---------------------------------------------------------------
Короткие повести и рассказы 1998 - 2000 годов.
© Alexander Khurgin
Home page http://www.khurgin.liter.net
Email: khu@liter.net
Издатель Яков Соболевский, Днепропетровск, 2000г.
---------------------------------------------------------------
Короткие повести и рассказы 1998 - 2000 годов.
Короткие повести
Возвращение желаний
В песках у Яши
И они разошлись
Рассказы
Тяжелым тупым предметом
Исчезновение кресла и прочего
Картотека
Гуманоид
В Арктике
Не спас
Что с ним происходило, старик Полухин не объяснял. Ни в прошлом своем
не имел он особенности объяснять - никому и ничего, - ни тем более в
настоящем. Не научен он был объяснениям предаваться и уделять им какое-то
время и внимание. Да еще объяснениям о себе и своих соматических состояниях.
А понять это без объяснений, самостоятельно, никому не под силу. Это каждый
в свой срок понимает. Или не понимает никогда. Не успевает с рождения до
смерти понять или не суждено ему бывает от Бога, не дано. Так что каждый
поведение и общее состояние старика Полухина по-своему оценивал и определял.
На глаз или, проще сказать, наобум.
Обычно более молодые и крепкие о таких уходящих стариках говорят, что
они в детство впадают. Это когда престарелые люди выпадают из времени до
того, как выпасть из пространства. Но в детство, оно, может, и в детство - в
смысле немочи умственной и физической. Только в детстве немочь есть начало и
предвестие силы, а в старости она - ее конец. Или, по крайней мере, начало
конца, начало его приближения по финишной прямой.
Нет, было тут еще что-то. Кроме немочи. Та же самая радость, допустим.
На Полухина моментами что-то находило, и он радовался непрерывно по самым
ничтожным и незначительным поводам. Хотя... это тоже при желании объяснить
можно исчерпывающе. Тем же самым. Впал человек в детство и радуется, как
дитя. В детстве радуются, потому что все вокруг новое и неизвестное, и
ребенок, не имея пока ни разума, ни опыта, испытывает на каждом шагу радость
от новизны и познания всего подряд в окружающем мире. А в старости человек
радуется, но совсем другому. Радуется тому, что все еще что-то испытывает и
ощущает. Вкус мороженого фруктового, запах дождя из окна, тепло от воды в
ванной, радость пробуждения живым и способным встать с постели. А то и не
способным встать, но живым. Уж чем-чем, а радостями человек обеспечивается
на все свои возрасты и все свои годы. Они ему по прейскуранту, так сказать,
свыше предусмотрены. Надо только уметь эти радости видеть и - пока есть на
то силы и средства - не пропускать мимо себя незамеченными. А если
приходится их искать и находить - нужно уметь искать и находить. Но это
умеют далеко не все живущие. Некоторые пробуют искать, ищут и ничего,
никаких радостей вокруг себя не обнаруживают. А некоторые и не ищут, считая
это бесполезным занятием для недалеких, легковерных и наивных во всем людей.
И живут безрадостно, думая, что это соответствует норме и так может
продолжаться и должно быть. Не только в старости, но и в зрелые, и в молодые
годы, а также в юности и в детстве.
Иногда, правда, детское состояние старика Полухина выплескивалось
наружу странно и не вполне ординарно с общепринятой точки зрения и по мнению
здраво мыслящих членов его семьи. То он, лежа на боку, лицом к стене,
спрашивал у своей будущей вдовы - допоздна ли она делала уроки, когда
училась в девятом классе средней общеобразовательной школы, то говорил, что
ему нужно сдать два государственных экзамена по политической экономии и
диалектическому материализму, и пусть, говорил, ему не мешают готовиться
своим шумом и гамом, и пустяками в кухне. Случалось, когда жена выходила за
чем-нибудь из дому, он вскакивал и, суетясь, вынимал из шкафа костюм,
висевший там без надобности. Надевал его уверенными движениями, на которые
давно не был способен, прибегал, мелко шаркая, в кухню, садился к столу и
сидел. Причем сидел, умудрившись закинуть правую ногу на левую. Покуда жена
не обнаруживала его по возвращении в таком безумном, сидячем положении.
- Куда ты собрался? - спрашивала она.
- В институт, - отвечал старик, не выходивший на улицу года два.
- Еще рано, - говорила жена. - Раздевайся.
Но раздеться самостоятельно он уже не мог, и жена помогала ему, и
укладывала обессиленного в постель. А то она заставала его тихо плачущим.
Зайдет на него взглянуть, а он лежит на спине и плачет. Слезы из глаз
вытекают ручьями и стекают по морщинам, мимо ушей на подушку. Она даст ему
свою руку, он за нее подержится и плакать перестанет.
Видимо, в нем восстанавливалась какая-то связь с началом жизни. Видимо,
в сознании старика Полухина его собственная прожитая жизнь, жизнь,
подошедшая к логическому завершению, начинала закольцовываться, замыкаясь на
своем начале. И он терял в этом замыкающемся, а может быть, уже и
замкнувшемся круге ориентиры и жил в том времени, какое в данный момент ему
виделось. Не глазами виделось, ослабевшими от многолетнего напряженного
в`идения, а особым внутренним зрением. Зрением памяти, что ли. Так, наверно,
можно его назвать.
А видеться могло ему какое угодно время. Поскольку все события
располагались теперь не в уходящей, обратной, перспективе, а на окружности.
Сам старик Полухин пребывал внутри этой временн`ой окружности. И он видел
то, что было на ней в данную минуту перед его взглядом. Но в любом случае
взгляд его был направлен в прошлое, в прошедшее время, в то время, которого
давно нет. В никуда, получается, был направлен. А в настоящем времени он
фактически уже не существовал. Разве что короткими эпизодами, перебежками,
обрывками. И тратились эти обрывки на одевание-раздевание, еду и хождение в
туалет, измерение давления и принятие лекарств. На то, значит, что требовало
от него физических напряженных усилий и хоть какого-то умственного внимания.
Сосредоточенности на себе нынешнем требовало. И еще, может быть, спал он в
настоящем времени, хотя это тоже вопрос без ясности. Когда же его мыла или
брила жена, когда он сидел, дыша воздухом, на лоджии или смотрел лежа
телесериал - старик Полухин отсутствовал. Здесь, в реальном времени, во
времени, текущем для большинства. Потому что он находился в своем времени. И
чем ближе к смерти, тем реальнее становилось для него его собственное,
нереальное, время, тем дольше он там бывал душой и телом, тем реже оттуда
выползал. Но все-таки иногда выползал. Или, пожалуй, выныривал. Часто - для
себя самого неожиданно и зачем, неизвестно. Он просто обнаруживал, что
пытается перевести свое беспомощное тело в сидячее положение, натягивая
веревочную лестницу, специально придуманную иностранцами для тех, у кого не
хватает сил подняться с постели напряжением собственных мышц.
