Ингрид Чарльз. Пилот Хаоса

   — Кем?
   — Думаю, это сделает Моамеб — ведь он в отставке.
   Работающим тезарам не позволялось рассматривать контракты или делать назначения ввиду возможного столкновения интересов. Недар удивленно приподнял бровь, и Палатон восторжествовал. Очевидно, Недар не знал, что болезнь Моамеба усилилась. Палатон убрал руку с плеча друга.
   — День был тяжелым, братья, и я намерен закончить его в одиночку.
   Он покинул комнату связи, направляясь к себе домой, в западное крыло.
   В последние несколько лет, пока он был в отъезде, его комнаты пустовали. Открыв дверь, Палатон почувствовал, как изнутри пахнуло нежилью, несмотря на травы, оставленные им на случай появления моли и затхлости. Пинком Палатон перекинул через порог свою набитую сумку. Ему не понравилось выражение, замеченное в глазах Недара, поэтому сейчас первым делом Палатон подошел к маленькому овальному зеркалу, висящему над столом. Он наклонился и всмотрелся в собственное отражение.
   Как и ожидалось, у него был утомленный вид — во всем виноваты вынужденные полеты и ужас оттого, что роковой день может наступить раньше, чем думалось. Неужели у Недара есть тайны, которых он опасается? Палатон зажмурил на секунду глаза, открыл их, глубоко вздохнул и произнес несколько слов, отдавая двери приказ закрыться.
   На его имя пришло личное сообщение — чтобы прослушать его, Палатон присел, поглаживая пальцами затылок.
   Сообщение было датировано несколькими днями назад, произнесено голосами Моамеба. Палатон прислушался, пробежал глазами печатное подтверждение и застыл в напряженном молчании.
   Его мать умерла. Единственная надежда узнать истину о своем предназначении умерла вместе с ней. Как он может исполнить предназначение, почти ничего не зная о нем? И почему Моамеб ничего не сказал об этой трагедии раньше?

Глава 6

   Ему снилась Скорбь. Фигуры, навечно заключенные в прозрачные гробы, вены планеты — ее каналы и озера, заполненные трупами. Их молчаливая весть, которую он пытался понять и никак не мог.
   Он проснулся. Простыни облепили его роговой гребень и лицо, губы были влажными от пота. Мгновение он лежал в оцепенении. Он думал о Кедре, о том, что гораздо приятнее было бы теперь лежать в постели вместе с ней, но он не смог предложить ей, а она ни о чем не попросила.
   Сон вновь увлек его. Ему снилось, как он, подобно призрачной тени, входит в Дом своей матери и проходит по нему, разыскивая ее.
   Вероятно, он превратился в нее, уже мертвую, ибо шел так, что ничто в его походке не напоминало о жизни. Ауры не окружали вещи, мимо которых он проходил, цвета поблекли. Деревца в кадках во дворе, которые он всегда считал синтетическими, теперь оказались живыми — он увидел, как один из бутонов лопнул и распустился прямо на его глазах, пока он медленно шел мимо.
   Его ноги бесшумно ступали по каменным и деревянным полам. Прикосновение к ним казалось ледяным. Сердце тяжело колотилось в груди, нарастал страх, что он будет пойман здесь и заперт навсегда, но Палатон напомнил себе, что это всего лишь сон, и стал надеяться на лучшее. Чоя знали о других народах, существах, которых называли «живыми мертвыми», ибо большинству их чувства не позволяли распознавать жизнь и смерть. Они не чувствовали Вездесущего Бога. Вероятно, теперь он стал одним из этих существ, чужаком в Доме родной матери.
   Дверь распахнулась перед ним прежде, чем он успел толкнуть ее ладонью — как будто дерево, некогда живое и до сих пор чувствующее, не могло вынести его прикосновение. Перегнувшись вниз, с галереи, обычной в домах чоя, он услышал голоса. Треза сидела, свернувшись на большом пуфе с вышивкой на коленях, и разговаривала с незнакомым чоя. Ни один из них не слышал, как вошел Палатон.
   Искусство Трезы в вышивании было общеизвестным, и Палатон узнал в полузаконченном рукоделии на ее коленях гобелен, теперь висящий во дворце императора Паншинеа. Она уколола палец, и теперь сидела, решая, оставить ли пятнышки крови на ткани и нитях, как печать страданий мастерицы, или же слизнуть рубиновую каплю и сохранить свою работу безупречной.
