один, для меня. Ты - сам напросился.
И мы вошли в гостиницу, в холл, в коридор, потом в свою комнату, потом
в ванную, потом в ванну. Только прохлады ради. Ни за чем другим. Вода в
кране, слава Аллаху, была. Мы с удовольствием помыли друг друга, и Дина
сказала:
- Как-то странно мы себя здесь ведем. По-братски.
- По-моему, мы никак себя не ведем, - сказал я.
- Это-то и странно. Тебе же тоже безразлично мое присутствие тут, в
ванне?
- "Тоже" - хорошо сказано... тоже...
Но тогда хотя бы была вода. Да и Дина - была. Со мной. В одной ванне. Я
ее видел, прикасался к ней, был с ней - в смысле, рядом, и она у меня была.
Сейчас у меня не было ни Дины, ни воды. И я теперь уже не знаю, что мне
нужно больше - чтобы пришла Дина или чтобы пошла вода. Нужно и то, и другое.
И лучше, если немедленно. Не медленно, а быстро.
И конечно, когда тебе нужно одно, получаешь ты совершенно другое.
Вместо воды и вместо Дины пришла сонная дежурная портье. Она открыла дверь,
вошла и сказала не мне, а стенке: "Ки вам пиришли".
- Кто? - спросила не стенка, а я.
- Я.
Мимо портье в дверь протиснулся очень большой пыльный человек. Он
улыбался, оседал и кивал головой. Как фарфоровый болванчик. Когда я был
совсем маленьким, такой болванчик стоял на сооружении из дерева под
названием "сервант" и покачивал блестящей хрупкой головенкой - от шагов, от
сквозняка, от звука голосов. Мама очень его любила, любовалась им, всем его
показывала. Этот, пришедший, кивал головой по собственной воле и
собственному желанию. Кивал и задавал идиотские вопросы. И не ждал, пока я
на них отвечу. Он говорил:
- Ну как вам у нас - хорошо? - и: - Как вы себя чувствуете - не жарко?
- и даже: - Как жена, как дети?
Говорил этот болванчик без всякого акцента. Хотя то, что он говорил,
можно было и не говорить. Но самое интересное произошло через две минуты. Он
покивал, поулыбался, повернулся и ушел. Осторожно прикрыв за собой дверь. До
свидания он мне не сказал.
А я сказал:
- Бред какой-то.
И подумал: "Может, это у меня галлюцинации от жары начались? Может, я
все-таки перегрелся под белым солнцем пустыни?"
Естественно, мои вопросы остались без ответов точно так же, как и
вопросы моего недавнего гостя.
Нет, конечно, измена Яше, шариат и прочие страсти по исламу - все это
было чепухой. Это я начитался газет. Или телевизора насмотрелся. Что еще
хуже и вреднее. Для зрения и для психики. И воображение от телевизора вполне
может пострадать, в смысле стать излишне богатым. А лишнее богатство
воображения, как и любое лишнее богатство, к добру не приводит - наоборот,
оно приводит ко злу. Если бы они хотели нас использовать в качестве
исходного материала для образцово-показательной казни, они бы, как минимум,
не позволили нам жить самим без присмотра в гостинице и не тратили денег на
наше содержание. Привезли бы, заперли и никаких забот. Никакой возни, и не
надо опасаться, что мы смоемся. Не надо за нами следить. Хотя и так за нами
никто не следил. Всю неделю мы были любезно предоставлены сами себе и почему
не уехали - сказать трудно. Дина чего-то упорно ждала, не совершая никаких
резких движений, и я ждал вместе с ней.
Кстати, казнь в лучших традициях средневековья - не единственная из
гипотез, пришедших мне на ум. Оказалось, что я большой специалист по
гипотезам - Дина сказала "гипотезер". Почему бы им не потребовать за нас
выкуп - подумал я. Жаль эта красивая гипотеза отпала еще быстрее предыдущей.
Во-первых, можно было найти кого-то поближе, а во-вторых, какой и с кого за
нас можно взять выкуп? Нет такого дурака, который согласился бы за наше
освобождение что-нибудь заплатить. Его нет в природе, нет нигде, ни в
северном полушарии, ни в южном. Не родился еще такой человек, в смысле такой
идиот. Даже обидно. Ведь действительно выходит, что мы, симпатичная, в
общем-то пара, два неплохих человека - никому по-настоящему не нужны. Наша
жизнь и угроза ей всем до лампочки. И никто не захочет расстаться со своими
паршивыми деньгами из-за и ради нас. Потому что вообще никто никому не
нужен. А сейчас даже и я Дине не нужен. Судя по всему. Надеюсь, что это
временно. И вынужденно. Поскольку на нее навалилось неожиданное и непонятное
горе. Как ни крути, а смерть мужа, пусть и фиктивного, это смерть близкого -
или, может быть, близко знакомого - человека. Я думаю, если бы Яша тогда
скоропостижно не смылся, Дина и сегодня жила бы с ним в полном согласии и ни
о ком другом не мечтала и не помышляла. Но он смылся.
Теперь его хоронили. Во всяком случае, нам так сказали. Своими глазами
покойника я не видел, не имел, как говорится, чести и счастья - держась от
него подальше. Дина тоже его в лоб не целовала и как следует не видела.
Только издали. Вообще к носилкам никто по-настоящему близко не подходил.
Кроме тех, кто их нес. Каким-то странным образом живые были постоянно
отделены от мертвого некоторым расстоянием. Что дало мне повод подумать - а
не умер ли Яша от чего-нибудь очень инфекционного и заразного. Кроме того,
я, конечно, подумал - что, возможно, это и не Яша, возможно, под его видом
инкогнито хоронят другого покойника. Но это предположение вообще уже ни в
какие ворота не лезло, годилось для американского кино, и я его отбросил за
непригодностью и несуразностью.
А сейчас вот не возвращается Дина. Задерживается. Черт меня дернул уйти
без нее в гостиницу. Главное, я не посмотрел уходя на часы, и не
представляю, сколько прошло времени - двадцать минут, тридцать, сорок? Я
решил засечь время хотя бы сейчас, хотя бы с опозданием. Поднял руку к
глазам. Часов на руке не было. Ну да, очевидно, я снял их перед тем, как
идти в ванную. Я поискал часы на столе, в карманах. Часов не было нигде. Но
возможно, их не было вообще. Возможно, я забыл их дома. Да нет, не забыл.
Были на мне часы и в аэропорту, и в гостинице. Я помню, что были. А теперь
их нет. Неужели эти гостиничные тетки еще и поворовывают по мере
возможностей? Или это не тетки?
Часы есть в холле. Я вышел из комнаты и подошел к ним, висящим на голой
зеленой стене. Часы показывали девять. Что "девять" - неясно. Девять утра
быть сейчас не могло, девять вечера - тем более. Ну и, конечно, вряд ли они
показывали московское время. Откуда здесь оно? Тем более что и по
московскому сейчас не девять. Сколько угодно, но не девять. Задавать вопросы
пьющим чай не хотелось. И вообще не хотелось ничего. Только бы все это
как-нибудь естественно, само собой закончилось. Чтобы вернуться в привычную
и знакомую жизнь, в свое освоенное пространство. Там и время течет как-то не
так, как-то иначе, хотя сменяется довольно мучительно. Но одно дело, когда
мучительно сменяется, другое, когда мучительно течет.