- Куда ты собрался? - говорила жена.
- Мне надо, - говорил старик.
- Куда надо?
- Надо, - и шел в туалет. И там запирался.
- Зачем ты запираешься? - кричала жена.
Но старик Полухин ее не слушал. Он обязательно, как назло, запирался в
туалете. Видимо, по привычке, выработавшейся за десятки предыдущих лет и
автоматически безотказно срабатывавшей, управляя его движениями. Раньше, год
или два назад, он так же запирался в ванной. Хотя уже поскальзывался там,
падал и лежал - потому что сильно ударялся и головой, и всем телом.
Кончилось тем, что сын пришел и вывинтил из двери крючок.
С туалетом в результате получилось приблизительно то же самое, то, чего
жена и опасалась. Старик пошел туда на рассвете, когда она спала, заперся,
сел и запрокинулся назад. Он сидел и не мог встать. Сидел и молчал.
Собираясь с силами. А силы не собирались. Их не было. Они, наоборот, от него
уходили и его покидали. И он сидел, потея, полупровалившись в унитаз, пока
жена не почувствовала неладное.
Ее сознание даже сквозь сон следило за стариком. Наверно, она боялась,
чтоб он не умер во сне. А то говорят - повезло человеку счастливо умереть.
Уснул и не проснулся. А кто это знает, что не проснулся? Что умер во сне,
под защитой сна. Жена склонна была думать, что это окружающие, близкие,
спят, когда человек умирает. А он умирает как положено, без льгот. Встречает
свою смерть один на один, в полном отсутствии посредников и адвокатов. И
может быть, Бог умышленно делает так, чтобы все остальные - пока посторонние
и непричастные - спали без задних ног. И не мешали своим неуместным
присутствием и мельтешеньем, и чтобы не стали невольно посвященными в
последнее таинство жизни раньше времени. А некоторых Он усыпляет, чтоб нос
свой не совали, куда не надо, из чистого бездумного любопытства, или по
другой какой-либо причине отодвигает подальше. И многие доживают до
старости, так ни разу смерти и не увидев воочию, а увидев только обряд
погребенья. И они приходят или приезжают к началу этого обряда и всегда
произносят одну и ту же глуповатую фразу: "Ну как же так, еще позавчера был
жив человек, а сегодня его хоронят?".
Короче говоря, сонное сознание жены все отмечало. До мелочей. И уж
точно отмечало, если он вставал. И она всегда ругала старика в его же
интересах, мол, куда тебя несет? У тебя утка есть. Но старика охватывало
неуправляемое, дикое упрямство, и он говорил:
- Мне надо.
И тогда ничто не могло его остановить. Ни доводы, ни ругань, ни
уговоры. Он в затмении вставал и, двигая по полу слабые, неподнимающиеся
ноги, шел к своей цели из последних сил.
Жена открыла глаза, увидела, что старика нет на месте, встала, подошла
к туалетной двери. Спросила:
- Что ты там делаешь?
- Застрял, - ответил старик.
Жена подергала дверь.
- Откинь крючок.
- Не могу.
Она еще подергала и поняла, что и она не может. Вышла в кухню, взяла
тонкий нож. Попробовала поддеть крючок ножом. Не получилось. Дверь прилегала
к выступу косяка, и нож насквозь не проходил.
- Ты давно там? - спросила жена.
- Давно.
- Почему не звал?
Молчание. Тишина. Не слышно ни одного звука. Ни дыхания, ни сопения,
ничего.
Конечно, очень давно он там сидеть не мог. Она спит чутко, и несмотря
на сон, слышала, как он выходил. И организм ее был в готовности начеку. И
когда старик не вернулся в предполагаемый момент, мозг дал ей знак и поднял
на ноги. К сожалению, не сразу, как обычно - потому что очень она устала
накануне и спала крепче, чем спит всегда. Значит, минут десять он мог там
сидеть. Для него десять минут - это много.
Жена посмотрела на часы. Около пяти. Она влезла в халат и вышла.
Позвонила в дверь напротив. Сосед - водитель чего-то рейсового - рано уходил
на работу и спать был не должен. Дверь не открыли. Она позвонила еще раз и
вспомнила, что вчера была суббота, сегодня воскресенье. А по субботам и
воскресеньям соседи на так называемой даче вкалывают. Витамины выращивая на
зиму экологически чистые. Жена старика подумала и позвонила в другую дверь.
Светка открыла. Заспанная и недовольная. У нее дачи нет. Жена старика
сказала:
- Извини. Гена дома?
- Гена ушел.
- Куда?
- От меня ушел.
Светка, наконец, проснулась. Произнеся эту фразу.
- А зачем вам Гена?
- Туалет открыть.
- Какой туалет?
Светка, еще не поняв, что произошло и в чем суть дела, зашла в
квартиру. Подошла к нужной двери. Подергала за ручку.
- Надо сорвать крючок, - сказала жена старика.
Светка дернула как следует, и дверь распахнулась.
Старик Полухин почти лежал на унитазе. Головой опираясь на белый
сливной бачок. И протягивал одну руку. Ноги были стреножены трусами и не
касались пола.
- Чего это он? - сказала Светка.
- Спасибо, - сказала жена старика Полухина. И Светка пошла спать.
Обожая утренний сон.
- Ну что, доходился? - жена взяла старика за руку, потянула на себя,
поставила вертикально и повела к дивану. Его ноги пошатывались и дрожали. -
Надо ему. На унитазе ему надо умереть. Для красоты всем в пику.
То, что старик Полухин не звал ее и не просил помощи, больше всего
обижало жену. И злило. Потому что ее злило все обидное и непонятное. Ну
почему он молчал, почему не крикнул? На крик-то, пусть слабый и короткий, у
него хватило бы сил. Может, из своей вечной, идиотской скромности: не хотел
будить и беспокоить. Может, из упрямства, не менее идиотского и не менее
вечного. А может, и вообще не понимал он, что с ним происходит. Ночью у него
голова работала совсем плохо. Еще хуже, чем днем.
А если скромность, так она и в более молодые годы жену до белого и
всякого иного каления доводила. Бесило ее, что жил он в доме как-то бочком,
стараясь никому не помешать, никого не тронуть, не задеть. В стороне от всех
он жил. Или не в стороне, а в сторонке. На работе не боялся никого и ничего,
стоя всегда на своем, как пень. А вне работы и должностных обязанностей, в
домашней уютной обстановке, его узнать было нельзя. Вроде чужое место он в
жизни занимал и ждал, что придут и сгонят его в любую минуту с позором. Он
же за всю их совместную жизнь поесть ни разу не попросил. Всегда она у него
спрашивала:
- Есть хочешь?
