Страница:
Ну вот, явился со своей немецкой жратвой, подумала Мэри Джордах, когда
муж вошел в столовую с подносом в руках, на котором лежал жареный гусь с
красной капустой и яблоками, запеченными в тесте. Чертов иммигрант!
Она никак не могла вспомнить, когда она в последний раз видела Джордаха
в таком приподнятом настроении. Капитуляция третьего рейха на этой неделе
изменила его. Он стал таким веселым, таким экспансивным. Теперь он просто
пожирал глазами газеты, довольно фыркал над фотографиями немецких генералов,
подписывающих документы в Реймсе. Более того. В воскресенье был день
рождения у Рудольфа, ему исполнилось семнадцать, и Джордах объявил этот день
семейным праздником. Никаких дней рождения в семье никогда не отмечали. На
любое предложение он отвечал недовольным ворчанием. Он купил Рудольфу
подарок -- потрясающую удочку, и только одному Богу было известно, сколько
он на нее ухлопал денег. На радостях он сказал Гретхен, что теперь она может
оставлять себе половину жалованья, а не четверть, как прежде. Даже дал денег
Тому на новый свитер, так как этот болван потерял старый. Если бы немцы
капитулировали каждую неделю, то жизнь в доме Акселя Джордаха могла стать
вполне сносной.
-- С сегодняшнего дня,-- торжественно вещал он,-- мы все вместе обедаем
по воскресеньям.-- Пролитая его народом кровь, понесенное поражение,
по-видимому, пробудили в нем интерес к кровным, родственным узам.
Они расселись за столом, и Рудольф, естественно, невольно оказался в
центре всеобщего внимания. В белой рубашке с накладным воротничком, в
галстуке, он сидел выпрямившись, как кадет, сидящий за своим столом в
Вест-Пойнте; Гретхен, эта шлюха, в английской кружевной блузке с длинными
рукавами, такая слащавая,-- гляди, как бы совсем не растаяла; Томас, умытый
и причесанный, со своей хитроватой улыбочкой азартного игрока. Том
совершенно необъяснимым образом тоже изменился после Дня победы. Он теперь
вовремя приходил домой из школы. По вечерам делал уроки в своей комнате и
даже вызвался помочь в лавке, кажется, впервые в своей жизни. У Мэри
появилась робкая надежда. Может, по какому-то волшебству, после того как
смолкли пушки в Европе и установилась полная тишина, в их семье начнется
нормальная жизнь.
Представления Мэри Джордах о нормальной американской семье сложились
под влиянием назидательных нравоучений монашек в популярных журналах,
которые она с увлечением разглядывала. Там, на этих глянцевых страницах,
американские семьи всегда выглядели такими опрятными, чистыми, и все
домочадцы всегда мило улыбались друг другу. Они делали щедрые подарки друг
другу на Рождество, дни рождения, свадьбы, различные семейные годовщины и в
День матери. Подарки сыпались как из рога изобилия. У них были бодрые
старики родители, живущие на ферме, и, по крайней мере, один автомобиль.
Сыновья обращались к отцу вежливо -- "сэр, сэр"; дочери играли на пианино и
рассказывали матерям о своих свиданиях; и все глотали витамины. Они вместе
завтракали, обедали, включая и ланч по воскресеньям, дружно ходили в церковь
той конфессии, которую предпочитали, и все толпой уезжали отдыхать на берег
океана. Отец, как правило, успешно занимался бизнесом, в обязательном черном
костюме, и у него всегда было полно полисов на страхование всех случаев в
жизни. Все это до конца не укладывалось в голове Мэри, но все же для нее это
был стандарт, довольно, правда, расплывчатый, с которым она постоянно
сравнивала образ жизни своей семьи. Она была одновременно и слишком
застенчивой, и слишком высокомерной. Это не позволяло ей более тесно
общаться с соседями, а потому реальная жизнь других американских семей, по
существу, была ей незнакома. Богатые семьи были для нее недосягаемы, а
бедняков она считала конечно же ниже ее, и она их всех презирала. По ее
довольно туманным, нестойким, лишенным прочной системы представлениям, она
сама, ее муж, Томас и Гретхен не могли считаться полноценной семьей, и в
таком виде она не могла ее воспринимать как семью, в которой хотелось бы
жить. Она всех воспринимала как разнородную группу притершихся друг к другу
людей, собравшихся вместе совершенно случайно для путешествия, которое никто
из них для себя не выбирал, и поэтому в лучшем случае в такой ситуации можно
было надеяться, что враждебные боевые действия будут сведены к минимуму.
