - спросил я. - Не таскать же их до шестнадцати часов с собой.
Горничная протянула мне ключ:
- Вещи поставьте в двести девятую. Ключ сдайте внизу. Или повесьте.
Я перенес чемоданчик. Лектор - сумку и рюкзак.
- Спасибо вам, - сказала горничная. - А то никто комнаты не
освобождает.
- Ну, - сказал лектор, - искупаемся на посошок. Ты в плавках?
- В плавках.
- А я без.
Море слегка штормило. Так, не всерьез. Тучи ползли тяжело и низко. Но
не сплошь. Местами они зияли здоровенными промоинами, и сквозь них безбожно
палило солнце. Я вошел в воду как можно быстрее, чтобы не щекотать себе
нервы, лег грудью на волну и поплыл. Не спеша. Размеренно, на выдохе двигая
конечностями, не борясь с волнами, а наоборот - используя их для
собственного движения. Давая волне поднять меня, чтобы потом соскользнуть по
Медсестра или кем там она была... в общем, человек в белом халате
посмотрела на Шурика изучающе и сказала:
- А что это у вас в газетке?
- В газетке, - сказал Шурик, - у меня исходный материал. Я же говорю -
мне сдать.
Конечно, медсестра могла послать Шурика подальше и заняться своими
обязанностями старшего лаборанта. И она хотела его послать. Но не послала.
- Значит, вы с собой все, что нужно, принесли? - сказала она.
- Все, - сказал Шурик. - Кроме крови.
Тогда медсестра ему вежливо, на пределе своего терпения, объяснила:
- Вы понимаете, - объяснила, - нам надо знать, на что делать анализы -
на сахар, допустим, или на что-нибудь другое. Общий, например, анализ...
Шурик обрадовался и сказал:
- Мне общий. Самый общий, какой только можно себе позволить.
- Зачем?! - терпение лаборантки сошло на нет и закончилось.
- Этого я вам сказать не могу, - Шурик трижды извинился за то, что не
может. - Но я заплачу. Если за анализы нужно платить.
- Сейчас за все нужно платить, - сказала старшая лаборантка. - Время
такое. Трудное.
А дальше события развивались по следующему пути. Шурик успешно сдал все
свои анализы плюс кровь, заплатил названную лаборанткой сумму денег без
сдачи и ушел гордый сам собой и своей предприимчивостью. Ему было чем
гордиться. Поскольку произнести простую фразу "я заплачу" Шурик никогда не
умел. А тут, значит, пересилил себя и произнес в нужное время в нужном
месте. Когда же он пришел за результатами исследований, в лаборатории
сказали, что ему обязательно нужно обратиться к врачу. "Значит, я - он", -
подумал Шурик, восторжествовав. Но все-таки спросил:
- Почему мне нужно к нему обращаться? Девушка.
Лаборантка ответила просто, а главное - откровенно:
- Анализ показал наличие у вас крови в моче.
- Хорошо, хоть не мочи в крови, - сказал Шурик.
- А это еще неизвестно, - сказала лаборантка, и еще она сказала, чтобы
Шурик следовал за ней.
Шурик добился своего, и все про себя стало ему теперь ясно. А за
лаборанткой он последовал из чистого любопытства и некоторого, так сказать,
озорства. Чтобы посмотреть, как эти человеческие горе-доктора выпутаются из
его гуманоидальных анализов.
И он посмотрел. На свою голову.
Его срочно положили в больницу.
Шурик врачу возражал:
- Зачем мне больница? Я здоров, как гуманоид.
А врач говорил:
- Здоровы - и хорошо. Здорового человека лечить даже легче, чем
больного.
Короче говоря и меньше рассуждая, можно сказать, что на больничную
койку Шурик угодил как кур в ощип. Или - во щи. Он позвонил из автомата жене
своей, Светику, и пожаловался - мол, такое дело, и попросил принести ему
зубную щетку, белье, стакан и поесть. А медикаменты ей медработники
предписали обеспечить, когда она пришла к Шурику на первое свидание.
Конечно, Шурик ее разубеждал, говоря, что не стоит ничего им нести,
поскольку он, Шурик, здоров. Но Светик говорила:
- Как же здоров, когда они все в один голос говорят, что болен?
