Страница:
положиться. Она -- человек здесь знаменитый.-- Он, правда, не уточнил, чем
же она так знаменита.-- Может, снимешь пальто, детка?
-- А разве нужно?
-- Поступай как знаешь,-- пожал он плечами.
Гретхен решила не снимать пальто, хотя в комнате было тепло. Она
подошла к кровати, села на краешек, стала ждать, что же произойдет дальше.
Бойлан, сев на стул и забросив ногу на ногу, зажег спичку. Он внимательно
оглядывал ее, чуть улыбаясь, по-видимому, ситуация его забавляла, доставляла
большое удовольствие.
-- Это -- бордель,-- сообщил он ей деловым тоном.-- Говорю на всякий
случай, если ты еще до сих пор не догадалась. Тебе приходилось прежде бывать
в таком заведении, детка?
Гретхен понимала, что он ее поддразнивает. Но она промолчала. Теперь
она боялась говорить, не доверяла самой себе.
-- Нет, не думаю,-- ответил он за нее.-- Но любая девушка, любая леди
просто обязана хотя бы раз в жизни посетить публичный дом, посмотреть, чем
занимаются конкурентки.
Раздался стук в дверь. Бойлан подошел, открыл. На пороге стояла хрупкая
пожилая горничная в белом фартуке, в коротком черном платье, с подносом в
руках. На нем -- ведерко со льдом, из него торчало горлышко бутылки
шампанского. Два бокала. Горничная поставила бокалы на стол рядом с букетом
желтых тюльпанов. На ее бесстрастном лице не было абсолютно никакого
выражения. Она начала открывать бутылку. На ногах у нее шлепанцы, отметила
Гретхен.
Горничная долго боролась с пробкой, ее лицо покраснело от натуги, прядь
седых волос упала на лоб. Она сейчас была похожа на одну из медленно
передвигающихся пожилых женщин, с варикозом вен, которых всегда можно
увидеть перед началом рабочего дня в церкви, на ранней мессе.
-- Ладно, оставьте,-- сказал Бойлан.-- Я сам открою.-- Он взял из ее
рук бутылку.
-- Простите, сэр,-- виновато сказала горничная. Она не справилась со
своими обязанностями и теперь, растерянная, беспомощно стояла перед ними,
свидетелями ее провала.
Но и Бойлану не удалось вытащить пробку. Он, крепко зажав бутылку между
ногами, давил, толкал эту проклятую пробку, напрасно -- ничего не выходило.
Он вспотел и покраснел как рак, а горничная с виноватым видом стояла рядом и
следила за его тщетными усилиями. Какие у него тонкие, нежные руки -- они
пригодны только для легкой работы.
Гретхен надоело наблюдать за его действиями. Она встала с кровати,
взяла у Бойлана из рук бутылку.
-- Я сама открою! -- заявила она.
-- Ты что, открываешь бутылки шампанского у себя в офисе на кирпичном
заводе?
Гретхен не обратила внимания на его иронию. Крепко сжав краешек пробки
своими ловкими сильными пальцами, она изо всех сил принялась вращать и
крутить. Пробка выскользнула из ее рук и, хлопнув, вылетела из бутылки и
ударилась в потолок. Шампанское, пузырясь, пролилось ей на руки. Она
передала бутылку Бойлану. Еще одно очко в ее пользу. Нужно отметить там в ее
протоколе, в голове. Тедди засмеялся.
-- Рабочий класс демонстрирует, на что способен,-- весело сказал он и
разлил вино по бокалам. Горничная подала Гретхен полотенце, чтобы она
вытерла руки, потом тихо вышла из комнаты в своих шлепанцах, беззвучно
вливаясь в это беззвучное мышиное движение в коридорах.
Они пили шампанское. На бутылочной этикетке -- красная диагональная
линия. Бойлан одобрительно кивнул.
-- У Нелли всегда подают все самое лучшее, можно не сомневаться. Если
она узнает, что я назвал ее заведение борделем, то наверняка обидится. Она
считает, что у нее салон, где она может на практике проявить свое
безграничное гостеприимство, чтобы доставить удовольствие многим своим
друзьям-мужчинам. Не думай, моя лапочка, что все проститутки такие. Придется
сильно разочароваться.-- Он постепенно приходил в себя, успокаивался --
после борьбы с непокорной бутылкой.-- Нелли -- последняя отрыжка более
галантной, более грациозной эпохи, существовавшей задолго до того, как
наступил век посредственного Человека и посредственного Секса и все мы
погрузились в эту пучину посредственности. Если у тебя вдруг появится вкус к
борделям, обратись непременно ко мне, я дам тебе адреса самых лучших, детка.
В противном случае ты рискуешь оказаться в мерзких местах, а для чего нам
они, не правда ли? Тебе нравится шампанское?
-- Вполне приличное,-- сказала Гретхен. Она снова села на краешек
кровати, стараясь не расслабляться.
Неожиданно без всякого предупреждения зеркало осветилось. Кто-то зажег
свет в соседней комнате. Зеркало оказалось витриной, через которую можно
было видеть все, что происходит в соседней комнате, но их оттуда никто не
видел. Комнату освещала лампа, висевшая на потолке, за плотным шелковым
абажуром, чтобы свет не был ярким.
Бойлан посмотрел в зеркало-стекло.
-- Ах! -- воскликнул он.-- Оркестр уже настраивает инструменты.--
Вытащив бутылку шампанского из ведерка со льдом, он подошел к Гретхен, сел
рядом с ней на кровати. Поставил бутылку на пол, у ног. В комнате была
высокая молодая девушка с длинными белокурыми волосами. Красивое лицо,
надутые губки, желчное выражение на нем -- жадное, алчное выражение
испорченного ребенка, подрастающей "звезды". Сбросив с себя розовый с
оборочками пеньюар, она продемонстрировала свою великолепную фигуру,
длинные, превосходные ноги. Она ни разу даже не взглянула на зеркало, хотя
эта процедура была ей, несомненно, хорошо знакома и она знала, что из
соседней комнаты за ней наблюдают зрители. Откинув на край кровати одеяло с
простыней, она с размаху бросилась на нее спиной, и все ее гармоничные, без
всякой аффектации движения, конечно, были давно и тщательно продуманы. Она
лежала, лениво развалившись на постели и, по-видимому, весьма довольная
собой. Наверное, она могла лежать в такой томной позе часами, а то и днями,
и ей, конечно, нравилось что ею, ее дивным телом, любуются зрители по ту
сторону зеркала. Весь спектакль проходил в мертвой тишине. Со стороны
зеркала до них не долетало ни малейшего звука.
-- Может, еще шампанского, детка? -- спросил Бойлан. Он поднял с пола
бутылку.
-- Нет, спасибо.-- Гретхен чувствовала, что ей по-прежнему трудно
говорить.