А он всегда отвечал:
- Не очень, - или: - Успеется.
И надо было понимать, что он голоден, как собака, потерявшаяся неделю
назад.
- А сказать ты не можешь? - возмущалась жена. А он говорил:
- Ну, ты же занята.
Она когда-то давно, давным-давно, незабываемый эксперимент провела.
Ради спортивного интереса. Не предлагала ему весь выходной день есть, с утра
до ночи. Думала "попросит - дам". Не попросил. И спать собрался ложиться ни
разу не евши. Конечно, она дала ему ужин, но кричала на него, и плакала.
- Я не служанка, - кричала, - и в мой супружеский долг не входит еду
тебе по часам подавать. Хочешь - попроси. Или сам возьми. Холодильник на
замок не запирается.
Но ничего этот ее экспериментальный демарш, конечно, не изменил. И крик
ее не изменил, и плач.
А после случая с крючком - когда его не стало, когда вырвала его из
стены Светка - старик Полухин все же смирился со своей прогрессирующей
немощью и с настойчивыми требованиями жены, стал себя как-то контролировать
и в туалет ходить без настоящей надобности прекратил. Стал ходить в свою
утку, которую до этого старался как мог игнорировать. А если нужно было
другое, звал жену и говорил одно слово "проводи". Или сам шел, держась за
стену и спеша, чтобы успеть дойти. И еще реже после случая с крючком стал он
выходить из своего времени в общее. Только по крайней надобности выходил -
как в общий коммунальный коридор из своей комнаты.
И он понял и осознал значение слов "в мое время". Он и сам произносил в
жизни эти слова многократно и неосмысленно - мол, вот в мое время было так,
а не так, как сейчас. Но то, что у него есть свое время, по-настоящему понял
он лишь недавно. И у каждого человека оно есть - время, которое принадлежит
только ему, а другим не принадлежит. Но в старости это "мое время"
становится безраздельной собственностью, попадает во власть человека,
прожившего его поминутно от рождения до текущих и истекающих дней. Наверно,
поэтому старику Полухину легко вспоминалось все - из любого отрезка
прошедших лет. То есть не вспоминалось. Виделось. Что лишний раз
подтверждает гипотезу о замкнутости личного человеческого времени, о
временн`ом круге старости.
Когда время, идя вперед, уходит и остается сзади, а ты, родившись и до
определенного возраста - тоже идешь вперед, шагая в ногу со временем,
прошлое от тебя все удаляется и удаляется и, значит, вспоминать его чем
дальше, тем труднее. Потом ты останавливаешься и уже никуда не идешь, а
стоишь в ожидании. И тогда время - твое время - не может идти как прежде,
поскольку получится, что оно тебя бросило и пошло без тебя. Кстати, общее
время так и поступает. А твое время не может тебя бросить, и оно перестает
идти вперед и уходить, оставаясь сзади, и начинает обходить тебя,
закругляться, окружать. Пока не превратится в круг с тобою в центре. И таким
образом все события, все дни, какие ты прожил, оказываются, как уже было
сказано, на окружности, на одинаковом от тебя расстоянии, все в пределах
видимости, в пределах досягаемости. Мало того, они становятся все ближе к
тебе - потому что замкнувшись, круг начинает сжиматься. И когда он сожмется
окончательно и превратится в точку - ты умрешь, потому что ты и есть эта
самая точка, и деваться тебе из нее некуда. Нельзя убежать из точки. Из
точки можно только одно - исчезнуть.
Возможно, старик Полухин все это стал понимать и не столько понимать -
понимают это в общем-то все, - сколько осознавать. Осознавать не отвлеченно,
не в общем и целом, а применительно к себе. И все остальное, его окружающее,
перестало для него быть и существовать. Потеряло всяческий смысл и живой
интерес. Старик стоял в центре своего круга и наблюдал за его медленным
коловращением, понимая, что стоит в центре воронки, и она неспешно его
засасывает. Так, во всяком случае, ему представлялось.
Но он не испытывал никакого страха перед надвигающейся бесконечностью,
и других тому подобных страхов - не испытывал. Он, скорее, играл своим
кругом, развлекался, останавливая взгляд на каком-нибудь его отрезке и
получая этот отрезок - отрезок ушедшего несуществующего времени - в свое
безраздельное пользование и распоряжение. Правда, не совсем в безраздельное.
Как-то старик Полухин попробовал увидеть один незначительный эпизод своего
детства не так, как было в реальности прошлого, а по-другому. Специально
попробовал его изменить. И ничего у старика Полухина не получилось. Эпизод
на одном и том же месте заклинивало, и он возвращался в свое начало. И
старик Полухин, Полухин-ребенок, мальчик, все убегал и убегал от страшных
дворовых мальчишек в фуражках, а она стояла у подъезда своего дома,
всхлипывала, теребила ленту и видела, как он вместо того, чтобы героически
принять неравный бой, бежит, мелькая ногами. И по щеке у нее замедленно
катилась слеза. И подкорректировать, подправить позорное бегство, просто в
своем воображении, в своей памяти подправить, не мог старик Полухин. Хотел -
и не мог. И случай, когда мужик тот скользкий свалился в вестибюле на пол -
вспоминался неизменно, со словом "инфаркт" в финале, и никак по-иному
увидеть его не удавалось. С другими эпизодами все выходило точно так же. Они
не поддавались корректировке и правке, а повторялись в одном нерушимом
окаменевшем варианте - так и никак иначе. Видимо, прошлое все же нельзя
изменить. Даже не имея корыстных, далеко идущих целей, даже для себя, для
собственного маленького удовольствия - когда никто об этом и не узнает. Оно
- прошлое - не терпит над собой никаких манипуляций, противится изменениям,
а тем, кто пытается его изменить насильственно - как-нибудь обязательно
препятствует. Или и того хуже - мстит. Прошлое может быть мстительным. Если,
конечно, ему как следует насолить или же хорошо, основательно, в нем
нагадить.