Рудольф, само собой, был исключением.
Аксель Джордах торжественно поставил поднос с жареным гусем на стол. Он
потратил все утро на приготовление обеда, не пускал жену на кухню и
воздерживался от обычной уничижительной, на грани оскорбления, оценки ее
кулинарного искусства. Он со знанием дела, без особых церемоний, разрубил
ножом птицу и положил всем большие порции. Первую тарелку, к великому
удивлению, он поставил перед женой. Он купил две бутылки калифорнийского
рислинга и с торжественным видом разлил вино по бокалам. Подняв свой бокал,
сиплым голосом произнес тост:
-- За здоровье моего сына! Поздравляю его с днем рождения! Пусть
оправдает наши надежды, пусть доберется до самой вершины, а когда окажется
там, наверху, пусть не забывает о нас с вами!
Все с серьезным видом выпили за здоровье Рудольфа, хотя Томас не
удержался и скорчил кислую гримасу, и Мэри это заметила, но, может, виновато
кислое вино?
Джордах не уточнил, на какую вершину он пожелал сыну карабкаться. Для
чего конкретизация? Такая вершина существовала, со своими границами, со
своими кланами, привилегиями. Как только туда доберешься, то все сам
поймешь, и твое появление там будет встречено громкими возгласами "Осанна!"
и отмечено подарком от тех, кто добрался до нее раньше тебя,-- красивым
"кадиллаком".
Рудольф аккуратно ел свою порцию гуся. На его вкус, он был жирноват, а
от жира появляются прыщи, он знал об этом. И он не сильно налегал на красную
капусту. Сегодня у него свидание с той белокурой девушкой с косичками,
которая поцеловала его перед домом мисс Лено, и ему не нужно, чтобы изо рта
пахло кислой капустой. Медленно потягивая вино, он принял твердое решение:
никогда в жизни не напиваться, всегда контролировать разум и тело. Рудольф
также принял и еще одно важное решение. Глядя на семейную жизнь отца с
матерью, он пришел к выводу, что никогда не женится.
На следующий день Рудольф пришел к дому мисс Лено и бесцельно слонялся
там по улице. Однако не совсем бесцельно. Как он и рассчитывал, минут через
десять эта девушка вышла из дома, в голубых джинсах и свитере. Она помахала
ему рукой. Наверное, его сверстница, с блестящими голубыми глазами, открытой
дружелюбной улыбкой: веселая и беззаботная, словно с ней никогда ничего
дурного не приключалось. Они вместе пошли вниз по улице, и уже полчаса
спустя Рудольфу казалось, что они знают друг друга долгие годы. Она только
что приехала в Порт-Филип из Коннектикута. Ее звали Джулия, а отец ее,
кажется, работал в электрической компании. У нее был старший брат, который
служил в армии во Франции, и вот, собственно, поэтому она его поцеловала
тогда вечером, чтобы порадоваться тому, что он жив и что война наконец
кончилась. Какой бы ни была причина, Рудольфу все равно было приятно, что
она его поцеловала, хотя при воспоминании о первом легком прикосновении губ
совершенно незнакомой девчонки он смущался и чувствовал себя неловко.
Джулия была помешана на музыке, любила петь и считала, что он здорово
играет на трубе. Он дал ей не слишком твердое обещание уговорить музыкантов
своего оркестра, чтобы разрешили ей спеть вместе с ними на следующей встрече
в их клубе.
Ей нравятся серьезные мальчики, говорила Джулия, а Рудольф разве не
серьезный парень? Он уже рассказал Гретхен о Джулии. Как ему нравилось
произносить это певучее имя: "Джулия! Джулия!" Гретхен только улыбалась: она
была уже искушенной, не разделяла его пылких мальчишеских вкусов и
относилась к нему слегка покровительственно. Она подарила ему на день
рождения фланелевый блейзер.
Рудольф знал, что обидит мать, если не пойдет сегодня днем погулять с
ней, как обычно, но, учитывая такую разительную перемену, произошедшую с
отцом, он надеялся на чудо: оно может произойти -- отец сам пригласит мать
на прогулку.