Дверь отворилась, и в комнату за зеркалом вошел молодой негр.
Ах, какой негодяй! -- с возмущением подумала о Бойлане Гретхен. Какой
больной, мстительный негодяй. Но она не шевельнулась.
Негр что-то сказал лежавшей на кровати девушке. Она лениво в знак
приветствия махнула ему рукой и улыбнулась улыбкой победительницы детского
конкурса красоты. Все, что происходило в комнате за зеркалом, было похоже на
пантомиму, что придавало всему спектаклю определенную отстраненность, и эти
две фигуры за стеклом казались бесплотными, нереальными. Актеры словно
хотели всех убедить, что на их сцене ничего страшного не случится.
На чернокожем -- светло-голубой, элегантный костюм, белая рубашка и
красная бабочка в горошек. На ногах -- легкие коричневые туфли с острыми
носами. Молодое, приятное, подобострастное лицо, улыбчивое, словно в любую
секунду он был готов произнести: "Да, сэр!"
-- У Нелли полно связей в ночных клубах Гарлема,-- пояснил Бойлан. В
эту минуту негр начал раздеваться, прежде аккуратно повесив свой пиджак на
спинку стула.-- Вероятно, он играет на трубе или на каком-то другом
инструменте в этих джаз-бандах,-- продолжал Бойлан,-- и не прочь
подработать, срубить пару сотен баксов за вечер и одновременно позабавить
белых людей. Он -- нам, мы -- ему.-- Бойлан фыркнул, довольный собственной
остротой. Тело у негра было бронзового цвета, блестящая, с отливом, кожа,
широкие мускулистые плечи, конусообразная талия, как у спортсмена в самой
лучшей физической форме. Разве можно сравнить его с фигурой этого сидевшего
рядом с ней на кровати человека? От такого сравнения Гретхен от ярости чуть
не заскрежетала зубами.
Негр прошел через всю комнату к кровати. Девушка широко развела руки,
чтобы принять его. Легко, пружинисто, словно кошка, он опустился на белое
тело девушки. Они поцеловались. Ее руки крепко сжимали его ягодицы. Потом он
оказался на спине, а девушка начала страстно целовать его, сначала в шею,
потом соски, одновременно медленными движениями настоящей профессионалки
рукой энергично ласкала его восстающий пенис. Склонившись над ним, она
языком принялась лизать блестящую, кофейного цвета кожу негра на его плоском
животе с проступившими на нем напрягшимися мышцами, и от щекочущего
прикосновения к нему ее густых белокурых волос тело негра вздрагивало, как в
конвульсиях.
Гретхен жадно наблюдала за парой. Они были прекрасны. Это представление
казалось ей великолепным, оно вселяло в нее какую-то надежду, что-то обещало
ей, но что, этого она не могла пока понять и выразить словами. Но ей мешал
наслаждаться этим зрелищем сидевший рядом Бойлан. Как все же несправедливо,
как грязно, отвратительно несправедливо! Потрясающие, совершенные формы --
два человеческих тела покупаются на час, как лошади из конюшни, чтобы
доставить удовольствие таким богачам, как Бойлан, чтобы еще больше утончить
его развращенность или удовлетворить каприз, а возможно и месть.
Гретхен встала, повернулась к зеркалу-стеклу спиной.
-- Я подожду тебя в машине,-- сказала она.
-- Но ведь все только начинается,-- тихо возразил Бойлан.-- Ты только
посмотри, что она сейчас вытворяет. В конце концов, я привез тебя сюда ради
тебя самой, для твоего же обучения. Ты станешь такой популярной, если...
-- Увидимся в машине,-- отрезала она, выбегая из комнаты. Стремительно,
чуть не кубарем, сбежала с лестницы.
Женщина в белом платье стояла внизу, в холле, у выхода. Она ничего не
сказала, с язвительной улыбкой открывая перед ней дверь.
Гретхен подошла к машине, села на переднее сиденье. Бойлан пришел минут
через пятнадцать. Он шел к ней от двери спокойно, не торопясь. Сев в машину,
он завел мотор.
-- Жаль, что ты не осталась,-- сказал он.-- Они честно заработали свои
двести долларов.
Когда она отпирала дверь, то услыхала, как его машина сделала резкий
разворот. Осторожно поднимаясь по лестнице, стараясь не делать шума, она
вдруг увидела свет из открытой двери спальни родителей, которая была
напротив ее комнаты. Мать, строго выпрямившись, сидела на деревянном стуле,
уставившись тяжелым взглядом в коридор. Гретхен остановилась, посмотрела на
мать. У нее были такие странные глаза, как у помешанной. Но теперь уже
ничего не исправишь. Мать с дочерью долго глядели в упор друг на дружку.
-- Иди спать,-- сказала мать.-- Я позвоню на завод и скажу мистеру
Хатченсу, что ты заболела.
Гретхен вошла в свою комнату, закрыла за собой дверь. Запираться она не
стала. Ни на одной двери в доме замков не было. Подошла к полке и взяла в
руки томик Шекспира. Но восьмисот долларов между вторым и третьим актами
"Как вам это понравится" не оказалось. Деньги, все так же аккуратно
сложенные в конверт, лежали посередине пятого акта "Макбета".
В доме Бойлана не светилось ни одного окна. Жители Порт-Филипа в центре
города праздновали День победы. Томас и Клод видели, как ракеты и фейерверки
освещают ночное небо над рекой, был слышен грохот маленькой пушки, из
которой в обычное время палили каждый раз, когда местные футболисты забивали
соперникам гол на школьных междугородных матчах. Ночь была ясная, теплая. С
вершины холма Порт-Филип казался мерцающим ковром из ярких переливающихся
огней: повсюду в домах, на улицах был зажжен электрический свет.
Утром германская армия капитулировала.
Томас с Клодом бродили по городу вместе с толпами людей. Они видели,
как обнимаются солдаты и матросы, как все выносят из баров и магазинчиков
бутылки с виски. Весь день Томас давал волю своему раздражению. Как все же
противно! -- думал он. Парни, которые всеми силами избегали долгих четыре
года воинского призыва, клерки, напялившие форму, никогда не выезжавшие из
дома дальше сотни миль, торговцы, составившие себе целые состояния на
"черном" рынке,-- все они теперь безудержно целовались, радостно орали,
напивались до чертиков, как будто это они, сами, расправились с ненавистным
Гитлером.
-- Скоты,-- презрительно бросил он Клоду, наблюдая за бьющим через край
торжеством.-- Ах, как мне хочется проучить их всех!
-- Да-а, ты прав,-- протянул Клод.-- Но ничего. У нас тоже будет свой
праздник, только наш с тобой. И личный фейерверк.