   Она решила слизнуть каплю, осмотрела палец и произнесла:
   — Я не хочу, чтобы он прошел испытания.
   Палатон каким-то образом понял, что мать говорит о нем. Сидящий напротив нее чоя казался массивным из-за своих широких плеч, его тело выглядело мускулистым даже под свободной рубашкой — его мышцы перекатывались и вздувались под тканью от движений.
   — Здесь возможен только один результат из Двух.
   Ее лицо стало упрямым.
   — Но тем не менее вы захотите это узнать. Если я не скажу вам, кто его отец, вы попытаетесь выяснить все, что только сможете.
   — Испытания всего лишь выявят его способности, — с таким же упрямством настаивал чоя, и удивленный Палатон понял, что это его дед, чоя, которого он всегда считал более старым. Но этот чоя был в расцвете своих лет, его голоса грохотали низко и густо: — Если он будет принят в школу тезаров, у него появится надежда, даже если ты сохранишь молчание.
   Мать задумчиво сделала три стежка. Когда она вновь подняла голову, от ее печали не осталось и следа.
   — У меня нет выбора, — произнесла она. — Молчание — это мое единственное спасение. И если вы считаете, что его единственным спасением будет его бахдар, так тому и быть. Он так молод…
   — Мы отошлем его, когда он подрастет, но даже сама уверенность в том, что для него готово место среди курсантов, поможет ему.
   — Я хотела, чтобы он стал священником. Я хотела, чтобы он принес пользу миру, — задумчиво проговорила она, как будто не слыша уверений своего отца. Она снова опустила ткань.
   Палатон в изумлении слушал этот разговор. Все эти годы, пока он жил с матерью в Доме и во время кратких возвращений из школы, она никогда не заговаривала с ним о своих желаниях. Она вообще редко говорила с ним. Он шагнул вперед, стремясь заявить о своем присутствии в каком бы виде он ни был, но тут дед вскочил на ноги, с жаром осуждая священников, а Палатон почувствовал, как его уносит прочь. Серебряная нить сна порвалась, резко выбросив его из знакомой комнаты, из прошлого, лишив надежды.
   Палатон пробудился, тяжело дыша. Он отшвырнул прочь душное одеяло, влажное от пота, и уставился вверх, в потолок.
   Сейчас был мертв не он, а она. Она, а не он отнимала надежду. В этот момент он понял, что внезапная смерть матери была не смертью, а самоубийством. Он не знал, был ли этот сон отголоском детских воспоминаний, или же это было прощальной весточкой от матери, или же последствие его собственных постоянных терзаний.
   И тем не менее он с облегчением почувствовал слабый признак жизни, вглядываясь в сторону зеркала, видя ауру собственной фигуры, лежащей на постели, смутную ауру действительности, окружающей его. По крайней мере внешне он больше не был чужаком среди своего народа.
   Он проспал рассмотрение контрактов. Моамеб оставил ему сообщение, попросив подойти в восточную столовую — маленькую, уютную комнату, отделанную по старинной моде, с любовью и вниманием, несколько сот лет назад, когда только открылась школа. Столы здесь были небольшими, едва ли больше письменных. Вероятно, такими когда-то были и рабочие столы, еще до появления аппаратов связи. Теперь же на подносе между ними стояли кружки дымящегося брена, «сока пилотов», как называли его курсанты, поглощая в огромных количествах. Брен выглядел крепким, его ароматный пар казался аппетитным, а цвет — густым, как чернила поэта. Палатон опустился в кресло и с благодарностью взял кружку.
   — Прости, — начал Моамеб. — Я не мог подобрать слова при первой встрече. Я думал сделать это на горе, но…
   — Все правильно, — ответил Палатон. Седой чоя заметно расслабился. — Так что же я пропустил на утреннем совете?
   — Ничего особенного. Недар уже отправился выполнять контракт с ГНаском. По-моему, мы бы ничего не добились, пытаясь отговорить его.
   — А остальные шестеро?
   — Четверо вызвались добровольно, двоих назначили.
   Палатон вспомнил про коренастого Хаторда.
   — А что с Хатом?
   — Он собирается остаться здесь, в школе. Я буду учить его себе на смену.
   Палатон не стал скрывать удовольствие — Хат всегда умел общаться с молодыми курсантами. Он осторожно отхлебнул из кружки.
   — А я?
   — Для тебя оставлен боевой контракт, но не с абдреликами.
   Палатон держал кружку у губ, опираясь локтями о поверхность стола.
   — Где?
