что женщины занимаются тем же самым, только в других, более закрытых для
посторонних взглядов местах.
Я прошел мимо портье и горничной с пиалами в руках, прошел, по
возможности замедлив шаги, в коридор, дошел во встречных струях
кондиционированной прохлады до своей двери и остановился. И постоял, пытаясь
надышаться, и почувствовал, как высыхает на мне пот и как мокрая горячая
рубашка остывает и отделяется от спины. Затем я открыл замок, толкнул дверь,
задержал ее в этом положении, задержал, понимая, что сейчас те, пьющие в
вестибюле чай, замерли и прислушиваются - хлопнет дверь или не хлопнет. Я не
стал испытывать их короткое терпение и хлопнул дверью. Хлопнул громко, чтоб
они наверняка услышали и успокоились.
И остался в замкнутом духотой пространстве нашего двухспального номера.
Здесь я впервые узнал, что номера бывают двухместные - это с двумя отдельно
стоящими кроватями, а бывают двухспальные - с теми же двумя кроватями, но
сдвинутыми впритык. Эти последние номера стоили существенно дороже. Почему -
нам объяснили так: в двухместные номера селят людей одного пола, в
двухспальные - разнополых. Мы выбрали двухместный, более дешевый номер, но
нам сказали - нельзя. Раз есть "одна мужчина и один женщина" - именно так
нам сказали, - надо брать номер со сдвинутыми кроватями, а не с
раздвинутыми, и платить за него по утвержденному прейскуранту. Мы взяли. И
заплатили. Раз надо. Хотя скоро кровати пришлось раздвинуть. Из-за жары. В
ней даже дыхание, даже тепло тела, лежащего рядом человека, ощущалось кожей
- всей ее поверхностью - и не давало уснуть. А тем, ради чего собственно и
сдвигают кровати, мы не занимались. Пожалуй, это была единственная гостиница
в нашей жизни, где мы этим не занимались. Во-первых, все из-за той же
высокой температуры. А во-вторых, из-за торжественности и трагизма ситуации.
Или, возможно, из-за некоторой ее неестественности. Вообще, я давно заметил
- все трагические и торжественные ситуации неестественны. В разной мере, но
все. Наверно, мы в горе и в торжестве (так же, к слову, как и в опасности)
чувствуем себя неудобно, не в своей тарелке себя чувствуем.
Стащить прилипшую к телу одежду стоило мне большого труда. Она не
стаскивалась. И я боялся, что порву рубашку. Боялся, но все равно тащил ее
за воротник через голову. Из штанов вместе с трусами удалось выбраться без
усилий. Но наклониться и поднять их с пола - нет, на это меня уже не
хватило. Я переступил через них, я хотел только одного - обдать себя водой.
Пусть не холодной, пусть теплой. Лишь бы водой. Лишь бы она была мокрой и
лилась.
Закинув ногу, перенес ее через борт ванны. Поставил ступню на сухую
шершавую ржавую эмаль. Слава Богу, она была прохладной. Коротко насладившись
этой локальной, почти точечной прохладой, подтянул и перенес в ванну вторую
ногу. Стал на колени. Сел. Кожа в суставах издала неприличный чавкающий звук
и слиплась. Взял в руки лейку душа. Открыл кран. Из душа не вылилось ничего.
Обычного шипения, и то из него не вырвалось. Полная и безнадежная тишина,
тишина пустыни. Я даже не стал ругаться. Наверно, весь великий и могучий
русский мат не мог выразить моих сильных чувств, моего бессилия, моей злобы.
Хорошо еще, что она не имела адреса, никуда не была направлена. То, что я
чувствовал, было, конечно, злобой. Но злобой в чистом виде, злобой как
таковой. И только.
А такая, ненаправленная злоба имеет одно направление - она направлена
против тебя самого. Наверно, поэтому я сидел на коленях в ванне и готов был
заплакать. А может быть, я готов был разрыдаться. Того, ради чего я бежал с
церемонии, ради чего повел себя неприлично и нехорошо по отношению к жене,
не оказалось. Я говорю о воде. А это значит, что я мог достоять всю
процедуру погребения до конца. Ничего бы эти лишние пятнадцать минут не
изменили. Они в любом случае прошли бы, но прошли бы для меня там, а не
здесь.
Я поднялся с колен, вылез из ванны, в комнате натянул на себя
пропотевшую и пропыленную свою одежду и вышел. Я дошел по искусственной,
механической прохладе до вестибюля и сказал пьющим чай:
- Вода.
- Э, вода, - сказали они. - Вода нет.
Я сказал:
- А будет?
Они сказали:
- Будет - не будет - ми не знаем.
- А кто знает? - заорал я и от всей души добавил к крику "еб вашу
мать".
Они сказали:
- Виселю, - и забыли обо мне, вернувшись к своему чаю и к своей
безначальной и бесконечной беседе.
О чем они беседовали дни напролет? Что могло происходить у них такого,
требующего непрерывного, ежедневного обсуждения? За всю неделю я не увидел
ничего, никаких событий. Песок. Жара. Пустота. Я сразу понял, что это место,
где ничего не происходит. Ничего, кроме самого основного и природе
необходимого - рождений, жизней и смертей. И я легко себе представлял, что
это были за жизни. Не жизни, а передвижения, многолетние монотонные переходы
от рождений к смертям. Именно поэтому, думал я, смерть здесь - событие
всеобщее, имеющее общественную значимость, событие, затрагивающее и
интересующее всех живых в округе. После каждого такого события они еще долго
передают из уст в уста его подробности, его историю, его причины и
последствия. Можно сказать, они еще долго живут этим событием, живут
смертью. Правда, не своей смертью, а чужой.
Они бы жили своей - если бы это было возможно. Но это невозможно. Это
исключено.
Я постоял в коридоре, дыша. Возвращаться к скорбящим было глупо и не
имело смысла. Сидеть или лежать в духоте комнаты было невыносимо. Я толкнул
дверь и оставил ее открытой. Пусть только придут с претензиями - пошлю их
подальше, этих ленивых восточных баб. Такие бабы, но каменные, стоят во
дворе нашего исторического музея. Говорят, это скифские бабы. Их каменная
лень и неподвижность исходят из глубины веков, а из чего исходит лень и
злоба этих, живых? Может быть, она исходит из солнечных лучей, из их избытка
и переизбытка. Лучи выжигают из людей воду, иссушают их тела, и в телах
высыхают по законам физики души.
Наконец-то я понял, кого они мне напоминают, с кем - или, вернее, с чем
ассоциируются. Они ассоциируются у меня с воблой. Пьяница и герой войны
Кулинич из моего детства говорил "вобла-ебла". С воблой-еблой он ходил к
одноногой шалаве Гальке пить пиво. Она продавала его - жидкое и затхлое - в
дощатом сыром ларьке. Завсегдатаи заведения поговаривали между собой, что
Галька разбавляет товар втрое, а чтобы он пенился, сыплет в бочку стиральный
порошок. Поговаривали, но все равно приходили к ней при первой возможности,
да и без возможности, на авось, тоже приходили - уж одну-то кружку
постоянным клиентам Галька в долг всегда наливала безоговорочно.