Впрочем, это никак к старику Полухину не относится. С прошлым у него
все более или менее в порядке. Так, видно, ему посчастливилось. Больше, чем
другим его ровесникам, жившим с ним рядом плечом к плечу. Посчастливилось,
во-первых, потому что он, в отличие от них, до сих пор продолжает жить и
умрет своей собственной естественной смертью. Сейчас это можно сказать с
точностью и уверенностью. А во-вторых, ему повезло, что другие по его вине
не умерли раньше времени, назначенного им природой. Один случай только был у
него в жизни такой, с этим мужиком скользким. Но старик Полухин и на самом
страшном суде скажет во всеуслышание, что не виноват он и что все сделал
так, как положено было сделать, поступив по чести и совести. Он заключение
написал. А неприятный мужик, который за ним пришел, прочел, что там
написано, вспотел, упал в вестибюле мешком и все. Инфаркт миокарда с ним
приключился обширный. И он умер прямо не сходя с места. Наверно, испугался,
что посадят его надолго, и подумал "лучше умереть". Поэтому он умер. А не по
вине старика Полухина.
Приходил сын. Часто или не часто, старик не улавливал. Но приходил. И
оставался ночевать, и жил не по одному дню, а по несколько. Наверно, дня по
два. Придя, сын всегда заглядывал к нему и спрашивал, как старик себя
чувствует, и старик, если не спал и не был во временн`ой прострации, всегда
отвечал "ничего". А сын говорил "ну и хорошо".
Потом сын уходил в свою комнату и оставался там. И заходил к отцу
только по вынужденной какой-нибудь необходимости, матери, к примеру, помочь.
Неудобно ему было почему-то - смотреть на отца в его нынешнем виде. Его вид
неловкость в сыне вызывал, острую. Особенно если мать мыла или одевала отца,
или меняла ему испачканное постельное белье. И сын сидел в своей комнате
практически не выходя. За дверью мать ходила босиком туда и сюда, гремела
посудой, шелестела упаковками от лекарств, и они в ее неловких уже руках
поскрипывали и потрескивали. В коридоре щелкал то и дело выключатель. Вслед
за его щелканьем открывались и закрывались двери ванной и туалетной, и за
ними что-то происходило. Потом текла и обрушивалась вниз с шумом вода. И
снова открывались и закрывались двери, и снова щелкал выключатель.
Сын под эти бытовые звуки что-то делал или не делал ничего у себя в
комнате, а старику казалось, что он проспит и опоздает на работу, и это
доставит ему лишние ненужные неудобства. Старику казалось, что он волнуется
о сыне и его делах. Хотя и не знал старик Полухин, в котором часу начинается
у сына работа, и где он работает, и кем работает - тоже не знал. То есть он
знал когда-то, раньше, в прошлом, но забыл за ненадобностью это помнить. Да
и у сына с тех пор все могло измениться. Или не все, а что-то. Все не
изменяется ни у кого и никогда, поскольку самое главное - течение времени -
вообще неизменно. И всем известная избитая истина на самом деле звучит не
так, как принято думать, а иначе. "Все течет, ничего не меняется". Вот как
она звучит.
Волновался о сыне старик Полухин вяло, недолго и не попадая в реальное
время суток. В основном, спросонья. Откроет глаза и вдруг скажет:
- Аня, Алик уже ушел?
А Аня - тоже со сна - ему ответит:
- Спи, еще ночь. - Или: - Какой Алик? Он у себя дома.
И старик то ли засыпал снова и начинал видеть старые сны, то ли это
были не сны, а все те же самые игры со временем, свернувшимся в круг.
Потом, при случае, мать рассказывала сыну, что отец совсем уже ничего
не соображает и не может отличить день от ночи и один день от другого, а сын
ее успокаивал - что в таком возрасте бывает и хуже. Он так это говорил, лишь
бы сказать что-нибудь в утешение и в поддержку матери. Не от души он это
говорил. Потому что занят был другим, занят какой ни есть, а жизнью, и
смерть на себя его внимания не отвлекала, и приближения ее пока не
замечалось - если не присматриваться и глубоко не задумываться. А если
задуматься хоть как-нибудь, то, конечно, сразу почувствуешь (вне зависимости
от возраста) ее приближение, ее, громко говоря, поступь. Но сыну нужно было
жить - каждый день, каждую ночь. Годами и десятилетиями. И он жил понемногу.
Вместо того, чтоб присматриваться и задумываться. Да еще о смерти.
И он говорил матери "бывает и хуже". Но он ошибался в оценках и
выводах. Потому что ни черта не смыслил в том, о чем говорил. Не смыслил и
смыслить не мог. Как никто не мог. Кроме старика Полухина. А сам он, может,
и мог, но для него все это было природным и понимания не требующим. Он в
этом жил. То есть, конечно, доживал. Доживал свой срок, не заостряя внимания
на том, как доживает и что по этому поводу думают другие. Он не был с ними,
не был здесь. Он здесь бывал. Время от времени.
Наверно, это называется стоять одной ногой в могиле. И это стояние
меняет человека, делает его другим, неузнаваемым, иногда - маразматиком. В
понимании молодых и здоровых, конечно. А он никакой не маразматик, он просто
отдаляется от этого мира и приближается к другому миру - миру пустоты, миру
пространства без времени. К миру, о котором ни науке, ни религии ничего
определенного неизвестно. Кроме того, что он другой. Да и это точно не
известно, и вполне возможно, что никакого другого мира нет вообще. Ни в
природе, ни в космосе, ни за его пределами.
И совсем не было старику Полухину жаль того, что он отдаляется и
удаляется от жизни, и может быть, исчезает. Не потому, что ему не о чем было
жалеть. Всем старикам есть о чем жалеть. Если они этого сколько-нибудь
хотят. Нет, он уходил спокойно, так как ничто больше здесь его не занимало.
Все у него уже случилось и все произошло. И он это почувствовал и осознал.
Самое важное - это осознать. После чего все и вся становится потихоньку
чужим, отваливается, опадает. И человек обретает свое одиночество.
Освобождается от интересов, от своей бывшей профессии, от людей, живших с
ним рядом и вместе, отделяясь от них и отстраняясь. Они не нужны ему больше,
хотя они есть, присутствуют и помогают дожить и преодолеть физическое
сопротивление доживания, неизбежное в конце уходящей жизни. Но все это они
делают откуда-то извне, из-за стены, из другого жизненного измерения.
Именно поэтому старик Полухин часто не узнавал собственного внука,
считая его сыном. Путая. Для него они слились в одно-единое привычное
человеческое существо, в продолжение его самого, что ли. Внук, правда,
противился этому слиянию, постоянно протестовал: "Я не Алик! Неужели трудно
запомнить?". Но старик пропускал его протесты мимо себя, никак на них не
отвечал и вниманием не удостаивал. И в следующий раз он опять называл внука
Аликом, то есть именем сына. Не доходили до него никакие протесты. От
протестов он был огражден. Чем-то плотным и непроницаемым. Возможно,
Короткие повести и рассказы 1998 - 2000 годов.
