Страница:
---------------------------------------------------------------
Перевод: Л.Каневский
OCR: City
---------------------------------------------------------------
* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *
1945 год
Тренер школьной атлетической команды мистер Донелли закончил тренировку
раньше обычного. На стадион пришел отец Генри Фуллера и сообщил сыну: только
что получена телеграмма из Вашингтона -- его брат убит на поле боя в
Германии. Генри -- лучший в команде метатель ядра. Мистер Донелли разрешил
Генри пойти в раздевалку и уйти из школы вместе с отцом. После этого
свистком собрал команду и объявил, что все могут идти по домам -- в знак
уважения к семье спортсмена.
Баскетбольная команда продолжала тренировку как обычно, по расписанию,
поскольку больше печальных известий не поступало -- никто из родственников
или братьев не был убит на поле боя.
Рудольф Джордах (лучший результат в беге с низкими барьерами на двести
метров) пришел в раздевалку первым и принял душ, хотя он сегодня
тренировался вполсилы и даже не вспотел. Но в их доме горячую воду подавали
нечасто, и он старался принимать теплый душ в спортивном зале. Школа была
построена в 1927 году; тогда у населения водились деньги: душевые кабинки
были просторными, и там постоянно была горячая вода; более того, построили
даже небольшой плавательный бассейн. Обычно Рудольф после тренировки плавал,
но сегодня не стал -- у товарища такая беда.
В раздевалке мальчики говорили между собой на пониженных тонах, и никто
не допускал привычных шуток над товарищами. Капитан команды Смайли встал на
скамейку и заявил, что, если для брата Генри закажут панихиду, придется всем
скинуться и купить венок. По лицам ребят можно было легко понять, кто может
заплатить пятьдесят центов, а кто -- нет. У Рудольфа денег не было, но он
постарался сделать вид, что для него это пара пустяков. Быстрее других
выразили желание отдать деньги те ребята, чьи родители отвозили их в
Нью-Йорк перед началом учебного года, чтобы купить для них одежду на целый
год. Рудольф покупал одежду здесь, в Порт-Филипе, в универсальном магазине
Бернстайна. Но он всегда был одет опрятно: рубашка, галстук, свитер, кожаная
ветровка, коричневые брюки.
Генри Фуллер был из тех учеников, которые покупали одежду в Нью-Йорке.
Но сегодня, Рудольф был в этом твердо уверен, он не кичился своей
значимостью. Сам Рудольф постарался поскорее выйти из раздевалки -- не
хотелось возвращаться домой ни с кем из приятелей, чтобы не говорить о
гибели брата Генри. Он не был особенно дружен с Генри -- тот не отличался
особым умом, как и полагается толкателю ядра, и в общении с ним старался не
притворяться и не проявлять к нему особой симпатии.
Школа стояла в той части города, где находились жилые кварталы -- к
северу и востоку от делового центра. Ее окружали частные дома, рассчитанные
на одну семью. Строились они приблизительно в то же время, что и школа,
когда город стал расширять свои границы. Первоначально все они оказались на
одно лицо, но с годами владельцы, пытаясь внести в облик своих домов свои
вкусы и свой стиль и определенное разнообразие, стали окрашивать стены и
двери в разные цвета, а кое-где добавляли выступ с окном или даже балкончик.
Со стопкой книг под мышкой, Рудольф большими шагами шел по
растрескавшимся тротуарам предместья. Денек выдался ветреный, но не
холодный. После короткой разминки и легкой тренировки на душе было легко,
настроение праздничное. Ранняя весна: на деревьях видны набухающие почки,
уже пробились первые, нежные, весенние листья.
У самого подножия холма, на котором стояла школа,-- мелководный, все
еще по-зимнему холодный Гудзон. Рудольф сверху видел шпили городских
церквей, дальше, к югу -- дымоходы кирпичного и цементного заводов Бойлана,
где работала сестра Гретхен, и протянувшиеся вдоль берега реки
железнодорожные пути нью-йоркского Гранд-сентрал. Порт-Филип нельзя было
назвать красивым, уютным городком, хотя когда-то он был именно таким.
Большие, просторные, в колониальном духе дома перемежались с каменными
викторианскими особняками. Но во время начавшегося в 20-е годы бума в город
приехало много новых людей -- рабочих. Они селились в узких серых домиках, и
город разрастался все дальше и дальше.
Потом наступили годы "Великой депрессии". Почти все в городе лишились
работы. Построенные на скорую руку дома быстро опустели, а Порт-Филип, по
словам матери Рудольфа, стал похож на трущобу. Но она была не совсем права.
В северной части городка были широкие улицы, там сохранились красивые
большие дома, и, несмотря на экономический кризис, эти дома содержались в
идеальном порядке и чистоте. И даже среди трущоб предместья можно было
увидеть большие дома. У них был вполне презентабельный вид. Между домами
зеленели приятные для глаз лужайки и высились старые, толстые деревья.
Жившие там семьи наотрез отказывались из них выезжать.
Разразившаяся в Европе война вернула в Порт-Филип процветание.
Кирпичный и цементный заводы и даже дубильная мастерская и обувная фабрика
Байфильда стали бурно расширять производство, и, после того как посыпались
военные заказы, жизнь в городке воспрянула. Но с войной у людей появились и
другие заботы: им некогда стало следить за внешним видом своих домов, и
город по-прежнему оставался обшарпанным и заброшенным.
Сейчас весь городок лежал у Рудольфа под ногами. Запущенный, без
продуманной планировки, сверху он выглядел как скопление из беспорядочной
мешанины домов, освещенных зимним холодным солнцем. Глядя на него сверху,
Рудольф размышлял: неужели кто-то станет защищать этот город с оружием в
руках или даже отдаст за него свою жизнь, как отдал свою брат Генри Фуллера
за неизвестный городок в далекой Германии.
В глубине души он надеялся, что война продлится еще года два. Ему скоро
исполнится семнадцать, и через год его уже могут призвать в армию. Он
представлял себя в форме лейтенанта с серебряными нашивками. Вот он отдает
честь своим подчиненным, под ураганным пулеметным огнем ведет в атаку своих
бойцов. Настоящий мужчина обязан пройти через боевое крещение. Жаль, что в
войсках нет кавалерии. Как это здорово -- размахивая саблей, на полном
галопе мчаться на мерзкого, презренного противника! Но в доме он об этом
никому не говорил. У матери сразу же начиналась истерика, стоило кому-нибудь
упомянуть, что война может продлиться еще год-другой и в результате Рудольфа
заберут в армию. Он знал, что некоторые ребята прибавляли себе годы и шли
добровольцами на войну. Он слышал рассказы о том, что пятнадцатилетние,
четырнадцатилетние ребята попадали в морскую пехоту и храбро дрались.