Шурик склонялся к маленькому уху Светика и говорил:
- Да не соображают они ни хрена в моем здоровье. Здоровье у меня
железное.
- А наличие крови в моче как понимать? - спрашивала Светик.
На что Шурик говорил:
- Никак не понимать, потому что это не кровь, может быть.
- Не кровь? - вот теперь Светик никак Шурика не понимала. - А что?
- Ну, - говорил Шурик, - что. Я не знаю, что. - И: - Это, - говорил, -
предмет для пристального научного подхода. Вот что.
Можно не сомневаться и никого не нужно убеждать в том, что эти
разговоры Шурика со Светиком успехом не увенчались. Светик, как верная жена
и подруга, Шурику не поверила, а поверила, наоборот, врачам. И стала носить
им всякие медпрепараты, покупаемые за большие деньги, иногда взятые в долг.
А врачи этими принесенными препаратами Шурика интенсивно пролечивали.
Несмотря на то, что не скрыли от Светика всю гибельность болезни ее любимого
мужа. Обратился он слишком поздно. Если б хоть на месяц или на два раньше
обратился - можно было бы на что-то реально надеяться. А теперь - что ж.
Теперь, конечно.
Шурик, со своей стороны, во время приходов Светика донимал ее одной,
правда, навязчивой идеей. Он говорил:
- Забери меня отсюда домой. Они ж меня своими лекарствами убьют
медленной, но верной смертью.
- Нет, - говорила Светик, - они тебя не убьют. Они тебя, наоборот,
вылечат, спасут и поставят на ноги.
Между тем, Шурику становилось все хуже и хуже. До тех пор становилось,
пока не стало совсем плохо. И Светик вообще перестала уходить из больницы,
сидя у постели своего единственного мужа сутки напролет.
И конечно, случилось то, что должно было к сожалению случиться. Однажды
утром Шурик пришел в сознание и сказал:
- Видишь? Я ж тебе говорил, что они меня угробят.
Потом он помолчал, собрался с последними в жизни силами, улыбнулся уже
не из мира сего, а из космоса и на оптимистической ноте закончил:
- Ну, ничего. Наши этого так не оставят.
К воротам института, повышающего квалификацию всем подряд не хуже
общества "Знание", я подошел без пяти семь. Ворота еще не открывали. И
снаружи топтались люди с сумками, рюкзаками, детьми. Я поставил свой
чемоданчик на бордюр.
- Убери, - сказал изнутри двора рыжий привратный грузин с
сумасшедшинкой в голосе, глазах, осанке, одежде и вообще - во всем.
Я посмотрел на грузина сквозь прутья забора и вынул сигареты.
- На, - сказал я ему. И сказал: - Прима-люкс.
- Мне ворота открывать надо, - сказал грузин. - Когда директор приедет.
Убери чемодан.
- В семь утра директор не приедет, - сказал я. - Он приедет в
полвосьмого. Хотя работает с девяти и сегодня воскресенье.
- Убери чемодан, - сказал грузин, и его передернуло. - Я нервничаю.
- Кури, - сказал я.
- Я не курю с фильтром. Я за шестьдесят копеек курю.
- Фильтр оторвешь.
- Не буду я отрывать, - грузин рассердился и озлобился. - У тебя жилье
есть, а я тут живу. Вчера голодный ходил. У них выходной, а я голодный.
Столовая закрыта, раз выходной. И курить нечего. А сегодня воскресенье.
- Ну ладно.
Я дал бездомному привратнику шестьдесят копеек и отодвинул чемодан от
ворот. Привратник взял мелочь и затих, и светло улыбнулся неожиданным
деньгам.
Пришел озабоченный после ночи шофер. Озабоченно поискал в карманах
ключи. Нашел. И все полезли сначала в ворота, потом в Ивеко-КРАЗ. Это
название микроавтобуса и его марка. И надо же было такое название придумать.
Люди по очереди становились на подножку и по очереди исчезали в салоне.
Я провожал их взглядом, и вошел самым последним.
