Страница:
поднял голову и увидел Томаса. Они уставились друг на друга. Теперь уже
поздно отступать! Томас, подбежав к нему, схватил его за запястье. Синклер
тяжело дышал, словно только что преодолел длинную дистанцию.
-- Советую положить бумажник на место, сэр,-- прошептал Томас.
-- Хорошо,-- безропотно согласился Синклер.-- Положу,-- тоже прошептал
он в ответ.
Но Томас не выпускал его руку. Он лихорадочно думал. Если он выдаст
Синклера, то его под любым предлогом наверняка прогонят с работы. Всем этим
джентльменам будет не по себе, так как им ежедневно придется сталкиваться с
незаметным служащим, который осмелился опозорить одного из их клана. Если же
на него не донести... Томас тянул время.
-- Знаете, ли, сэр, ведь в кражах подозревают меня.
-- Простите.
Томас чувствовал, как он дрожит всем телом. Синклер не предпринимал
никаких попыток вырваться из его жесткой хватки.
-- Вам придется выполнить три вещи,-- сказал Том.-- Во-первых, положить
бумажник на место. Во-вторых, пообещать мне, что больше никогда не станете
этим заниматься...
-- Обещаю тебе, Том, я тебе так благодарен...
-- В-третьих, вы мне докажете, насколько вы мне благодарны, мистер
Синклер,-- продолжал Томас.-- Вы немедленно выпишите на мое имя долговую
расписку на пять тысяч долларов и выплатите всю сумму наличными в
трехдневный срок.
-- Да ты с ума сошел! -- воскликнул Синклер. Крупные капли пота
выступили у него на лбу.
-- Хорошо,-- спокойно сказал Томас.-- Тогда я сейчас закричу.
-- Не закричишь, могу поспорить.
-- Встречаемся во вторник в баре отеля "Турейн", вечером, в одиннадцать
часов. Чтобы деньги были с собой.
-- Ладно, буду,-- сказал Синклер так тихо, что Томас едва его услышал.
Он выпустил руку. Синклер неуклюже засовывал бумажник обратно в карман.
Томас следил за его движениями. Потом вытащил из кармана маленькую записную
книжку, в которой записывал все свои мелкие расходы, связанные с поручениями
его друзей и членов клуба, раскрыл ее на чистой странице и протянул Синклеру
карандаш.
Синклер смотрел на книжку, поднесенную к самому его носу. Если сейчас
он сумеет взять себя в руки и совладать со своими нервами, то просто уйдет,
а если Томас расскажет о том, что видел, он, посмеявшись, отмахнется. Но все
равно смеется хорошо тот, кто смеется последним. Но нервы Синклера сдали. Он
взял из рук Томаса книжку и что-то нацарапал на чистой страничке. Томас,
глянув на написанное, засунул книжку в карман, забрал у Синклера свой
карандаш. Закрыв поплотнее дверцу ящика, он пошел наверх смотреть игру.
Минут через пятнадцать на корте появился Синклер и выиграл у своего
противника все геймы подряд.
В раздевалке Томас любезно поздравил его с победой.
Он пришел в бар отеля "Турейн" без пяти одиннадцать. Все как
полагается: в костюме, белой рубашке с накладным воротничком, в галстуке.
Сегодня ему хотелось побыть немного джентльменом. В баре было темно, и он
был заполнен посетителями лишь на треть. Томас чинно сел за стол в углу,
откуда хорошо просматривалась входная дверь. Подошел официант. Томас заказал
бутылку "Бадвайзера". "Пять тысяч долларов, пять тысяч долларов" -- эта
мысль сверлила ему мозг. Они забрали такую сумму у его отца, теперь он
отнимет такую же у них. Интересно, пошел ли Синклер за деньгами к отцу,
объяснил ли, для чего ему потребовалась такая крупная сумма? Скорее всего --
нет. Вероятно, у самого Синклера-младшего свой счет в банке, он может снять
со счета пять тысяч долларов за какие-то десять минут. Томас лично ничего
против Синклера не имел. Приятный, воспитанный молодой парень, с милыми,
дружелюбными глазами, мягким голосом, изысканными манерами. Иногда он давал
ему полезные советы, как делать укороченный удар в теннисе. Если в клубе
узнают, что он клептоман, то все,-- его карьере конец! Такова в этой стране
система.