Получали за мужество боевые награды. Но он никогда не осмелится сделать
такой шаг -- с его матерью такой номер не пройдет, в этом он был уверен на
все сто процентов.
Как обычно, он сделал небольшой крюк, чтобы пройти мимо дома мисс Лено,
учительницы французского. Рудольф внимательно посмотрел -- ее нигде
поблизости не было. Он вышел на Бродвей, главную улицу города, которая
тянулась вдоль Гудзона, а потом переходила магистраль, ведущую из Нью-Йорка
в Олбани. Он мечтал о том, что когда-нибудь у него будет машина, точно
такая, как те, что сейчас проносились по городским улицам. Как только у него
появится автомобиль, то на каждый уик-энд он будет уезжать в Нью-Йорк.
Правда, он не представлял, чем там будет заниматься, но он непременно будет
ездить туда.
Местный Бродвей был ничем не примечательной улицей -- с мелкими
магазинчиками, мясными лавками и рынками, расположенными рядом с большими
магазинами, в которых продавали женскую одежду, дешевые ювелирные украшения
и спортивные товары. Рудольф, как обычно, остановился перед витриной
армейского магазина, в которой были выставлены все необходимые товары для
рыбной ловли: рабочие ботинки, штаны из прочной хлопчатобумажной ткани,
рубашки, электрические фонарики и перочинные ножи. Он разглядывал тонкие,
изящные удочки, дорогие спиннинги. Он любил рыбачить и, когда наступал
рыболовный сезон, удил форель в быстрых ручьях, в тех, которые были доступны
для простых рыбаков, но своими снастями, увы, похвастать не мог.
Он прошел по короткой улице, свернул налево на Вандерхоф-стрит, где он
и жил. Улица шла параллельно Бродвею и, казалось, старалась походить на
него, но ничего не получалось, как у бедняка в мятом и вздувшемся на коленях
и локтях костюме и стоптанных туфлях, пытавшегося делать вид, что он
владелец дорогого "кадиллака". Все магазинчики здесь были маленькие, а
выставленные в витринах товары покрылись густым слоем пыли, как будто их
владельцы на самом деле считали торговлю пустой тратой времени -- все равно
никто ничего не купит. Немало было магазинчиков, заколоченных досками,
закрывшихся еще в 1930--1931 годах.
Когда во время войны меняли канализационные трубы, городские власти
распорядились срубить все деревья на тротуарах под предлогом того, что из-за
них на улицах очень темно, но после завершения строительства никто не
позаботился о том, чтобы посадить новые. Вандерхоф -- длинная улица, и чем
ближе Рудольф подходил к дому, тем больше становилась неприглядной, словно
тот факт, что она, эта дорога, ведет к югу, каким-то образом объяснял
убожество и нищету.
Мать, как обычно, стояла за прилавком, набросив на плечи теплую шаль.
Ей всегда было холодно. Их пекарня находилась на углу, и мать постоянно
жаловалась на сквозняки и на то, что нет никакой возможности удерживать
тепло в лавке.
Она укладывала дюжину сдобных булочек в пакет из плотной оберточной
коричневой бумаги для какой-то девочки. На главной витрине булочной лежали
пирожные и тартинки, но их больше не пекли внизу, в подвале пекарни. Когда
началась война, Аксель Джордах, его отец, который сам выпекал сладкие
изделия, пришел к выводу, что овчинка выделки не стоит, и теперь по его
заказу пирожные и торты доставляли на большом грузовике с хлебопекарного
завода, а Аксель занимался выпечкой только хлеба и булочек. Сладкие изделия,
пролежавшие в витрине дня три, отец снимал и приносил на кухню, и их съедали
всей семьей вместе.
Рудольф подошел к матери, поцеловал ее, а она похлопала его ладонью по
щеке. Она всегда выглядела сильно уставшей и постоянно щурилась, потому что
много курила -- выкуривала одну сигарету за другой, и едкий дым попадал ей в
глаза.
-- Почему так рано?
-- Сегодня сократили тренировку,-- объяснил ей Рудольф. Но он не сказал
причины.-- Я здесь поработаю, а ты пойди и отдохни.
-- Спасибо, мой Руди,-- сказала мать. Снова его поцеловала. Она очень
любила сына и всегда проявляла к нему особую нежность. Почему она хотя бы
изредка не целует его брата и сестренку? -- удивлялся Рудольф. И он никогда
не видел, чтобы она поцеловала отца.
-- Ладно, пойду наверх и займусь обедом.-- Мать упрямо называла ужин
обедом. Отец Рудольфа сам закупал все необходимое для дома, потому что, по
его словам, жена у него мотовка и не может отличить хорошие продукты от
залежалых. Обед готовила мать.
Мать, шаркая ногами, вышла из булочной. Они жили в этом же доме, двумя
этажами выше, но у них не было двери, ведущей из лавки непосредственно на
верхние этажи. Рудольф видел, как мать, вся запачканная мукой, дрожа на
холодном ветру, прошла мимо витрины. Трудно было поверить, что его мать --
еще молодая женщина и ей чуть больше сорока лет. Но она уже поседела и
выглядела как старуха.
Рудольф вытащил книгу и стал читать. Сейчас в булочной в течение часа
будет полная тишина -- никакого столпотворения. Он читал речь Берка1 "По
вопросу примирения с колониями". Это было задание к уроку английского языка
и литературы. Речь Берка казалась ему очень убедительной, но он никак не мог
понять, почему члены Парламента с ним не соглашаются. Интересно, какой стала
бы Америка, если бы они прислушались к Берку? Остались бы графы, герцоги и
старинные замки? Ему бы это очень понравилось. Ему, сэру Рудольфу Джордаху,
полковнику Порт-Филипского гвардейского гарнизона.
Вошел итальянец-рабочий, попросил буханку белого хлеба. Рудольф,
отложив в сторону томик Берка, обслужил посетителя.
Ужинали они на кухне. Семья собиралась вместе только за ужином: отец
обычно работал допоздна. Несмотря на нехватку продовольствия и введенные
карточки, у них не было перебоев с мясом. Отец Рудольфа был в приятельских
отношениях с местным мясником, мистером Хаазом, он не требовал с них
карточки, потому что тоже был немцем. Рудольфу было как-то не по себе есть
телятину с "черного" рынка в этот печальный день, когда на фронте убит брат
Генри Фуллера, но он постеснялся говорить на такие щекотливые темы и
попросил себе поменьше мяса и побольше картофеля с морковью.