После этих слов он вдруг впал в задумчивость, и больше не произнес ни
слова, наблюдая, как скачут от радости, словно козлы, взрослые люди. Сняв
очки, он подергивал себя за мочку уха -- верный признак, что близка вспышка
агрессии. Наметанным взглядом заметил это и Том, давно знавший эту его
привычку, и сейчас твердо решил не совершать ничего безрассудного. Не время
задирать солдат, нарываться на драку, даже с гражданскими,-- это будет
дурной поступок.
Но неожиданно Клод разродился планом, посвященным Дню победы, и Томас с
готовностью согласился с ним: да, действительно, это достойно такого важного
события.
Они поднялись на холм неподалеку от усадьбы Бойлана. Томас нес канистру
с бензином, а Клод -- мешочек с гвоздями, молоток и узел с тряпьем. Они
осторожно пробрались через густой подлесок к похожему на склад заброшенному
строению, стоявшему на голом пригорке приблизительно в пятистах ярдах от
главного особняка. Друзья пришли сюда не по обычной дороге, а по другой,
узкой и грязной, начинавшейся в глубине округи, довольно далеко от
Порт-Филипа, ведущей к задней стороне дома. Проехав через ворота садовника,
они оставили мотоцикл возле небольшой, засыпанной гравием ямы, сразу за
стеной, окружавшей поместье.
Они подошли к строению на пригорке. Разбитые, покрытые толстым слоем
пыли провалы, полуобвалившиеся стены и завалы из кирпичей -- сразу видно:
здесь давно никто не живет. Прогорклый запах гниющих овощей ударил им в нос.
С одной стороны этой покосившейся халупы они увидели несколько длинных,
сухих досок, а ржавую лопату заметили, когда раньше приходили сюда и ползали
на коленях по мокрой земле. Томас взял в руки лопату и начал копать, а Клод,
оторвав две большие доски, стал вколачивать в них гвозди, делая что-то вроде
креста. Они еще раз уточнили все детали своего плана сегодня днем, и поэтому
им не нужно было разговаривать.
Как только крест был сколочен, Клод обильно полил доски бензином. Потом
вместе, подняв крест, поставили его в вырытую Томом яму. Привалив земли к
основанию, они старательно утоптали ее ногами и лопатой, чтобы крест не
упал. Клод облил бензином тряпье. Теперь все готово. До них донеслось
глухое, гудящее эхо от выстрела пушки на лужайке возле школы, и высоко в
небо впились в ночное небо яркие, рассыпающиеся снопами сверкающих брызг
ракеты.
Томас действовал спокойно, нарочито медленно. По его твердому
убеждению, важно было не то, что они сейчас делали, важно другое. Он
по-своему показывал кукиш всем этим взрослым притворщикам, веселившимся там,
внизу под холмом. И особое удовольствие ему доставляло то, что он это делал
на территории, принадлежащей Бойлану, собственности этого мудака с маленьким
членом. Пусть они хоть над чем-то задумаются в перерывах между слюнявыми
поцелуями и пьяным исполнением американского гимна "Усеянное звездами
знамя"1. Клод, однако, кажется, уже выдохся. Он тяжело дышал, хватал
открытым ртом воздух, словно никак не мог протолкнуть его к легким, изо рта
у него, пузырясь, текли слюни, и он постоянно вытирал свои очки носовым
платком, так как стекла запотевали и он ничего перед собой не видел.
Клод считал, что их акт имеет огромное значение, ведь его дядя был
священником, а отец заставлял ходить каждое воскресенье в церковь слушать
мессу и к тому же ежедневно читал ему нотации по поводу смертных грехов,
чтобы он держался подальше от этих распутных женщин-протестанток и всегда
оставался чистым и праведным в глазах Иисуcа.
Клод чиркнул спичкой и, наклонившись, поднес трепещущий язычок пламени
к пропитанному бензином тряпью, разложенному вокруг креста. Тряпки тут же
вспыхнули, и неожиданно огонь перекинулся на его рукав. Заорав, Клод
бросился со всех ног прочь. Словно слепой, он бежал наугад и орал благим
матом. Томас побежал за ним, крича ему, чтобы тот остановился, но Клод,
словно обезумев, все бежал не останавливаясь. Догнав его, Томас бросился на
него и повалил на землю.
Все было кончено через несколько мгновений. Огонь погас, Клод лежал на
спине, держа себя за обожженную руку, и стонал. Он хныкал и не мог
произнести ни одного вразумительного слова.
Томас поднялся и посмотрел на своего друга. В свете полыхающего креста
ясно была видна каждая выступившая у него на лбу капелька пота. Нужно
убираться отсюда как можно скорее. В любую минуту сюда могли прибежать люди.
-- Вставай! -- приказал Том. Но Клод не шевелился.
-- Вставай, ты, глупец, сукин сын! -- Томас тряс его за плечо. Но он
лишь перекатывался с боку на бок, бессмысленными глазами глядя на Тома.
Его лицо, казалось, окаменело от страха. Выбора не было. Томас,
наклонившись, схватил его, поднял на плечи и побежал со своей тяжелой ношей
вниз по пригорку к воротам садовника, продираясь через густой подлесок,
стараясь не слышать скорбных завываний Клода: "О, Иисус, о, Иисус Христос,
о, славная Дева Мария, мать наша!"
Томас, спотыкаясь бежал вниз по холму. Вдруг он почувствовал какой-то
странный запах, приторно-сладкий. Это же запах паленого мяса, вдруг с ужасом
осознал он.
А пушечка на школьном дворе все палила и палила.
Аксель Джордах медленно выгребал на середину реки, чувствуя, как его
сносит мощное течение. Сегодня он взялся за весла не ради тренировки. Он
пришел на реку, чтобы побыть одному, подальше от людей. Сегодня он решил,
что возьмет ночной выходной, первый с двадцать четвертого года. Пусть его
клиенты завтра пожуют хлеб фабричной выпечки. В конце концов, германская
армия впервые за двадцать семь лет понесла поражение.
На реке было холодно, но ему было тепло в толстом вязаном
свитере-"водолазке", который он сохранил еще с той поры, когда работал
матросом на прогулочных пароходах на Великих озерах. К тому же у него была
бутылка для согрева, чтобы его не так пробирал холодный воздух и чтобы
выпить за здоровье тех идиотов, которые снова привели Германию к гибели.
Джордах, нужно сказать, никогда не был патриотом. Наоборот, он питал
сильнейшую ненависть к стране, где родился. Из-за нее он охромел, охромел до
конца жизни, из-за нее он так и не завершил своего образования, из-за нее он
отправился в добровольную ссылку, из-за нее он теперь с величайшим
презрением относился к любой политике, к любым политиканам, ко всем
генералам, священникам, министрам, президентам, королям, диктаторам, ко всем
на свете завоеваниям и поражениям, ко всем кандидатам, ко всем партиям. Он
был очень доволен, что Германия проиграла войну, но при этом не испытывал и
никакой радости от того, что Америка ее выиграла. Оставалось только
надеяться, что он проживет еще двадцать семь лет, чтобы увидеть собственными
глазами, как Германия проиграет очередную войну.