Я почувствовал, что стою перед часами гораздо дольше, чем может стоять
перед часами человек для того, чтобы узнать время. Нужно было возвращаться.
В номер. И я уже отвернулся от стены и сделал шаг в сторону коридора. Но
услышал звук отворяющейся входной двери. Я посмотрел на дверь. Пьющие чай
тоже на нее посмотрели. Вошел человек. Мужчина. Похожий на нашего азиата, но
моложе. Возможно - брат. Или не брат. Для нашего непривычного глаза все
азиаты - братья, похожие друг на друга. Одет он был обычно - весь в белом.
Голова повязана не то шарфом, не то платком, не то полотенцем. Лицо внутри
повязки коричнево-желтое, сухое и плоское. Как на плохом рисунке.
На пьющих чай никакого внимания вошедший не обратил. Прошел мимо, как
будто их не было в помещении. А мне он сказал:
- Ты здесь? Хорошо.
Этот визитер тоже говорил без акцента. Хотя и с еле неуловимой
неправильностью. Скорее южной, чем восточной.
- Мы знакомы? - спросил я.
- Нет, - сказал он. - Зачем?
- Чтобы знать того, кто знает тебя.
- Зачем?
На этом беседа исчерпалась. У нас не было больше общих тем. Собственно,
у нас их совсем не было. Меня, конечно, интересовала цель его появления. Но
я понимал, что спрашивать о ней бесполезно. Этот захочет сказать - скажет.
Не захочет - ничто его не заставит. И никто.
- Будешь здесь ждать или пойдешь?
Вот. Значит, сейчас я все и узнаю.
- Ждать долго?
Молчание. Он даже плечами не пожал. Стоял не шевелясь.
- А куда идти?
То же самое.
- Где Дина?
Никакого видимого эффекта. Никакой, самой минимальной реакции.
Ну нет так нет. Я обошел его слева и ступил в коридор. Он остался
стоять. Я открыл дверь номера и вошел в нее. Дверь за собой закрыл. И запер.
Какое-то время я ждал, что он постучит, и мне хотелось схватить его за
горло и душить. Но он не постучал. Видимо, ушел. Решил, что я не хочу идти с
ним, а хочу ждать здесь. Если б он еще сказал, чего я должен ждать. Я, когда
знаю, чего, и то ждать не люблю. А когда не знаю - это просто тихое надо
мной издевательство, пытка, проверка нервов на прочность и на разрыв. На
такое ожидание мои нервы не годятся. Не предназначены они для таких вещей.
Я походил по комнате - по периметру и по диагоналям. Заглянул в ванную.
Открыл кран. Теперь кран зашипел и забулькал. Из него выстрелил пучок ржавых
брызг, оставив на дне и стенках ванны рыжие пятна, пятнышки и подтеки. Затем
шипение ослабело и прекратилось, иссякнув. И стало понятно, что Дина не
возвращается не потому, что церемония до сих пор продолжается. То есть,
возможно, она и продолжается, но в другой форме и в другом месте. Интересно,
бывают ли у них поминки? А если бывают, то долгая ли это песня?
Я снова разделся и снова лег. Если лежать на спине без подушки и совсем
не двигаться, жару переносишь легче. Правда, в голову начинает лезть черт
знает что. Какие-то истории из прошлого, не к месту смешные, а главное,
никак не связанные с жарой, Диной, Яшей и прочей Азией. Не связанные ни с
кем и ни с чем сегодняшним...
В раннем детстве у меня была нянька. Баба Даша. Огромная бабища с ногой
сорок третьего размера. Родители работали на две ставки. Что такое ясли, в
поселке тогда еще не знали. Когда я не хотел спать, баба Даша не пела мне
колыбельных и не баюкала. Она говорила: "Спы, а то я тоби зроблю!" И я
моментально засыпал...
...К поезду шли довольно поздно. По какой-то длинной темной улице. Я
понял, что до вокзала не дотяну. Зашел за угол и облегчил себе душу.
Облегчил и только после этого огляделся. Оказалось, что я стою на
центральной улице города - неплохо освещенной и довольно людной...
Господи, что за чушь? Что за черт? Мне только детско-юношеских
воспоминаний не хватает сейчас для полного и окончательного счастья. Именно
сейчас. Господи, Господи. Однажды к Пасхе я отправил Гене Львову телеграмму:
"Христос воскрес Берлин". И тут же получил ответ: "Воистину Львов". Получил
и еще раз убедился в совершенной неудобоваримости наших с ним фамилий.
Особенно моей. По ее поводу шутили все, кому не лень и кому лень. Еще первая
моя свадьба началась с объявления того же Гены Львова: "Вы присутствуете при
взятии Берлина, - пауза, - в мужья". И все подхватили эту сверхоригинальную
мысль и бросились радостно без удержу шутить: "Берлин пал", "Берлин не
выдержал осады". Я уж не говорю о том, что все возможные конферансье
изгалялись не покладая рук во всех клубах и домах культуры нашей великой
области, равной (это между прочим) Швейцарии: "Поет Берлин! Не весь, а
Игорь." И тому подобное. Я давно не обращаю на это внимания, как не обращаю
его на то, что ударение в моей фамилии ставят не туда. Ударение в ней - на
"е", а не на "и". И если бы конферансье знали про трудную жизнь Ахматовой и
слышали что-нибудь про Исайю Берлина, они бы ставили ударение правильно. Но
они, естественно, не слышали. Ну, да ладно. Я и сам узнал о моем этом
однофамильце не слишком давно. Что жить мне ни в какой степени не мешало. Не
страдал я от своего незнания и от знания - не страдаю. А вот один мой
знакомый в советские времена очень из-за своей фамилии страдал. Причем
фамилия у него была не Рабинович, не Кацнельсон и даже не Блюменфельд, а
наоборот - Ярусский. Нормальная в общем фамилия. Если бы этот Ярусский не
менял место работы по два раза в году. И выглядело это так. Приходил он в
отдел кадров, начальник говорил: "Фамилия". "Ярусский". Начальник пристально
смотрел на его семитский нос и такие же глаза и говорил: "Подождите вы с
национальностью. Фамилия". "Ярусский, - говорил знакомый. - Понимаете?
Я-рус-ский". И так далее. Короче, "Авас" Жванецкого чистой воды.
К слову, то же самое продолжалось и в Израиле, куда Ярусский уехал от
всех начальников всех отделов кадров всего Советского Союза. Прямо в
аэропорту, где принимали репатриантов, его попросили назвать фамилию, и он
ее назвал: "Ярусский". "Чего вы тогда к нам приехали? - обиделась служащая.
- Сидели бы в своей любимой России". И снова ему пришлось объяснять, что
"Ярусский" - это фамилия такая. Еврейская...
И может быть, он объясняет это по сей день, если, конечно, еще жив и не
додумался сменить свою обманчивую фамилию хотя бы на фамилию жены...