Его брата Томаса, единственного блондина в семье, кроме матери, не
терзали никакие угрызения совести. Он с волчьим аппетитом уписывал за обе
щеки жаркое. Томас, всего на год младше Рудольфа, был куда выше его ростом и
куда более крепким парнем, чем брат. Гретхен, старшая сестра Рудольфа,
никогда много не ела, соблюдала диету, следила за фигурой. Мать вообще едва
притрагивалась к пище: поклевывала, как разборчивая птичка. Отец Рудольфа --
сидевший напротив крупный мужчина в жилетке, любивший много поесть,-- смачно
покрякивал и время от времени вытирал тыльной стороной руки густые черные
масляные усы.
Гретхен не стала дожидаться десерта -- черствого, трехдневного пирога с
вишневым вареньем. Она торопилась в армейский госпиталь, расположенный за
городом, где дежурила пять вечеров в неделю. Когда она поднималась из-за
стола, отец отпустил свою обычную "дежурную" шутку:
-- Будь поосторожней! Не позволяй солдатам себя лапать. У нас в доме
слишком мало места, чтобы устроить детскую.
-- Ну что ты, па,-- упрекнула его Гретхен.
-- Знаю я этих вояк,-- не унимался Аксель Джордах,-- будь с ними
поосторожнее!
Гретхен такая чистенькая, такая аккуратная, такая красивая девушка,
подумал Рудольф. Ему всегда было неприятно, когда отец в его присутствии
говорил с сестрой подобным образом. Тем более что она -- единственная в
семье, кто хоть что-то делает для победы в войне.
После ужина Томас, как это бывало каждый вечер, тоже ушел. Он никогда
не выполнял школьные задания и получал ужасные отметки. Его знания были на
уровне первоклассника, хотя ему и исполнилось уже шестнадцать лет. Но Томас
никогда и никого не слушал. Ему было на все наплевать.
Аксель Джордах прошел в гостиную, чтобы почитать вечернюю газету,
прежде чем спуститься в подвал печь хлеб. Рудольф остался на кухне помочь
матери вымыть посуду. Если я когда-нибудь женюсь, думал он, то ни за что не
позволю жене мыть грязную посуду.
Вымыв посуду, мать достала гладильную доску и стала гладить белье, а
Рудольф пошел в их с Томасом комнату делать домашнее задание. Он твердо знал
одно: если он хочет покончить с ужином на кухне и не слушать глупые шутки
отца, никогда не мыть грязную посуду, то он может добиться всего этого
только отличной учебой. Поэтому он был лучшим учеником в школе и лучше
других сдавал экзамены.
Когда Аксель Джордах работал в подвале пекарни, его одолевали порой
странные мысли: может, подложить яд в одну из этих булочек? Так, ради смеха.
Проучить их! Только один раз! Сегодня! Интересно, кому достанется такая
булочка? Он сделал глоток крепкой смеси из различных сортов вин прямо из
горлышка бутылки. Он был весь испачкан мукой. Она густым слоем покрывала
даже лицо, и он постоянно смахивал со лба капли пота. По сути дела, я --
клоун, размышлял он, клоун-неудачник, у которого нет своего цирка.
Этой мартовской весенней ночью окно в подвале было распахнуто, и запах
рейнвейнского и запах сырого, настоянного на водорослях речного воздуха
перемешивались в помещении, а пылавшая печь все сильнее и сильнее нагревала
его. Да ведь я в настоящем аду, размышлял Аксель, развожу огонь в
преисподней, чтобы выпечь хлеб, этим я зарабатываю на жизнь. В самом
кромешном аду я выпекаю булочки "Паркер хауз".
Он подошел к окну, вдохнул полной, мускулистой грудью, затвердевшей от
его преклонного возраста. Его тело плотно облегала слипшаяся от пота нижняя
рубашка. Река текла всего в нескольких сотнях ярдов от дома. И теперь,
освободившись от ледяного панциря, несла холод Севера, словно сообщала о
наступлении стужи, похожим на успешное наступление боевых частей,-- холодный
угрожающий марш упорствующей зимы, расширяющей свои владения на обоих
берегах реки. Отсюда до Рейна -- четыре тысячи миль. Танки, боевые орудия
переправлялись через него по временным, построенным наспех мостам. Какой-то
лейтенант отважно пробежал по нему, зная, что взрывчатка может сработать. А
другому лейтенанту, на другой стороне реки, предстояло выполнить приказ --
взорвать мост через легендарный Рейн. Стоящие друг против друга армии
противников. "Пост на Рейне"1. Недавно в него помочился сам Черчилль. Река,
вошедшая в поговорки. Родная река его, Джордаха. Виноградники, сирены. Замок
-- "Schloss" такой-то... Кельнский собор стоит как прежде, не разрушен.
Расчищенные бульдозерами руины, от которых доносится легкий тошнотворный
запах мертвечины,-- здесь лежат солдаты, погребенные под толстыми бетонными
стенами. Страшная беда не обошла стороной его родной прекрасный город.
Джордах сумрачно размышлял о своей молодости. Он в сердцах плюнул из окна в
сторону другой, не этой реки. Непобедимая германская армия! Сколько же в ней
погибло людей?! Джордах снова плюнул через окно, облизал свои черные густые
усы, подергал их за кончики. Боже, благослови Америку! Ему приходилось
убивать, чтобы добраться до нее. Аксель сделал еще один глубокий вдох,
вдыхая сырой речной воздух, и, прихрамывая, вернулся к работе.
Имя его было написано на витрине прямо над подвалом. ПЕКАРНЯ, А.
ДЖОРДАХ,-- Опора семьи. Лежащая у печи кошка внимательно наблюдала за ним.
Ему никогда и в голову не приходило дать ей имя. Ее главная обязанность в
пекарне -- ловить мышей и крыс. Если Джордаху нужно было позвать ее, он
просто говорил: "кошка". Кошка наверняка думала, что это и есть ее настоящее
имя. Кошка не спускала с него своего внимательного взгляда. И ночью она
следила за ним. Она довольствовалась миской молока в день и теми крысами и
мышами, которых ей удавалось поймать. По мнению Джордаха, если судить по
настороженному, пытливому взгляду кошки, она мечтала о том, чтобы стать эдак
раз в десять больше, превратиться в большого тигра и в одну прекрасную тихую
ночь внезапно напасть на него и отведать вкусной человечины. Печь уже
раскалилась, и он, подковыляв к духовке, открыл ее и, скорчив недовольную
гримасу, когда на него пахнуло жаром, поставил первый противень с булочками.
Вверху, в узкой комнатке, которую он делил с братом, Рудольф уже
закончил делать домашнее задание и теперь искал нужное ему слово в
англо-французском словаре. Рудольф писал любовное письмо по-французски
преподавательнице французского языка, мисс Лено. Он искал слово "желание".