Аксель вспоминал отца, этого маленького, богобоязненного тиранчика,
простого клерка в фабричной конторе, которому нравилось маршировать,
распевать бравурные песни, с букетиком цветов, торчащих из ствола его
ружья,-- этакая счастливая овечка для заклания. Его убили в сражении под
Танненбергом, и он, умирая, вероятно, был горд, что оставляет на этой земле
двух своих сыновей, которые будут, как и он, драться за свой "фатерланд" и
за свою жену, которая оставалась вдовой всего меньше года. Потом, проявив
свою женскую мудрость, она вышла замуж за адвоката, который всю войну
совершал сделки по имуществу в своей конторе за Александерплац в Берлине.
"Deutschland, Deutschland, uber alles"1,-- насмешливо затянул Джордах,
бросая весла. Пусть воды Гудзона сами несут его вперед. Он поднес бутылку с
бурбоном к губам. Он пил за свою юношескую ненависть, которую вызывала в нем
Германия уже тогда, когда калека демобилизовался, среди многих других калек,
ненависть, которая погнала его через океан. Америка -- такое же посмешище,
но, по крайней мере, он жив, живы его сыновья, и дом его стоит на своем
месте, не разрушенный.
До него донесся гул маленькой стреляющей пушки на школьном дворе, а в
темной воде отражались отблески взмывших в небо ракет. Какие они все дураки,
подумал Джордах. Чему радуются, что празднуют? Ведь через пять лет они будут
продавать яблоки на углу улицы, разрывать друг друга на куски, стоя в
длиннющих очередях перед фабриками, чтобы перехватить друг у дружки
освободившуюся вакансию. Если бы у них еще были мозги, то они все сейчас
торчали бы в церквах и возносили бы молитвы, чтобы япошки продержались на
этой войне еще лет десять.
Вдруг он увидел, как на холме вспыхнул костер. Небольшое яркое пламя,
которое вскоре приобрело определенную конфигурацию на фоне темного неба.
Горел большой крест. Он засмеялся. Бизнес как всегда. Забудьте о победе.
Смерть католикам, неграм, евреям, и никогда не забывайте об этом лозунге.
Танцуйте же сегодня, ладно, но завтра должны полыхать костры инквизиции.
Америка остается Америкой. Мы здесь, мы никуда не ушли, и мы говорим вам,
каков реальный счет игры. Джордах хлебнул еще из бутылки, наслаждаясь этой
прекрасной картиной -- горящий высоко над городом крест, заранее предвкушая
сладкоречивые ламентации, которые завтра утром появятся в двух городских
газетах по поводу оскорбления, нанесенного памяти храбрым солдатам всех рас
и всех верований, которые отдали свою жизнь, защищая те высокие идеалы, на
которых основана Америка. Ну а воскресные проповеди в церквах! Какое
удовольствие заглянуть в одну-две церквушки, чтобы послушать стенания этих
подонков святош!
Если мне когда-нибудь повезет и я встречусь с теми, кто воздвиг там, на
холме, этот горящий крест, я искренне пожму им руки.
Джордах все смотрел не отрываясь на полыхающий огненный крест.
Вероятно, там поблизости находилось большое ветхое строение, потому что
через несколько секунд от большого пожара на холме осветилось полнеба.
Вскоре послышался колокольный трезвон пожарных машин, несущихся по
городским улицам к холму.
Неплохая выдалась ночь, подумал Джордах.
Сделав последний глоток из бутылки, он лениво погреб назад, к берегу.
Рудольф стоял на школьном крыльце и ждал, когда ребята, суетившиеся
возле пушечки, произведут очередной выстрел. На лужайке перед школой
собрались сотни мальчиков и девочек. Они громко кричали, пели, целовались.
Если исключить поцелуи, то все очень похоже на субботний вечер, когда их
команда выиграла матч у сильной приезжей команды.
Пушечка выстрелила. Все радостно завопили. Рудольф, поднеся мундштук
трубы к губам, начал играть "Америку"1. Вначале толпа вдруг замолкла и
лилась только одна торжественная мелодия над головами. Потом кто-то запел, и
сразу же к нему присоединился звонкий многоголосый хор:
Америка, Америка,
Благословенный край,
Где друг и брат,
Здесь настоящий рай...
Когда песня закончилась, повсюду раздались радостные, взволнованные
голоса. Он заиграл другую мелодию: "Звездно-полосатый флаг навек". Он не мог
спокойно стоять при исполнении этого возвышенного гимна и пошел, играя, по
лужайке. Все пристраивались за ним сзади, и очень скоро он уже шел впереди
целого парада мальчиков и девочек. Вначале все они маршировали по зеленой
лужайке, потом вышли на улицу и там продолжили свой марш под его ритмические
трубные звуки. Орудийная прислуга потащила за собой свою пушечку, и теперь
катили ее в голове торжественной процессии, сразу за ним. И на каждом углу
пушка останавливалась и палила, и все снова радостно кричали, и взрослые и
дети, а все прохожие им аплодировали, и размахивали флагами, и
присоединялись к шествию.
Рудольф шел большими шагами впереди своей армии, как военачальник, и
играл все новые и новые мелодии: "Когда наступает артиллерия", "Колумбия,
жемчужина океана", школьный гимн, "Вперед, христианские воины", а парад
прокладывал свой торжествующий путь по улицам города. Он довел их до
Вандерхоф-стрит, остановился перед своей пекарней и исполнил для матери
"Когда ирландские глазки смеются". Мать открыла окно на втором этаже,
помахала ему рукой, и он видел, как она промокает платочком льющиеся из глаз
слезы. Он приказал орудийной прислуге выстрелить в честь своей матери, и они
по его приказу пальнули, а все мальчишки и девчонки просто взревели от
восторга, и мать расплакалась теперь в открытую. Правда, неплохо было бы ей
причесаться как следует, прежде чем появиться в окне. И почему она никогда
не расстается с этой сигаретой, вечно торчащей у нее в зубах? Очень плохо.
Портит всю картину.
В подвале не было света. Рудольф знал, что сегодня ночью отец не
работает. Очень хорошо. Он не знал бы, что для него сыграть. Трудно сделать
правильный выбор, найти такую песню, которая вполне могла бы устроить
ветерана германской армии в такую особую, радостную для всех ночь.
Ему хотелось пойти к госпиталю и там сыграть серенаду для сестры и
раненых, но слишком далеко. Помахав на прощание матери, он повел свой парад
дальше к центру города, играя на трубе "Була-Була", популярную песенку
йельских студентов. Может, на следующий год, после окончания школы, он
поедет поступать в Йель. Сегодня все места доступны, абсолютно все.