   — В отдаленной небольшой системе, вероятно, ты о ней даже не слышал. Это возможность узнать о новом мире и принести ему пользу.
   Эхо знакомых слов заставило Палатона замереть, но он скрыл свое удивление.
   — Значит, мне скоро придется улетать.
   — На отдых у тебя осталось чуть больше недели. Я назначил тебе время для посещения храма — можешь воспользоваться этим, а еще несколько дней посвятить каким-нибудь развлечениям, — на лице Моамеба появилось хитроватое выражение.
   Палатон пропустил мимо ушей последние слова. Он сделал большой глоток, и брен обжигающей струей потек по его горлу в желудок, небо ощутило ароматные масла. Он испытал прилив возбуждения и насладился им. Отставив кружку, он спросил:
   — На какой срок заключен мой контракт?
   — Шесть сезонов по нашему времени, — Моамеб помолчал. — Это война — она может продлиться больше или меньше.
   — И я, конечно, буду воевать на стороне славных парней, — сухо заметил Палатон.
   Лицо наставника задумчиво сморщилось. — Надеюсь, что да, — ответил Моамеб. — Я действительно на это надеюсь.
   Семь шагов через ручей на Скорби представляли собой семь чувств, очищение которых испытывали те, кто посещал храм Вездесущего Бога. Пятью этими чувствами были зрение, слух, вкус, обоняние и осязание, шестым — паранормальные свойства, а седьмым — душа. Все тезары знали, что им не суждено испытать очищение шестого чувства, что как только начинается невропатия, этот процесс становится необратимым, но это не сдерживало религиозного рвения Палатона. Храмовые обряды и возбуждали, и одновременно успокаивали его. Переход через ручей был только одним из немногих ритуалов, а теперь Палатон собрался выполнить все положенные службы в храме.
   Храм на территории школы, вероятно, появился здесь еще прежде самой школы, судя по его виду. Он был сложен из гранитных глыб, пригнанных так плотно друг к другу, что между ними не прошло бы и лезвие ножа, однако влажный ветер с плато каким-то образом находил дорогу внутрь. Подземные минеральные источники и естественные грязевые ванны влекли своим теплом, но как только купальщик выходил из их ласковых объятий, ветер уносил это тепло прочь.
   За прошедшие четыре дня Палатон успел выполнить все, что требовалось. Он медитировал, постился, совершал омовения, сочинил новую мелодию для линдара, прочитал книгу одного из служителей храма о математическом анализе и сыграл в излюбленную здесь командную игру с мячом, во время которой лишился зуба и вынужден был заменить его, но это было совсем неважно, поскольку именно он забил один из решающих голов. И теперь, когда он был уже полностью готов, он отправился на беседу с Голосами Вездесущего Бога.
   В келье храма было полутемно, как и должно быть, и Палатон осторожно вошел туда, пользуясь своим чувством ауры, чтобы отыскать низкие скамьи, выбрать ту, что была ему по вкусу и улечься на нее. Прикосновение скамьи, отполированной телами тех, кто укладывался на нее столетия назад, наполнило его трепетом. Он едва успел принять удобную позу, как по комнате пронесся шепот Голосов, потоком захлестнув его чувства — вот подол одеяния коснулся земли, послышался шорох обуви, разнесся аромат целебного мыла и еле уловимый сладкий запах. Палатон улыбнулся самому себе. У этих Голосов были хорошие зубы, и перед появлением здесь они явно ели сладости.
   Голоса Вездесущего Бога помедлили, выбирая удобное положение. Их роль мог выполнять один из послушников или сам Прелат, а также любые другие служители храма. На мгновение Палатона насмешила мысль, не был ли Голосами на сей раз тот самый чоя, который пытался помешать ему забить решающий гол. Походка чоя показалась ему упругой — интересно, от молодости или увлечения атлетикой?
   Разумеется, спросить об этом Палатон не мог, да и знал, что ему не ответят. Прошло еще несколько мгновений, и эти мысли улетели, как сухой лист на ветру.
   Голоса заговорили — тенор и высокий баритон, их звуки радовали и успокаивали. Голоса прочитали ритуальную молитву, Палатон ответил тем же, и они перешли к обряду Голоса и Слушателя, хотя это название было не совсем точным — Голос отзывался на вопросы Палатона. Ему хотелось поговорить о своей боязни лишиться бахдара, но он не мог этого сделать — несмотря на тайну обряда, об этом случае все равно стало бы известно. Он лежал, томясь неуверенностью. Голоса молчали, а затем осторожно спросили:
   — О чем ты думаешь, готовясь ко сну?