Как последнему, мне досталось место на заднем сидении. Чемоданчик я
поставил в ногах. Поерзал, усаживаясь. Откинулся на спинку кресла. И
микроавтобус тронулся. Выехал сквозь ворота. Грузин с сумасшедшинкой
козырнул водителю, поднял руку и помахал ладошкой. Прощаясь. Одна пола его
пиджака полезла вверх, вслед за рукой.
Конечно, сзади трясло. У этого Ивеко подвеска, видимо, от КРАЗа, и идет
оно жестковато. Зато быстро. На Запорожском шоссе водитель разогнал его до
ста двадцати км в час. Я смотрел в окно, считал километровые столбы,
поглядывал на часы и делил расстояние на время. Да, ровно сто двадцать - два
километровых столба в минуту.
Благо дорога была пуста. Во-первых, рано, во-вторых, воскресенье.
Только изредка нас обходил, вроде мы не ехали, а стояли, какой-либо ебнутый
мерседес или такой же джип, еще реже вылетал откуда-нибудь из-за бугра
встречный автомобиль и проносился с воздушным хлопком слева, и исчезал
сзади, и превращался в точку, а затем в ничто.
У Запорожья движение оживилось, затем стало чуть ли не интенсивным, и
через город с мостами, светофорами и троллейбусами продирались минут сорок.
Потом опять вырвались на простор, свернули с симферопольской трассы, и
дорога вымерла окончательно. Она выглядела теперь даже не пустой. Она
выглядела пустынной. Скорость, казалось, продолжала расти. Но это только
казалось. Расти ей давно было некуда. Хотелось спать. Тряска уснуть не
давала. А если давала, то тут же будила. И сон не длился дольше минуты. Ноги
в кроссовках затекли. Джинсы резали промежность. Появилось желание выйти и
размяться, и выпить чего-нибудь жидкого. И сквозь все эти сильные чувства я
очень ясно, всем своим изнывающим телом, физиологически ощущал, что
удаляюсь, освобождаюсь, забываю и успокаиваюсь. Остановились неожиданно, что
называется вдруг. Ткнулись в придорожный базар.
Я сидел на своем заднем сидении, пока старики, задирая корявые ноги,
переносили их через сумки, кряхтели и стремились по проходу к двери и далее
- по ступенькам, осторожно, чтобы не загреметь лицом вниз, в кювет. Наконец,
ступили на твердую землю. Полковник Чиж подал короткую - не длиннее
собственной фамилии - команду, и пассажиры сквозь разнотравье потянулись к
посадке. Один за другим, в затылок. В строгом соответствии полу. Старики от
автобуса забирали наискосок вправо. Старухи, приподнимая платья и сарафаны -
существенно влево. Две женщины с детьми, подумав, тоже взяли курс в кусты -
между стариками и старухами, посредине. А я не пошел ни вправо, ни влево, я
остался и стоял в тени Ивеко и, хрустя костями, потягивался.
- Вы лектор? - сказали откуда-то сбоку.
- Лектор, - сказал я. - Что-то в этом духе.
Облегчившись, старики, старухи, женщины и дети обследовали базар. На
предмет цен. Цены им не понравились. Так как ничем не отличались от
городских.
В Бердянске женщины с детьми вышли. Они оказались женщинами водителя,
ехали по знакомству, и к мероприятию отношения не имели. А мы поехали
дальше. На косу. К пансионату с холодным названием "Арктика". Вернувшиеся
отсюда, наверное, говорят "мы отдыхали в Арктике". А у них, наверное,
спрашивают: "Дикарями или по путевке?" И они говорят: "По путевке".
Нас встретила стареющая, но пока еще средних лет дама в монотонных
летних одеждах.
- Воду из крана не пить, - монотонно сказала дама, - бычков не покупать
- идет ежегодный выброс задохнувшейся от жары рыбы, - купаться в заливе, там
спокойнее, горячая вода три раза в день - утром, днем и вечером, питание -
то же самое, начало занятий во вторник.
Мы заняли двухместный номер. Я и лектор - специалист по Холокосту,
сотрудник фонда Спилберга.
- Чем они красили пол и двери? - спросил я, осмотревшись. - Такого
цвета в природе нет и названия у него нет.
- Да, - сказал лектор, специалист и сотрудник. И сказал: - Час пробил.
Обед.