же она так знаменита.-- Может, снимешь пальто, детка?
-- А разве нужно?
-- Поступай как знаешь,-- пожал он плечами.
Гретхен решила не снимать пальто, хотя в комнате было тепло. Она
подошла к кровати, села на краешек, стала ждать, что же произойдет дальше.
Бойлан, сев на стул и забросив ногу на ногу, зажег спичку. Он внимательно
оглядывал ее, чуть улыбаясь, по-видимому, ситуация его забавляла, доставляла
большое удовольствие.
-- Это -- бордель,-- сообщил он ей деловым тоном.-- Говорю на всякий
случай, если ты еще до сих пор не догадалась. Тебе приходилось прежде бывать
в таком заведении, детка?
Гретхен понимала, что он ее поддразнивает. Но она промолчала. Теперь
она боялась говорить, не доверяла самой себе.
-- Нет, не думаю,-- ответил он за нее.-- Но любая девушка, любая леди
просто обязана хотя бы раз в жизни посетить публичный дом, посмотреть, чем
занимаются конкурентки.
Раздался стук в дверь. Бойлан подошел, открыл. На пороге стояла хрупкая
пожилая горничная в белом фартуке, в коротком черном платье, с подносом в
руках. На нем -- ведерко со льдом, из него торчало горлышко бутылки
шампанского. Два бокала. Горничная поставила бокалы на стол рядом с букетом
желтых тюльпанов. На ее бесстрастном лице не было абсолютно никакого
выражения. Она начала открывать бутылку. На ногах у нее шлепанцы, отметила
Гретхен.
Горничная долго боролась с пробкой, ее лицо покраснело от натуги, прядь
седых волос упала на лоб. Она сейчас была похожа на одну из медленно
передвигающихся пожилых женщин, с варикозом вен, которых всегда можно
увидеть перед началом рабочего дня в церкви, на ранней мессе.
-- Ладно, оставьте,-- сказал Бойлан.-- Я сам открою.-- Он взял из ее
рук бутылку.
-- Простите, сэр,-- виновато сказала горничная. Она не справилась со
своими обязанностями и теперь, растерянная, беспомощно стояла перед ними,
свидетелями ее провала.
Но и Бойлану не удалось вытащить пробку. Он, крепко зажав бутылку между
ногами, давил, толкал эту проклятую пробку, напрасно -- ничего не выходило.
Он вспотел и покраснел как рак, а горничная с виноватым видом стояла рядом и
следила за его тщетными усилиями. Какие у него тонкие, нежные руки -- они
пригодны только для легкой работы.
Гретхен надоело наблюдать за его действиями. Она встала с кровати,
взяла у Бойлана из рук бутылку.
-- Я сама открою! -- заявила она.
-- Ты что, открываешь бутылки шампанского у себя в офисе на кирпичном
заводе?
Гретхен не обратила внимания на его иронию. Крепко сжав краешек пробки
своими ловкими сильными пальцами, она изо всех сил принялась вращать и
крутить. Пробка выскользнула из ее рук и, хлопнув, вылетела из бутылки и
ударилась в потолок. Шампанское, пузырясь, пролилось ей на руки. Она
передала бутылку Бойлану. Еще одно очко в ее пользу. Нужно отметить там в ее
протоколе, в голове. Тедди засмеялся.
-- Рабочий класс демонстрирует, на что способен,-- весело сказал он и
разлил вино по бокалам. Горничная подала Гретхен полотенце, чтобы она
вытерла руки, потом тихо вышла из комнаты в своих шлепанцах, беззвучно
вливаясь в это беззвучное мышиное движение в коридорах.
Они пили шампанское. На бутылочной этикетке -- красная диагональная
линия. Бойлан одобрительно кивнул.
-- У Нелли всегда подают все самое лучшее, можно не сомневаться. Если
она узнает, что я назвал ее заведение борделем, то наверняка обидится. Она
считает, что у нее салон, где она может на практике проявить свое
безграничное гостеприимство, чтобы доставить удовольствие многим своим
друзьям-мужчинам. Не думай, моя лапочка, что все проститутки такие. Придется
сильно разочароваться.-- Он постепенно приходил в себя, успокаивался --
после борьбы с непокорной бутылкой.-- Нелли -- последняя отрыжка более
галантной, более грациозной эпохи, существовавшей задолго до того, как
наступил век посредственного Человека и посредственного Секса и все мы
погрузились в эту пучину посредственности. Если у тебя вдруг появится вкус к
борделям, обратись непременно ко мне, я дам тебе адреса самых лучших, детка.
В противном случае ты рискуешь оказаться в мерзких местах, а для чего нам
они, не правда ли? Тебе нравится шампанское?
-- Вполне приличное,-- сказала Гретхен. Она снова села на краешек
кровати, стараясь не расслабляться.
Неожиданно без всякого предупреждения зеркало осветилось. Кто-то зажег
свет в соседней комнате. Зеркало оказалось витриной, через которую можно
было видеть все, что происходит в соседней комнате, но их оттуда никто не
видел. Комнату освещала лампа, висевшая на потолке, за плотным шелковым
абажуром, чтобы свет не был ярким.
Бойлан посмотрел в зеркало-стекло.
-- Ах! -- воскликнул он.-- Оркестр уже настраивает инструменты.--
Вытащив бутылку шампанского из ведерка со льдом, он подошел к Гретхен, сел
рядом с ней на кровати. Поставил бутылку на пол, у ног. В комнате была
высокая молодая девушка с длинными белокурыми волосами. Красивое лицо,
надутые губки, желчное выражение на нем -- жадное, алчное выражение
испорченного ребенка, подрастающей "звезды". Сбросив с себя розовый с
оборочками пеньюар, она продемонстрировала свою великолепную фигуру,
длинные, превосходные ноги. Она ни разу даже не взглянула на зеркало, хотя
эта процедура была ей, несомненно, хорошо знакома и она знала, что из
соседней комнаты за ней наблюдают зрители. Откинув на край кровати одеяло с
простыней, она с размаху бросилась на нее спиной, и все ее гармоничные, без
всякой аффектации движения, конечно, были давно и тщательно продуманы. Она
лежала, лениво развалившись на постели и, по-видимому, весьма довольная
собой. Наверное, она могла лежать в такой томной позе часами, а то и днями,
и ей, конечно, нравилось что ею, ее дивным телом, любуются зрители по ту
сторону зеркала. Весь спектакль проходил в мертвой тишине. Со стороны
зеркала до них не долетало ни малейшего звука.
-- Может, еще шампанского, детка? -- спросил Бойлан. Он поднял с пола
бутылку.
-- Нет, спасибо.-- Гретхен чувствовала, что ей по-прежнему трудно
говорить.
Дверь отворилась, и в комнату за зеркалом вошел молодой негр.