Что-то никто не идет ругаться со мной. За то, что я ворую из коридора
дорогой холодный воздух. И с кладбища тоже никто не возвращается. Хотя пора
бы. Сколько можно там торчать? И почему мусульманский обряд такой длинный?
Почему он не учитывает климатических условий? Потому что покойникам все
равно, какая температура на улице? Или потому что мусульмане, как и все
прочие люди, уважают своих мертвецов больше, чем своих живых?
Конечно, мне трудно и не нужно судить, но какой этот Яша мусульманин!
Смех один. Нет, я очень мало чего о нем знаю. Ничего не знаю, если по
большому счету. Дина никогда особенно не вспоминала его, а тем более в моем
присутствии и в последние годы нашей совместной с ней жизни. Да и в ее
начале, двенадцать лет назад, Яша в наших разговорах всплывал только в связи
с тем, что из-за него - прохвоста и жулика - мы не могли по-настоящему
пожениться и жить, как все нормальные люди общества, в браке. Для нас это с
бытовой точки зрения многое значило, поскольку портило нам жизнь. Мы же в
гостиницах не останавливались, мы в них проживали. И не в столичных
каких-нибудь отелях, а в ночлежках районных центров, поселков, а то и сел. А
там еще лет шесть назад без штампов в паспортах селить в один номер не
хотели ни за что. То есть хотели только за что-то. И нам приходилось или
давать им это что-то, или жить порознь. А пожениться мы по закону не могли,
потому что Дина была замужем за Яшей, который в один прекрасный день исчез.
Он исчез, не взяв с собой ничего, кроме красного советского паспорта, и
не оставив по себе никаких следов. Совсем никаких. По-видимому, свое
исчезновение, свое бегство от брачных уз, он тщательно готовил, продумывая
все детали и все мелочи. Дина подозревала, что он просто от нее сбежал к
какой-нибудь другой, более новой женщине. Менять жизнь кардинально и со всех
сторон было в Яшином шатком характере. Незадолго до исчезновения, Яша, имея
фамилию Фельдман, крестился. Потом, решив, что сородичи сочтут его ренегатом
и не простят, сделал себе обрезание. Оба обряда Яша совершил над собой
тайно, скрываясь даже от самых близких людей, так как на излете советской
власти эти вещи рукой Кремля не поощрялись и, мягко говоря, не
приветствовались. Хотя, конечно, последний обряд всецело скрыть невозможно.
Разве только до поры до времени. А теперь вот его хоронят по мусульманскому
обычаю в мусульманской земле, очень далеко от дома. И это уже навсегда.
Этого уже не изменишь.
И я понимаю и осознаю величие уходящего в прошлое момента, хоть и не
понимаю, почему здесь нахожусь. Что я делаю в этой песчаной печальной
стране. Почему Дина поехала хоронить забытого ею давно человека и почему
потащила с собой меня. Да, я сам предложил сопровождать ее в пути - это
правда, предложил, так как не мог, будучи более или менее воспитанным
человеком, не предложить. А она, думая в это время о чем-то другом, своем,
личном, сказала "да-да, конечно. Конечно, мы поедем вместе". Головорез с
дикими глазами тоже не возразил ни мне, ни Дине. Он сказал только сам себе:
"Ище адын билиет", - и все. Он вообще говорил так, как будто разговаривал
сам с собой, а собеседник всего лишь пассивно при сем присутствовал и роли
никакой не играл.
Появился он у нас часов в двенадцать ночи. Мы еще не спали. Мы молча
пили чай с медом, устав, как собаки, после очередного концерта. То есть не
концерта, конечно. Какой там концерт? Это было выступление из самых
неприятных и морально утомительных - выступление на юбилее коммерческого
банка "Славянский кредит". Три года существования у них всерьез называется
юбилеем, и они нас пригласили для собственного увеселения во время
юбилейного банкета. Видимо, высшее руководство банка любило еврейские
народные песни. А мы их пели. То есть мы и цыганские песни пели, и
украинские, и какие угодно - внешность нам все это позволяла с лихвой. Нам с
Диной без разницы, какие песни петь, где их петь, для кого петь и зачем
петь. Нам лишь бы петь, потому что это наш заработок. Наш, так сказать,
несладкий хлеб насущный.
И вот во время ночного чаепития он пришел и стал длинно звонить в
дверь. Я не хотел открывать незнакомому человеку с такой внешностью - можете
себе представить, как этот ордынец выглядел в дверном глазке, - но он
твердил, выкрикивая, два изуродованных акцентом слова - "Диина" и "Аиша". И
Дина зачем-то отстранила меня рукой, отперла дверь и впустила его в
квартиру, невзирая на ночь. Азиат вошел, на пороге разулся, огляделся, с
опаской прошелся по комнате и по кухне, как будто искал засаду, и сказал сам
себе: "Аиша умирет. Нада хиринить ехать."
Дина сразу, не задумываясь сообразила, что Аиша - это Яша, и сразу
сказала:
- Поехали, - даже не спросив, куда надо ехать, далеко ли.
- Билиет в кириман, - сказал азиат.
В этом месте я, как последний идиот, вмешался в разговор и проявил все
свое идиотское джентльменство - сказал, что поеду с ними. Потом я спросил у
пришельца:
- Яша умер или еще нет? - я решил уточнить - он-то говорил о смерти Яши
в будущем времени, хотя и уверенно.
Гость думал долго, после пожал плечами, отвернулся и сказал:
- Умирет.
Ни как он нас нашел, ни что случилось с Яшей, ни зачем Дине ехать на
похороны человека, о котором двенадцать лет она ничего не знала и не
слышала, ордынец объяснить не смог. У него не хватало на это русского
словарного запаса. И на все наши вопросы он молча склонял голову к левому
плечу. Или улыбался и прикладывал руку к груди.
А билет мне он купил легко и как-то очень просто. До странного просто.
Он позвонил кому-то с нашего домашнего телефона и сказал два слова: "Билиет
нада." И положил трубку на рычаг. В аэропорту к нему подошел такой же, как и
он сам, азиат бандитского вида. В руке этот азиат держал билет. На мое имя.
Мне этот деревенский детектив уже тогда сильно не понравился и вызвал
справедливые подозрения. Откуда они знали, как меня зовут, откуда знали
фамилию? Черт их, азиатов, поймет и разберет. Восток - дело темное. Особенно
если смотреть на него с запада. Или - с северо-запада. Так точнее.
Я лег на постель и стал ждать возвращения Дины. Ждать лежа всегда
удобнее. А здесь все время приходилось чего-то ждать. И мы ждали, не зная
даже, чего ждем, ждали в неведении. С самого начала.