...Кажется, я все-таки уснул и сколько-то времени проспал. Сколько,
определить невозможно. То ли пятнадцать минут, то ли час. Вообще я неплохо
ориентируюсь во времени. Какие-то внутренние часы у меня есть. Но, похоже,
что в чужом пространстве они не работают. Я давно подозревал, что время и
пространство связаны между собой довольно крепко. Не представляю, как, и чем
- тоже не представляю, но связь эта существует. Потому что чувствуется.
Может, это и не весомый аргумент. Для кого-то. А для меня - вполне. Я могу
даже закон природы сформулировать: все, что чувствуется - существует. А
чувствуется если не все, то почти все. Правда, не всеми. И не всегда. Сейчас
мне кажется, что я не чувствую ничего. Атрофировался у меня чувственный
аппарат. Надеюсь, что не навсегда. Хотя положение такое, что чувствовать, в
общем, и нечего. Кроме возможной, надвигающейся на нас опасности. Но я и ее
не чувствую. Мои умозаключения никак во мне не отозвались. Остались чисто
теоретическими умственными предположениями. Вернее - пока остались. Что
будет через час, я не знаю. И опять же не чувствую.
Стук в дверь. Кто это может стучать? Гостиничные входят не только без
стука, но и без предупреждения. Дина стучать не станет. Значит, опять
какие-нибудь идиотские загадочные в своей бессмысленности гости.
Но нет, под дверью стоит портье. И поза у нее почтительная -
бумерангом.
- Тилифон. Вас, - говорит она. В голосе все то же почтение. Этого еще
не хватало.
Я понимаю, конечно, что теоретически мне могут позвонить. Но кому это
понадобилось? Иду к телефону. Трубка лежит на боку и шипит. Прижимаю ее к
уху.
- Алло.
- Это я, - говорит Дина. Слышимость - ужасная. Как сквозь летящий
песок. - Ты меня слышишь?
Я говорю:
- Слышу.
- Никуда не уходи, - кричит она. - Жди.
- Я жду.
Шипенье в трубке сменяют короткие гудки. Сильные и чистые. И слишком уж
частые. Кладу трубку на место. Стою. Портье стоит у меня за спиной,
поскольку я перегородил собой проход в барьере. Я поворачиваюсь к ней лицом.
Она отодвигается в сторону, уступая мне дорогу.
Что ж она меня так зауважала? Что произошло и что она знает такого,
чего не знаю я?
- Как дела?
Портье делает еще полшага назад и, улыбнувшись, застывает.
- Что ж вы за люди такие, - говорю я. - То "виселю", то улыбаетесь,
будто с цепи сорвались.
Портье не двигается. Она в неподвижности. Тогда двигаюсь я. Двигаюсь и
иду к себе, бормоча "жди, жди, а я что делаю?"
В моей комнате стоит какой-то пацан. Стоит и смотрит на меня с
напряжением. Задрали! Как сюда попал - непонятно. То есть понятно, что
изнутри гостиницы. Где-то он тут был, и когда меня позвали к телефону,
вошел.
Я стоял и ждал. Ничего не спрашивая. Он тоже молчал. Наконец, выдавил
из себя:
- Иди-от...
- Что? - я возмутился и собрался выкинуть этого пацана за дверь.
Несмотря на то, что понимал - это может оказаться себе дороже. Но пацан
напрягся еще сильнее и снова выдавил:
- Идди-от...
Выдавил, замахал головой - в смысле "нет-нет-нет" - и выпалил: - Иди
отсюда.
- Куда? - спросил я. - И зачем?
Пацан сказал:
- Нне ззнаю. Я пппредупредил.
Да, веселые похороны. Мир приключений прямо. Идти мне отсюда было,
конечно, некуда. Куда я мог уйти? Один. Без Дины. Никуда не мог. Значит,
оставалось не обращать на этого заикающегося пацана внимания. И на слова его
изуродованные - тоже не обращать. Забыть. И ждать. Дина ведь сказала - жди.
Специально звонила, чтобы сказать одно слово. Зачем-то же она это сделала.
Поэтому, естественно, будем ждать. И никаких заик. Никаких приглашений.
Никаких вопросов-ответов с предупреждениями. Я отодвинул заику рукой, как
предмет, и он отодвинулся. Теперь можно было лечь. И я лег. Лицом к стене.
Пацан постоял, понял, что я никуда не собираюсь, и ушел. В коридоре он
свернул не к выходу, а совсем в другую сторону. В глубь здания. К торцевому
окну с кондиционером. Видимо, там был еще какой-нибудь выход. Черный,
запасной или аварийный. Или, может быть, где-то там имелось незакрытое окно.
В каком-нибудь чулане. Или в подсобке. Через которое этот пацан и просочился
в гостиницу.
Теперь началось самое нехорошее. И единственно возможное: вынужденное
ничегонеделание. В расчете на кривую, которая так или иначе вывезет. Правда,
вывезти она может туда, куда не надо. Или надо, но не тебе. Это я понимал.
Только понимать - иногда ничего не означает. Поколения и поколения наших
людей надеялись на эту проклятую кривую, как на Бога. И, что интересно,
кривая их не подводила. Или подводила, но редко. Так редко, что об этом и не
помнит никто. Потому что мы зла не помним. Мы помним только, что кривая
красной линией проходит через всю нашу жизнь. И то не всегда.
А с другой стороны - что мне еще оставалось делать? Кроме как ждать.
Бегать по этому безлюдному городу, состоящему на девяносто процентов из
горячей пыли и похожему на мираж? Бегать и искать, куда девалась Дина? И где
скрывается бывшая похоронная процессия? Или хотя бы наш - вот он уже и нашим
для меня стал - азиат-абрек-ордынец? Но и сидеть здесь, в номере без воды и
воздуха, в полном непроницаемом неведении тоже не хотелось. И было
невмоготу. Видимо, поэтому я вышел в холл. Прошел по прохладному коридору,
постоял, глядя на администраторшу с чашкой чая у губ, и сел в жесткое
кожаное креслице. Оно - пыльное и просиженное - стояло в углу. Отсюда мне
был виден и вход, и администраторша, и коридор вплоть до двери моего номера.
То есть, конечно, нашего номера. Нашего с Диной. Более того, в окно я видел
довольно длинный кусок дороги. Зачем мне нужно было все это видеть, держать
в поле зрения, под наблюдением - точно не знаю. Зачем-то, наверно, было
нужно. Может быть, просто из-за моей нелюбви к неожиданностям. Я не люблю
даже, когда со мной здоровается человек, если я до этого не успел его
заметить. Поскольку получается, что я-то его не видел, зато он меня видел
прекрасно. И, возможно, наблюдал за мной какое-то время исподтишка,
рассматривая и делая какие-нибудь свои выводы и заключения.
Но сейчас я занял выгодную позицию. И она - позиция в смысле - все
неожиданности исключала. Правда, я не очень понимал, как смогу это
использовать. При пущей необходимости. Кольт, что ли, успею выхватить из
штанов вовремя? Так нет у меня ни кольта, ни "Вальтера", ни даже "Макарова"
захудалого. Да и стрелять я умею больше теоретически. В тир, помню, меня
приятели затащили. На гастролях не то в городе, не то в поселке каком-то.