   Палатон почувствовал, как запылало его лицо, а затем понял, что Голоса спрашивают отнюдь не о его сексуальных фантазиях или желаниях.
   — Ты имеешь в виду — когда я хочу, но не могу уснуть?
   — Да.
   — О чистом полете, — эти слова вырвались у него неожиданно, но Палатон знал, что не кривит душой.
   — О чистом полете?
   — Да, полете не за плату, не по контракту, без помощи техники.
   И без похожего на светильник сияния бахдара.
   — Как на планере, или же ты имеешь в виду левитацию?
   — Нет, не левитацию, — медленно отозвался Палатон. — Да, я сижу в летательном аппарате, но мне не нужно заботиться о топливе, мне не мешает гул моторов — значит, это не планер. Я управляю им и чувствую его, как вторую кожу. Он не зависит от термальных потоков. Я могу лететь наперерез ветрам, сквозь смерчи, если это понадобится. Но самое удивительное — я знаю, где я нахожусь, куда лечу и зачем. Я знаю, какая судьба меня ждет и каковы будут последствия этого полета.
   — Всемогущество? — предположили Голоса.
   Такое истолкование вызвало у Палатона прилив беспокойства.
   — Пожалуй.
   — Или, если не всемогущество, тогда… просветление?
   — Да, просветление. — Палатон почувствовал телом скамью и завозился, пристраивая поудобнее бедра и плечи. Он ощущал, как роговой гребень на его голове упирается в стену, смягченный только тонким слоем волос. Незадолго до прихода в храм у него разболелась голова. Боль ушла, а он только теперь заметил это. И он во второй раз повторил: — Да, может быть, просветление.
   — Почему же ты стремишься к этому чистому полету?
   — Потому что так надо, — ответил Палатон, и был изумлен, услышав нетерпение в собственных словах.
   Послышался негромкий шелест, как будто Голоса пристраивали блокнот на коленях.
   — Дитя, — вновь заговорили Голоса. — Ты знаешь, чего ищешь?
   — Я не ищу, — медленно ответил Палатон, не переставая удивляться самому себе. — Когда я вижу это… — он остановился, припоминая, как приходило к нему видение, — …я чувствую, что уже нашел, что бы это ни было. Я совершенен и чист, потому что исполнил то, что задумал.
   — Значит, ты счастливец. Большинство из нас знают только, что они должны искать, — Голоса придвинулись поближе, и Палатон вновь ощутил сладкий аромат их дыхания. — Вероятно, ты нужен нам больше, чем мы тебе. Тебе грезится конец пути, в то время как большинству из нас — только опасности этого пути. Но ты должен спросить себя, не потому ли происходит это, что ты желаешь избежать пути, или же потому, что ты знаешь судьбу и знаешь, что путь будет успешным. Почти все мы живем день за днем, смиряясь с неудачами. Тебе приходилось когда-нибудь познать этот тяжкий урок или признать, что ты испытываешь слабость?
   — Не знаю, — нехотя ответил Палатон. Перо легко прикоснулось к его бровям жестом благословения.
   — Ты должен искать, Палатон. Ты совершил очищение. Ты волен оставить убежище, когда пожелаешь. Насколько я знаю, тебя ждет работа. До свидания.
   Палатон почувствовал неудовлетворенность. Неужели это истолкование его грез означает, что священнику известно о его тайном позоре? Или же что он переживет свой бахдар? Или даже переборет болезнь — редчайшее явление среди тезаров? До сих пор было известно о двух подобных случаях. Он сел на скамье.
   — Но как я узнаю?..
   — Пройди путь. Ты все узнаешь только в конце пути.
   — Подожди… — Палатон потянулся, надеясь поймать Голоса за руку или край одежды. Но рядом была только пустота. В келье остался только он один. Он не чувствовал даже самого слабого свечения ауры, указывающего на чужое присутствие. Он выпрямился. Он попытался уверить себя, что Голоса были просто телепортированы, а движение и шум ему всего-навсего почудились.
   — Вездесущий Боже, — пробормотал Палатон. — С кем же я говорил?
   Он откинул волосы со лба, убирая их под естественную тиару рогового гребня. Он вышел из кельи разочарованным, не зная, было ли это разочарование вызвано самими Голосами, или же его невниманием к их словам.