Он только что прочитал "Волшебную гору" Томаса Манна, и, хотя роман
показался ему неинтересным и навел на него смертельную скуку, за исключением
главы, посвященной спиритическому сеансу, Рудольф был поражен тем, что все
любовные сцены в книге написаны по-французски, и он с превеликим трудом, но
перевел их сам. Точно он знал только одно: во всем громадном бассейне реки
Гудзон не найти другого шестнадцатилетнего мальчишки, который пишет
по-французски любовное письмо своей учительнице.
"Наконец,-- он писал по-французски старательно, почти печатными
буквами,-- этот почерк он выработал уже около двух лет назад,-- наконец,
должен вам признаться, дорогая мадам, что, когда случайно встречаю вас в
коридоре школы или вижу, как вы прогуливаетесь по улицам в своем пальто, я
испытываю,-- вот здесь он застрял со словом "желание",-- хочу совершить
путешествие в тот город, откуда вы к нам приехали, и передо мной встает
пленительное видение, как мы вместе гуляем по парижским бульварам, только
что освобожденным мужественными солдатами вашей и моей стран.
Ваш верный слуга и поклонник, Рудольф Джордах".
Он перечитал письмо, потом перечитал текст, написанный по-английски.
Ему хотелось передать английский оригинал как можно ближе к французскому.
Снова прочитал французскую версию. Хорошо! Нет никакого сомнения. Хочешь
быть элегантным -- пиши по-французски. Ему нравилось, как мисс Лено
произносит его имя, произносит медленно, нараспев, так, как ему нравится:
Джордаш,-- мягко, просто музыкально, а не какой-то там Джордах или, хуже
того, как произносят некоторые: Джодейк или Джордэк.
Потом, испытывая глубокое сожаление, разорвал на мелкие кусочки оба
листка. Он отлично знал, что никогда не пошлет мисс Лено письмо. Он уже
написал ей шесть писем, но все порвал, потому что она наверняка примет его
за сумасшедшего и, скорее всего, пожалуется директору школы. К тому же ему
совсем не хотелось, чтобы отец, или мать, или сестра, или Томас нашли его
любовные письма.
Но все равно, несмотря ни на что, Рудольф испытывал чувство приятного
удовлетворения. Сидя сейчас здесь, в этой маленькой, пустой, почти без
мебели комнате, расположенной прямо над пекарней, в нескольких сотнях ярдов
от плавно текущего Гудзона, он писал письма, и они, эти письма, были для
него своего рода многообещающим будущим. Придет время, и в один прекрасный
день он отправится в необычные путешествия под парусом вверх или вниз по
реке, будет писать нежные письма богатым, красивым светским женщинам,
благородным дамам из высшего света и обязательно будет их отправлять.
Рудольф встал, подошел к небольшому зеркалу с волнистым стеклом,
висящему над облезлым старым дубовым комодом, и посмотрел на себя. Он
старательно следил за своей внешностью и часто смотрелся в зеркало, пытаясь
определить, какие же черты должны быть у настоящего мужского лица.
Его прямые черные волосы были всегда аккуратно причесаны. Время от
времени он выщипывал редкий пушок между бровей и старался есть поменьше
сладкого, чтобы избежать появления на лице прыщей. Он всегда помнил: нужно
только улыбаться, а не хохотать, громко, как безумный, да и улыбаться
следует как можно реже. Он проявлял консервативный вкус при выборе цветов
своей одежды, уделял постоянное внимание своей походке, следил, чтобы она
никогда не была торопливой или слишком небрежной, бросающейся в глаза,
старался не сутулиться, ходить лениво, легким непринужденным шагом, даже не
ходить, а скользить. Он холил ногти и просил сестру раз в месяц делать ему
маникюр, избегал драк и стычек -- для чего ему разбитый нос или распухшие
костяшки на его тонких длинных пальцах? Поддерживать отличную физическую
форму ему помогали занятия спортом -- не зря же он входил в сборную школы по
легкой атлетике. Ему нравились природа, одиночество. Чтобы доставить себе
удовольствие, он частенько ездил на рыбалку. Он удил рыбу, насаживая на
крючок сушеную мушку, если кто-то стоял у него за спиной и наблюдал за ним,
или вытаскивал припрятанную коробку с червями, если поблизости никого не
было. На червей клев куда лучше!
-- Ваш верный слуга и кавалер,-- произнес он фразу по-французски, глядя
на себя в зеркало. Как ему хотелось, чтобы у него был вид настоящего
француза, когда он говорит по-французски. Мисс Лено сразу преображалась,
выглядела истинной француженкой, когда она обращалась в классе к ученикам.
Рудольф сел за маленький, пожелтевший от времени дубовый столик,
который служил ему письменным столом, придвинул к себе лист бумаги.
Попытался мысленно представить мисс Лено. Довольно высокая, с узкими
бедрами, тонкими, стройными ногами и полными, выпиравшими вперед грудями.
Она ходила в туфлях на высоких каблуках, любила разноцветные ленточки и
никогда не жалела губной помады. Вначале он нарисовал ее одетой. Пожалуй,
особого сходства с оригиналом у него не получилось, поэтому он изобразил на
лбу две ее кудряшки, "завлекалочки", и рот с темными от помады губами. Потом
он представил себе, как она выглядела бы без одежды. Нарисовал ее обнаженной
-- мисс Лено сидела на табуретке с ручным зеркалом и смотрела на свое
миловидное отражение. Он долго изучал свое творчество. О боже, если бы
только кто-то узнал, чем он занимается! Он разорвал рисунок. Ему стало
стыдно. Нет, он заслуживает именно того, чтобы жить прямо над пекарней.
Он стал раздеваться. Он не снял носки -- спальня матери была внизу, и
он не хотел, чтобы она поняла по босому шлепанью, что он еще не лег. Он
вставал в пять утра, чтобы на тележке, прикрепленной к велосипеду, развезти
свежий хлеб постоянным клиентам. И мать переживала, что он не высыпается.
Позже, когда Рудольф разбогатеет и ему всегда и во всем будет
сопутствовать успех, он будет всем рассказывать: знаете, мне приходилось
вставать в пять часов утра и в любую погоду -- дождь ли, снег или хороший
солнечный денек -- развозить свежие булочки в гостиницу при вокзале, в
вагон-ресторан "Эйс", в гриль-бар Синовского. Как же ему не нравилось его
имя! Почему, скажите на милость, его назвали Рудольфом?