Ордынец оставил нас у порога гостиницы. Дал денег, сказал "живите
зидесь" и ушел по пустой иссохшей дороге, треснувшей вдоль. Мы вошли в
гостиницу, и я спросил у Дины:
- Сколько мы тут пробудем?
- Сутки, - сказала Дина. - Или двое. Я не знаю.
- Хорошо, - сказал я, - возьмем номер на два дня. Все равно деньги не
наши и их хватит.
Мы подошли к стойке. Я протянул паспорта сонной дежурной. Она скосила
на них глаза и начала что-то прилежно, по-ученически, писать на серой
шершавой бумаге. Потом из-за ширмы появились еще две сонные в морщинах
женщины, и у нас произошло с ними объяснение насчет двухместных и
двухспальных номеров. Потом мы заплатили названную дежурной сумму и получили
ключ. Никто у нас не спросил, на сколько мы приехали. Это я сообразил уже в
номере. И сразу поделился своим соображением с Диной. Но она не придала
этому факту никакого серьезного значения. Она сказала, что устала, как давно
уже не уставала, и что хочет лечь. Я тоже хотел лечь. Не меньше Дины. И мы
легли. И быстро уснули. А проснулись от духоты и жары. Солнце поднялось и
накалило стены, остывшие за ночь, и спать стало невозможно. В такую жару
человек просыпается от жара своего собственного дыхания.
Сначала мы просто лежали, истекая потом. Лежали, пока я не додумался
открыть дверь в коридор. Но через пять секунд прибежала дежурная и стала
кричать "виселю", свирепея от собственного крика. Дверь пришлось закрыть,
потому что от ее воплей стало еще жарче, и я весь покрылся испариной. Мы
разделись донага и приняли вялый несвежий душ. Одеваться не стали. Хотя
прийти к нам могли в любой момент. Дина легла, даже не вытершись, в каплях
воды на коже, я вытерся, и быстро об этом пожалел. А вставать еще раз и еще
раз идти в душ не хотелось смертельно. Потому что вообще не хотелось
шевелиться. И так мы лежали в жаре и в медленно идущем времени, лежали и
ждали чего-то - чего-то, что обязательно должно произойти не сегодня завтра.
Не знаю, как у Дины, а мое ожидание довольно быстро стало тоскливым, и тоску
я ощущал какую-то незнакомую и неясную. Видимо, неясность объяснялась тем,
что это была тоска по будущему. По самому ближайшему будущему, от которого
неизвестно, чего можно и нужно ждать.
Наконец, Дина сказала:
- Ты обратил внимание, что совершенно не хочется есть?
Я обратил. В последний раз мы ели в самолете.
- Интересно, они о нас забыли? - сказал я. - Может, спросить у этих
теток, как найти нашего ордынца?
Дина повернула голову на подушке, повернулась сама. Ее глаза и соски
смотрели теперь прямо на меня. Она сказала:
- Ты знаешь, как его зовут?
- Не знаю, - сказал я.
- И я не знаю.
Действительно, ни я, ни Дина не поинтересовались, с кем имеем дело, с
кем и за чей счет летим в самолете, живем в гостинице. Приехали в пустыню с
чужим подозрительным человеком, с каким-то криминальным типом. Никому ничего
не сказав дома. Никого не предупредив. И кто знает, что у этих азиатов на
уме?
- Ладно, - сказала Дина. - Подождем еще. В крайнем случае, уедем.
- Ты уверена?
- Нет.
- Давай выйдем в вестибюль. Там хоть можно дышать.
Мы оделись и вышли из своего номера. Прошли по коридору и заняли в
вестибюле два кресла. Те, что стояли вокруг низкого косолапого столика прямо
посредине помещения. Портье посмотрела на нас нехорошо. Но, возможно, мне
это показалось. В таких непонятных ситуациях поневоле становишься
мнительным.
Посидев минут пять, я встал и подошел к стойке.
- Где у вас поесть?
- В бюфет.
- Это где?
- Више.
Я сказал портье спасибо и спросил, когда похороны.
Она сказала:
- Не знаю похороны.
- Яша, - сказал я.
- Не знаю Аиша, - сказала она.
Значит, получалось, что на сколько дней мы приехали, она знала, а о
похоронах не знала. Я вернулся к Дине и сказал:
- Что-то здесь не так.
- Да ладно, - сказала Дина и встала.
Мы поднялись в буфет.
Никого. И мне показалось, что, кроме нас, в гостинице никто не живет.
Что гостиница пуста. Что в ней попросту некому жить, потому что никто сюда,
в эти пески, из внешнего мира не приезжает.
Я постучал по стойке. Появилась буфетчица, и у меня зарябило в глазах.
Наверно, от ее платья.
- Воды, - сказал я.
Она дала нам воду с витрины.
- Из холодильника нельзя? - спросил я.
На это буфетчица не ответила ничего.
Пыльную зеленую бутылку я открыл черенком вилки, валявшейся на стойке.
Стаканы взял с подноса. Буфетчица проследила за моими самостоятельными,
самовольными, действиями. Проследила молча и без всякого интереса. Даже
должностного. Наплевать ей было на вилку. И на нас - наплевать.
Воду мы пили так долго, как только можно. Чтобы растянуть иллюзию
занятости хоть чем-то. Когда ты чем-то занят, меньше задаешь себе вопросов,
на которые не можешь ответить. Правда, и меня, и, я уверен, Дину занимал
всего один вопрос. Нам нужно было знать, когда состоится то, ради чего нас
сюда привезли. И когда мы сможем вернуться из этой во всех смыслах пустыни
домой. Я захотел домой, как только сел в самолет, и он начал выруливать на
взлетную полосу. А уж здесь с первой минуты я как на иголках танцую. Хотя
мог бы спокойно отдыхать, например, в ванне - и горя не знать. Но что можно
делать, если у тебя беспокойный и неуравновешенный характер, если любая
смена обстановки воздействует на нервы. А обстановка меняется всю жизнь
постоянно. Правда, одно дело, когда эти изменения привычны и происходят в
каких-то известных рамках, в знакомых границах, и другое дело, когда все
смутно, неожиданно и непредсказуемо. Тут я сразу начинаю чувствовать себя
жертвой. Чего и кого жертвой - неважно, просто жертвой. А поведение жертвы
отличается ошибочностью. То есть жертва совершает множество неисправимых
ошибок, что и делает ее в конечном счете жертвой. Кстати, одну ошибку я
допустил даже в определении насущных наших вопросов. Потому что Дину
волновал не один вопрос, как я думал, а два. Дина хотела знать, от чего умер
Яша. В сорок один год, конечно, умирают своей законной смертью. Мало ли на
свете подходящих для этого дела неизлечимых болезней. Но Дина в Яшину
болезнь почему-то не верила. Она перебирала в голове самые различные, в том
числе довольно фантастические варианты, а вариант тяжелого заболевания с
летальным исходом даже не рассматривала. К сожалению, задать свой вопрос
Дина никому не могла. Некому было его задать. Разве что мне.