Глава 7

   ГНаск приказал закрыть комнату, где они остались втроем — посланник людей, его ребенок и сам абдрелик. Ребенок посланника выглядел как бледная, толстая личинка; он решительно высвободился из рук отца и принялся бегать по комнате на ножках, которые казались слишком неуклюжими, чтобы развивать такую скорость. Абдрелик наблюдал за ним с чувством, с которым охотник смотрит на запретную добычу.
   Джон Тейлор Томас с беспокойством произнес:
   — Я очень рискую, решив вот так встретиться с вами.
   ГНаск ответил:
   — Мой риск не менее велик. Однако других способов осуществить задуманное нет.
   — Зачем вы хотели увидеть моего ребенка?
   Абдрелик не мог оторвать глаз от стремительных, ловких движений малышки. Он с трудом произнес:
   — Мои возможности не безграничны. Мне не удалось найти информацию, необходимую для ее безопасности. Следовательно, в интересах нашего союза, нам надо внести изменения в наши планы.
   Томас протянул руки, подзывая к себе дочь, но она с криком увернулась и побежала прочь, болтая короткой торчащей косичкой. Томас повернулся и в страхе взглянул на ГНаска.
   — Изменения?
   — Если она нужна чоя, они ее получат. Однако мы предпримем меры…
   — Нет. Вы говорили не об этом. У нас была другая договоренность, посланник.
   ГНаск поднял мускулистую лапу. Он был выше человека и примерно втрое толще. Он ничуть не боялся этого существа, хотя в его голосе явно звучало раздражение. ГНаску стоило великих усилий, чтобы сдержаться.
   — Мы договорились о том, что я помогу вам — вот я и помогаю. Мои осведомители докладывают, что корабли чоя совершают постоянные перелеты: мы не можем узнать ни их цели, ни назначение, и, по-видимому, они не имеют отношения к трем основным домам чоя. Планета Чо закрыта для нас уже много столетий, и как бы мы ни старались быть в курсе событий, мы не настолько осведомлены об их делах.
   — Они не получат мою дочь!
   — Они обязательно получат ее, посланник. Это неизбежно, ведь чоя — хитрые и умные существа. Поскольку мы не можем помешать им, нам остается только проследить, куда ее повезут. Простая имплан…
   Томас побелел. Он провел рукой по волосам.
   — Они обнаружат это. Они избавятся от нее прежде, чем мы успеем вмешаться.
   Абдрелик фыркнул, поражаясь излишней чувствительности человека, но тут же взял себя в руки.
   — Обычный датчик они могут обнаружить, но только не органический. Он не будет передавать нам никаких сведений. Все, что он будет делать — это оказывать влияние на вашу дочь. Чоя не смогут контролировать ее поведение, ее внутренние желания, но пожелают что-либо ей внушить, поэтому мы должны действовать первыми.
   Строгий интерьер комнаты составлял только небольшой, стерильно-чистый стол. ГНаск подошел поближе к столу. Слизень-симбионт, сидящий на его руке, начал сползать по ней вниз, оставляя за собой осклизлый след. Джон Тейлор Томас следил за ним с изумлением, слегка приоткрыв рот.
   Наконец он спросил:
   — Что вы намерены делать? ГНаск ответил коротко:
   — Приведите сюда ребенка.
   Томас смутился, но малышка подбежала к отцу и прижалась к его ноге, обхватив ее ручонками. ГНаск полез в карман и долго копался там, пока не нашел нужный инструмент и не извлек его наружу.
   Томас взглянул на компактный, острый лазерный скальпель.
   — Что вы хотите сделать? — напряженно повторил он.
   — Снабдить ее тем, что необходимо, чтобы обеспечить ее безопасность и успех нашего союза. Вы хотите, чтобы она вернулась. Союзу нужно, чтобы чоя прекратили свою незаконную деятельность. — ГНаск обнажил клыки. — Мы сделаем то, что и должны сделать.
   Лазерный нож блеснул, и как только симбионт оказался на крышке стола, абдрелик взмахнул ножом — едва уловимо и так неожиданно, что тарш лишь успел вздрогнуть. Сегмент длиной в палец отделился от тела тарша и свернулся на столе, начиная жить собственной жизнью.
   ГНаск потянулся и забрал девочку у отца. Она вскрикнула, когда абдрелик поднял ее и посадил на стол. Прежде, чем она смогла увернуться, абдрелик поднял волосы на ее затылке и стремительным жестом надрезал кожу, поместив сегмент тарша в ранку.
   — Боже мой! — беспомощно воскликнул Томас, когда слизень заворочался и исчез под кожей на шейке ребенка.