Он хотел быть так же уверенным в своем успехе, как его отец и мать в
том, что он окажется на вершине. Он был парнем умным, очень умным и,
конечно, понимал, что на одном интеллекте далеко не уедешь и многого не
достигнешь, он не давал никаких гарантий будущего успеха. Чтобы оправдать
ожидания матери с отцом, ему требовалось еще нечто особенное: удача,
происхождение, природный дар. Рудольф пока не знал, удачлив он или нет. Само
собой разумеется, он никак не мог рассчитывать на свое благородное
происхождение, которое могло подтолкнуть его к карьере, и сильно сомневался
в своей природной одаренности. Он умел ценить по достоинству таланты у
других и старательно оценивал свои, но в самом себе пока еще не мог
разобраться. Вот, к примеру, Ральф Стивенс, мальчишка из его класса,-- он с
трудом вытягивал в общем подсчете баллов на троечку, но он был чистый гений
в математике и уже решал дифференциалы и задачки по физике, щелкал их как
орешки, для собственного удовольствия, в то время как другие корпели над
элементарной алгеброй. У Ральфа был талант, который вел его, как магнитная
стрелка ведет корабль в море. Он знал, куда идет, так как перед ним
открывался только один путь.
У Рудольфа было множество маленьких талантов, но у него не было
твердого, определенного направления. Да, он неплохо играл на трубе, но он
никогда не льстил себе, никогда не считал себя вторым Бенни Гудманом или
Луисом Армстронгом, он не такой дурак. Из четырех друзей, которые играли
вместе с ним в джаз-банде, два были куда более талантливыми музыкантами, а
два такими же, как и он, не лучше и не хуже. Рудольф слышал, как он играет,
и, давая своему искусству должную, трезвую и холодную оценку, все больше
убеждался, что его исполнение ничего особенного из себя не представляет. И
ему не добиться прогресса, сколько ни старайся. Как спортсмен он был лучшим
в школе в беге с низкими барьерами на двести метров, но он понимал, что в
большом городе, в другой школе, он навряд ли попал бы в сборную и ему
никогда не сравниться с О'Брайаном, защитником футбольной команды. Он
постоянно рассчитывал на снисходительное отношение учителей, которые
выставляли ему положительные оценки, чтобы за плохую успеваемость его не
отчислили из команды. Но на футбольном поле О'Брайан творил чудеса, он был
одним из самых сильных игроков. Такого, как он, не было во всем штате. Как
ловко он финтил, как за доли секунды находил малейшие просветы в защите
противника, как здорово оценивал игру, как продумывал досконально каждый
свой шаг, каждое перемещение по площадке. У него было тонкое чутье великого
спортсмена, и с ним не сравнится никакой холодный интеллект. Стэна О'Брайана
засыпали предложениями из многих колледжей, даже из Калифорнии, и если бы
только не тяжелая травма, он наверняка вошел бы в сборную Америки и
обеспечил бы себя на всю жизнь. Рудольф в школе справлялся с тестами по
английской литературе куда лучше, чем Сэнди Хоупвуд, редактор школьной
газеты, который постоянно прогуливал уроки по всем точным предметам, но
стоило прочитать одну написанную им статью, как становилось сразу ясно:
Сэнди обязательно станет писателем, несмотря ни на какие преграды.
У Рудольфа был природный дар -- умение нравиться. Он знал, что только
поэтому его избирали три раза подряд президентом класса. Но ведь это не
настоящий природный дар,-- он-то хорошо это понимал. Чтобы нравится, ему
приходилось действовать по плану. Всячески стараться быть приятным
окружающим, всегда выражать к ним притворный интерес, с веселым видом брать
на себя скучные, неблагодарные обязанности, например распорядителя танцев на
школьных балах или главы отдела реклам в журнале, и добиваться успеха на
этих скромных постах, чтобы окружающие тебя зауважали и оценили по
достоинству. Нет, умение нравиться никак не назовешь природным даром,
размышлял Рудольф, потому что у него не было близких друзей и, по сути дела,
он не очень-то любил людей. Даже его обычай целовать мать по утрам и
вечерам, совместные с ней прогулки по воскресеньям были частью
разработанного им плана. И только ради одного -- благодарности от нее, чтобы
не поколебать тех представлений, которые у нее сложились о нем,-- любящего,
вдумчивого, ласкового сына. Он все это прекрасно знал. Эти воскресные
прогулки наводили на него скуку, и он с трудом выносил ее объятия, когда
утром и вечером целовал ее, но, конечно, он никогда не подавал и вида.