В кинотеатре "Казино" на экране отважный Эррол Флинн1 лихо расправлялся
с япошками, отправляя их на тот свет. Томас Джордах сидел в глубине зала и
грыз карамельки из глянцевого пакетика, который он добыл из автомата в фойе,
Перевод: Л.Каневский
OCR: City
---------------------------------------------------------------
* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *
1945 год
Тренер школьной атлетической команды мистер Донелли закончил тренировку
раньше обычного. На стадион пришел отец Генри Фуллера и сообщил сыну: только
что получена телеграмма из Вашингтона -- его брат убит на поле боя в
Германии. Генри -- лучший в команде метатель ядра. Мистер Донелли разрешил
Генри пойти в раздевалку и уйти из школы вместе с отцом. После этого
свистком собрал команду и объявил, что все могут идти по домам -- в знак
уважения к семье спортсмена.
Баскетбольная команда продолжала тренировку как обычно, по расписанию,
поскольку больше печальных известий не поступало -- никто из родственников
или братьев не был убит на поле боя.
Рудольф Джордах (лучший результат в беге с низкими барьерами на двести
метров) пришел в раздевалку первым и принял душ, хотя он сегодня
тренировался вполсилы и даже не вспотел. Но в их доме горячую воду подавали
нечасто, и он старался принимать теплый душ в спортивном зале. Школа была
построена в 1927 году; тогда у населения водились деньги: душевые кабинки
были просторными, и там постоянно была горячая вода; более того, построили
даже небольшой плавательный бассейн. Обычно Рудольф после тренировки плавал,
но сегодня не стал -- у товарища такая беда.
В раздевалке мальчики говорили между собой на пониженных тонах, и никто
не допускал привычных шуток над товарищами. Капитан команды Смайли встал на
скамейку и заявил, что, если для брата Генри закажут панихиду, придется всем
скинуться и купить венок. По лицам ребят можно было легко понять, кто может
заплатить пятьдесят центов, а кто -- нет. У Рудольфа денег не было, но он
постарался сделать вид, что для него это пара пустяков. Быстрее других
выразили желание отдать деньги те ребята, чьи родители отвозили их в
Нью-Йорк перед началом учебного года, чтобы купить для них одежду на целый
год. Рудольф покупал одежду здесь, в Порт-Филипе, в универсальном магазине
Бернстайна. Но он всегда был одет опрятно: рубашка, галстук, свитер, кожаная
ветровка, коричневые брюки.
Генри Фуллер был из тех учеников, которые покупали одежду в Нью-Йорке.
Но сегодня, Рудольф был в этом твердо уверен, он не кичился своей
значимостью. Сам Рудольф постарался поскорее выйти из раздевалки -- не
хотелось возвращаться домой ни с кем из приятелей, чтобы не говорить о
гибели брата Генри. Он не был особенно дружен с Генри -- тот не отличался
особым умом, как и полагается толкателю ядра, и в общении с ним старался не
притворяться и не проявлять к нему особой симпатии.
Школа стояла в той части города, где находились жилые кварталы -- к
северу и востоку от делового центра. Ее окружали частные дома, рассчитанные
на одну семью. Строились они приблизительно в то же время, что и школа,
когда город стал расширять свои границы. Первоначально все они оказались на
одно лицо, но с годами владельцы, пытаясь внести в облик своих домов свои
вкусы и свой стиль и определенное разнообразие, стали окрашивать стены и
двери в разные цвета, а кое-где добавляли выступ с окном или даже балкончик.
Со стопкой книг под мышкой, Рудольф большими шагами шел по
растрескавшимся тротуарам предместья. Денек выдался ветреный, но не
холодный. После короткой разминки и легкой тренировки на душе было легко,
настроение праздничное. Ранняя весна: на деревьях видны набухающие почки,
уже пробились первые, нежные, весенние листья.
У самого подножия холма, на котором стояла школа,-- мелководный, все
еще по-зимнему холодный Гудзон. Рудольф сверху видел шпили городских
церквей, дальше, к югу -- дымоходы кирпичного и цементного заводов Бойлана,
где работала сестра Гретхен, и протянувшиеся вдоль берега реки
железнодорожные пути нью-йоркского Гранд-сентрал. Порт-Филип нельзя было
назвать красивым, уютным городком, хотя когда-то он был именно таким.
Большие, просторные, в колониальном духе дома перемежались с каменными
викторианскими особняками. Но во время начавшегося в 20-е годы бума в город
приехало много новых людей -- рабочих. Они селились в узких серых домиках, и
город разрастался все дальше и дальше.
Потом наступили годы "Великой депрессии". Почти все в городе лишились
работы. Построенные на скорую руку дома быстро опустели, а Порт-Филип, по
словам матери Рудольфа, стал похож на трущобу. Но она была не совсем права.
В северной части городка были широкие улицы, там сохранились красивые
большие дома, и, несмотря на экономический кризис, эти дома содержались в
идеальном порядке и чистоте. И даже среди трущоб предместья можно было
увидеть большие дома. У них был вполне презентабельный вид. Между домами
зеленели приятные для глаз лужайки и высились старые, толстые деревья.
Жившие там семьи наотрез отказывались из них выезжать.
Разразившаяся в Европе война вернула в Порт-Филип процветание.
Кирпичный и цементный заводы и даже дубильная мастерская и обувная фабрика
Байфильда стали бурно расширять производство, и, после того как посыпались
военные заказы, жизнь в городке воспрянула. Но с войной у людей появились и
другие заботы: им некогда стало следить за внешним видом своих домов, и
город по-прежнему оставался обшарпанным и заброшенным.
Сейчас весь городок лежал у Рудольфа под ногами. Запущенный, без
продуманной планировки, сверху он выглядел как скопление из беспорядочной
мешанины домов, освещенных зимним холодным солнцем. Глядя на него сверху,
Рудольф размышлял: неужели кто-то станет защищать этот город с оружием в
руках или даже отдаст за него свою жизнь, как отдал свою брат Генри Фуллера
за неизвестный городок в далекой Германии.
В глубине души он надеялся, что война продлится еще года два. Ему скоро
исполнится семнадцать, и через год его уже могут призвать в армию. Он
представлял себя в форме лейтенанта с серебряными нашивками. Вот он отдает
честь своим подчиненным, под ураганным пулеметным огнем ведет в атаку своих
бойцов. Настоящий мужчина обязан пройти через боевое крещение. Жаль, что в
войсках нет кавалерии. Как это здорово -- размахивая саблей, на полном
галопе мчаться на мерзкого, презренного противника! Но в доме он об этом
никому не говорил. У матери сразу же начиналась истерика, стоило кому-нибудь
упомянуть, что война может продлиться еще год-другой и в результате Рудольфа
заберут в армию. Он знал, что некоторые ребята прибавляли себе годы и шли
добровольцами на войну. Он слышал рассказы о том, что пятнадцатилетние,
четырнадцатилетние ребята попадали в морскую пехоту и храбро дрались.