В огромную каменную столовую поднимались по крутой лестнице. Голодной
колонной. Загорелые тела мешались в этой колонне с бледными, молодые с
ветхими, женские с детскими. Еды оказалось много, непомерно много. В один
присест не осилить - нечего и пытаться. Хотя большинство пыталось и
осиливало.
Купаться в море действительно было нельзя, противно и невозможно.
Бычки, разорванные на ошметки волнами, колыхались у берега сотнями и
валялись на пляже сплошным высыхающим месивом. Из месива торчали во все
стороны рыбьи головы, рты и глаза. Воздух и море воняли тухлым. По пляжу
ходили босые мужики, граблями сгребая бычков в кучи. На кучи восторженно
слетались мухи, а пляжные собаки и кошки обходили их стороной, брезгливо
поджимая хвосты.
- Пошли отсюда, - сказал я. И мы пошли к заливу.
Я окунулся и забыл обо всем. И поплыл, разрывая руками и ногами
прибрежные водоросли. Мимо обнаженной яхты, стоящей на якоре, мимо спящего
рыбака в сапогах по грудь, мимо фантастически огромной тетки со следами
отсутствия былой красоты на лице. Она возвышалась, доминировала над
акваторией, не решаясь ни войти, ни выйти. Вода обступала тетку и плескалась
вокруг, принимая ее за утес. Я плыл и чувствовал, как растягиваются суставы,
позвоночник, локти, колени, мышцы. И больше не чувствовал ничего. И ни о чем
не думал. И ничего не помнил.
- Я решил, что ты утонул, - сказал лектор по Холокосту.
- Почему? - сказал я и отдышался. - Я могу держаться на воде долго - не
бесконечно, но долго.
- Надо не сгореть, - сказал лектор.
- Надо, - сказал я.
- А то солнце сейчас активное, - сказал лектор. - В газетах пишут.
- В газетах пишут, - сказал я.
Потом мы обедали. Потом снова плавали в заливе. И сохли на активном
солнце, как белье. Подошел коричневый мужик и приступил к делу:
- Хотите, - сказал, - на яхте пройтись? Я сам их делаю. В гараже.
Четыре тыщи долларов штука. В прошлом году в России продал десять яхт.
Он посмотрел на нас - верим или нет - и сказал:
- Да. Хорошо было в прошлом году в России.
- Почем прогулка? - спросил лектор.
- Доллар час, - сказал мужик. - С человека. - И сказал: - Можно с
высадкой на островах и купанием.
- Не хотим, - сказал я.
- Дорого? - сказал мужик.
- Нет, - сказал я. - Цена приемлемая.
Пришла организаторша семинара с псом Максом на поводке. Пес скорбно
смотрел на воду и пятился, бороздя задницей мокрый песок. Его хвост при этом
торчал и вздрагивал.
- У вас одна лекция? - спросила организаторша.
- Одна, - сказал я. - Вы просили одну.
- А две можете прочесть? - спросила организаторша.
- На какую тему? - спросил я.
- Не знаю, - сказала организаторша.
- Тогда могу, - сказал я.
- А три?
- Могу и три.
Организаторша оживилась и качнулась в порыве благодарности. И
произнесла:
- И круглый стол в конце проведете спасибо, а то у меня этот ваш
семинар под таким вопросом в печенках сидит!
- Под каким вопросом?
- Ну, я к прессе прямого отношения не имею. Доцент Немыкин приехать
отказался. Кацман из Питера - согласился, но не приедет.
- А Немыкин имеет отношение к прессе?
- Ну, он же доцент. Факультета журналистики.
- А, ну тогда конечно. Тогда правильно.
В другое время я бы этот семинар проигнорировал. В смысле, послал. Не
люблю шаровых бессмысленных сборищ. Скучно. И народ на них чаще скучный. Но
сейчас, куда ехать, значения не имело, лишь бы не сидеть там - в городе
денег, чугуна и стали, вони и пыли, дома, на работе, в дерьме. Потому что
дерьмо лилось и лилось. Лилось и лилось. Отверзлись хляби небесные на мою
голову и были они полны дерьма различного и прочего. А тут - предложили. И я
согласился. И поехал. Четыре дня у моря. Ни о чем не думая. Бесплатно.