Рудольф чувствовал, что состоит как бы из двух слоев: того, который
известен только ему одному, и того, который он демонстрировал окружающим,
всему миру. Ему очень хотелось быть таким на самом деле, без всякой
показухи, но сомневался, что когда-нибудь ему удастся таким стать. Нет, ему
это не под силу. Хотя и мать, и сестра, и даже учителя в один голос
утверждали, что он -- красивый юноша, он не был до конца уверен в
привлекательности своей внешности. Ему казалось, что он слишком смуглый, у
него слишком длинный нос, жесткие ровные скулы, его белесые глаза слишком
легковесны и слишком маленькие и не соответствуют оливковому оттенку его
кожи, его волосы слишком безрадостно черны, как у мальчишки из низов.
Рудольф старательно разглядывал в газетах и журналах фотографии учеников
таких привилегированных школ, как Экзетер и Сент-Пол, как они выглядят, во
что одеты, что носят студенты в таких знаменитых ученых центрах, как
Гарвардский и Принстонский университеты, и во всем старался подражать их
стилю в собственной одежде, насколько ему позволял это его бюджет.
Рудольф носил потертые белые ботинки из оленьей кожи с резиновыми
подметками, и теперь у него появился красивый блейзер, но все равно он никак
не мог избавиться от портящего настроение ощущения, что если его пригласят
на светскую вечеринку, то гости сразу же его вычислят, тут же поймут, кто
он, в сущности, такой,-- парень из захолустного городка, пыжащийся показать
себя таким, каким он никогда не был.
Рудольф робел с девушками и никогда не влюблялся, если только не
называть высоким словом "любовь" те глупые чувства, которые он испытывал к
мисс Лено. Он старался сделать вид, что его не интересуют девочки, потому
что он занят куда более важными делами, чем весь этот детский вздор с
назначением свиданий, флиртом, целованиями и обниманиями. Но на самом деле
он избегал девушек только потому, что боялся их: вдруг кто-нибудь раскусит,
поймет, что за его высокомерным манерничаньем скрывается неопытный паяц?!
Рудольф в какой-то мере завидовал брату. У того был особый природный
дар -- звериная жестокость. Его боялись, даже ненавидели, во всяком случае
никто его не любил, но он никогда не переживал из-за того, какой галстук ему
к лицу или что сказать на уроке английского языка. Он весь такой цельный,
как бы слеплен из одного куска, и если собирался что-то сделать, то не
тратил зря время на мучительные колебания, чтобы выбрать верную позицию,
перед тем как приступить к выполнению задуманного.
Что касается сестры, то она -- настоящая красотка. Этого у нее не
отнимешь. Она гораздо красивее некоторых "кинозвезд" на экране, и одного
такого дара с лихвой хватило бы любому человеку.
-- Да, папа, гусь просто потрясающий! -- сказал Рудольф, зная, что отец
ждет комплимента за свое кулинарное искусство.-- Это на самом деле -- нечто!
-- Он уже ел через силу, но все равно протянул свою тарелку за второй
порцией. Увидев, каких размеров кусок щедро положил в тарелку отец, он
невольно скривился.
Гретхен ела молча. Когда же им сказать об этом, лихорадочно думала она,
когда наступит подходящий момент? В пятницу она получила уведомление о своем
увольнении. Предстояло отработать две недели -- и все. Ее вызвал в свой
кабинет мистер Хатченс и после небольшой рассеянной вступительной речи, в
которой безудержно хвалил ее, говорил, как добросовестно, честно она
работает и он очень рад, что у него в отделе есть такая надежная сотрудница,
и все такое прочее, а потом неожиданно огорошил. По его словам, утром он
получил распоряжение от начальства: уволить в течение двух недель ее и еще
одну сотрудницу. Он, конечно, сразу же побежал к менеджеру, хотел отстоять
ее, рассказывал мистер Хатченс, и в сухом тоне его голоса проскальзывали
нотки искреннего сожаления, но его попытка оказалась напрасной. Война в
Европе кончилась, начались резкие сокращения правительственных военных
контрактов. Такой спад деловой активности они, конечно, предвидели и
предприняли ряд мер, но они оказались недостаточными и теперь выход один:
экономить на всем, в том числе и сокращать персонал. Гретхен и эта вторая
девушка были приняты в отдел мистера Хатченса последними, поэтому их первыми
и увольняли. Мистер Хатченс был так расстроен предстоящим расставанием с
ней! Он даже несколько раз вытаскивал из кармана свой носовой платок и
громко вытирал нос, чтобы тем самым показать, что инициатива ее увольнения
исходит не от него. Тридцать лет работы с бумагами, несомненно, сказались на
мистере Хатченсе, он и сам стал похож на бумажку, на оплаченный счет,
который пролежал в ящике стола, пожелтевший, мятый, ломкий, потрескавшийся
по краям, и вот неожиданно его снова извлекли на свет божий. Якобы
переживаемые им в эту минуту эмоции были неуместны, как неуместны слезы в
отделе кадров.