Получали за мужество боевые награды. Но он никогда не осмелится сделать
такой шаг -- с его матерью такой номер не пройдет, в этом он был уверен на
все сто процентов.
Как обычно, он сделал небольшой крюк, чтобы пройти мимо дома мисс Лено,
учительницы французского. Рудольф внимательно посмотрел -- ее нигде
поблизости не было. Он вышел на Бродвей, главную улицу города, которая
тянулась вдоль Гудзона, а потом переходила магистраль, ведущую из Нью-Йорка
в Олбани. Он мечтал о том, что когда-нибудь у него будет машина, точно
такая, как те, что сейчас проносились по городским улицам. Как только у него
появится автомобиль, то на каждый уик-энд он будет уезжать в Нью-Йорк.
Правда, он не представлял, чем там будет заниматься, но он непременно будет
ездить туда.
Местный Бродвей был ничем не примечательной улицей -- с мелкими
магазинчиками, мясными лавками и рынками, расположенными рядом с большими
магазинами, в которых продавали женскую одежду, дешевые ювелирные украшения
и спортивные товары. Рудольф, как обычно, остановился перед витриной
армейского магазина, в которой были выставлены все необходимые товары для
рыбной ловли: рабочие ботинки, штаны из прочной хлопчатобумажной ткани,
рубашки, электрические фонарики и перочинные ножи. Он разглядывал тонкие,
изящные удочки, дорогие спиннинги. Он любил рыбачить и, когда наступал
рыболовный сезон, удил форель в быстрых ручьях, в тех, которые были доступны
для простых рыбаков, но своими снастями, увы, похвастать не мог.
Он прошел по короткой улице, свернул налево на Вандерхоф-стрит, где он
и жил. Улица шла параллельно Бродвею и, казалось, старалась походить на
него, но ничего не получалось, как у бедняка в мятом и вздувшемся на коленях
и локтях костюме и стоптанных туфлях, пытавшегося делать вид, что он
владелец дорогого "кадиллака". Все магазинчики здесь были маленькие, а
выставленные в витринах товары покрылись густым слоем пыли, как будто их
владельцы на самом деле считали торговлю пустой тратой времени -- все равно
никто ничего не купит. Немало было магазинчиков, заколоченных досками,
закрывшихся еще в 1930--1931 годах.
Когда во время войны меняли канализационные трубы, городские власти
распорядились срубить все деревья на тротуарах под предлогом того, что из-за
них на улицах очень темно, но после завершения строительства никто не
позаботился о том, чтобы посадить новые. Вандерхоф -- длинная улица, и чем
ближе Рудольф подходил к дому, тем больше становилась неприглядной, словно
тот факт, что она, эта дорога, ведет к югу, каким-то образом объяснял
убожество и нищету.
Мать, как обычно, стояла за прилавком, набросив на плечи теплую шаль.
Ей всегда было холодно. Их пекарня находилась на углу, и мать постоянно
жаловалась на сквозняки и на то, что нет никакой возможности удерживать
тепло в лавке.
Она укладывала дюжину сдобных булочек в пакет из плотной оберточной
коричневой бумаги для какой-то девочки. На главной витрине булочной лежали
пирожные и тартинки, но их больше не пекли внизу, в подвале пекарни. Когда
началась война, Аксель Джордах, его отец, который сам выпекал сладкие
изделия, пришел к выводу, что овчинка выделки не стоит, и теперь по его
заказу пирожные и торты доставляли на большом грузовике с хлебопекарного
завода, а Аксель занимался выпечкой только хлеба и булочек. Сладкие изделия,
пролежавшие в витрине дня три, отец снимал и приносил на кухню, и их съедали
всей семьей вместе.
Рудольф подошел к матери, поцеловал ее, а она похлопала его ладонью по
щеке. Она всегда выглядела сильно уставшей и постоянно щурилась, потому что
много курила -- выкуривала одну сигарету за другой, и едкий дым попадал ей в
глаза.
-- Почему так рано?
-- Сегодня сократили тренировку,-- объяснил ей Рудольф. Но он не сказал
причины.-- Я здесь поработаю, а ты пойди и отдохни.
-- Спасибо, мой Руди,-- сказала мать. Снова его поцеловала. Она очень
любила сына и всегда проявляла к нему особую нежность. Почему она хотя бы
изредка не целует его брата и сестренку? -- удивлялся Рудольф. И он никогда
не видел, чтобы она поцеловала отца.
-- Ладно, пойду наверх и займусь обедом.-- Мать упрямо называла ужин
обедом. Отец Рудольфа сам закупал все необходимое для дома, потому что, по
его словам, жена у него мотовка и не может отличить хорошие продукты от
залежалых. Обед готовила мать.
Мать, шаркая ногами, вышла из булочной. Они жили в этом же доме, двумя
этажами выше, но у них не было двери, ведущей из лавки непосредственно на
верхние этажи. Рудольф видел, как мать, вся запачканная мукой, дрожа на
холодном ветру, прошла мимо витрины. Трудно было поверить, что его мать --
еще молодая женщина и ей чуть больше сорока лет. Но она уже поседела и
выглядела как старуха.
Рудольф вытащил книгу и стал читать. Сейчас в булочной в течение часа
будет полная тишина -- никакого столпотворения. Он читал речь Берка1 "По
вопросу примирения с колониями". Это было задание к уроку английского языка
и литературы. Речь Берка казалась ему очень убедительной, но он никак не мог
понять, почему члены Парламента с ним не соглашаются. Интересно, какой стала
бы Америка, если бы они прислушались к Берку? Остались бы графы, герцоги и
старинные замки? Ему бы это очень понравилось. Ему, сэру Рудольфу Джордаху,
полковнику Порт-Филипского гвардейского гарнизона.
Вошел итальянец-рабочий, попросил буханку белого хлеба. Рудольф,
отложив в сторону томик Берка, обслужил посетителя.
Ужинали они на кухне. Семья собиралась вместе только за ужином: отец
обычно работал допоздна. Несмотря на нехватку продовольствия и введенные
карточки, у них не было перебоев с мясом. Отец Рудольфа был в приятельских
отношениях с местным мясником, мистером Хаазом, он не требовал с них
карточки, потому что тоже был немцем. Рудольфу было как-то не по себе есть
телятину с "черного" рынка в этот печальный день, когда на фронте убит брат
Генри Фуллера, но он постеснялся говорить на такие щекотливые темы и
попросил себе поменьше мяса и побольше картофеля с морковью.