Ах, какой негодяй! -- с возмущением подумала о Бойлане Гретхен. Какой
больной, мстительный негодяй. Но она не шевельнулась.
Негр что-то сказал лежавшей на кровати девушке. Она лениво в знак
приветствия махнула ему рукой и улыбнулась улыбкой победительницы детского
конкурса красоты. Все, что происходило в комнате за зеркалом, было похоже на
пантомиму, что придавало всему спектаклю определенную отстраненность, и эти
две фигуры за стеклом казались бесплотными, нереальными. Актеры словно
хотели всех убедить, что на их сцене ничего страшного не случится.
На чернокожем -- светло-голубой, элегантный костюм, белая рубашка и
красная бабочка в горошек. На ногах -- легкие коричневые туфли с острыми
носами. Молодое, приятное, подобострастное лицо, улыбчивое, словно в любую
секунду он был готов произнести: "Да, сэр!"
-- У Нелли полно связей в ночных клубах Гарлема,-- пояснил Бойлан. В
эту минуту негр начал раздеваться, прежде аккуратно повесив свой пиджак на
спинку стула.-- Вероятно, он играет на трубе или на каком-то другом
инструменте в этих джаз-бандах,-- продолжал Бойлан,-- и не прочь
подработать, срубить пару сотен баксов за вечер и одновременно позабавить
белых людей. Он -- нам, мы -- ему.-- Бойлан фыркнул, довольный собственной
остротой. Тело у негра было бронзового цвета, блестящая, с отливом, кожа,
широкие мускулистые плечи, конусообразная талия, как у спортсмена в самой
лучшей физической форме. Разве можно сравнить его с фигурой этого сидевшего
рядом с ней на кровати человека? От такого сравнения Гретхен от ярости чуть
не заскрежетала зубами.
Негр прошел через всю комнату к кровати. Девушка широко развела руки,
чтобы принять его. Легко, пружинисто, словно кошка, он опустился на белое
тело девушки. Они поцеловались. Ее руки крепко сжимали его ягодицы. Потом он
оказался на спине, а девушка начала страстно целовать его, сначала в шею,
потом соски, одновременно медленными движениями настоящей профессионалки
рукой энергично ласкала его восстающий пенис. Склонившись над ним, она
языком принялась лизать блестящую, кофейного цвета кожу негра на его плоском
животе с проступившими на нем напрягшимися мышцами, и от щекочущего
прикосновения к нему ее густых белокурых волос тело негра вздрагивало, как в
конвульсиях.
Гретхен жадно наблюдала за парой. Они были прекрасны. Это представление
казалось ей великолепным, оно вселяло в нее какую-то надежду, что-то обещало
ей, но что, этого она не могла пока понять и выразить словами. Но ей мешал
наслаждаться этим зрелищем сидевший рядом Бойлан. Как все же несправедливо,
как грязно, отвратительно несправедливо! Потрясающие, совершенные формы --
два человеческих тела покупаются на час, как лошади из конюшни, чтобы
доставить удовольствие таким богачам, как Бойлан, чтобы еще больше утончить
его развращенность или удовлетворить каприз, а возможно и месть.
Гретхен встала, повернулась к зеркалу-стеклу спиной.
-- Я подожду тебя в машине,-- сказала она.
-- Но ведь все только начинается,-- тихо возразил Бойлан.-- Ты только
посмотри, что она сейчас вытворяет. В конце концов, я привез тебя сюда ради
тебя самой, для твоего же обучения. Ты станешь такой популярной, если...
-- Увидимся в машине,-- отрезала она, выбегая из комнаты. Стремительно,
чуть не кубарем, сбежала с лестницы.
Женщина в белом платье стояла внизу, в холле, у выхода. Она ничего не
сказала, с язвительной улыбкой открывая перед ней дверь.
Гретхен подошла к машине, села на переднее сиденье. Бойлан пришел минут
через пятнадцать. Он шел к ней от двери спокойно, не торопясь. Сев в машину,
он завел мотор.
-- Жаль, что ты не осталась,-- сказал он.-- Они честно заработали свои
двести долларов.
Когда она отпирала дверь, то услыхала, как его машина сделала резкий
разворот. Осторожно поднимаясь по лестнице, стараясь не делать шума, она
вдруг увидела свет из открытой двери спальни родителей, которая была
напротив ее комнаты. Мать, строго выпрямившись, сидела на деревянном стуле,
уставившись тяжелым взглядом в коридор. Гретхен остановилась, посмотрела на
мать. У нее были такие странные глаза, как у помешанной. Но теперь уже
ничего не исправишь. Мать с дочерью долго глядели в упор друг на дружку.
-- Иди спать,-- сказала мать.-- Я позвоню на завод и скажу мистеру
Хатченсу, что ты заболела.
Гретхен вошла в свою комнату, закрыла за собой дверь. Запираться она не
стала. Ни на одной двери в доме замков не было. Подошла к полке и взяла в
руки томик Шекспира. Но восьмисот долларов между вторым и третьим актами
"Как вам это понравится" не оказалось. Деньги, все так же аккуратно
сложенные в конверт, лежали посередине пятого акта "Макбета".
В доме Бойлана не светилось ни одного окна. Жители Порт-Филипа в центре
города праздновали День победы. Томас и Клод видели, как ракеты и фейерверки
освещают ночное небо над рекой, был слышен грохот маленькой пушки, из
которой в обычное время палили каждый раз, когда местные футболисты забивали
соперникам гол на школьных междугородных матчах. Ночь была ясная, теплая. С
вершины холма Порт-Филип казался мерцающим ковром из ярких переливающихся
огней: повсюду в домах, на улицах был зажжен электрический свет.
Утром германская армия капитулировала.
Томас с Клодом бродили по городу вместе с толпами людей. Они видели,
как обнимаются солдаты и матросы, как все выносят из баров и магазинчиков
бутылки с виски. Весь день Томас давал волю своему раздражению. Как все же
противно! -- думал он. Парни, которые всеми силами избегали долгих четыре
года воинского призыва, клерки, напялившие форму, никогда не выезжавшие из
дома дальше сотни миль, торговцы, составившие себе целые состояния на
"черном" рынке,-- все они теперь безудержно целовались, радостно орали,
напивались до чертиков, как будто это они, сами, расправились с ненавистным
Гитлером.
-- Скоты,-- презрительно бросил он Клоду, наблюдая за бьющим через край
торжеством.-- Ах, как мне хочется проучить их всех!
-- Да-а, ты прав,-- протянул Клод.-- Но ничего. У нас тоже будет свой
праздник, только наш с тобой. И личный фейерверк.