Томас потягивал пиво, не спуская глаз с двери. Три минуты двенадцатого.
Дверь отворилась. В бар вошел Синклер. Он вглядывался в темную глубину
салона. Томас встал, чтобы тот его заметил. Синклер подошел к его столику.
-- Добрый вечер, сэр! -- вежливо поздоровался Том.-- Что будете пить?
-- осведомился Томас у него, когда подошел официант за заказом.
-- Виски с содовой,-- ответил Синклер со своим вежливым гарвардским
выговором.
-- Еще один "Бад", пожалуйста,-- заказал Том.
Они несколько минут сидели молча, рядышком, на одной банкетке. Синклер
барабанил пальцами по крышке стола, внимательно оглядывая зал.
-- Ты часто приходишь сюда? -- спросил он.
-- Время от времени.
-- Здесь бывают члены нашего клуба. Ты видел кого-нибудь?
-- Нет, не приходилось.
Подошел официант, поставил перед ними выпивку. Синклер жадно глотнул из
своего стакана.
-- Хочу сообщить для твоего сведения,-- сказал он.-- Я ворую деньги не
потому, что в них нуждаюсь.
-- Знаю.
-- Я болен. Я -- больной человек,-- признался Синклер.-- Это --
болезнь. Мне надо к психиатру.
-- Очень правильное решение,-- поддержал его Том.
-- И ты со спокойной совестью требуешь от меня деньги, зная, что перед
тобой больной человек?
-- Да, сэр,-- ответил Томас.-- Да, смею вас заверить.
-- Выходит, что ты крутой сученыш, так?
-- Думаю, вы правы, сэр.
Синклер, распахнув пальто, полез во внутренний карман, извлек оттуда
длинный, толстый пакет, положил его на банкетку между ним и Томасом.
-- Вот деньги. Не трудись пересчитывать, не нужно.
-- Уверен, что вся сумма здесь целиком,-- спокойно ответил Томас. Он
сунул конверт в боковой карман.
-- Так я жду,-- сказал Синклер.
Томас вытащил расписку, положил ее на столик. Синклер, бросив на нее
короткий взгляд, разорвал ее, отправив маленькие клочки в пепельницу. Потом
встал.
-- Спасибо за выпивку.-- Он пошел мимо стойки бара к двери -- красивый
молодой человек, образец тонкого воспитания, элегантной светскости, хорошего
образования. Ясно, что удача зациклилась на нем.
Томас, глядя ему вслед, допил пиво. Заплатив за выпивку, вышел в холл и
заказал номер на одну ночь. Там, наверху, заперев дверь на ключ и опустив
ставни, он пересчитал деньги. Вся сумма в стодолларовых банкнотах, все
новенькие. А если они меченые? -- мелькнула у него в голове тревожная мысль.
Трудно сказать.
Он проспал всю ночь один, как король, в двуспальной широкой кровати, а
утром позвонил в клуб и сказал Доминику, что ему нужно срочно уехать в
Нью-Йорк по семейным делам. Вернется не раньше понедельника, и то вечером.
За все время работы в клубе он не брал ни одного выходного, так что Доминик
не стал возражать. Но отпустил его только до понедельника.
Моросил нудный дождь, когда поезд медленно вползал под своды вокзала, и
эта печальная серая изморось совсем не красила Порт-Филип. Томас, выйдя из
вокзала, пришел к выводу: нет, здесь ничего не изменилось. Он не захватил с
собой пальто, и пришлось поднять воротник пиджака, чтобы мелкие капли не
проникали за ворот.