Его брата Томаса, единственного блондина в семье, кроме матери, не
терзали никакие угрызения совести. Он с волчьим аппетитом уписывал за обе
щеки жаркое. Томас, всего на год младше Рудольфа, был куда выше его ростом и
куда более крепким парнем, чем брат. Гретхен, старшая сестра Рудольфа,
никогда много не ела, соблюдала диету, следила за фигурой. Мать вообще едва
притрагивалась к пище: поклевывала, как разборчивая птичка. Отец Рудольфа --
сидевший напротив крупный мужчина в жилетке, любивший много поесть,-- смачно
покрякивал и время от времени вытирал тыльной стороной руки густые черные
масляные усы.
Гретхен не стала дожидаться десерта -- черствого, трехдневного пирога с
вишневым вареньем. Она торопилась в армейский госпиталь, расположенный за
городом, где дежурила пять вечеров в неделю. Когда она поднималась из-за
стола, отец отпустил свою обычную "дежурную" шутку:
-- Будь поосторожней! Не позволяй солдатам себя лапать. У нас в доме
слишком мало места, чтобы устроить детскую.
-- Ну что ты, па,-- упрекнула его Гретхен.
-- Знаю я этих вояк,-- не унимался Аксель Джордах,-- будь с ними
поосторожнее!
Гретхен такая чистенькая, такая аккуратная, такая красивая девушка,
подумал Рудольф. Ему всегда было неприятно, когда отец в его присутствии
говорил с сестрой подобным образом. Тем более что она -- единственная в
семье, кто хоть что-то делает для победы в войне.
После ужина Томас, как это бывало каждый вечер, тоже ушел. Он никогда
не выполнял школьные задания и получал ужасные отметки. Его знания были на
уровне первоклассника, хотя ему и исполнилось уже шестнадцать лет. Но Томас
никогда и никого не слушал. Ему было на все наплевать.
Аксель Джордах прошел в гостиную, чтобы почитать вечернюю газету,
прежде чем спуститься в подвал печь хлеб. Рудольф остался на кухне помочь
матери вымыть посуду. Если я когда-нибудь женюсь, думал он, то ни за что не
позволю жене мыть грязную посуду.
Вымыв посуду, мать достала гладильную доску и стала гладить белье, а
Рудольф пошел в их с Томасом комнату делать домашнее задание. Он твердо знал
одно: если он хочет покончить с ужином на кухне и не слушать глупые шутки
отца, никогда не мыть грязную посуду, то он может добиться всего этого
только отличной учебой. Поэтому он был лучшим учеником в школе и лучше
других сдавал экзамены.
Когда Аксель Джордах работал в подвале пекарни, его одолевали порой
странные мысли: может, подложить яд в одну из этих булочек? Так, ради смеха.
Проучить их! Только один раз! Сегодня! Интересно, кому достанется такая
булочка? Он сделал глоток крепкой смеси из различных сортов вин прямо из
горлышка бутылки. Он был весь испачкан мукой. Она густым слоем покрывала
даже лицо, и он постоянно смахивал со лба капли пота. По сути дела, я --
клоун, размышлял он, клоун-неудачник, у которого нет своего цирка.
Этой мартовской весенней ночью окно в подвале было распахнуто, и запах
рейнвейнского и запах сырого, настоянного на водорослях речного воздуха
перемешивались в помещении, а пылавшая печь все сильнее и сильнее нагревала
его. Да ведь я в настоящем аду, размышлял Аксель, развожу огонь в
преисподней, чтобы выпечь хлеб, этим я зарабатываю на жизнь. В самом
кромешном аду я выпекаю булочки "Паркер хауз".
Он подошел к окну, вдохнул полной, мускулистой грудью, затвердевшей от
его преклонного возраста. Его тело плотно облегала слипшаяся от пота нижняя
рубашка. Река текла всего в нескольких сотнях ярдов от дома. И теперь,
освободившись от ледяного панциря, несла холод Севера, словно сообщала о
наступлении стужи, похожим на успешное наступление боевых частей,-- холодный
угрожающий марш упорствующей зимы, расширяющей свои владения на обоих
берегах реки. Отсюда до Рейна -- четыре тысячи миль. Танки, боевые орудия
переправлялись через него по временным, построенным наспех мостам. Какой-то
лейтенант отважно пробежал по нему, зная, что взрывчатка может сработать. А
другому лейтенанту, на другой стороне реки, предстояло выполнить приказ --
взорвать мост через легендарный Рейн. Стоящие друг против друга армии
противников. "Пост на Рейне"1. Недавно в него помочился сам Черчилль. Река,
вошедшая в поговорки. Родная река его, Джордаха. Виноградники, сирены. Замок
-- "Schloss" такой-то... Кельнский собор стоит как прежде, не разрушен.
Расчищенные бульдозерами руины, от которых доносится легкий тошнотворный
запах мертвечины,-- здесь лежат солдаты, погребенные под толстыми бетонными
стенами. Страшная беда не обошла стороной его родной прекрасный город.
Джордах сумрачно размышлял о своей молодости. Он в сердцах плюнул из окна в
сторону другой, не этой реки. Непобедимая германская армия! Сколько же в ней
погибло людей?! Джордах снова плюнул через окно, облизал свои черные густые
усы, подергал их за кончики. Боже, благослови Америку! Ему приходилось
убивать, чтобы добраться до нее. Аксель сделал еще один глубокий вдох,
вдыхая сырой речной воздух, и, прихрамывая, вернулся к работе.
Имя его было написано на витрине прямо над подвалом. ПЕКАРНЯ, А.
ДЖОРДАХ,-- Опора семьи. Лежащая у печи кошка внимательно наблюдала за ним.
Ему никогда и в голову не приходило дать ей имя. Ее главная обязанность в
пекарне -- ловить мышей и крыс. Если Джордаху нужно было позвать ее, он
просто говорил: "кошка". Кошка наверняка думала, что это и есть ее настоящее
имя. Кошка не спускала с него своего внимательного взгляда. И ночью она
следила за ним. Она довольствовалась миской молока в день и теми крысами и
мышами, которых ей удавалось поймать. По мнению Джордаха, если судить по
настороженному, пытливому взгляду кошки, она мечтала о том, чтобы стать эдак
раз в десять больше, превратиться в большого тигра и в одну прекрасную тихую
ночь внезапно напасть на него и отведать вкусной человечины. Печь уже
раскалилась, и он, подковыляв к духовке, открыл ее и, скорчив недовольную
гримасу, когда на него пахнуло жаром, поставил первый противень с булочками.
Вверху, в узкой комнатке, которую он делил с братом, Рудольф уже
закончил делать домашнее задание и теперь искал нужное ему слово в
англо-французском словаре. Рудольф писал любовное письмо по-французски
преподавательнице французского языка, мисс Лено. Он искал слово "желание".