Допив бутылку до конца, мы встали и спустились вниз.
- Может, выйдем, прогуляемся? - это было мое предложение.
- Давай, - согласилась Дина.
Мы вышли и сразу поняли, насколько дикое предложение я выдвинул. Нас
обдало горячей волной, ошпарило, сбило дыхание!
- По-моему, мы попали в кипящий суп, - сказал я.
- Вечно ты со своими метафорами лезешь, - сказала Дина.
И она сделала шаг с крыльца и пошла по дороге. Я пошел следом. Мы шли
туда, куда ушел ордынец. То есть мы шли в том же направлении. Наверно, Дина
надеялась его встретить. А я надеялся выжить. И не схватить солнечный или
тепловой удар. Дина по какому-то наитию взяла из дому свою белую шаль.
Сейчас она повязала ее вместо платка на голову - так, чтобы защитить от
лучей и лицо тоже. На моей голове не было ничего. К тому же я недавно
постригся. И солнце било мне прямо по черепу.
Я сказал об этом Дине и о том, что мой череп может не выдержать - тоже
сказал. Она тут же выполнила поворот налево, толкнула дверь и вошла в
магазинчик. Я вошел за ней. Как на привязи.
- Тюбетейку, пожалуйста, - сказала Дина продавцу с оплывшими желтым
жиром глазами. - Посветлее.
Продавец положил на прилавок три тюбетейки. Дина выбрала среднюю -
самую большую - и нахлобучила ее мне на макушку.
- Сувенир, - сказала она и расплатилась с продавцом.
- Куда мы идем? - спросил я на улице.
- Прямо, - ответила Дина.
- Давай вернемся.
Молчание.
Наверно, она все-таки знала, куда идет. А если не знала, то
чувствовала. Потому что мы встретили нашего ордынца. Хотя больше никого не
встретили. Ни одного человека. Ни единого. В это время суток нормальные люди
на улицу не выходят. Будь они хоть азиаты, хоть кто. В такую жару хороший
хозяин собаку во двор не выгонит.
Дина не стала затягивать беседу. Она не стала даже здороваться. Она
сказала:
- Ну?
- Ище ниет, - сказал ордынец.
- Когда? - сказала Дина.
- Я скажу, - пообещал ордынец, похлопал себя по карману и достал
деньги.
- На, - сказал он и хотел уже пройти мимо нас, но я схватил его за
руку.
- Как тебя найти, если понадобится?
Он посмотрел на мои сжатые пальцы и легко, плавно вынул из них свою
руку.
- Ни нада искать, - сказал он. - Ни панадабится.
И исчез в какой-то щели между домами.
Запоминать место его исчезновения смысла не имело.
- Слушай, - сказала Дина, - он опять дал нам четыре сотни.
- Долларов?
- Их.
- И опять не сказал, как его зовут. Может, уедем?
Дина не ответила. Она повернула обратно и пошла впереди меня. По
совершенно пустому, мертвому городу. К гостинице.
- Успеем, - сказала Дина минут через десять ни к селу ни к городу. И я
стал думать о том, что прожил с ней двенадцать лет, прожил хорошо, как
говорится, в любви и в согласии, а знать ее как следует, не знаю. Я и
раньше, случалось, замечал, что наступает некое мгновение, и с ним Дина
начинает жить отдельной от меня, своей жизнью. Живя в это же самое время и
общей жизнью со мной. В эти периоды я переставал понимать ее, переставал
чувствовать. И сейчас явно наступил именно такой период. Что у нее на уме,
чего она ждет от этих похорон, зачем они ей? Я не мог понять. Ну что и кому
могло дать ее присутствие, ее участие в погребении - здесь, в этих горячих
песках? Кто платит ей за ее присутствие? И ведь неплохо платит. А по нашим
заработкам и меркам - так очень даже щедро. Может, Яша стал тут у них баем
или беем? Или ханом? Хан Фельдман. Смешно, конечно, но не очень.
Хотя, с другой стороны, если он принял ислам, то и имя у него должно
было поменяться. Стал же когда-то Кассиус Клей Мохаммедом Али. Эти ребята
зовут Яшу не то Аиша, не то Айша. Наверно, это и есть его новое исламское
имя. А отчества у него теперь, видимо, нет. Впрочем - и его самого нет. Или
еще есть? И его нельзя хоронить. Заживо, надо надеяться, не хоронят даже
здесь.
- Слушай, а может, твой Яша жив? Пока что.
Дина остановилась на пороге гостиницы и обернулась.
- Сама об этом только подумала. И тип этот сказал "умрет". Помнишь?
Я-то помнил. Я все прекрасно и подробно помнил. И мне все больше эта
история не нравилась. Это же триллер какой-то на нашу голову. А я и по
телевизору их терпеть не могу, не то что в собственной, единственной и
уникальной жизни. Поэтому меня больше устроило, если б это оказалось
розыгрышем. Ну, допустим, Яша действительно разбогател в этих песках, как в
сказке, а жить тут ему явно скучно и не интересно. Ни тебе, театра, ни
пивной - мерзость. Вот он и вспомнил о своей жене. Дина же ему самая
настоящая законная жена. Не по законам шариата, конечно, но все-таки. А со
мной она, выходит, прелюбодействует, изменяя мужу и повелителю. Целых
двенадцать лет прелюбодействует еженощно. За редкими исключениями. Такими,
как сейчас. Хотя исключений этих было в нашей жизни немного. Мы же и дома, и
на работе всегда вместе, всегда, так сказать, под боком и под рукой. И что
интересно, до сих пор друг другу не осточертели. Как нам это удалось - я не
знаю, и Дина - не знает.
Кстати, если я ничего не путаю и не преувеличиваю, и если память моя
мне не очень изменяет, то по их этим шариатским законам и правилам, женщине
за супружескую измену полагается как минимум смерть и чуть ли не виселица. И
тому безбожному подлецу, с кем она мужу в свое удовольствие изменяла - то
есть, значит, мне - полагается то же самое за умышленное соучастие в
преступлении против мужа. Все это полагается, по-моему, публично, при
скоплении народа на какой-нибудь центральной площади. Чтоб другим, значит,
неповадно было и боязно, чтоб у них кровь стыла во всех жилах при одной
только мысли об измене и прелюбодеянии.
Может, они для этого нас сюда и привезли? Чтоб своих не казнить. Мы же
для них чужие, да еще неверные. То есть кандидатуры подходящие. В конце
концов - а почему бы и нет? Дело богоугодное и, значит, нужное. Не нам,
правда, нужное, но это ладно.
Выслушав мою версию, Дина сказала:
- У тебя богатое воображение. Верней - оно у тебя больное. Гриппом.
Яша, конечно, гад, но он интеллигентный человек. С высшим, и кажется,
университетским образованием.
- Образование - не помеха, - сказал я. А Дина сказала:
- Между прочим, на тебя они не рассчитывали, билет вначале был у них
посторонних взглядов местах.