Где тир был единственным постоянно действующим развлечением граждан. Так я
чуть мужика этого не грохнул. Того, что пульки и ружья выдает. А ни в одну
мишень как ни старался, как ни целился - не попал.
В общем, я сидел в своей выгодной, выигрышной позиции, не зная, зачем в
ней сижу, и мечтал простыми одноклеточными мечтами. Вид эти мечты имели
приблизительно такой: Дина. Вода. Аэропорт. Дом. Дождь, плюс пятнадцать. Эти
мечты пролетали сквозь меня, улетали куда-то и, полетав, возвращались снова
- и снова пролетали сквозь. Кстати, я поймал себя на том, что они - мечты -
не мешают мне держать в поле своего зрения все, что в него попадает. Не
мешают вести наблюдение. И за входом, и за дверью номера, и за портье, и за
дорогой. Они - не мешают мне. Я - не мешаю портье. Которая тоже не просто
пьет чай. Ее глаза я постоянно вижу над ободком пиалы. И она тоже смотрит
как на меня, так и в окно, на дорогу. И за дверью она наблюдать не
прекращает ни на миг. Разница между нами только в одном - она знает или
предполагает, что может увидеть, я - понятия не имею. Так как для меня
происходящее чуждо, непонятно и необъяснимо. То есть объяснить мне все было
бы можно, и я бы все понял - я ж в конце концов не дурак и не идиот
какой-нибудь конченый. Но никто этого делать не собирался. А сам я ни в чем
разобраться не мог уже потому только, что не знал, в чем именно нужно было
мне разбираться. От меня все было скрыто, все невидимо. И ощущение это не из
приятных. Когда ты понимаешь и даже наверняка знаешь, что где-то рядом
происходит нечто. А что и где происходит, и насколько это для тебя важно, и
чем чревато - ты не можешь себе представить просто потому, что не можешь.
Наконец, мое сидение в узком кресле увенчалось успехом. Настоящим и
безоговорочным успехом, я бы сказал. Ради него можно было и посидеть. Хотя
что изменилось бы, если б я не сидел здесь, а лежал в номере? Наверно,
ничего.
Но я сидел. И увидел Дину, идущую по дороге. Увидел первым. Шла она
быстро, пыля шагами. Портье тоже ее увидела, сняла трубку и что-то в нее
сказала. По-моему, даже не набирая номер.
Дина вошла в гостиницу. Я уже встал и встречал ее у двери. Она
скользнула по мне взглядом и, не останавливаясь и не сбавляя ход, прошла в
коридор. Я, понятное дело, проследовал за ней, говоря "где ты была?",
"сколько можно ждать?" и тому подобное.
В номере Дина прекратила мои вопросы, сказав:
- Игорь, спой что-нибудь, - затем сняла с плеча сумку, которой раньше у
нас не было, быстро собрала по комнате вещи, осмотрелась - все ли взяла,
снова повесила на плечо новую, не нашу сумку - и сказала: - Пошли.
Я взял нашу сумку, и мы пошли.
Паспорта уже лежали на стойке. Увидев нас, портье подвинула их пальцами
к краю, к нам поближе. Дина на ходу смахнула паспорта в карман, оставила на
стойке ключ и толкнула ногой дверь. Боковым зрением я увидел, что портье
опять сняла трубку телефона.
У гостиницы стояла желтая потасканная "Нива" с работающим мотором. Мы
сели на распоротые сидения, и машина, пробуксовав, тронулась с места. И
началась совершенно сумасшедшая езда в нетронутом никакими дорогами
пространстве. Наш ордынец гнал "Ниву" по диким песчаным просторам, психовал
и бормотал себе под нос какие-то слова, похожие на птичьи ругательства.
В аэропорт мы приехали вовремя. До начала регистрации оставалось еще
полчаса. Побродили. Выпили у стойки чаю. Улетели спокойно, без эксцессов.
Сумку, которой у нас раньше не было, Дина несла на плече, прижимая локтем к
телу. Ее никто не проверял - ни там, ни у нас. Ордынец улыбался и махал нам
рукой до последнего, пока самолет не повернулся к нему железным хвостом и не
покинул взлетное поле. Вернулись домой. А дома Дина сказала:
- Давай договоримся сразу. О поездке забыли навсегда. Ладно?
- Ладно, - сказал я.
А что я мог сказать? Ни-че-го. Помнить-то мне фактически было нечего.
Кроме самого факта нашего с Диной пребывания в песках. Все происходило
где-то рядом, поблизости. Не у меня на глазах. Без моего участия. Да и не
знал я, что именно происходило и происходило ли что-нибудь вообще. Я жил
неделю в неведении. А неведение помнить трудно. Неведение - плохая пища для
воспоминаний. Ощущения же быстро притупляются, забываются, уходят. Или
искажаются прошедшим и продолжающим проходить временем.
(ЧЕТЫРЕХЧАСТНЫЙ ТРИПТИХ)
Еще совсем недавно свой культурный праздничный досуг они проводили так:
сидели за круглым столом и пили газированную водку. И дико наслаждаясь,
пьянели - вчетвером при одной бутылке. То есть эффект газировка производила
поразительный. Вернее - поражающий. Или нет - потрясающий она производила
эффект. Вот как нужно сказать, чтобы было правильно, и трезво отражало
реалии в их полном задушевном объеме. Потому что газированная водка
потрясала основы и представления обо всем. Хотя, несмотря на убойную силу
напитка, пили они подолгу, по три-пять часов подряд. Так как, во-первых,
делали это интеллигентно, очень маленькими, чуть ли не игрушечными
рюмочками, а во-вторых, они же не просто пили и все. Они - умно беседовали.
О литературной критике, зимней рыбалке и ее последствиях. А также - о
льдинах и дураках, о клеве в лунную ночь и о значении ритма в художественной
прозе.
На улице в это время лаяла какая-нибудь собака. Или пес. Или пес его
знает, кто лаял. Но лаял громко. Может, рыбы хотел.
Петарды разрывали воздух в куски, что-то празднично символизируя.
Пролетарии всех стран соединялись с безработными, выпивали в складчину
и шли к победе коммунистического труда по улицам и площадям, по городам и
весям, рядами и колоннами.
А где-то в отдалении выл, как самолет, троллейбус. Разгонялся, набирая
в темноте скорость. Видно, рвался взлететь. Но не взлетал из-за отсутствия
крыльев, а ехал, ехал и ехал, удаляясь в пространстве города и увозя за
собой вой своего электромотора.
- Понимаете, - говорил под этот вой и лай Макашутин, встряхивая сифон с
напитком и прикладывая к нему ухо, - вся современная критика зиждется на
извечной мечте русской интеллигенции "об дать кому-нибудь по морде".
- Понимаем, - отвечал Адик Петруть и добавлял: - Лей. На эту тему надо
выпить.