Гретхен пришлось самой утешать мистера Хатченса. У нее не было никакого
желания работать до пенсии на кирпичном заводе Бойлана, сказала она ему, и
она вполне понимает его: последняя принятая на работу сотрудница должна уйти
первой. Она, конечно, не сказала ему об истинной причине своего увольнения и
чувствовала себя виноватой перед этой несчастной девочкой, которую приносили
в жертву, чтобы как-то завуалировать позорный акт мести со стороны Тедди
Бойлана.
Гретхен не знала, что будет делать. Ей оставалось только надеяться на
то, что она что-нибудь придумает, что все образуется до того, как отец
узнает о ее увольнении. Само собой, скандала не избежать, и ей нужно как
следует подготовить свою оборону. Сегодня, на ее взгляд, отец впервые в
жизни вел себя как нормальный человек, и, может, в конце обеда, разомлевший
от вина и гордости за одного своего ребенка, он станет более снисходительным
и к другому. Ладно, подожду до десерта, решила Гретхен.
Джордах сам испек по такому случаю пирог и внес его с кухни с
торжественным, сияющим видом. На сахарной глазури горело восемнадцать свечей
-- семнадцать за прожитые годы и одна -- за год грядущий. Они все увлеченно
пели "Счастливого дня рождения тебе, наш дорогой, дорогой Рудольф!", когда
раздался звонок в дверь, оборвавший песню на полуслове. Дверной звонок
никогда не трезвонил в доме Джордахов, потому что к ним никто не ходил, а
почтальон бросал письма в щель.
-- Кого там, черт подери, принесло! -- возмутился Джордах. Он обычно
своеобразно реагировал на подобные сюрпризы: инстинктивно сжимал кулаки,
словно ничего другого не ожидал, кроме нападения на себя.
-- Пойду посмотрю,-- сказала Гретхен. Ей вдруг на какое-то мгновение
пришла мысль, что там внизу, у двери, стоит Бойлан, а его "бьюик"
припаркован перед их лавкой. Да, он вполне способен на такое безумство. Она
побежала вниз по лестнице, а Рудольф тем временем задул свечи. Как хорошо,
что она так чудесно выглядит: принарядилась, сделала прическу. Пусть этот
Бойлан плачет и рыдает, потому что больше ему ничего не обломится.
Она открыла дверь. За ней стояли двое мужчин. Она их знала обоих:
мистер Тинкер со своим братом Джоном Тинкером -- священником. Она знала
мистера Тинкера по работе на кирпичном заводе. Все знали отца Джона Тинкера
-- крупного, похожего на неуклюжего медведя, краснорожего мужчину, который
смахивал больше на портового грузчика, чем на священника. По-видимому, он
сильно ошибся при выборе профессии.
-- Добрый день, мисс Джордах,-- сказал Джон Тинкер, снимая шляпу. Голос
у него был тихий, а на его продолговатом дряблом лице такое выражение,
словно он только что нашел в церковной книге ужасную, непростительную
ошибку.
-- Хелло, отец Тинкер,-- отозвалась Гретхен.
-- Надеюсь, мы вам не помешали,-- церемонно сказал мистер Тинкер еще
более церковным голосом, чем у своего рукоположенного братца.-- Нам нужно
поговорить с вашим отцом. Он, надеюсь, дома?
-- Да, дома,-- ответила Гретхен.-- Не угодно ли войти... подняться к
нам... мы, правда, сейчас обедаем... но...
-- Может, лучше вы попросите его спуститься к нам, дитя мое,-- сказал
священник. У него был приятный, густой голос, который наверняка вызывал
доверие к нему со стороны женщин.-- Нам необходимо с ним наедине обсудить
одно очень важное дело.
-- Сейчас позову его,-- сказала Гретхен.
Мужчины вошли в темный коридор, закрыв за собой дверь, словно не
хотели, чтобы их кто-то увидел с улицы. Гретхен щелкнула включателем --
неудобно оставлять джентльменов в темноте.
Она торопливо стала подниматься по лестнице, уверенная в том, что
братья Тинкеры сейчас не отрывают взора от ее стройных ног.
Гретхен вошла в гостиную. Рудольф резал ножом испеченный отцом пирог.
Все испытующе посмотрели на нее.