Я прошел мимо портье и горничной с пиалами в руках, прошел, по
возможности замедлив шаги, в коридор, дошел во встречных струях
кондиционированной прохлады до своей двери и остановился. И постоял, пытаясь
надышаться, и почувствовал, как высыхает на мне пот и как мокрая горячая
рубашка остывает и отделяется от спины. Затем я открыл замок, толкнул дверь,
задержал ее в этом положении, задержал, понимая, что сейчас те, пьющие в
вестибюле чай, замерли и прислушиваются - хлопнет дверь или не хлопнет. Я не
стал испытывать их короткое терпение и хлопнул дверью. Хлопнул громко, чтоб
они наверняка услышали и успокоились.
И остался в замкнутом духотой пространстве нашего двухспального номера.
Здесь я впервые узнал, что номера бывают двухместные - это с двумя отдельно
стоящими кроватями, а бывают двухспальные - с теми же двумя кроватями, но
сдвинутыми впритык. Эти последние номера стоили существенно дороже. Почему -
нам объяснили так: в двухместные номера селят людей одного пола, в
двухспальные - разнополых. Мы выбрали двухместный, более дешевый номер, но
нам сказали - нельзя. Раз есть "одна мужчина и один женщина" - именно так
нам сказали, - надо брать номер со сдвинутыми кроватями, а не с
раздвинутыми, и платить за него по утвержденному прейскуранту. Мы взяли. И
заплатили. Раз надо. Хотя скоро кровати пришлось раздвинуть. Из-за жары. В
ней даже дыхание, даже тепло тела, лежащего рядом человека, ощущалось кожей
- всей ее поверхностью - и не давало уснуть. А тем, ради чего собственно и
сдвигают кровати, мы не занимались. Пожалуй, это была единственная гостиница
в нашей жизни, где мы этим не занимались. Во-первых, все из-за той же
высокой температуры. А во-вторых, из-за торжественности и трагизма ситуации.
Или, возможно, из-за некоторой ее неестественности. Вообще, я давно заметил
- все трагические и торжественные ситуации неестественны. В разной мере, но
все. Наверно, мы в горе и в торжестве (так же, к слову, как и в опасности)
чувствуем себя неудобно, не в своей тарелке себя чувствуем.
Стащить прилипшую к телу одежду стоило мне большого труда. Она не
стаскивалась. И я боялся, что порву рубашку. Боялся, но все равно тащил ее
за воротник через голову. Из штанов вместе с трусами удалось выбраться без
усилий. Но наклониться и поднять их с пола - нет, на это меня уже не
хватило. Я переступил через них, я хотел только одного - обдать себя водой.
Пусть не холодной, пусть теплой. Лишь бы водой. Лишь бы она была мокрой и
лилась.
Закинув ногу, перенес ее через борт ванны. Поставил ступню на сухую
шершавую ржавую эмаль. Слава Богу, она была прохладной. Коротко насладившись
этой локальной, почти точечной прохладой, подтянул и перенес в ванну вторую
ногу. Стал на колени. Сел. Кожа в суставах издала неприличный чавкающий звук
и слиплась. Взял в руки лейку душа. Открыл кран. Из душа не вылилось ничего.
Обычного шипения, и то из него не вырвалось. Полная и безнадежная тишина,
тишина пустыни. Я даже не стал ругаться. Наверно, весь великий и могучий
русский мат не мог выразить моих сильных чувств, моего бессилия, моей злобы.
Хорошо еще, что она не имела адреса, никуда не была направлена. То, что я
чувствовал, было, конечно, злобой. Но злобой в чистом виде, злобой как
таковой. И только.
А такая, ненаправленная злоба имеет одно направление - она направлена
против тебя самого. Наверно, поэтому я сидел на коленях в ванне и готов был
заплакать. А может быть, я готов был разрыдаться. Того, ради чего я бежал с
церемонии, ради чего повел себя неприлично и нехорошо по отношению к жене,
не оказалось. Я говорю о воде. А это значит, что я мог достоять всю
процедуру погребения до конца. Ничего бы эти лишние пятнадцать минут не
изменили. Они в любом случае прошли бы, но прошли бы для меня там, а не
здесь.
Я поднялся с колен, вылез из ванны, в комнате натянул на себя
пропотевшую и пропыленную свою одежду и вышел. Я дошел по искусственной,
механической прохладе до вестибюля и сказал пьющим чай:
- Вода.
- Э, вода, - сказали они. - Вода нет.
Я сказал:
- А будет?
Они сказали:
- Будет - не будет - ми не знаем.
- А кто знает? - заорал я и от всей души добавил к крику "еб вашу
мать".
Они сказали:
- Виселю, - и забыли обо мне, вернувшись к своему чаю и к своей
безначальной и бесконечной беседе.
О чем они беседовали дни напролет? Что могло происходить у них такого,
требующего непрерывного, ежедневного обсуждения? За всю неделю я не увидел
ничего, никаких событий. Песок. Жара. Пустота. Я сразу понял, что это место,
где ничего не происходит. Ничего, кроме самого основного и природе
необходимого - рождений, жизней и смертей. И я легко себе представлял, что
это были за жизни. Не жизни, а передвижения, многолетние монотонные переходы
от рождений к смертям. Именно поэтому, думал я, смерть здесь - событие
всеобщее, имеющее общественную значимость, событие, затрагивающее и
интересующее всех живых в округе. После каждого такого события они еще долго
передают из уст в уста его подробности, его историю, его причины и
последствия. Можно сказать, они еще долго живут этим событием, живут
смертью. Правда, не своей смертью, а чужой.
Они бы жили своей - если бы это было возможно. Но это невозможно. Это
исключено.
Я постоял в коридоре, дыша. Возвращаться к скорбящим было глупо и не
имело смысла. Сидеть или лежать в духоте комнаты было невыносимо. Я толкнул
дверь и оставил ее открытой. Пусть только придут с претензиями - пошлю их
подальше, этих ленивых восточных баб. Такие бабы, но каменные, стоят во
дворе нашего исторического музея. Говорят, это скифские бабы. Их каменная
лень и неподвижность исходят из глубины веков, а из чего исходит лень и
злоба этих, живых? Может быть, она исходит из солнечных лучей, из их избытка
и переизбытка. Лучи выжигают из людей воду, иссушают их тела, и в телах
высыхают по законам физики души.
Наконец-то я понял, кого они мне напоминают, с кем - или, вернее, с чем
ассоциируются. Они ассоциируются у меня с воблой. Пьяница и герой войны
Кулинич из моего детства говорил "вобла-ебла". С воблой-еблой он ходил к
одноногой шалаве Гальке пить пиво. Она продавала его - жидкое и затхлое - в
дощатом сыром ларьке. Завсегдатаи заведения поговаривали между собой, что
Галька разбавляет товар втрое, а чтобы он пенился, сыплет в бочку стиральный
порошок. Поговаривали, но все равно приходили к ней при первой возможности,
да и без возможности, на авось, тоже приходили - уж одну-то кружку
постоянным клиентам Галька в долг всегда наливала безоговорочно.