После этих слов он вдруг впал в задумчивость, и больше не произнес ни
слова, наблюдая, как скачут от радости, словно козлы, взрослые люди. Сняв
очки, он подергивал себя за мочку уха -- верный признак, что близка вспышка
агрессии. Наметанным взглядом заметил это и Том, давно знавший эту его
привычку, и сейчас твердо решил не совершать ничего безрассудного. Не время
задирать солдат, нарываться на драку, даже с гражданскими,-- это будет
дурной поступок.
Но неожиданно Клод разродился планом, посвященным Дню победы, и Томас с
готовностью согласился с ним: да, действительно, это достойно такого важного
события.
Они поднялись на холм неподалеку от усадьбы Бойлана. Томас нес канистру
с бензином, а Клод -- мешочек с гвоздями, молоток и узел с тряпьем. Они
осторожно пробрались через густой подлесок к похожему на склад заброшенному
строению, стоявшему на голом пригорке приблизительно в пятистах ярдах от
главного особняка. Друзья пришли сюда не по обычной дороге, а по другой,
узкой и грязной, начинавшейся в глубине округи, довольно далеко от
Порт-Филипа, ведущей к задней стороне дома. Проехав через ворота садовника,
они оставили мотоцикл возле небольшой, засыпанной гравием ямы, сразу за
стеной, окружавшей поместье.
Они подошли к строению на пригорке. Разбитые, покрытые толстым слоем
пыли провалы, полуобвалившиеся стены и завалы из кирпичей -- сразу видно:
здесь давно никто не живет. Прогорклый запах гниющих овощей ударил им в нос.
С одной стороны этой покосившейся халупы они увидели несколько длинных,
сухих досок, а ржавую лопату заметили, когда раньше приходили сюда и ползали
на коленях по мокрой земле. Томас взял в руки лопату и начал копать, а Клод,
оторвав две большие доски, стал вколачивать в них гвозди, делая что-то вроде
креста. Они еще раз уточнили все детали своего плана сегодня днем, и поэтому
им не нужно было разговаривать.
Как только крест был сколочен, Клод обильно полил доски бензином. Потом
вместе, подняв крест, поставили его в вырытую Томом яму. Привалив земли к
основанию, они старательно утоптали ее ногами и лопатой, чтобы крест не
упал. Клод облил бензином тряпье. Теперь все готово. До них донеслось
глухое, гудящее эхо от выстрела пушки на лужайке возле школы, и высоко в
небо впились в ночное небо яркие, рассыпающиеся снопами сверкающих брызг
ракеты.
Томас действовал спокойно, нарочито медленно. По его твердому
убеждению, важно было не то, что они сейчас делали, важно другое. Он
по-своему показывал кукиш всем этим взрослым притворщикам, веселившимся там,
внизу под холмом. И особое удовольствие ему доставляло то, что он это делал
на территории, принадлежащей Бойлану, собственности этого мудака с маленьким
членом. Пусть они хоть над чем-то задумаются в перерывах между слюнявыми
поцелуями и пьяным исполнением американского гимна "Усеянное звездами
знамя"1. Клод, однако, кажется, уже выдохся. Он тяжело дышал, хватал
открытым ртом воздух, словно никак не мог протолкнуть его к легким, изо рта
у него, пузырясь, текли слюни, и он постоянно вытирал свои очки носовым
платком, так как стекла запотевали и он ничего перед собой не видел.
Клод считал, что их акт имеет огромное значение, ведь его дядя был
священником, а отец заставлял ходить каждое воскресенье в церковь слушать
мессу и к тому же ежедневно читал ему нотации по поводу смертных грехов,
чтобы он держался подальше от этих распутных женщин-протестанток и всегда
оставался чистым и праведным в глазах Иисуcа.
Клод чиркнул спичкой и, наклонившись, поднес трепещущий язычок пламени
к пропитанному бензином тряпью, разложенному вокруг креста. Тряпки тут же
вспыхнули, и неожиданно огонь перекинулся на его рукав. Заорав, Клод
бросился со всех ног прочь. Словно слепой, он бежал наугад и орал благим
матом. Томас побежал за ним, крича ему, чтобы тот остановился, но Клод,
словно обезумев, все бежал не останавливаясь. Догнав его, Томас бросился на
него и повалил на землю.
Все было кончено через несколько мгновений. Огонь погас, Клод лежал на
спине, держа себя за обожженную руку, и стонал. Он хныкал и не мог
произнести ни одного вразумительного слова.
Томас поднялся и посмотрел на своего друга. В свете полыхающего креста
ясно была видна каждая выступившая у него на лбу капелька пота. Нужно
убираться отсюда как можно скорее. В любую минуту сюда могли прибежать люди.
-- Вставай! -- приказал Том. Но Клод не шевелился.
-- Вставай, ты, глупец, сукин сын! -- Томас тряс его за плечо. Но он
лишь перекатывался с боку на бок, бессмысленными глазами глядя на Тома.
Его лицо, казалось, окаменело от страха. Выбора не было. Томас,
наклонившись, схватил его, поднял на плечи и побежал со своей тяжелой ношей
вниз по пригорку к воротам садовника, продираясь через густой подлесок,
стараясь не слышать скорбных завываний Клода: "О, Иисус, о, Иисус Христос,
о, славная Дева Мария, мать наша!"
Томас, спотыкаясь бежал вниз по холму. Вдруг он почувствовал какой-то
странный запах, приторно-сладкий. Это же запах паленого мяса, вдруг с ужасом
осознал он.
А пушечка на школьном дворе все палила и палила.
Аксель Джордах медленно выгребал на середину реки, чувствуя, как его
сносит мощное течение. Сегодня он взялся за весла не ради тренировки. Он
пришел на реку, чтобы побыть одному, подальше от людей. Сегодня он решил,
что возьмет ночной выходной, первый с двадцать четвертого года. Пусть его
клиенты завтра пожуют хлеб фабричной выпечки. В конце концов, германская
армия впервые за двадцать семь лет понесла поражение.
На реке было холодно, но ему было тепло в толстом вязаном
свитере-"водолазке", который он сохранил еще с той поры, когда работал
матросом на прогулочных пароходах на Великих озерах. К тому же у него была
бутылка для согрева, чтобы его не так пробирал холодный воздух и чтобы
выпить за здоровье тех идиотов, которые снова привели Германию к гибели.
Джордах, нужно сказать, никогда не был патриотом. Наоборот, он питал
сильнейшую ненависть к стране, где родился. Из-за нее он охромел, охромел до
конца жизни, из-за нее он так и не завершил своего образования, из-за нее он
отправился в добровольную ссылку, из-за нее он теперь с величайшим
презрением относился к любой политике, к любым политиканам, ко всем
генералам, священникам, министрам, президентам, королям, диктаторам, ко всем
на свете завоеваниям и поражениям, ко всем кандидатам, ко всем партиям. Он
был очень доволен, что Германия проиграла войну, но при этом не испытывал и
никакой радости от того, что Америка ее выиграла. Оставалось только
надеяться, что он проживет еще двадцать семь лет, чтобы увидеть собственными
глазами, как Германия проиграет очередную войну.