Вокзальная площадь тоже ничуть не изменилась. Правда, "Порт-Филипский
дом" отремонтировали, а большой радиотелевизионный магазин в новом,
сложенном из желтого кирпича высотном здании рекламировал распродажу
переносных радиоприемников. От реки до него доносился знакомый запах. Том
запомнил его на всю жизнь.
Он, конечно, мог взять такси, но после года отсутствия решил все же
пройтись пешком. Улицы родного города должны как-то подготовить его, но вот
к чему, он не знал, не был до конца уверен.
Томас миновал автобусную станцию. Вспомнил свою последнюю поездку с
Рудольфом. "От тебя несет, как от дикого животного".
Прошел мимо универсального магазина Бернстайна, места встреч сестры с
Теодором Бойланом. Он вспоминал. "Голый мужчина в гостиной". "Пылающий на
холме крест". Счастливые воспоминания детства. А вот и их школа.
Возвратившийся с войны пожелтевший от малярии солдат, меч самурая, его
рассказ о том, как он отрубил голову япошке, как хлестала потоком кровь из
отрубленной головы.
Вот церковь Святого Ансельма, где проповедует дядя Клода Тинкера. "По
Божьему соизволению его не заметили".
Он свернул на Вандерхоф-стрит. Дождь усилился. Он потрогал на груди
выпирающий комок -- конверт с деньгами. Их улица изменилась. Появилось
какое-то квадратное, похожее на тюрьму здание, в котором разместилась,
по-видимому, фабрика. Некоторые старые магазинчики обнесены дощатыми
заборами, а на витринах других он читал совсем незнакомые ему имена
владельцев.
Он шел, опустив глаза, чтобы в них не попадала дождевая вода, и когда
наконец вскинул голову, то от удивления замер. Что за чепуха! Он был
ошарашен. На том месте, где когда-то была их пекарня, их дом, в котором он
родился, теперь возвышался громадный супермаркет с тремя этажами квартир над
ним. Он читал вывески на витринах: "Деликатесы на сегодня", "Ребрышки для
жаркого", "Бараньи лопатки". Большие двери магазина то и дело открывались и
закрывались, и из них то выходили, то входили в них женщины с сумками для
покупок.
Томас стоял на тротуаре, зорко вглядываясь через витрины внутрь.
Девушки-кассиры отсчитывают сдачу. Ни одну из них он не знал. Может, войти?
Какой смысл? Ведь он здесь не для того, чтобы купить "ребрышки для жаркого",
или "бараньи лопатки".
В полной растерянности он шел вниз по улице. Стоящий по соседству гараж
перестроен, на нем -- новое имя владельца. Ни одного знакомого лица вокруг.
Но на углу он увидел старый магазинчик Джардино "Овощи и фрукты". Он стоял
на том же месте, как и много лет назад. Он вошел и терпеливо ждал, когда
какая-то старуха закончит спор с миссис Джардино по поводу стручковых бобов.
Когда сердитая старуха наконец ушла, миссис Джардино повернулась к
нему. Маленькая, бесформенная женщина с острым, как клюв, носом, с
бородавкой на верхней губе, из которой торчали два жестких, длинных, черных
волоска.
-- Слушаю вас,-- сказала миссис Джардино.-- Что вам угодно?
-- Миссис Джардино,-- начал Том, отворачивая воротник, чтобы выглядеть
более респектабельно,-- вы, вероятно, меня уже не помните, но я когда-то
был... ну... вашим соседом, что ли. У нас была своя пекарня. Джордах, не
помните?
Миссис Джардино уставилась на него своими близорукими глазами.
-- Вы который из них?
-- Самый младший.
-- Ах, да. Маленький гангстер.
Том хотел улыбнуться, чтобы тем самым отдать должное миссис Джардино за
ее грубоватый юмор. Она не улыбнулась в ответ.
-- Ну, что вам нужно?
-- Меня здесь довольно долго не было...