Он только что прочитал "Волшебную гору" Томаса Манна, и, хотя роман
показался ему неинтересным и навел на него смертельную скуку, за исключением
главы, посвященной спиритическому сеансу, Рудольф был поражен тем, что все
любовные сцены в книге написаны по-французски, и он с превеликим трудом, но
перевел их сам. Точно он знал только одно: во всем громадном бассейне реки
Гудзон не найти другого шестнадцатилетнего мальчишки, который пишет
по-французски любовное письмо своей учительнице.
"Наконец,-- он писал по-французски старательно, почти печатными
буквами,-- этот почерк он выработал уже около двух лет назад,-- наконец,
должен вам признаться, дорогая мадам, что, когда случайно встречаю вас в
коридоре школы или вижу, как вы прогуливаетесь по улицам в своем пальто, я
испытываю,-- вот здесь он застрял со словом "желание",-- хочу совершить
путешествие в тот город, откуда вы к нам приехали, и передо мной встает
пленительное видение, как мы вместе гуляем по парижским бульварам, только
что освобожденным мужественными солдатами вашей и моей стран.
Ваш верный слуга и поклонник, Рудольф Джордах".
Он перечитал письмо, потом перечитал текст, написанный по-английски.
Ему хотелось передать английский оригинал как можно ближе к французскому.
Снова прочитал французскую версию. Хорошо! Нет никакого сомнения. Хочешь
быть элегантным -- пиши по-французски. Ему нравилось, как мисс Лено
произносит его имя, произносит медленно, нараспев, так, как ему нравится:
Джордаш,-- мягко, просто музыкально, а не какой-то там Джордах или, хуже
того, как произносят некоторые: Джодейк или Джордэк.
Потом, испытывая глубокое сожаление, разорвал на мелкие кусочки оба
листка. Он отлично знал, что никогда не пошлет мисс Лено письмо. Он уже
написал ей шесть писем, но все порвал, потому что она наверняка примет его
за сумасшедшего и, скорее всего, пожалуется директору школы. К тому же ему
совсем не хотелось, чтобы отец, или мать, или сестра, или Томас нашли его
любовные письма.
Но все равно, несмотря ни на что, Рудольф испытывал чувство приятного
удовлетворения. Сидя сейчас здесь, в этой маленькой, пустой, почти без
мебели комнате, расположенной прямо над пекарней, в нескольких сотнях ярдов
от плавно текущего Гудзона, он писал письма, и они, эти письма, были для
него своего рода многообещающим будущим. Придет время, и в один прекрасный
день он отправится в необычные путешествия под парусом вверх или вниз по
реке, будет писать нежные письма богатым, красивым светским женщинам,
благородным дамам из высшего света и обязательно будет их отправлять.
Рудольф встал, подошел к небольшому зеркалу с волнистым стеклом,
висящему над облезлым старым дубовым комодом, и посмотрел на себя. Он
старательно следил за своей внешностью и часто смотрелся в зеркало, пытаясь
определить, какие же черты должны быть у настоящего мужского лица.
Его прямые черные волосы были всегда аккуратно причесаны. Время от
времени он выщипывал редкий пушок между бровей и старался есть поменьше
сладкого, чтобы избежать появления на лице прыщей. Он всегда помнил: нужно
только улыбаться, а не хохотать, громко, как безумный, да и улыбаться
следует как можно реже. Он проявлял консервативный вкус при выборе цветов
своей одежды, уделял постоянное внимание своей походке, следил, чтобы она
никогда не была торопливой или слишком небрежной, бросающейся в глаза,
старался не сутулиться, ходить лениво, легким непринужденным шагом, даже не
ходить, а скользить. Он холил ногти и просил сестру раз в месяц делать ему
маникюр, избегал драк и стычек -- для чего ему разбитый нос или распухшие
костяшки на его тонких длинных пальцах? Поддерживать отличную физическую
форму ему помогали занятия спортом -- не зря же он входил в сборную школы по
легкой атлетике. Ему нравились природа, одиночество. Чтобы доставить себе
удовольствие, он частенько ездил на рыбалку. Он удил рыбу, насаживая на
крючок сушеную мушку, если кто-то стоял у него за спиной и наблюдал за ним,
или вытаскивал припрятанную коробку с червями, если поблизости никого не
было. На червей клев куда лучше!
-- Ваш верный слуга и кавалер,-- произнес он фразу по-французски, глядя
на себя в зеркало. Как ему хотелось, чтобы у него был вид настоящего
француза, когда он говорит по-французски. Мисс Лено сразу преображалась,
выглядела истинной француженкой, когда она обращалась в классе к ученикам.
Рудольф сел за маленький, пожелтевший от времени дубовый столик,
который служил ему письменным столом, придвинул к себе лист бумаги.
Попытался мысленно представить мисс Лено. Довольно высокая, с узкими
бедрами, тонкими, стройными ногами и полными, выпиравшими вперед грудями.
Она ходила в туфлях на высоких каблуках, любила разноцветные ленточки и
никогда не жалела губной помады. Вначале он нарисовал ее одетой. Пожалуй,
особого сходства с оригиналом у него не получилось, поэтому он изобразил на
лбу две ее кудряшки, "завлекалочки", и рот с темными от помады губами. Потом
он представил себе, как она выглядела бы без одежды. Нарисовал ее обнаженной
-- мисс Лено сидела на табуретке с ручным зеркалом и смотрела на свое
миловидное отражение. Он долго изучал свое творчество. О боже, если бы
только кто-то узнал, чем он занимается! Он разорвал рисунок. Ему стало
стыдно. Нет, он заслуживает именно того, чтобы жить прямо над пекарней.
Он стал раздеваться. Он не снял носки -- спальня матери была внизу, и
он не хотел, чтобы она поняла по босому шлепанью, что он еще не лег. Он
вставал в пять утра, чтобы на тележке, прикрепленной к велосипеду, развезти
свежий хлеб постоянным клиентам. И мать переживала, что он не высыпается.
Позже, когда Рудольф разбогатеет и ему всегда и во всем будет
сопутствовать успех, он будет всем рассказывать: знаете, мне приходилось
вставать в пять часов утра и в любую погоду -- дождь ли, снег или хороший
солнечный денек -- развозить свежие булочки в гостиницу при вокзале, в
вагон-ресторан "Эйс", в гриль-бар Синовского. Как же ему не нравилось его
имя! Почему, скажите на милость, его назвали Рудольфом?
В кинотеатре "Казино" на экране отважный Эррол Флинн1 лихо расправлялся
с япошками, отправляя их на тот свет. Томас Джордах сидел в глубине зала и
грыз карамельки из глянцевого пакетика, который он добыл из автомата в фойе,