Ничего лучшего в моем незавидном положении придумать нельзя. И пусть не одна
лекция, пусть три. Пусть еще круглый стол. Какая разница? Одна, три,
круглый, квадратный.
Лектор стоял и слушал нашу беседу. Его пригласили на другой семинар.
Вернее, на два семинара. Для ветеранов войны и для узников концлагерей.
- А Зарайский приедет? Или мне тоже самому семинары проводить? - сказал
лектор.
Организаторша сказала:
- Доктор исторических наук Иван Михайлович Зарайский уже в пути, и
утром его встретит автомобиль. Еще она сказала, что узникам и ветеранам она
и сама будет читать кое-какие лекции. Поэтому с узниками и ветеранами все в
порядке. Тем более в жару их нельзя слишком загружать и доводить до инфаркта
- у них здоровье ни к черту.
Весь завтрашний день они съезжались. Из разных концов страны и, как
говорится, региона. Узники, ветераны, редакторы газет. И весь день работники
института их встречали, селили, инструктировали насчет воды и бычков, водили
в столовую. В конце концов, приехало человек семьдесят. Или восемьдесят. И
Зарайский приехал. Слава Богу. А то бы еще ветеранам и узникам пришлось
читать лекции. А что я могу им сказать, кроме большого спасибо? Ничего. А
то, что могу, им не нужно. Ни к чему. Без надобности.
Вечером узники истерически веселились. Для них предусмотрели культурную
программу под аккордеон и песни разных народов. Ветераны не отставали от
узников и ни в чем им не уступали. Редакторы наблюдали веселье из окон,
умиляясь и мысленно аплодируя. Мы с лектором и Зарайским пили водку. Платил
почему-то я. И всем было хорошо.
Перед сном я долго стоял под очень горячим душем, получал удовольствие,
граничащее с наслаждением. Дома-то горячей воды нет с мая. И не будет до
сентября, как минимум.
- А я не пойду в душ, - сказал лектор, оглядев меня, красного и
разбухшего.
- Почему?
- Буду опускаться.
Завтра в семь я был уже в заливе. В одну минуту восьмого я плыл, глядя
из воды, как браконьеры лениво и безмятежно втаскивают сеть в алюминиевую
лодку. От веса рыбы в сети лодка накренилась на левый борт и стояла так,
покачиваясь и выставив из воды половину днища. В восемь я снова стоял под
горячим душем. В девять лежал на койке после обильного до отвращения
завтрака, пропуская общую для всех семинаров лекцию о международном
положении. Лежал и думал: "Зачем я ел масло? Я же никогда не ем масла".
К десяти пришла моя группа. Редакторы новых мелких газет. Я предложил
заниматься на воздухе. Предложение приняли единогласно. Разместились в
беседке. Слева дети, визжа, катались на качелях. Справа на скамейке
целовались дети постарше. Яхта в заливе поднимала желтоватые паруса.
- Начнем? - сказал я.
Все промолчали. В глазах семинаристов светилась только сытость. Но
светилась тускло. Что-то я им в общих чертах рассказывал. И, кажется, сам
увлекся. И, кажется, заразил их. Они перестали клевать и задремывать. Хотя
говорил я элементарные вещи, известные всем, работающим в СМИ более или
менее долго и профессионально. Но для этих все было внове. Все интересно и
загадочно.
Через час я закончил.
- Перерыв.
- У меня тоже есть сообщение, - сказал пожилой мужчина с горизонтальным
носом. - Я из Кременчуга.
- И у меня было, - сказала симпатичная пожилая карга из Полтавы. - А
теперь нету. Потому что я думала, мы будем о духе и общечеловеческих
ценностях говорить сквозь призму политического аспекта, а вы "верстка,
реклама, бумага, заголовки".
Я извинился перед симпатичной каргой, что не оправдал ее надежд,
посоветовал жаловаться на меня в письменном виде, пообещал дать слово
человеку с носом и ушел к заливу. Снял рубашку и шорты. Влез в воду. И опять
забыл обо всем. И о семинаристах, смотрящих мне в спину с расстояния
двадцать метров, в том числе.