-- Что, черт подери, все это значит? -- возмущался Джордах.
-- Там, внизу, мистер Тинкер,-- сказала Гретхен.-- Со своим братом,
священником Джоном Тинкером. Они хотят поговорить с тобой, па.
-- Ну, почему ты их не пригласила сюда? -- Джордах, взяв из рук
Рудольфа тарелочку с большим куском пирога, впился в него зубами, откусив
сразу чуть ли не половину.
-- Они отказались. Говорят, им нужно обсудить с тобой какое-то очень
важное дело наедине.
Том, облизывая языком зубы, издал чмокающий звук, словно пытался
извлечь застрявшую там крошку.
Джордах отодвинул свой стул.
-- Боже праведный,-- вздохнул он.-- Еще и священник! Неужели эти
негодяи не могут оставить в покое человека даже в воскресенье? -- Он, встал,
вышел из комнаты. Все слышали, как он, прихрамывая, тяжело спускался по
лестнице к непрошеным гостям.
Джордах даже не поздоровался с джентльменами, ждавшими его в тускло
освещенном коридоре.
-- Что, черт подери, может быть настолько серьезным, чтобы отрывать
рабочего человека от воскресного обеда? О чем это вы хотите поговорить?
-- Мистер Джордах,-- сказал Тинкер.-- Нельзя ли нам поговорить в таком
месте, где бы нас не слышали?
-- А чем вас не устраивает коридор? -- загремел Джордах, стоя на
последней ступеньке лестницы, все еще пережевывая громадный кус. В коридоре
пахло гусятиной.
Тинкер посмотрел вверх:
-- Не хотелось, чтобы нас кто-нибудь услышал.
-- Насколько я понимаю,-- сказал Джордах,-- нам нечего сказать друг
другу такого, чего не может слышать весь этот проклятый город. Я вам ничего
не должен, вы мне -- тоже.-- Но все же сошел с последней ступеньки и вывел
их на улицу, открыл входную дверь в пекарню ключом, с которым никогда не
расставался.
Все трое вошли в пекарню, где единственное большое окно было закрыто
брезентовой шторкой по случаю воскресенья.
Наверху Мэри Джордах ждала, когда закипит кофейник. Рудольф беспокойно
поглядывал на часы: как бы не опоздать на свидание с Джули. Томас развалился
на стуле, напевая что-то неразборчивое себе под нос и отбивая ритм вилкой по
своему бокалу.
-- Прекрати, прошу тебя,-- попросила мать.-- У меня заболит голова.
-- Извини,-- сказал Томас.-- В следующий раз для своего концерта
приготовлю трубу.
Никакого сладу с ним, с раздражением подумала Мэри Джордах, не может
быть вежливым ни секунды.
-- Ну что они там делают? -- недовольно ворчала она.-- В кои веки у нас
семейный обед.-- Она с выражением обвинителя резко повернулась к Гретхен.--
Ты работаешь вместе с мистером Тинкером,-- сказала она.-- Может, ты там
чем-то отличилась?
-- Может, они обнаружили, что я стащила кирпич? -- насмешливо
предположила Гретхен.
-- Ну ни одного дня в этой семье никто не может продемонстрировать свою
вежливость! -- обиделась мать. Она пошла на кухню за кофе. По ее опущенной,
сутулой спине казалось, что вот идет воплощение женского мученичества.
На лестнице послышались тяжелые шаги Джордаха. Он вошел в гостиную с
абсолютно ничего не выражающим лицом.
-- Том,-- сказал он,-- спустись в пекарню.
-- Мне не о чем говорить с Тинкерами,-- возразил Томас.
-- Они хотят что-то тебе сказать.-- Джордах повернулся и снова стал
спускаться с лестницы. Томас недоуменно пожал плечами. Он то одной, то
другой рукой вытягивал себе пальцы. Обычный его жест перед дракой. Встал,
пошел вслед за отцом.
Гретхен нахмурилась.
-- Не знаешь, что все это значит? -- спросила она Рудольфа.
-- Должно быть, какая-то неприятность,-- мрачно ответил он.
Он понимал, что на свидание к Джулии теперь обязательно опоздает.
В пекарне на фоне голых пустых полок и прилавка с мраморной крышкой
черного цвета оба Тинкера -- один в темно-синем костюме, а второй в
блестящей черной сутане священника -- были похожи на двух воронов, принесших
с собой беду.
Все же я его убью, это точно, подумал Томас.
-- Добрый день, мистер Тинкер,-- сказал он, одаривая его своей невинной