© Alexander Khurgin
Home page http://www.khurgin.liter.net
Email: khu@liter.net
Издатель Яков Соболевский, Днепропетровск, 2000г.
---------------------------------------------------------------
Короткие повести и рассказы 1998 - 2000 годов.
Короткие повести
Возвращение желаний
В песках у Яши
И они разошлись
Рассказы
Тяжелым тупым предметом
Исчезновение кресла и прочего
Картотека
Гуманоид
В Арктике
Не спас
Что с ним происходило, старик Полухин не объяснял. Ни в прошлом своем
не имел он особенности объяснять - никому и ничего, - ни тем более в
настоящем. Не научен он был объяснениям предаваться и уделять им какое-то
время и внимание. Да еще объяснениям о себе и своих соматических состояниях.
А понять это без объяснений, самостоятельно, никому не под силу. Это каждый
в свой срок понимает. Или не понимает никогда. Не успевает с рождения до
смерти понять или не суждено ему бывает от Бога, не дано. Так что каждый
поведение и общее состояние старика Полухина по-своему оценивал и определял.
На глаз или, проще сказать, наобум.
Обычно более молодые и крепкие о таких уходящих стариках говорят, что
они в детство впадают. Это когда престарелые люди выпадают из времени до
того, как выпасть из пространства. Но в детство, оно, может, и в детство - в
смысле немочи умственной и физической. Только в детстве немочь есть начало и
предвестие силы, а в старости она - ее конец. Или, по крайней мере, начало
конца, начало его приближения по финишной прямой.
Нет, было тут еще что-то. Кроме немочи. Та же самая радость, допустим.
На Полухина моментами что-то находило, и он радовался непрерывно по самым
ничтожным и незначительным поводам. Хотя... это тоже при желании объяснить
можно исчерпывающе. Тем же самым. Впал человек в детство и радуется, как
дитя. В детстве радуются, потому что все вокруг новое и неизвестное, и
ребенок, не имея пока ни разума, ни опыта, испытывает на каждом шагу радость
от новизны и познания всего подряд в окружающем мире. А в старости человек
радуется, но совсем другому. Радуется тому, что все еще что-то испытывает и
ощущает. Вкус мороженого фруктового, запах дождя из окна, тепло от воды в
ванной, радость пробуждения живым и способным встать с постели. А то и не
способным встать, но живым. Уж чем-чем, а радостями человек обеспечивается
на все свои возрасты и все свои годы. Они ему по прейскуранту, так сказать,
свыше предусмотрены. Надо только уметь эти радости видеть и - пока есть на
то силы и средства - не пропускать мимо себя незамеченными. А если
приходится их искать и находить - нужно уметь искать и находить. Но это
умеют далеко не все живущие. Некоторые пробуют искать, ищут и ничего,
никаких радостей вокруг себя не обнаруживают. А некоторые и не ищут, считая
это бесполезным занятием для недалеких, легковерных и наивных во всем людей.
И живут безрадостно, думая, что это соответствует норме и так может
продолжаться и должно быть. Не только в старости, но и в зрелые, и в молодые
годы, а также в юности и в детстве.
Иногда, правда, детское состояние старика Полухина выплескивалось
наружу странно и не вполне ординарно с общепринятой точки зрения и по мнению
здраво мыслящих членов его семьи. То он, лежа на боку, лицом к стене,
спрашивал у своей будущей вдовы - допоздна ли она делала уроки, когда
училась в девятом классе средней общеобразовательной школы, то говорил, что
ему нужно сдать два государственных экзамена по политической экономии и
диалектическому материализму, и пусть, говорил, ему не мешают готовиться
своим шумом и гамом, и пустяками в кухне. Случалось, когда жена выходила за
чем-нибудь из дому, он вскакивал и, суетясь, вынимал из шкафа костюм,
висевший там без надобности. Надевал его уверенными движениями, на которые
давно не был способен, прибегал, мелко шаркая, в кухню, садился к столу и
сидел. Причем сидел, умудрившись закинуть правую ногу на левую. Покуда жена
не обнаруживала его по возвращении в таком безумном, сидячем положении.
- Куда ты собрался? - спрашивала она.
- В институт, - отвечал старик, не выходивший на улицу года два.
- Еще рано, - говорила жена. - Раздевайся.
Но раздеться самостоятельно он уже не мог, и жена помогала ему, и
укладывала обессиленного в постель. А то она заставала его тихо плачущим.
Зайдет на него взглянуть, а он лежит на спине и плачет. Слезы из глаз
вытекают ручьями и стекают по морщинам, мимо ушей на подушку. Она даст ему
свою руку, он за нее подержится и плакать перестанет.
Видимо, в нем восстанавливалась какая-то связь с началом жизни. Видимо,
в сознании старика Полухина его собственная прожитая жизнь, жизнь,
подошедшая к логическому завершению, начинала закольцовываться, замыкаясь на
своем начале. И он терял в этом замыкающемся, а может быть, уже и
замкнувшемся круге ориентиры и жил в том времени, какое в данный момент ему
виделось. Не глазами виделось, ослабевшими от многолетнего напряженного
в`идения, а особым внутренним зрением. Зрением памяти, что ли. Так, наверно,
можно его назвать.
А видеться могло ему какое угодно время. Поскольку все события
располагались теперь не в уходящей, обратной, перспективе, а на окружности.
Сам старик Полухин пребывал внутри этой временн`ой окружности. И он видел
то, что было на ней в данную минуту перед его взглядом. Но в любом случае
взгляд его был направлен в прошлое, в прошедшее время, в то время, которого
давно нет. В никуда, получается, был направлен. А в настоящем времени он
фактически уже не существовал. Разве что короткими эпизодами, перебежками,
обрывками. И тратились эти обрывки на одевание-раздевание, еду и хождение в
туалет, измерение давления и принятие лекарств. На то, значит, что требовало
от него физических напряженных усилий и хоть какого-то умственного внимания.
Сосредоточенности на себе нынешнем требовало. И еще, может быть, спал он в
настоящем времени, хотя это тоже вопрос без ясности. Когда же его мыла или
брила жена, когда он сидел, дыша воздухом, на лоджии или смотрел лежа
телесериал - старик Полухин отсутствовал. Здесь, в реальном времени, во
времени, текущем для большинства. Потому что он находился в своем времени. И
чем ближе к смерти, тем реальнее становилось для него его собственное,
нереальное, время, тем дольше он там бывал душой и телом, тем реже оттуда
выползал. Но все-таки иногда выползал. Или, пожалуй, выныривал. Часто - для
себя самого неожиданно и зачем, неизвестно. Он просто обнаруживал, что
пытается перевести свое беспомощное тело в сидячее положение, натягивая
веревочную лестницу, специально придуманную иностранцами для тех, у кого не
хватает сил подняться с постели напряжением собственных мышц.