- Тебе - не надо, - возражала Адику его бывшая жена, с которой Адик
И мы вошли в гостиницу, в холл, в коридор, потом в свою комнату, потом
в ванную, потом в ванну. Только прохлады ради. Ни за чем другим. Вода в
кране, слава Аллаху, была. Мы с удовольствием помыли друг друга, и Дина
сказала:
- Как-то странно мы себя здесь ведем. По-братски.
- По-моему, мы никак себя не ведем, - сказал я.
- Это-то и странно. Тебе же тоже безразлично мое присутствие тут, в
ванне?
- "Тоже" - хорошо сказано... тоже...
Но тогда хотя бы была вода. Да и Дина - была. Со мной. В одной ванне. Я
ее видел, прикасался к ней, был с ней - в смысле, рядом, и она у меня была.
Сейчас у меня не было ни Дины, ни воды. И я теперь уже не знаю, что мне
нужно больше - чтобы пришла Дина или чтобы пошла вода. Нужно и то, и другое.
И лучше, если немедленно. Не медленно, а быстро.
И конечно, когда тебе нужно одно, получаешь ты совершенно другое.
Вместо воды и вместо Дины пришла сонная дежурная портье. Она открыла дверь,
вошла и сказала не мне, а стенке: "Ки вам пиришли".
- Кто? - спросила не стенка, а я.
- Я.
Мимо портье в дверь протиснулся очень большой пыльный человек. Он
улыбался, оседал и кивал головой. Как фарфоровый болванчик. Когда я был
совсем маленьким, такой болванчик стоял на сооружении из дерева под
названием "сервант" и покачивал блестящей хрупкой головенкой - от шагов, от
сквозняка, от звука голосов. Мама очень его любила, любовалась им, всем его
показывала. Этот, пришедший, кивал головой по собственной воле и
собственному желанию. Кивал и задавал идиотские вопросы. И не ждал, пока я
на них отвечу. Он говорил:
- Ну как вам у нас - хорошо? - и: - Как вы себя чувствуете - не жарко?
- и даже: - Как жена, как дети?
Говорил этот болванчик без всякого акцента. Хотя то, что он говорил,
можно было и не говорить. Но самое интересное произошло через две минуты. Он
покивал, поулыбался, повернулся и ушел. Осторожно прикрыв за собой дверь. До
свидания он мне не сказал.
А я сказал:
- Бред какой-то.
И подумал: "Может, это у меня галлюцинации от жары начались? Может, я
все-таки перегрелся под белым солнцем пустыни?"
Естественно, мои вопросы остались без ответов точно так же, как и
вопросы моего недавнего гостя.
Нет, конечно, измена Яше, шариат и прочие страсти по исламу - все это
было чепухой. Это я начитался газет. Или телевизора насмотрелся. Что еще
хуже и вреднее. Для зрения и для психики. И воображение от телевизора вполне
может пострадать, в смысле стать излишне богатым. А лишнее богатство
воображения, как и любое лишнее богатство, к добру не приводит - наоборот,
оно приводит ко злу. Если бы они хотели нас использовать в качестве
исходного материала для образцово-показательной казни, они бы, как минимум,
не позволили нам жить самим без присмотра в гостинице и не тратили денег на
наше содержание. Привезли бы, заперли и никаких забот. Никакой возни, и не
надо опасаться, что мы смоемся. Не надо за нами следить. Хотя и так за нами
никто не следил. Всю неделю мы были любезно предоставлены сами себе и почему
не уехали - сказать трудно. Дина чего-то упорно ждала, не совершая никаких
резких движений, и я ждал вместе с ней.
Кстати, казнь в лучших традициях средневековья - не единственная из
гипотез, пришедших мне на ум. Оказалось, что я большой специалист по
гипотезам - Дина сказала "гипотезер". Почему бы им не потребовать за нас
выкуп - подумал я. Жаль эта красивая гипотеза отпала еще быстрее предыдущей.
Во-первых, можно было найти кого-то поближе, а во-вторых, какой и с кого за
нас можно взять выкуп? Нет такого дурака, который согласился бы за наше
освобождение что-нибудь заплатить. Его нет в природе, нет нигде, ни в
северном полушарии, ни в южном. Не родился еще такой человек, в смысле такой
идиот. Даже обидно. Ведь действительно выходит, что мы, симпатичная, в
общем-то пара, два неплохих человека - никому по-настоящему не нужны. Наша
жизнь и угроза ей всем до лампочки. И никто не захочет расстаться со своими
паршивыми деньгами из-за и ради нас. Потому что вообще никто никому не
нужен. А сейчас даже и я Дине не нужен. Судя по всему. Надеюсь, что это
временно. И вынужденно. Поскольку на нее навалилось неожиданное и непонятное
горе. Как ни крути, а смерть мужа, пусть и фиктивного, это смерть близкого -
или, может быть, близко знакомого - человека. Я думаю, если бы Яша тогда
скоропостижно не смылся, Дина и сегодня жила бы с ним в полном согласии и ни
о ком другом не мечтала и не помышляла. Но он смылся.
Теперь его хоронили. Во всяком случае, нам так сказали. Своими глазами
покойника я не видел, не имел, как говорится, чести и счастья - держась от
него подальше. Дина тоже его в лоб не целовала и как следует не видела.
Только издали. Вообще к носилкам никто по-настоящему близко не подходил.
Кроме тех, кто их нес. Каким-то странным образом живые были постоянно
отделены от мертвого некоторым расстоянием. Что дало мне повод подумать - а
не умер ли Яша от чего-нибудь очень инфекционного и заразного. Кроме того,
я, конечно, подумал - что, возможно, это и не Яша, возможно, под его видом
инкогнито хоронят другого покойника. Но это предположение вообще уже ни в
какие ворота не лезло, годилось для американского кино, и я его отбросил за
непригодностью и несуразностью.
А сейчас вот не возвращается Дина. Задерживается. Черт меня дернул уйти
без нее в гостиницу. Главное, я не посмотрел уходя на часы, и не
представляю, сколько прошло времени - двадцать минут, тридцать, сорок? Я
решил засечь время хотя бы сейчас, хотя бы с опозданием. Поднял руку к
глазам. Часов на руке не было. Ну да, очевидно, я снял их перед тем, как
идти в ванную. Я поискал часы на столе, в карманах. Часов не было нигде. Но
возможно, их не было вообще. Возможно, я забыл их дома. Да нет, не забыл.
Были на мне часы и в аэропорту, и в гостинице. Я помню, что были. А теперь
их нет. Неужели эти гостиничные тетки еще и поворовывают по мере
возможностей? Или это не тетки?
Часы есть в холле. Я вышел из комнаты и подошел к ним, висящим на голой
зеленой стене. Часы показывали девять. Что "девять" - неясно. Девять утра
быть сейчас не могло, девять вечера - тем более. Ну и, конечно, вряд ли они
показывали московское время. Откуда здесь оно? Тем более что и по
московскому сейчас не девять. Сколько угодно, но не девять. Задавать вопросы
пьющим чай не хотелось. И вообще не хотелось ничего. Только бы все это
как-нибудь естественно, само собой закончилось. Чтобы вернуться в привычную
и знакомую жизнь, в свое освоенное пространство. Там и время течет как-то не
так, как-то иначе, хотя сменяется довольно мучительно. Но одно дело, когда
мучительно сменяется, другое, когда мучительно течет.