   — Понадобится самое большее год, — объяснил ему ГНаск. — Ваш ребенок не выдержит дольше. Но тарш сделает свое дело. Вскоре рана затянется, а тарш ассимилируется в организме. Когда же он почувствует приближение смерти, он вернется в область надреза — здесь сформируется абсцесс. Придется принимать меры, только не прибегайте к помощи ваших врачей. Звоните мне. Как только абсцесс заживет, нельзя будет заметить ровным счетом ничего. Это не психологическое внушение, которое можно выявить. Изменится весь ее образ мышления. Чоя понадобится потрудиться, прежде чем они поймут, что мы сделали.
   — И когда они заберут ее, она… она захочет вернуться?
   — Не просто захочет. Желание будет настолько сильным, что она успокоится, только вновь оказавшись с нами. Она будет предавать чоя любым образом, каким только сможет, чтобы вернуться к вам. — ГНаск пристально посмотрел на мужчину. Когда тарш начнет регенерировать, организмы девочки будут насыщаться информацией о его происхождении. Даже если симбионт умрет быстрее, чем успеет прижиться, все равно сохраняется возможность для дальнейшего развития симбиоза. ГНаск задумался, каким образом это может повлиять на все человечество. Интересно, к примеру, сможет ли она справиться со своим желанием попробовать человеческое мясо?
   ГНаск отбросил свои мысли.
   — Итак, все готово. Я оставляю вам вашу дочь. Наслаждайтесь ее обществом и великим делом, начатым нами совместно. Ее жизнь и результаты ее усилий дадут возможность пользоваться новыми благами не только нам троим.
   Он поднял своего тарша, пробормотал ему ласковые извинения и водворил себе на голову.
   Ребенок непривычно тихо сидел на столе. Ее отец стоял в неуверенности как будто внезапно испытал неприязнь к собственной дочери. Он бросил последний взгляд на ГНаска, и тому вспомнились отвратительные глаза чоя.
   — Мы союзники, — сказал абдрелик. — Нам незачем подводить друг друга.
   На лице Джона Тейлора Томаса появилось необъяснимое выражение, он не издал ни звука до тех пор, пока абдрелик не распахнул дверь комнаты и не вышел, а свежий воздух ворвался внутрь, заполняя вакуум настороженности и ненависти.
   — Это конец, — пробормотал он и нехотя взял на руки дочь.
   Она не вскрикнула, но и не прижалась к нему с радостью. Ее блестящие глаза казались обращенными внутрь, к неслышному, но возбуждающему зову.
   Что же он натворил?

Глава 8

   Запах машин и механизмов просочился в кают-компанию. Воздух наполнился грохотом работающих автоматов, стаккато стука по металлу, шорохом и треском, ревом инструментов, вонью опаленного пластика и отвратительных запахов масла, смазки и топлива. Палатон постепенно привык к этому аду и даже начал считать его неотъемлемой частью утра, наравне с дымящейся кружкой брена. Было куда более неприятно прислушиваться к тишине и вдыхать запах растворителей в дни отдыха.
   Он уселся за стол, вытянув перед собой босые ноги — он еще не успел надеть сапоги — и поставил перед собой обязательную кружку брена. Она оставляла неровные коричневые кольца на крышке, немного жидкости растеклось в стороны, на разложенные на столе карты. С отсутствующим взглядом Палатон протянул палец, отогнал крошечный ручеек в другом направлении, размышляя, в каком месте лучше всего ворваться в систему. Карандашом он аккуратно отмечал возможные места.
   На подходах к ней наверняка расставлены спутниковые мины и другие средства защиты, но об этом Палатон не тревожился. Его задачей было провести корабль сквозь Хаос от этой станции до назначенной системы, а затем открыть люки корабля-матки и выпустить груз боевых судов. Далее он должен был вернуться в условленное место и ждать, пока не соберутся корабли. Пять кораблей-маток несли не менее пяти сотен боевых судов, но в этой войне количество не было решающим. Уже пять сезонов война продолжалась безуспешно, и было мало надежды, что это положение изменится в будущем.
   Он представлял оборонительный план более отчетливо, чем карту, на которую сейчас смотрел, прищурив глаза.
   Палатон со вздохом откинулся на спинку кресла. Кают-компания была пуста. По своей обычной беспокойной привычке он встал рано и теперь наслаждался одиночеством. Обхватив кружку ладонями, он поднес ее к губам; тепло нагретого металла передавалось его ладоням.