Аксель вспоминал отца, этого маленького, богобоязненного тиранчика,
простого клерка в фабричной конторе, которому нравилось маршировать,
распевать бравурные песни, с букетиком цветов, торчащих из ствола его
ружья,-- этакая счастливая овечка для заклания. Его убили в сражении под
Танненбергом, и он, умирая, вероятно, был горд, что оставляет на этой земле
двух своих сыновей, которые будут, как и он, драться за свой "фатерланд" и
за свою жену, которая оставалась вдовой всего меньше года. Потом, проявив
свою женскую мудрость, она вышла замуж за адвоката, который всю войну
совершал сделки по имуществу в своей конторе за Александерплац в Берлине.
"Deutschland, Deutschland, uber alles"1,-- насмешливо затянул Джордах,
бросая весла. Пусть воды Гудзона сами несут его вперед. Он поднес бутылку с
бурбоном к губам. Он пил за свою юношескую ненависть, которую вызывала в нем
Германия уже тогда, когда калека демобилизовался, среди многих других калек,
ненависть, которая погнала его через океан. Америка -- такое же посмешище,
но, по крайней мере, он жив, живы его сыновья, и дом его стоит на своем
месте, не разрушенный.
До него донесся гул маленькой стреляющей пушки на школьном дворе, а в
темной воде отражались отблески взмывших в небо ракет. Какие они все дураки,
подумал Джордах. Чему радуются, что празднуют? Ведь через пять лет они будут
продавать яблоки на углу улицы, разрывать друг друга на куски, стоя в
длиннющих очередях перед фабриками, чтобы перехватить друг у дружки
освободившуюся вакансию. Если бы у них еще были мозги, то они все сейчас
торчали бы в церквах и возносили бы молитвы, чтобы япошки продержались на
этой войне еще лет десять.
Вдруг он увидел, как на холме вспыхнул костер. Небольшое яркое пламя,
которое вскоре приобрело определенную конфигурацию на фоне темного неба.
Горел большой крест. Он засмеялся. Бизнес как всегда. Забудьте о победе.
Смерть католикам, неграм, евреям, и никогда не забывайте об этом лозунге.
Танцуйте же сегодня, ладно, но завтра должны полыхать костры инквизиции.
Америка остается Америкой. Мы здесь, мы никуда не ушли, и мы говорим вам,
каков реальный счет игры. Джордах хлебнул еще из бутылки, наслаждаясь этой
прекрасной картиной -- горящий высоко над городом крест, заранее предвкушая
сладкоречивые ламентации, которые завтра утром появятся в двух городских
газетах по поводу оскорбления, нанесенного памяти храбрым солдатам всех рас
и всех верований, которые отдали свою жизнь, защищая те высокие идеалы, на
которых основана Америка. Ну а воскресные проповеди в церквах! Какое
удовольствие заглянуть в одну-две церквушки, чтобы послушать стенания этих
подонков святош!
Если мне когда-нибудь повезет и я встречусь с теми, кто воздвиг там, на
холме, этот горящий крест, я искренне пожму им руки.
Джордах все смотрел не отрываясь на полыхающий огненный крест.
Вероятно, там поблизости находилось большое ветхое строение, потому что
через несколько секунд от большого пожара на холме осветилось полнеба.
Вскоре послышался колокольный трезвон пожарных машин, несущихся по
городским улицам к холму.
Неплохая выдалась ночь, подумал Джордах.
Сделав последний глоток из бутылки, он лениво погреб назад, к берегу.
Рудольф стоял на школьном крыльце и ждал, когда ребята, суетившиеся
возле пушечки, произведут очередной выстрел. На лужайке перед школой
собрались сотни мальчиков и девочек. Они громко кричали, пели, целовались.
Если исключить поцелуи, то все очень похоже на субботний вечер, когда их
команда выиграла матч у сильной приезжей команды.
Пушечка выстрелила. Все радостно завопили. Рудольф, поднеся мундштук
трубы к губам, начал играть "Америку"1. Вначале толпа вдруг замолкла и
лилась только одна торжественная мелодия над головами. Потом кто-то запел, и
сразу же к нему присоединился звонкий многоголосый хор:
Америка, Америка,
Благословенный край,
Где друг и брат,
Здесь настоящий рай...
Когда песня закончилась, повсюду раздались радостные, взволнованные
голоса. Он заиграл другую мелодию: "Звездно-полосатый флаг навек". Он не мог
спокойно стоять при исполнении этого возвышенного гимна и пошел, играя, по
лужайке. Все пристраивались за ним сзади, и очень скоро он уже шел впереди
целого парада мальчиков и девочек. Вначале все они маршировали по зеленой
лужайке, потом вышли на улицу и там продолжили свой марш под его ритмические
трубные звуки. Орудийная прислуга потащила за собой свою пушечку, и теперь
катили ее в голове торжественной процессии, сразу за ним. И на каждом углу
пушка останавливалась и палила, и все снова радостно кричали, и взрослые и
дети, а все прохожие им аплодировали, и размахивали флагами, и
присоединялись к шествию.
Рудольф шел большими шагами впереди своей армии, как военачальник, и
играл все новые и новые мелодии: "Когда наступает артиллерия", "Колумбия,
жемчужина океана", школьный гимн, "Вперед, христианские воины", а парад
прокладывал свой торжествующий путь по улицам города. Он довел их до
Вандерхоф-стрит, остановился перед своей пекарней и исполнил для матери
"Когда ирландские глазки смеются". Мать открыла окно на втором этаже,
помахала ему рукой, и он видел, как она промокает платочком льющиеся из глаз
слезы. Он приказал орудийной прислуге выстрелить в честь своей матери, и они
по его приказу пальнули, а все мальчишки и девчонки просто взревели от
восторга, и мать расплакалась теперь в открытую. Правда, неплохо было бы ей
причесаться как следует, прежде чем появиться в окне. И почему она никогда
не расстается с этой сигаретой, вечно торчащей у нее в зубах? Очень плохо.
Портит всю картину.
В подвале не было света. Рудольф знал, что сегодня ночью отец не
работает. Очень хорошо. Он не знал бы, что для него сыграть. Трудно сделать
правильный выбор, найти такую песню, которая вполне могла бы устроить
ветерана германской армии в такую особую, радостную для всех ночь.
Ему хотелось пойти к госпиталю и там сыграть серенаду для сестры и
раненых, но слишком далеко. Помахав на прощание матери, он повел свой парад
дальше к центру города, играя на трубе "Була-Була", популярную песенку
йельских студентов. Может, на следующий год, после окончания школы, он
поедет поступать в Йель. Сегодня все места доступны, абсолютно все.