Я почувствовал, что стою перед часами гораздо дольше, чем может стоять
перед часами человек для того, чтобы узнать время. Нужно было возвращаться.
В номер. И я уже отвернулся от стены и сделал шаг в сторону коридора. Но
услышал звук отворяющейся входной двери. Я посмотрел на дверь. Пьющие чай
тоже на нее посмотрели. Вошел человек. Мужчина. Похожий на нашего азиата, но
моложе. Возможно - брат. Или не брат. Для нашего непривычного глаза все
азиаты - братья, похожие друг на друга. Одет он был обычно - весь в белом.
Голова повязана не то шарфом, не то платком, не то полотенцем. Лицо внутри
повязки коричнево-желтое, сухое и плоское. Как на плохом рисунке.
На пьющих чай никакого внимания вошедший не обратил. Прошел мимо, как
будто их не было в помещении. А мне он сказал:
- Ты здесь? Хорошо.
Этот визитер тоже говорил без акцента. Хотя и с еле неуловимой
неправильностью. Скорее южной, чем восточной.
- Мы знакомы? - спросил я.
- Нет, - сказал он. - Зачем?
- Чтобы знать того, кто знает тебя.
- Зачем?
На этом беседа исчерпалась. У нас не было больше общих тем. Собственно,
у нас их совсем не было. Меня, конечно, интересовала цель его появления. Но
я понимал, что спрашивать о ней бесполезно. Этот захочет сказать - скажет.
Не захочет - ничто его не заставит. И никто.
- Будешь здесь ждать или пойдешь?
Вот. Значит, сейчас я все и узнаю.
- Ждать долго?
Молчание. Он даже плечами не пожал. Стоял не шевелясь.
- А куда идти?
То же самое.
- Где Дина?
Никакого видимого эффекта. Никакой, самой минимальной реакции.
Ну нет так нет. Я обошел его слева и ступил в коридор. Он остался
стоять. Я открыл дверь номера и вошел в нее. Дверь за собой закрыл. И запер.
Какое-то время я ждал, что он постучит, и мне хотелось схватить его за
горло и душить. Но он не постучал. Видимо, ушел. Решил, что я не хочу идти с
ним, а хочу ждать здесь. Если б он еще сказал, чего я должен ждать. Я, когда
знаю, чего, и то ждать не люблю. А когда не знаю - это просто тихое надо
мной издевательство, пытка, проверка нервов на прочность и на разрыв. На
такое ожидание мои нервы не годятся. Не предназначены они для таких вещей.
Я походил по комнате - по периметру и по диагоналям. Заглянул в ванную.
Открыл кран. Теперь кран зашипел и забулькал. Из него выстрелил пучок ржавых
брызг, оставив на дне и стенках ванны рыжие пятна, пятнышки и подтеки. Затем
шипение ослабело и прекратилось, иссякнув. И стало понятно, что Дина не
возвращается не потому, что церемония до сих пор продолжается. То есть,
возможно, она и продолжается, но в другой форме и в другом месте. Интересно,
бывают ли у них поминки? А если бывают, то долгая ли это песня?
Я снова разделся и снова лег. Если лежать на спине без подушки и совсем
не двигаться, жару переносишь легче. Правда, в голову начинает лезть черт
знает что. Какие-то истории из прошлого, не к месту смешные, а главное,
никак не связанные с жарой, Диной, Яшей и прочей Азией. Не связанные ни с
кем и ни с чем сегодняшним...
В раннем детстве у меня была нянька. Баба Даша. Огромная бабища с ногой
сорок третьего размера. Родители работали на две ставки. Что такое ясли, в
поселке тогда еще не знали. Когда я не хотел спать, баба Даша не пела мне
колыбельных и не баюкала. Она говорила: "Спы, а то я тоби зроблю!" И я
моментально засыпал...
...К поезду шли довольно поздно. По какой-то длинной темной улице. Я
понял, что до вокзала не дотяну. Зашел за угол и облегчил себе душу.
Облегчил и только после этого огляделся. Оказалось, что я стою на
центральной улице города - неплохо освещенной и довольно людной...
Господи, что за чушь? Что за черт? Мне только детско-юношеских
воспоминаний не хватает сейчас для полного и окончательного счастья. Именно
сейчас. Господи, Господи. Однажды к Пасхе я отправил Гене Львову телеграмму:
"Христос воскрес Берлин". И тут же получил ответ: "Воистину Львов". Получил
и еще раз убедился в совершенной неудобоваримости наших с ним фамилий.
Особенно моей. По ее поводу шутили все, кому не лень и кому лень. Еще первая
моя свадьба началась с объявления того же Гены Львова: "Вы присутствуете при
взятии Берлина, - пауза, - в мужья". И все подхватили эту сверхоригинальную
мысль и бросились радостно без удержу шутить: "Берлин пал", "Берлин не
выдержал осады". Я уж не говорю о том, что все возможные конферансье
изгалялись не покладая рук во всех клубах и домах культуры нашей великой
области, равной (это между прочим) Швейцарии: "Поет Берлин! Не весь, а
Игорь." И тому подобное. Я давно не обращаю на это внимания, как не обращаю
его на то, что ударение в моей фамилии ставят не туда. Ударение в ней - на
"е", а не на "и". И если бы конферансье знали про трудную жизнь Ахматовой и
слышали что-нибудь про Исайю Берлина, они бы ставили ударение правильно. Но
они, естественно, не слышали. Ну, да ладно. Я и сам узнал о моем этом
однофамильце не слишком давно. Что жить мне ни в какой степени не мешало. Не
страдал я от своего незнания и от знания - не страдаю. А вот один мой
знакомый в советские времена очень из-за своей фамилии страдал. Причем
фамилия у него была не Рабинович, не Кацнельсон и даже не Блюменфельд, а
наоборот - Ярусский. Нормальная в общем фамилия. Если бы этот Ярусский не
менял место работы по два раза в году. И выглядело это так. Приходил он в
отдел кадров, начальник говорил: "Фамилия". "Ярусский". Начальник пристально
смотрел на его семитский нос и такие же глаза и говорил: "Подождите вы с
национальностью. Фамилия". "Ярусский, - говорил знакомый. - Понимаете?
Я-рус-ский". И так далее. Короче, "Авас" Жванецкого чистой воды.
К слову, то же самое продолжалось и в Израиле, куда Ярусский уехал от
всех начальников всех отделов кадров всего Советского Союза. Прямо в
аэропорту, где принимали репатриантов, его попросили назвать фамилию, и он
ее назвал: "Ярусский". "Чего вы тогда к нам приехали? - обиделась служащая.
- Сидели бы в своей любимой России". И снова ему пришлось объяснять, что
"Ярусский" - это фамилия такая. Еврейская...
И может быть, он объясняет это по сей день, если, конечно, еще жив и не
додумался сменить свою обманчивую фамилию хотя бы на фамилию жены...