Что-то никто не идет ругаться со мной. За то, что я ворую из коридора
дорогой холодный воздух. И с кладбища тоже никто не возвращается. Хотя пора
бы. Сколько можно там торчать? И почему мусульманский обряд такой длинный?
Почему он не учитывает климатических условий? Потому что покойникам все
равно, какая температура на улице? Или потому что мусульмане, как и все
прочие люди, уважают своих мертвецов больше, чем своих живых?
Конечно, мне трудно и не нужно судить, но какой этот Яша мусульманин!
Смех один. Нет, я очень мало чего о нем знаю. Ничего не знаю, если по
большому счету. Дина никогда особенно не вспоминала его, а тем более в моем
присутствии и в последние годы нашей совместной с ней жизни. Да и в ее
начале, двенадцать лет назад, Яша в наших разговорах всплывал только в связи
с тем, что из-за него - прохвоста и жулика - мы не могли по-настоящему
пожениться и жить, как все нормальные люди общества, в браке. Для нас это с
бытовой точки зрения многое значило, поскольку портило нам жизнь. Мы же в
гостиницах не останавливались, мы в них проживали. И не в столичных
каких-нибудь отелях, а в ночлежках районных центров, поселков, а то и сел. А
там еще лет шесть назад без штампов в паспортах селить в один номер не
хотели ни за что. То есть хотели только за что-то. И нам приходилось или
давать им это что-то, или жить порознь. А пожениться мы по закону не могли,
потому что Дина была замужем за Яшей, который в один прекрасный день исчез.
Он исчез, не взяв с собой ничего, кроме красного советского паспорта, и
не оставив по себе никаких следов. Совсем никаких. По-видимому, свое
исчезновение, свое бегство от брачных уз, он тщательно готовил, продумывая
все детали и все мелочи. Дина подозревала, что он просто от нее сбежал к
какой-нибудь другой, более новой женщине. Менять жизнь кардинально и со всех
сторон было в Яшином шатком характере. Незадолго до исчезновения, Яша, имея
фамилию Фельдман, крестился. Потом, решив, что сородичи сочтут его ренегатом
и не простят, сделал себе обрезание. Оба обряда Яша совершил над собой
тайно, скрываясь даже от самых близких людей, так как на излете советской
власти эти вещи рукой Кремля не поощрялись и, мягко говоря, не
приветствовались. Хотя, конечно, последний обряд всецело скрыть невозможно.
Разве только до поры до времени. А теперь вот его хоронят по мусульманскому
обычаю в мусульманской земле, очень далеко от дома. И это уже навсегда.
Этого уже не изменишь.
И я понимаю и осознаю величие уходящего в прошлое момента, хоть и не
понимаю, почему здесь нахожусь. Что я делаю в этой песчаной печальной
стране. Почему Дина поехала хоронить забытого ею давно человека и почему
потащила с собой меня. Да, я сам предложил сопровождать ее в пути - это
правда, предложил, так как не мог, будучи более или менее воспитанным
человеком, не предложить. А она, думая в это время о чем-то другом, своем,
личном, сказала "да-да, конечно. Конечно, мы поедем вместе". Головорез с
дикими глазами тоже не возразил ни мне, ни Дине. Он сказал только сам себе:
"Ище адын билиет", - и все. Он вообще говорил так, как будто разговаривал
сам с собой, а собеседник всего лишь пассивно при сем присутствовал и роли
никакой не играл.
Появился он у нас часов в двенадцать ночи. Мы еще не спали. Мы молча
пили чай с медом, устав, как собаки, после очередного концерта. То есть не
концерта, конечно. Какой там концерт? Это было выступление из самых
неприятных и морально утомительных - выступление на юбилее коммерческого
банка "Славянский кредит". Три года существования у них всерьез называется
юбилеем, и они нас пригласили для собственного увеселения во время
юбилейного банкета. Видимо, высшее руководство банка любило еврейские
народные песни. А мы их пели. То есть мы и цыганские песни пели, и
украинские, и какие угодно - внешность нам все это позволяла с лихвой. Нам с
Диной без разницы, какие песни петь, где их петь, для кого петь и зачем
петь. Нам лишь бы петь, потому что это наш заработок. Наш, так сказать,
несладкий хлеб насущный.
И вот во время ночного чаепития он пришел и стал длинно звонить в
дверь. Я не хотел открывать незнакомому человеку с такой внешностью - можете
себе представить, как этот ордынец выглядел в дверном глазке, - но он
твердил, выкрикивая, два изуродованных акцентом слова - "Диина" и "Аиша". И
Дина зачем-то отстранила меня рукой, отперла дверь и впустила его в
квартиру, невзирая на ночь. Азиат вошел, на пороге разулся, огляделся, с
опаской прошелся по комнате и по кухне, как будто искал засаду, и сказал сам
себе: "Аиша умирет. Нада хиринить ехать."
Дина сразу, не задумываясь сообразила, что Аиша - это Яша, и сразу
сказала:
- Поехали, - даже не спросив, куда надо ехать, далеко ли.
- Билиет в кириман, - сказал азиат.
В этом месте я, как последний идиот, вмешался в разговор и проявил все
свое идиотское джентльменство - сказал, что поеду с ними. Потом я спросил у
пришельца:
- Яша умер или еще нет? - я решил уточнить - он-то говорил о смерти Яши
в будущем времени, хотя и уверенно.
Гость думал долго, после пожал плечами, отвернулся и сказал:
- Умирет.
Ни как он нас нашел, ни что случилось с Яшей, ни зачем Дине ехать на
похороны человека, о котором двенадцать лет она ничего не знала и не
слышала, ордынец объяснить не смог. У него не хватало на это русского
словарного запаса. И на все наши вопросы он молча склонял голову к левому
плечу. Или улыбался и прикладывал руку к груди.
А билет мне он купил легко и как-то очень просто. До странного просто.
Он позвонил кому-то с нашего домашнего телефона и сказал два слова: "Билиет
нада." И положил трубку на рычаг. В аэропорту к нему подошел такой же, как и
он сам, азиат бандитского вида. В руке этот азиат держал билет. На мое имя.
Мне этот деревенский детектив уже тогда сильно не понравился и вызвал
справедливые подозрения. Откуда они знали, как меня зовут, откуда знали
фамилию? Черт их, азиатов, поймет и разберет. Восток - дело темное. Особенно
если смотреть на него с запада. Или - с северо-запада. Так точнее.
Я лег на постель и стал ждать возвращения Дины. Ждать лежа всегда
удобнее. А здесь все время приходилось чего-то ждать. И мы ждали, не зная
даже, чего ждем, ждали в неведении. С самого начала.