- Куда ты собрался? - говорила жена.
- Мне надо, - говорил старик.
- Куда надо?
- Надо, - и шел в туалет. И там запирался.
- Зачем ты запираешься? - кричала жена.
Но старик Полухин ее не слушал. Он обязательно, как назло, запирался в
туалете. Видимо, по привычке, выработавшейся за десятки предыдущих лет и
автоматически безотказно срабатывавшей, управляя его движениями. Раньше, год
или два назад, он так же запирался в ванной. Хотя уже поскальзывался там,
падал и лежал - потому что сильно ударялся и головой, и всем телом.
Кончилось тем, что сын пришел и вывинтил из двери крючок.
С туалетом в результате получилось приблизительно то же самое, то, чего
жена и опасалась. Старик пошел туда на рассвете, когда она спала, заперся,
сел и запрокинулся назад. Он сидел и не мог встать. Сидел и молчал.
Собираясь с силами. А силы не собирались. Их не было. Они, наоборот, от него
уходили и его покидали. И он сидел, потея, полупровалившись в унитаз, пока
жена не почувствовала неладное.
Ее сознание даже сквозь сон следило за стариком. Наверно, она боялась,
чтоб он не умер во сне. А то говорят - повезло человеку счастливо умереть.
Уснул и не проснулся. А кто это знает, что не проснулся? Что умер во сне,
под защитой сна. Жена склонна была думать, что это окружающие, близкие,
спят, когда человек умирает. А он умирает как положено, без льгот. Встречает
свою смерть один на один, в полном отсутствии посредников и адвокатов. И
может быть, Бог умышленно делает так, чтобы все остальные - пока посторонние
и непричастные - спали без задних ног. И не мешали своим неуместным
присутствием и мельтешеньем, и чтобы не стали невольно посвященными в
последнее таинство жизни раньше времени. А некоторых Он усыпляет, чтоб нос
свой не совали, куда не надо, из чистого бездумного любопытства, или по
другой какой-либо причине отодвигает подальше. И многие доживают до
старости, так ни разу смерти и не увидев воочию, а увидев только обряд
погребенья. И они приходят или приезжают к началу этого обряда и всегда
произносят одну и ту же глуповатую фразу: "Ну как же так, еще позавчера был
жив человек, а сегодня его хоронят?".
Короче говоря, сонное сознание жены все отмечало. До мелочей. И уж
точно отмечало, если он вставал. И она всегда ругала старика в его же
интересах, мол, куда тебя несет? У тебя утка есть. Но старика охватывало
неуправляемое, дикое упрямство, и он говорил:
- Мне надо.
И тогда ничто не могло его остановить. Ни доводы, ни ругань, ни
уговоры. Он в затмении вставал и, двигая по полу слабые, неподнимающиеся
ноги, шел к своей цели из последних сил.
Жена открыла глаза, увидела, что старика нет на месте, встала, подошла
к туалетной двери. Спросила:
- Что ты там делаешь?
- Застрял, - ответил старик.
Жена подергала дверь.
- Откинь крючок.
- Не могу.
Она еще подергала и поняла, что и она не может. Вышла в кухню, взяла
тонкий нож. Попробовала поддеть крючок ножом. Не получилось. Дверь прилегала
к выступу косяка, и нож насквозь не проходил.
- Ты давно там? - спросила жена.
- Давно.
- Почему не звал?
Молчание. Тишина. Не слышно ни одного звука. Ни дыхания, ни сопения,
ничего.
Конечно, очень давно он там сидеть не мог. Она спит чутко, и несмотря
на сон, слышала, как он выходил. И организм ее был в готовности начеку. И
когда старик не вернулся в предполагаемый момент, мозг дал ей знак и поднял
на ноги. К сожалению, не сразу, как обычно - потому что очень она устала
накануне и спала крепче, чем спит всегда. Значит, минут десять он мог там
сидеть. Для него десять минут - это много.
Жена посмотрела на часы. Около пяти. Она влезла в халат и вышла.
Позвонила в дверь напротив. Сосед - водитель чего-то рейсового - рано уходил
на работу и спать был не должен. Дверь не открыли. Она позвонила еще раз и
вспомнила, что вчера была суббота, сегодня воскресенье. А по субботам и
воскресеньям соседи на так называемой даче вкалывают. Витамины выращивая на
зиму экологически чистые. Жена старика подумала и позвонила в другую дверь.
Светка открыла. Заспанная и недовольная. У нее дачи нет. Жена старика
сказала:
- Извини. Гена дома?
- Гена ушел.
- Куда?
- От меня ушел.
Светка, наконец, проснулась. Произнеся эту фразу.
- А зачем вам Гена?
- Туалет открыть.
- Какой туалет?
Светка, еще не поняв, что произошло и в чем суть дела, зашла в
квартиру. Подошла к нужной двери. Подергала за ручку.
- Надо сорвать крючок, - сказала жена старика.
Светка дернула как следует, и дверь распахнулась.
Старик Полухин почти лежал на унитазе. Головой опираясь на белый
сливной бачок. И протягивал одну руку. Ноги были стреножены трусами и не
касались пола.
- Чего это он? - сказала Светка.
- Спасибо, - сказала жена старика Полухина. И Светка пошла спать.
Обожая утренний сон.
- Ну что, доходился? - жена взяла старика за руку, потянула на себя,
поставила вертикально и повела к дивану. Его ноги пошатывались и дрожали. -
Надо ему. На унитазе ему надо умереть. Для красоты всем в пику.
То, что старик Полухин не звал ее и не просил помощи, больше всего
обижало жену. И злило. Потому что ее злило все обидное и непонятное. Ну
почему он молчал, почему не крикнул? На крик-то, пусть слабый и короткий, у
него хватило бы сил. Может, из своей вечной, идиотской скромности: не хотел
будить и беспокоить. Может, из упрямства, не менее идиотского и не менее
вечного. А может, и вообще не понимал он, что с ним происходит. Ночью у него
голова работала совсем плохо. Еще хуже, чем днем.
А если скромность, так она и в более молодые годы жену до белого и
всякого иного каления доводила. Бесило ее, что жил он в доме как-то бочком,
стараясь никому не помешать, никого не тронуть, не задеть. В стороне от всех
он жил. Или не в стороне, а в сторонке. На работе не боялся никого и ничего,
стоя всегда на своем, как пень. А вне работы и должностных обязанностей, в
домашней уютной обстановке, его узнать было нельзя. Вроде чужое место он в
жизни занимал и ждал, что придут и сгонят его в любую минуту с позором. Он
же за всю их совместную жизнь поесть ни разу не попросил. Всегда она у него
спрашивала:
- Есть хочешь?