После перерыва редактор из Кременчуга объявил тему своего доклада: "Как
сделать газету интересной". И полчаса рассказывал, что прошел жизненный путь
от старшего пионервожатого до директора школы и параллельно от рядового
юнкора до члена союза журналистов в шестьдесят девятом году и главного
редактора газеты - органа нацменьшинств - в двухтысячном. Как сделать газету
интересной, он так и не рассказал. Может, забыл.
- Продолжим, - сказал я.
- А мое сообщение? - сказала карга из Полтавы. - У вас совесть есть?
- Вы сказали, что у вас нет сообщения, - сказал я.
- Как нет? - сказала карга.
И она рассказала, что ее муж двадцать лет назад окончил Литературный
институт имени Горького и с тех пор издает в Москве журнал. Что у нее дома,
в Полтаве, библиотека - шесть, нет, семь тысяч томов. Что она лично знакома
с раввином Штейнзальцем, Павлом Лазаренко и Муслимом Магомаевым. Что знает
английский язык весь до мелочей. Что не ест свинину, яичницу и абрикосы. Что
отсюда едет к маме в Алушту, так как у той знаменательная дата и юбилей:
ровно восемьдесят один год со дня рождения.
Я сидел расслабившись, глядя на свои волосатые ноги. Они вылезали из
шортов, криво длились, краснея сквозь растительность, и влезали в шлепанцы.
По спине текла струйка пота. С каждой новой минутой солнце становилось злее
и разогревало беседку, воздух, землю, залив, все.
"Интересно, убрали сегодня бычков или не убрали? - думал я. - Убрали
или не убрали?"
После обеда с лектором и Зарайским сходили на море. Бычков с берега
вывезли. А вонь осталась. И в воздухе, и в воде. Море пропахло падалью на
всю глубину, насквозь. Но мы искупались. Под навес пришла пляжная
трехцветная кошка и легла на мою футболку. Я купил ей у разносчика пирожок с
мясом, и она съела его избирательно. Не выказав никакой благодарности. На
отдыхе люди добреют и ее подкармливают. Она не пережила еще ни одной зимы и
не знает, что такое голодать и наедаться впрок.
Лектор и Зарайский не переставая о чем-то говорили. Или спорили. Оба -
маша руками. Я пропускал их разговоры мимо ушей. Они пропускались, но не
целиком. Отдельные слова я слышал: "Немцы, евреи, холокост, румыны, гетто,
узники, дети, Майданек, врут, золото, деньги, банки, изучать, чтобы"...
Потом я опять вел занятия, анализировал привезенные участниками
семинара газеты. Конотоп, Мелитополь, Луганск, Полтава, Павлоград, Сумы.
Запомнил название статьи "Твердая рука милосердия" и начало интервью: "Наша
беседа шла под стук молотков и запах краски". Окончание интервью тоже
запомнил: "Каковы ваши творческие планы? Они большие".
Потом опять ужинал и опять плавал в море. К вечеру оно совершенно
освободилось от дурного запаха. Очистилось и воспряло. И качало меня на
тихих волнах, усыпляя и завораживая. "Еще два дня. Еще целых два дня. Просто
не верится".
Вечером мы опять пили. Почему-то не водку, а пиво. Но платил почему-то
опять я. Узники и ветераны опять веселились. Опять танцевали и пели. И всем
опять было хорошо.
И завтра тоже тянулось медленно и долго, так медленно и долго, будто не
имело ни конца ни края. Я снова и снова лез то в море, то в залив, то в душ.
Снова и снова питался. Снова и снова читал лекции и выложил чуть ли не весь
запас своих знаний, дойдя до газетных баек. Закончил коронной и случившейся
на моем газетном веку в действительности. Я тогда еще предлагал дать
корректорше, пропустившей опечатку, премию. Опечатка была такая: вместо
"надпись на кольце царя Соломона гласит - все проходит", газета вышла с
утверждением "надпись на конце царя Соломона гласит" далее по тексту.
...После того как семинар успешно завершился, и организаторша сто раз
меня поблагодарила, а я сто раз сказал ей "не за что", впереди оставался
почти целый свободный день, а перед ним - ночь. Наше Ивеко отправлялось
завтра, в шестнадцать часов. И я не уставал радоваться и ликовать, что я
здесь, а не там, что мне хорошо, а не плохо, что я ничего не знаю и знать не
хочу, что у меня есть море, есть залив, есть душ - и, хотя это все мои
богатства и сокровища, мне ничего больше и не надо.