Ордынец оставил нас у порога гостиницы. Дал денег, сказал "живите
зидесь" и ушел по пустой иссохшей дороге, треснувшей вдоль. Мы вошли в
гостиницу, и я спросил у Дины:
- Сколько мы тут пробудем?
- Сутки, - сказала Дина. - Или двое. Я не знаю.
- Хорошо, - сказал я, - возьмем номер на два дня. Все равно деньги не
наши и их хватит.
Мы подошли к стойке. Я протянул паспорта сонной дежурной. Она скосила
на них глаза и начала что-то прилежно, по-ученически, писать на серой
шершавой бумаге. Потом из-за ширмы появились еще две сонные в морщинах
женщины, и у нас произошло с ними объяснение насчет двухместных и
двухспальных номеров. Потом мы заплатили названную дежурной сумму и получили
ключ. Никто у нас не спросил, на сколько мы приехали. Это я сообразил уже в
номере. И сразу поделился своим соображением с Диной. Но она не придала
этому факту никакого серьезного значения. Она сказала, что устала, как давно
уже не уставала, и что хочет лечь. Я тоже хотел лечь. Не меньше Дины. И мы
легли. И быстро уснули. А проснулись от духоты и жары. Солнце поднялось и
накалило стены, остывшие за ночь, и спать стало невозможно. В такую жару
человек просыпается от жара своего собственного дыхания.
Сначала мы просто лежали, истекая потом. Лежали, пока я не додумался
открыть дверь в коридор. Но через пять секунд прибежала дежурная и стала
кричать "виселю", свирепея от собственного крика. Дверь пришлось закрыть,
потому что от ее воплей стало еще жарче, и я весь покрылся испариной. Мы
разделись донага и приняли вялый несвежий душ. Одеваться не стали. Хотя
прийти к нам могли в любой момент. Дина легла, даже не вытершись, в каплях
воды на коже, я вытерся, и быстро об этом пожалел. А вставать еще раз и еще
раз идти в душ не хотелось смертельно. Потому что вообще не хотелось
шевелиться. И так мы лежали в жаре и в медленно идущем времени, лежали и
ждали чего-то - чего-то, что обязательно должно произойти не сегодня завтра.
Не знаю, как у Дины, а мое ожидание довольно быстро стало тоскливым, и тоску
я ощущал какую-то незнакомую и неясную. Видимо, неясность объяснялась тем,
что это была тоска по будущему. По самому ближайшему будущему, от которого
неизвестно, чего можно и нужно ждать.
Наконец, Дина сказала:
- Ты обратил внимание, что совершенно не хочется есть?
Я обратил. В последний раз мы ели в самолете.
- Интересно, они о нас забыли? - сказал я. - Может, спросить у этих
теток, как найти нашего ордынца?
Дина повернула голову на подушке, повернулась сама. Ее глаза и соски
смотрели теперь прямо на меня. Она сказала:
- Ты знаешь, как его зовут?
- Не знаю, - сказал я.
- И я не знаю.
Действительно, ни я, ни Дина не поинтересовались, с кем имеем дело, с
кем и за чей счет летим в самолете, живем в гостинице. Приехали в пустыню с
чужим подозрительным человеком, с каким-то криминальным типом. Никому ничего
не сказав дома. Никого не предупредив. И кто знает, что у этих азиатов на
уме?
- Ладно, - сказала Дина. - Подождем еще. В крайнем случае, уедем.
- Ты уверена?
- Нет.
- Давай выйдем в вестибюль. Там хоть можно дышать.
Мы оделись и вышли из своего номера. Прошли по коридору и заняли в
вестибюле два кресла. Те, что стояли вокруг низкого косолапого столика прямо
посредине помещения. Портье посмотрела на нас нехорошо. Но, возможно, мне
это показалось. В таких непонятных ситуациях поневоле становишься
мнительным.
Посидев минут пять, я встал и подошел к стойке.
- Где у вас поесть?
- В бюфет.
- Это где?
- Више.
Я сказал портье спасибо и спросил, когда похороны.
Она сказала:
- Не знаю похороны.
- Яша, - сказал я.
- Не знаю Аиша, - сказала она.
Значит, получалось, что на сколько дней мы приехали, она знала, а о
похоронах не знала. Я вернулся к Дине и сказал:
- Что-то здесь не так.
- Да ладно, - сказала Дина и встала.
Мы поднялись в буфет.
Никого. И мне показалось, что, кроме нас, в гостинице никто не живет.
Что гостиница пуста. Что в ней попросту некому жить, потому что никто сюда,
в эти пески, из внешнего мира не приезжает.
Я постучал по стойке. Появилась буфетчица, и у меня зарябило в глазах.
Наверно, от ее платья.
- Воды, - сказал я.
Она дала нам воду с витрины.
- Из холодильника нельзя? - спросил я.
На это буфетчица не ответила ничего.
Пыльную зеленую бутылку я открыл черенком вилки, валявшейся на стойке.
Стаканы взял с подноса. Буфетчица проследила за моими самостоятельными,
самовольными, действиями. Проследила молча и без всякого интереса. Даже
должностного. Наплевать ей было на вилку. И на нас - наплевать.
Воду мы пили так долго, как только можно. Чтобы растянуть иллюзию
занятости хоть чем-то. Когда ты чем-то занят, меньше задаешь себе вопросов,
на которые не можешь ответить. Правда, и меня, и, я уверен, Дину занимал
всего один вопрос. Нам нужно было знать, когда состоится то, ради чего нас
сюда привезли. И когда мы сможем вернуться из этой во всех смыслах пустыни
домой. Я захотел домой, как только сел в самолет, и он начал выруливать на
взлетную полосу. А уж здесь с первой минуты я как на иголках танцую. Хотя
мог бы спокойно отдыхать, например, в ванне - и горя не знать. Но что можно
делать, если у тебя беспокойный и неуравновешенный характер, если любая
смена обстановки воздействует на нервы. А обстановка меняется всю жизнь
постоянно. Правда, одно дело, когда эти изменения привычны и происходят в
каких-то известных рамках, в знакомых границах, и другое дело, когда все
смутно, неожиданно и непредсказуемо. Тут я сразу начинаю чувствовать себя
жертвой. Чего и кого жертвой - неважно, просто жертвой. А поведение жертвы
отличается ошибочностью. То есть жертва совершает множество неисправимых
ошибок, что и делает ее в конечном счете жертвой. Кстати, одну ошибку я
допустил даже в определении насущных наших вопросов. Потому что Дину
волновал не один вопрос, как я думал, а два. Дина хотела знать, от чего умер
Яша. В сорок один год, конечно, умирают своей законной смертью. Мало ли на
свете подходящих для этого дела неизлечимых болезней. Но Дина в Яшину
болезнь почему-то не верила. Она перебирала в голове самые различные, в том
числе довольно фантастические варианты, а вариант тяжелого заболевания с
летальным исходом даже не рассматривала. К сожалению, задать свой вопрос
Дина никому не могла. Некому было его задать. Разве что мне.