А он всегда отвечал:
- Не очень, - или: - Успеется.
И надо было понимать, что он голоден, как собака, потерявшаяся неделю
назад.
- А сказать ты не можешь? - возмущалась жена. А он говорил:
- Ну, ты же занята.
Она когда-то давно, давным-давно, незабываемый эксперимент провела.
Ради спортивного интереса. Не предлагала ему весь выходной день есть, с утра
до ночи. Думала "попросит - дам". Не попросил. И спать собрался ложиться ни
разу не евши. Конечно, она дала ему ужин, но кричала на него, и плакала.
- Я не служанка, - кричала, - и в мой супружеский долг не входит еду
тебе по часам подавать. Хочешь - попроси. Или сам возьми. Холодильник на
замок не запирается.
Но ничего этот ее экспериментальный демарш, конечно, не изменил. И крик
ее не изменил, и плач.
А после случая с крючком - когда его не стало, когда вырвала его из
стены Светка - старик Полухин все же смирился со своей прогрессирующей
немощью и с настойчивыми требованиями жены, стал себя как-то контролировать
и в туалет ходить без настоящей надобности прекратил. Стал ходить в свою
утку, которую до этого старался как мог игнорировать. А если нужно было
другое, звал жену и говорил одно слово "проводи". Или сам шел, держась за
стену и спеша, чтобы успеть дойти. И еще реже после случая с крючком стал он
выходить из своего времени в общее. Только по крайней надобности выходил -
как в общий коммунальный коридор из своей комнаты.
И он понял и осознал значение слов "в мое время". Он и сам произносил в
жизни эти слова многократно и неосмысленно - мол, вот в мое время было так,
а не так, как сейчас. Но то, что у него есть свое время, по-настоящему понял
он лишь недавно. И у каждого человека оно есть - время, которое принадлежит
только ему, а другим не принадлежит. Но в старости это "мое время"
становится безраздельной собственностью, попадает во власть человека,
прожившего его поминутно от рождения до текущих и истекающих дней. Наверно,
поэтому старику Полухину легко вспоминалось все - из любого отрезка
прошедших лет. То есть не вспоминалось. Виделось. Что лишний раз
подтверждает гипотезу о замкнутости личного человеческого времени, о
временн`ом круге старости.
Когда время, идя вперед, уходит и остается сзади, а ты, родившись и до
определенного возраста - тоже идешь вперед, шагая в ногу со временем,
прошлое от тебя все удаляется и удаляется и, значит, вспоминать его чем
дальше, тем труднее. Потом ты останавливаешься и уже никуда не идешь, а
стоишь в ожидании. И тогда время - твое время - не может идти как прежде,
поскольку получится, что оно тебя бросило и пошло без тебя. Кстати, общее
время так и поступает. А твое время не может тебя бросить, и оно перестает
идти вперед и уходить, оставаясь сзади, и начинает обходить тебя,
закругляться, окружать. Пока не превратится в круг с тобою в центре. И таким
образом все события, все дни, какие ты прожил, оказываются, как уже было
сказано, на окружности, на одинаковом от тебя расстоянии, все в пределах
видимости, в пределах досягаемости. Мало того, они становятся все ближе к
тебе - потому что замкнувшись, круг начинает сжиматься. И когда он сожмется
окончательно и превратится в точку - ты умрешь, потому что ты и есть эта
самая точка, и деваться тебе из нее некуда. Нельзя убежать из точки. Из
точки можно только одно - исчезнуть.
Возможно, старик Полухин все это стал понимать и не столько понимать -
понимают это в общем-то все, - сколько осознавать. Осознавать не отвлеченно,
не в общем и целом, а применительно к себе. И все остальное, его окружающее,
перестало для него быть и существовать. Потеряло всяческий смысл и живой
интерес. Старик стоял в центре своего круга и наблюдал за его медленным
коловращением, понимая, что стоит в центре воронки, и она неспешно его
засасывает. Так, во всяком случае, ему представлялось.
Но он не испытывал никакого страха перед надвигающейся бесконечностью,
и других тому подобных страхов - не испытывал. Он, скорее, играл своим
кругом, развлекался, останавливая взгляд на каком-нибудь его отрезке и
получая этот отрезок - отрезок ушедшего несуществующего времени - в свое
безраздельное пользование и распоряжение. Правда, не совсем в безраздельное.
Как-то старик Полухин попробовал увидеть один незначительный эпизод своего
детства не так, как было в реальности прошлого, а по-другому. Специально
попробовал его изменить. И ничего у старика Полухина не получилось. Эпизод
на одном и том же месте заклинивало, и он возвращался в свое начало. И
старик Полухин, Полухин-ребенок, мальчик, все убегал и убегал от страшных
дворовых мальчишек в фуражках, а она стояла у подъезда своего дома,
всхлипывала, теребила ленту и видела, как он вместо того, чтобы героически
принять неравный бой, бежит, мелькая ногами. И по щеке у нее замедленно
катилась слеза. И подкорректировать, подправить позорное бегство, просто в
своем воображении, в своей памяти подправить, не мог старик Полухин. Хотел -
и не мог. И случай, когда мужик тот скользкий свалился в вестибюле на пол -
вспоминался неизменно, со словом "инфаркт" в финале, и никак по-иному
увидеть его не удавалось. С другими эпизодами все выходило точно так же. Они
не поддавались корректировке и правке, а повторялись в одном нерушимом
окаменевшем варианте - так и никак иначе. Видимо, прошлое все же нельзя
изменить. Даже не имея корыстных, далеко идущих целей, даже для себя, для
собственного маленького удовольствия - когда никто об этом и не узнает. Оно
- прошлое - не терпит над собой никаких манипуляций, противится изменениям,
а тем, кто пытается его изменить насильственно - как-нибудь обязательно
препятствует. Или и того хуже - мстит. Прошлое может быть мстительным. Если,
конечно, ему как следует насолить или же хорошо, основательно, в нем
нагадить.