...Кажется, я все-таки уснул и сколько-то времени проспал. Сколько,
определить невозможно. То ли пятнадцать минут, то ли час. Вообще я неплохо
ориентируюсь во времени. Какие-то внутренние часы у меня есть. Но, похоже,
что в чужом пространстве они не работают. Я давно подозревал, что время и
пространство связаны между собой довольно крепко. Не представляю, как, и чем
- тоже не представляю, но связь эта существует. Потому что чувствуется.
Может, это и не весомый аргумент. Для кого-то. А для меня - вполне. Я могу
даже закон природы сформулировать: все, что чувствуется - существует. А
чувствуется если не все, то почти все. Правда, не всеми. И не всегда. Сейчас
мне кажется, что я не чувствую ничего. Атрофировался у меня чувственный
аппарат. Надеюсь, что не навсегда. Хотя положение такое, что чувствовать, в
общем, и нечего. Кроме возможной, надвигающейся на нас опасности. Но я и ее
не чувствую. Мои умозаключения никак во мне не отозвались. Остались чисто
теоретическими умственными предположениями. Вернее - пока остались. Что
будет через час, я не знаю. И опять же не чувствую.
Стук в дверь. Кто это может стучать? Гостиничные входят не только без
стука, но и без предупреждения. Дина стучать не станет. Значит, опять
какие-нибудь идиотские загадочные в своей бессмысленности гости.
Но нет, под дверью стоит портье. И поза у нее почтительная -
бумерангом.
- Тилифон. Вас, - говорит она. В голосе все то же почтение. Этого еще
не хватало.
Я понимаю, конечно, что теоретически мне могут позвонить. Но кому это
понадобилось? Иду к телефону. Трубка лежит на боку и шипит. Прижимаю ее к
уху.
- Алло.
- Это я, - говорит Дина. Слышимость - ужасная. Как сквозь летящий
песок. - Ты меня слышишь?
Я говорю:
- Слышу.
- Никуда не уходи, - кричит она. - Жди.
- Я жду.
Шипенье в трубке сменяют короткие гудки. Сильные и чистые. И слишком уж
частые. Кладу трубку на место. Стою. Портье стоит у меня за спиной,
поскольку я перегородил собой проход в барьере. Я поворачиваюсь к ней лицом.
Она отодвигается в сторону, уступая мне дорогу.
Что ж она меня так зауважала? Что произошло и что она знает такого,
чего не знаю я?
- Как дела?
Портье делает еще полшага назад и, улыбнувшись, застывает.
- Что ж вы за люди такие, - говорю я. - То "виселю", то улыбаетесь,
будто с цепи сорвались.
Портье не двигается. Она в неподвижности. Тогда двигаюсь я. Двигаюсь и
иду к себе, бормоча "жди, жди, а я что делаю?"
В моей комнате стоит какой-то пацан. Стоит и смотрит на меня с
напряжением. Задрали! Как сюда попал - непонятно. То есть понятно, что
изнутри гостиницы. Где-то он тут был, и когда меня позвали к телефону,
вошел.
Я стоял и ждал. Ничего не спрашивая. Он тоже молчал. Наконец, выдавил
из себя:
- Иди-от...
- Что? - я возмутился и собрался выкинуть этого пацана за дверь.
Несмотря на то, что понимал - это может оказаться себе дороже. Но пацан
напрягся еще сильнее и снова выдавил:
- Идди-от...
Выдавил, замахал головой - в смысле "нет-нет-нет" - и выпалил: - Иди
отсюда.
- Куда? - спросил я. - И зачем?
Пацан сказал:
- Нне ззнаю. Я пппредупредил.
Да, веселые похороны. Мир приключений прямо. Идти мне отсюда было,
конечно, некуда. Куда я мог уйти? Один. Без Дины. Никуда не мог. Значит,
оставалось не обращать на этого заикающегося пацана внимания. И на слова его
изуродованные - тоже не обращать. Забыть. И ждать. Дина ведь сказала - жди.
Специально звонила, чтобы сказать одно слово. Зачем-то же она это сделала.
Поэтому, естественно, будем ждать. И никаких заик. Никаких приглашений.
Никаких вопросов-ответов с предупреждениями. Я отодвинул заику рукой, как
предмет, и он отодвинулся. Теперь можно было лечь. И я лег. Лицом к стене.
Пацан постоял, понял, что я никуда не собираюсь, и ушел. В коридоре он
свернул не к выходу, а совсем в другую сторону. В глубь здания. К торцевому
окну с кондиционером. Видимо, там был еще какой-нибудь выход. Черный,
запасной или аварийный. Или, может быть, где-то там имелось незакрытое окно.
В каком-нибудь чулане. Или в подсобке. Через которое этот пацан и просочился
в гостиницу.
Теперь началось самое нехорошее. И единственно возможное: вынужденное
ничегонеделание. В расчете на кривую, которая так или иначе вывезет. Правда,
вывезти она может туда, куда не надо. Или надо, но не тебе. Это я понимал.
Только понимать - иногда ничего не означает. Поколения и поколения наших
людей надеялись на эту проклятую кривую, как на Бога. И, что интересно,
кривая их не подводила. Или подводила, но редко. Так редко, что об этом и не
помнит никто. Потому что мы зла не помним. Мы помним только, что кривая
красной линией проходит через всю нашу жизнь. И то не всегда.
А с другой стороны - что мне еще оставалось делать? Кроме как ждать.
Бегать по этому безлюдному городу, состоящему на девяносто процентов из
горячей пыли и похожему на мираж? Бегать и искать, куда девалась Дина? И где
скрывается бывшая похоронная процессия? Или хотя бы наш - вот он уже и нашим
для меня стал - азиат-абрек-ордынец? Но и сидеть здесь, в номере без воды и
воздуха, в полном непроницаемом неведении тоже не хотелось. И было
невмоготу. Видимо, поэтому я вышел в холл. Прошел по прохладному коридору,
постоял, глядя на администраторшу с чашкой чая у губ, и сел в жесткое
кожаное креслице. Оно - пыльное и просиженное - стояло в углу. Отсюда мне
был виден и вход, и администраторша, и коридор вплоть до двери моего номера.
То есть, конечно, нашего номера. Нашего с Диной. Более того, в окно я видел
довольно длинный кусок дороги. Зачем мне нужно было все это видеть, держать
в поле зрения, под наблюдением - точно не знаю. Зачем-то, наверно, было
нужно. Может быть, просто из-за моей нелюбви к неожиданностям. Я не люблю
даже, когда со мной здоровается человек, если я до этого не успел его
заметить. Поскольку получается, что я-то его не видел, зато он меня видел
прекрасно. И, возможно, наблюдал за мной какое-то время исподтишка,
рассматривая и делая какие-нибудь свои выводы и заключения.
Но сейчас я занял выгодную позицию. И она - позиция в смысле - все
неожиданности исключала. Правда, я не очень понимал, как смогу это
использовать. При пущей необходимости. Кольт, что ли, успею выхватить из
штанов вовремя? Так нет у меня ни кольта, ни "Вальтера", ни даже "Макарова"
захудалого. Да и стрелять я умею больше теоретически. В тир, помню, меня
приятели затащили. На гастролях не то в городе, не то в поселке каком-то.