Допив бутылку до конца, мы встали и спустились вниз.
- Может, выйдем, прогуляемся? - это было мое предложение.
- Давай, - согласилась Дина.
Мы вышли и сразу поняли, насколько дикое предложение я выдвинул. Нас
обдало горячей волной, ошпарило, сбило дыхание!
- По-моему, мы попали в кипящий суп, - сказал я.
- Вечно ты со своими метафорами лезешь, - сказала Дина.
И она сделала шаг с крыльца и пошла по дороге. Я пошел следом. Мы шли
туда, куда ушел ордынец. То есть мы шли в том же направлении. Наверно, Дина
надеялась его встретить. А я надеялся выжить. И не схватить солнечный или
тепловой удар. Дина по какому-то наитию взяла из дому свою белую шаль.
Сейчас она повязала ее вместо платка на голову - так, чтобы защитить от
лучей и лицо тоже. На моей голове не было ничего. К тому же я недавно
постригся. И солнце било мне прямо по черепу.
Я сказал об этом Дине и о том, что мой череп может не выдержать - тоже
сказал. Она тут же выполнила поворот налево, толкнула дверь и вошла в
магазинчик. Я вошел за ней. Как на привязи.
- Тюбетейку, пожалуйста, - сказала Дина продавцу с оплывшими желтым
жиром глазами. - Посветлее.
Продавец положил на прилавок три тюбетейки. Дина выбрала среднюю -
самую большую - и нахлобучила ее мне на макушку.
- Сувенир, - сказала она и расплатилась с продавцом.
- Куда мы идем? - спросил я на улице.
- Прямо, - ответила Дина.
- Давай вернемся.
Молчание.
Наверно, она все-таки знала, куда идет. А если не знала, то
чувствовала. Потому что мы встретили нашего ордынца. Хотя больше никого не
встретили. Ни одного человека. Ни единого. В это время суток нормальные люди
на улицу не выходят. Будь они хоть азиаты, хоть кто. В такую жару хороший
хозяин собаку во двор не выгонит.
Дина не стала затягивать беседу. Она не стала даже здороваться. Она
сказала:
- Ну?
- Ище ниет, - сказал ордынец.
- Когда? - сказала Дина.
- Я скажу, - пообещал ордынец, похлопал себя по карману и достал
деньги.
- На, - сказал он и хотел уже пройти мимо нас, но я схватил его за
руку.
- Как тебя найти, если понадобится?
Он посмотрел на мои сжатые пальцы и легко, плавно вынул из них свою
руку.
- Ни нада искать, - сказал он. - Ни панадабится.
И исчез в какой-то щели между домами.
Запоминать место его исчезновения смысла не имело.
- Слушай, - сказала Дина, - он опять дал нам четыре сотни.
- Долларов?
- Их.
- И опять не сказал, как его зовут. Может, уедем?
Дина не ответила. Она повернула обратно и пошла впереди меня. По
совершенно пустому, мертвому городу. К гостинице.
- Успеем, - сказала Дина минут через десять ни к селу ни к городу. И я
стал думать о том, что прожил с ней двенадцать лет, прожил хорошо, как
говорится, в любви и в согласии, а знать ее как следует, не знаю. Я и
раньше, случалось, замечал, что наступает некое мгновение, и с ним Дина
начинает жить отдельной от меня, своей жизнью. Живя в это же самое время и
общей жизнью со мной. В эти периоды я переставал понимать ее, переставал
чувствовать. И сейчас явно наступил именно такой период. Что у нее на уме,
чего она ждет от этих похорон, зачем они ей? Я не мог понять. Ну что и кому
могло дать ее присутствие, ее участие в погребении - здесь, в этих горячих
песках? Кто платит ей за ее присутствие? И ведь неплохо платит. А по нашим
заработкам и меркам - так очень даже щедро. Может, Яша стал тут у них баем
или беем? Или ханом? Хан Фельдман. Смешно, конечно, но не очень.
Хотя, с другой стороны, если он принял ислам, то и имя у него должно
было поменяться. Стал же когда-то Кассиус Клей Мохаммедом Али. Эти ребята
зовут Яшу не то Аиша, не то Айша. Наверно, это и есть его новое исламское
имя. А отчества у него теперь, видимо, нет. Впрочем - и его самого нет. Или
еще есть? И его нельзя хоронить. Заживо, надо надеяться, не хоронят даже
здесь.
- Слушай, а может, твой Яша жив? Пока что.
Дина остановилась на пороге гостиницы и обернулась.
- Сама об этом только подумала. И тип этот сказал "умрет". Помнишь?
Я-то помнил. Я все прекрасно и подробно помнил. И мне все больше эта
история не нравилась. Это же триллер какой-то на нашу голову. А я и по
телевизору их терпеть не могу, не то что в собственной, единственной и
уникальной жизни. Поэтому меня больше устроило, если б это оказалось
розыгрышем. Ну, допустим, Яша действительно разбогател в этих песках, как в
сказке, а жить тут ему явно скучно и не интересно. Ни тебе, театра, ни
пивной - мерзость. Вот он и вспомнил о своей жене. Дина же ему самая
настоящая законная жена. Не по законам шариата, конечно, но все-таки. А со
мной она, выходит, прелюбодействует, изменяя мужу и повелителю. Целых
двенадцать лет прелюбодействует еженощно. За редкими исключениями. Такими,
как сейчас. Хотя исключений этих было в нашей жизни немного. Мы же и дома, и
на работе всегда вместе, всегда, так сказать, под боком и под рукой. И что
интересно, до сих пор друг другу не осточертели. Как нам это удалось - я не
знаю, и Дина - не знает.
Кстати, если я ничего не путаю и не преувеличиваю, и если память моя
мне не очень изменяет, то по их этим шариатским законам и правилам, женщине
за супружескую измену полагается как минимум смерть и чуть ли не виселица. И
тому безбожному подлецу, с кем она мужу в свое удовольствие изменяла - то
есть, значит, мне - полагается то же самое за умышленное соучастие в
преступлении против мужа. Все это полагается, по-моему, публично, при
скоплении народа на какой-нибудь центральной площади. Чтоб другим, значит,
неповадно было и боязно, чтоб у них кровь стыла во всех жилах при одной
только мысли об измене и прелюбодеянии.
Может, они для этого нас сюда и привезли? Чтоб своих не казнить. Мы же
для них чужие, да еще неверные. То есть кандидатуры подходящие. В конце
концов - а почему бы и нет? Дело богоугодное и, значит, нужное. Не нам,
правда, нужное, но это ладно.
Выслушав мою версию, Дина сказала:
- У тебя богатое воображение. Верней - оно у тебя больное. Гриппом.
Яша, конечно, гад, но он интеллигентный человек. С высшим, и кажется,
университетским образованием.
- Образование - не помеха, - сказал я. А Дина сказала:
- Между прочим, на тебя они не рассчитывали, билет вначале был у них