Ночью я спал тяжело и эпизодически. Лектор храпел, задыхаясь от
аллергии. В мой правый висок въехало болевое сверло и уперлось изнутри в
глаз. Где-то поблизости ныл голодный комар - лицо перед сном я смазал кремом
Off, и сесть на него он боялся. От всего этого утро началось мрачно. И позже
обычного - в полвосьмого. Браконьеры уже вытащили свои сети. Солнце встало и
раскалилось. Залив подернулся тошнотворной рябью. Плыть не хотелось, и я
плыл через не хочу. Через не хочу сжимался в комок, подбирая под себя ноги и
руки, через не хочу длинным толчком вытягивался, а отгребал ладонями слой
воды совсем уже через силу. И на берег выходил через силу. То же было и с
душем, и с завтраком. Поэтому завтракал я долго. Все за столом закончили
есть, встали и вышли из столовской духоты на свежий ветер. А я все сидел и
жевал, и проглатывал. Что - не знаю, не заметил, не обратил внимания.
Доев, наконец, я спустился по лестнице и у лотка с кассетами и
компактами наткнулся на лектора. Он молча рассматривал их, а
девушка-продавщица заученно перед ним распиналась:
- Какую музыку предпочитаете? Рок? Рэйв? Диско? Джаз? Есть последняя
Ванесса Мэй. Линда. Стинг. На-На. Или, может, вам нужен Паваротти? Он тоже
есть, но на складе.
- Что вы ему рассказываете? - сказал я, проходя и не останавливаясь. -
Он глухой.
Девушка открыла рот и не закрыла его. Лектор тоже опешил и удивился.
Потом догнал меня и расхохотался. И сказал, что шутка ему понравилась и
удалась, так как он любит шутки, если они экспромтом, а не от фонаря.
Мы шли вдвоем, естественно, в сторону моря. Зарайский уехал утром
общественным транспортом дальнего следования. По неотложным научным
надобностям. Я обнаружил, что несу в руке бифштекс. И понял, что несу его
пляжной трехцветной кошке. Разделись на скамейке под тентом, остыли, позвали
кошку и стали ее кормить. "Что она тут пьет? - навязчиво думал я, пока кошка
ела. - Или она привыкла к морской воде?" Понемногу сползлись ветераны и
узники. Видимо, попрощаться с морем. Погрузиться напоследок в его серые
воды. Конечно, до четырех часов - а многие уезжали еще позже - можно было
погрузиться в море раз сто. Но у стариков свой счет времени и свое
представление о его беге. Редакторы отсутствовали. Наверно, читали газеты.
После обеда, складывая вещи, я в один момент осознал, что бал вместе с
маскарадом окончен, что четыре дня прошли, и что Ивеко-КРАЗ уже где-то
недалеко и едет по мою душу, пожирая километры, подпрыгивая на их стыках,
приближаясь.
Я свалил свое добро в чемоданчик. Прижал крышку. Замки защелкнулись.
- Освободите, пожалуйста, комнату, - сказала горничная. - А то я до
конца рабочего дня убрать не успею.
- А вещи? - спросил я. - Не таскать же их до шестнадцати часов с собой.
Горничная протянула мне ключ:
- Вещи поставьте в двести девятую. Ключ сдайте внизу. Или повесьте.
Я перенес чемоданчик. Лектор - сумку и рюкзак.
- Спасибо вам, - сказала горничная. - А то никто комнаты не
освобождает.
- Ну, - сказал лектор, - искупаемся на посошок. Ты в плавках?
- В плавках.
- А я без.
Море слегка штормило. Так, не всерьез. Тучи ползли тяжело и низко. Но
не сплошь. Местами они зияли здоровенными промоинами, и сквозь них безбожно
палило солнце. Я вошел в воду как можно быстрее, чтобы не щекотать себе
нервы, лег грудью на волну и поплыл. Не спеша. Размеренно, на выдохе двигая
конечностями, не борясь с волнами, а наоборот - используя их для
собственного движения. Давая волне поднять меня, чтобы потом соскользнуть по