Где тир был единственным постоянно действующим развлечением граждан. Так я
чуть мужика этого не грохнул. Того, что пульки и ружья выдает. А ни в одну
мишень как ни старался, как ни целился - не попал.
В общем, я сидел в своей выгодной, выигрышной позиции, не зная, зачем в
ней сижу, и мечтал простыми одноклеточными мечтами. Вид эти мечты имели
приблизительно такой: Дина. Вода. Аэропорт. Дом. Дождь, плюс пятнадцать. Эти
мечты пролетали сквозь меня, улетали куда-то и, полетав, возвращались снова
- и снова пролетали сквозь. Кстати, я поймал себя на том, что они - мечты -
не мешают мне держать в поле своего зрения все, что в него попадает. Не
мешают вести наблюдение. И за входом, и за дверью номера, и за портье, и за
дорогой. Они - не мешают мне. Я - не мешаю портье. Которая тоже не просто
пьет чай. Ее глаза я постоянно вижу над ободком пиалы. И она тоже смотрит
как на меня, так и в окно, на дорогу. И за дверью она наблюдать не
прекращает ни на миг. Разница между нами только в одном - она знает или
предполагает, что может увидеть, я - понятия не имею. Так как для меня
происходящее чуждо, непонятно и необъяснимо. То есть объяснить мне все было
бы можно, и я бы все понял - я ж в конце концов не дурак и не идиот
какой-нибудь конченый. Но никто этого делать не собирался. А сам я ни в чем
разобраться не мог уже потому только, что не знал, в чем именно нужно было
мне разбираться. От меня все было скрыто, все невидимо. И ощущение это не из
приятных. Когда ты понимаешь и даже наверняка знаешь, что где-то рядом
происходит нечто. А что и где происходит, и насколько это для тебя важно, и
чем чревато - ты не можешь себе представить просто потому, что не можешь.
Наконец, мое сидение в узком кресле увенчалось успехом. Настоящим и
безоговорочным успехом, я бы сказал. Ради него можно было и посидеть. Хотя
что изменилось бы, если б я не сидел здесь, а лежал в номере? Наверно,
ничего.
Но я сидел. И увидел Дину, идущую по дороге. Увидел первым. Шла она
быстро, пыля шагами. Портье тоже ее увидела, сняла трубку и что-то в нее
сказала. По-моему, даже не набирая номер.
Дина вошла в гостиницу. Я уже встал и встречал ее у двери. Она
скользнула по мне взглядом и, не останавливаясь и не сбавляя ход, прошла в
коридор. Я, понятное дело, проследовал за ней, говоря "где ты была?",
"сколько можно ждать?" и тому подобное.
В номере Дина прекратила мои вопросы, сказав:
- Игорь, спой что-нибудь, - затем сняла с плеча сумку, которой раньше у
нас не было, быстро собрала по комнате вещи, осмотрелась - все ли взяла,
снова повесила на плечо новую, не нашу сумку - и сказала: - Пошли.
Я взял нашу сумку, и мы пошли.
Паспорта уже лежали на стойке. Увидев нас, портье подвинула их пальцами
к краю, к нам поближе. Дина на ходу смахнула паспорта в карман, оставила на
стойке ключ и толкнула ногой дверь. Боковым зрением я увидел, что портье
опять сняла трубку телефона.
У гостиницы стояла желтая потасканная "Нива" с работающим мотором. Мы
сели на распоротые сидения, и машина, пробуксовав, тронулась с места. И
началась совершенно сумасшедшая езда в нетронутом никакими дорогами
пространстве. Наш ордынец гнал "Ниву" по диким песчаным просторам, психовал
и бормотал себе под нос какие-то слова, похожие на птичьи ругательства.
В аэропорт мы приехали вовремя. До начала регистрации оставалось еще
полчаса. Побродили. Выпили у стойки чаю. Улетели спокойно, без эксцессов.
Сумку, которой у нас раньше не было, Дина несла на плече, прижимая локтем к
телу. Ее никто не проверял - ни там, ни у нас. Ордынец улыбался и махал нам
рукой до последнего, пока самолет не повернулся к нему железным хвостом и не
покинул взлетное поле. Вернулись домой. А дома Дина сказала:
- Давай договоримся сразу. О поездке забыли навсегда. Ладно?
- Ладно, - сказал я.
А что я мог сказать? Ни-че-го. Помнить-то мне фактически было нечего.
Кроме самого факта нашего с Диной пребывания в песках. Все происходило
где-то рядом, поблизости. Не у меня на глазах. Без моего участия. Да и не
знал я, что именно происходило и происходило ли что-нибудь вообще. Я жил
неделю в неведении. А неведение помнить трудно. Неведение - плохая пища для
воспоминаний. Ощущения же быстро притупляются, забываются, уходят. Или
искажаются прошедшим и продолжающим проходить временем.
(ЧЕТЫРЕХЧАСТНЫЙ ТРИПТИХ)
Еще совсем недавно свой культурный праздничный досуг они проводили так:
сидели за круглым столом и пили газированную водку. И дико наслаждаясь,
пьянели - вчетвером при одной бутылке. То есть эффект газировка производила
поразительный. Вернее - поражающий. Или нет - потрясающий она производила
эффект. Вот как нужно сказать, чтобы было правильно, и трезво отражало
реалии в их полном задушевном объеме. Потому что газированная водка
потрясала основы и представления обо всем. Хотя, несмотря на убойную силу
напитка, пили они подолгу, по три-пять часов подряд. Так как, во-первых,
делали это интеллигентно, очень маленькими, чуть ли не игрушечными
рюмочками, а во-вторых, они же не просто пили и все. Они - умно беседовали.
О литературной критике, зимней рыбалке и ее последствиях. А также - о
льдинах и дураках, о клеве в лунную ночь и о значении ритма в художественной
прозе.
На улице в это время лаяла какая-нибудь собака. Или пес. Или пес его
знает, кто лаял. Но лаял громко. Может, рыбы хотел.
Петарды разрывали воздух в куски, что-то празднично символизируя.
Пролетарии всех стран соединялись с безработными, выпивали в складчину
и шли к победе коммунистического труда по улицам и площадям, по городам и
весям, рядами и колоннами.
А где-то в отдалении выл, как самолет, троллейбус. Разгонялся, набирая
в темноте скорость. Видно, рвался взлететь. Но не взлетал из-за отсутствия
крыльев, а ехал, ехал и ехал, удаляясь в пространстве города и увозя за
собой вой своего электромотора.
- Понимаете, - говорил под этот вой и лай Макашутин, встряхивая сифон с
напитком и прикладывая к нему ухо, - вся современная критика зиждется на
извечной мечте русской интеллигенции "об дать кому-нибудь по морде".
- Понимаем, - отвечал Адик Петруть и добавлял: - Лей. На эту тему надо
выпить.
- Тебе - не надо, - возражала Адику его бывшая жена, с которой Адик