Впрочем, это никак к старику Полухину не относится. С прошлым у него
все более или менее в порядке. Так, видно, ему посчастливилось. Больше, чем
другим его ровесникам, жившим с ним рядом плечом к плечу. Посчастливилось,
во-первых, потому что он, в отличие от них, до сих пор продолжает жить и
умрет своей собственной естественной смертью. Сейчас это можно сказать с
точностью и уверенностью. А во-вторых, ему повезло, что другие по его вине
не умерли раньше времени, назначенного им природой. Один случай только был у
него в жизни такой, с этим мужиком скользким. Но старик Полухин и на самом
страшном суде скажет во всеуслышание, что не виноват он и что все сделал
так, как положено было сделать, поступив по чести и совести. Он заключение
написал. А неприятный мужик, который за ним пришел, прочел, что там
написано, вспотел, упал в вестибюле мешком и все. Инфаркт миокарда с ним
приключился обширный. И он умер прямо не сходя с места. Наверно, испугался,
что посадят его надолго, и подумал "лучше умереть". Поэтому он умер. А не по
вине старика Полухина.
Приходил сын. Часто или не часто, старик не улавливал. Но приходил. И
оставался ночевать, и жил не по одному дню, а по несколько. Наверно, дня по
два. Придя, сын всегда заглядывал к нему и спрашивал, как старик себя
чувствует, и старик, если не спал и не был во временн`ой прострации, всегда
отвечал "ничего". А сын говорил "ну и хорошо".
Потом сын уходил в свою комнату и оставался там. И заходил к отцу
только по вынужденной какой-нибудь необходимости, матери, к примеру, помочь.
Неудобно ему было почему-то - смотреть на отца в его нынешнем виде. Его вид
неловкость в сыне вызывал, острую. Особенно если мать мыла или одевала отца,
или меняла ему испачканное постельное белье. И сын сидел в своей комнате
практически не выходя. За дверью мать ходила босиком туда и сюда, гремела
посудой, шелестела упаковками от лекарств, и они в ее неловких уже руках
поскрипывали и потрескивали. В коридоре щелкал то и дело выключатель. Вслед
за его щелканьем открывались и закрывались двери ванной и туалетной, и за
ними что-то происходило. Потом текла и обрушивалась вниз с шумом вода. И
снова открывались и закрывались двери, и снова щелкал выключатель.
Сын под эти бытовые звуки что-то делал или не делал ничего у себя в
комнате, а старику казалось, что он проспит и опоздает на работу, и это
доставит ему лишние ненужные неудобства. Старику казалось, что он волнуется
о сыне и его делах. Хотя и не знал старик Полухин, в котором часу начинается
у сына работа, и где он работает, и кем работает - тоже не знал. То есть он
знал когда-то, раньше, в прошлом, но забыл за ненадобностью это помнить. Да
и у сына с тех пор все могло измениться. Или не все, а что-то. Все не
изменяется ни у кого и никогда, поскольку самое главное - течение времени -
вообще неизменно. И всем известная избитая истина на самом деле звучит не
так, как принято думать, а иначе. "Все течет, ничего не меняется". Вот как
она звучит.
Волновался о сыне старик Полухин вяло, недолго и не попадая в реальное
время суток. В основном, спросонья. Откроет глаза и вдруг скажет:
- Аня, Алик уже ушел?
А Аня - тоже со сна - ему ответит:
- Спи, еще ночь. - Или: - Какой Алик? Он у себя дома.
И старик то ли засыпал снова и начинал видеть старые сны, то ли это
были не сны, а все те же самые игры со временем, свернувшимся в круг.
Потом, при случае, мать рассказывала сыну, что отец совсем уже ничего
не соображает и не может отличить день от ночи и один день от другого, а сын
ее успокаивал - что в таком возрасте бывает и хуже. Он так это говорил, лишь
бы сказать что-нибудь в утешение и в поддержку матери. Не от души он это
говорил. Потому что занят был другим, занят какой ни есть, а жизнью, и
смерть на себя его внимания не отвлекала, и приближения ее пока не
замечалось - если не присматриваться и глубоко не задумываться. А если
задуматься хоть как-нибудь, то, конечно, сразу почувствуешь (вне зависимости
от возраста) ее приближение, ее, громко говоря, поступь. Но сыну нужно было
жить - каждый день, каждую ночь. Годами и десятилетиями. И он жил понемногу.
Вместо того, чтоб присматриваться и задумываться. Да еще о смерти.
И он говорил матери "бывает и хуже". Но он ошибался в оценках и
выводах. Потому что ни черта не смыслил в том, о чем говорил. Не смыслил и
смыслить не мог. Как никто не мог. Кроме старика Полухина. А сам он, может,
и мог, но для него все это было природным и понимания не требующим. Он в
этом жил. То есть, конечно, доживал. Доживал свой срок, не заостряя внимания
на том, как доживает и что по этому поводу думают другие. Он не был с ними,
не был здесь. Он здесь бывал. Время от времени.
Наверно, это называется стоять одной ногой в могиле. И это стояние
меняет человека, делает его другим, неузнаваемым, иногда - маразматиком. В
понимании молодых и здоровых, конечно. А он никакой не маразматик, он просто
отдаляется от этого мира и приближается к другому миру - миру пустоты, миру
пространства без времени. К миру, о котором ни науке, ни религии ничего
определенного неизвестно. Кроме того, что он другой. Да и это точно не
известно, и вполне возможно, что никакого другого мира нет вообще. Ни в
природе, ни в космосе, ни за его пределами.
И совсем не было старику Полухину жаль того, что он отдаляется и
удаляется от жизни, и может быть, исчезает. Не потому, что ему не о чем было
жалеть. Всем старикам есть о чем жалеть. Если они этого сколько-нибудь
хотят. Нет, он уходил спокойно, так как ничто больше здесь его не занимало.
Все у него уже случилось и все произошло. И он это почувствовал и осознал.
Самое важное - это осознать. После чего все и вся становится потихоньку
чужим, отваливается, опадает. И человек обретает свое одиночество.
Освобождается от интересов, от своей бывшей профессии, от людей, живших с
ним рядом и вместе, отделяясь от них и отстраняясь. Они не нужны ему больше,
хотя они есть, присутствуют и помогают дожить и преодолеть физическое
сопротивление доживания, неизбежное в конце уходящей жизни. Но все это они
делают откуда-то извне, из-за стены, из другого жизненного измерения.
Именно поэтому старик Полухин часто не узнавал собственного внука,
считая его сыном. Путая. Для него они слились в одно-единое привычное
человеческое существо, в продолжение его самого, что ли. Внук, правда,
противился этому слиянию, постоянно протестовал: "Я не Алик! Неужели трудно
запомнить?". Но старик пропускал его протесты мимо себя, никак на них не
отвечал и вниманием не удостаивал. И в следующий раз он опять называл внука
Аликом, то есть именем сына. Не доходили до него никакие протесты. От
протестов он был огражден. Чем-то плотным и непроницаемым. Возможно,