-- Разве ваши родные вам ничего не сообщали? -- спросила миссис
Джардино, поворачивая яблоки на прилавке так, чтобы сразу не бросались в
глаза покупателю их ржавые "бочки".
-- Видите ли, я долго не получал от них никаких известий,-- сказал
Том.-- Не знаете ли вы, где они сейчас?
-- Откуда мне знать, где ваши родные. Они никогда не снисходили до
разговоров с "грязными итальяшками".-- Повернувшись к нему своей широкой
квадратной спиной, она стала перебирать пучки сельдерея.
-- Все равно, спасибо вам,-- сказал Том, поворачиваясь к выходу.
-- Минутку,-- остановила его миссис Джардино.-- Когда вы уезжали, ваш
отец был еще жив? Так?
-- Да, жив,-- ответил Том, чувствуя недоброе.
-- Ну так вот, он умер,-- сообщила она. В голосе ее чувствовалось
удовлетворение.-- Утонул в реке. После его смерти ваша мать куда-то
переехала, ваш дом снесли, а теперь...-- с горечью продолжала она,-- на этом
месте построили этот проклятый супермаркет, который взял нас за горло.
В лавку вошел покупатель, и миссис Джардино стала взвешивать ему
картошку. Томас вышел на улицу.
Он в нерешительности постоял перед супермаркетом, но его внушительный
вид не наводил его ни на какую полезную мысль. Может, пойти к реке? --
подумал он. Но что она ему скажет? Он пошел назад, к вокзалу. Проходя мимо
банка, он вошел и, заплатив за аренду своей личной ячейки, положил в
маленький сейф сорок девять сотен из пяти тысяч долларов. Можно оставить на
хранение деньги и здесь, подумал он. Чем Порт-Филип хуже? Может, выбросить
эти деньги в реку, в которой утонул отец?
Может, пойти на почту, спросить там о матери, брате? Вероятно,
кто-нибудь хоть что-то о них знает. Но он решил не делать этого. Ведь он
приехал сюда ради отца. Чтобы отдать ему свой долг.
1950 год
Июньский солнечный день. Рудольф сидел на лужайке перед колледжем
вместе с другими выпускниками во взятых напрокат черных шапочках с
квадратным верхом и черных мантиях -- все, как полагается.
-- Сейчас, в тысяча девятьсот пятидесятом году, когда мы все живем на
рубеже, точно разделяющем пополам наше столетие,-- громко вещал спикер,--
мы, американцы, должны задать себе несколько вопросов: что мы имеем? чего мы
хотим? каковы наши сильные и слабые стороны? куда мы идем? -- Спикером на
торжественной церемонии был член кабинета правительства, он специально
прилетел из Вашингтона, делая этим визитом своего рода одолжение президенту
колледжа, с которым он дружил в ту пору, когда они учились в Корнуэльском
университете, куда более престижном высшем учебном заведении, чем это.
"Теперь, на рубеже, точно разделяющем пополам наше столетие,-- мысленно
повторил за спикером Рудольф, ерзая на своем стуле на зеленой лужайке
студенческого городка,-- нужно дать ответы на несколько вопросов: что я
имею? чего хочу? какие мои сильные и слабые стороны? куда я иду?
Я имею степень бакалавра, долг в четыре тысячи долларов и умирающую
мать-старуху. Я хочу быть богатым, любимым и свободным. Моя сильная сторона:
могу пробежать двести метров за двадцать три и восемь десятых секунды. Моя
слабость? Честность.-- Он улыбнулся про себя, невинно поглядывая на Большого
человека из Вашингтона.-- Куда я иду? Не скажешь ли ты мне сам, брат мой?"
Человек из Вашингтона оказался миротворцем.
-- Идет наращивание военного могущества повсюду,-- торжественно
провозглашал он.-- Единственная надежда, способная гарантировать мир во всем
мире,-- военная мощь Соединенных Штатов. Чтобы предотвратить войну,
Соединенным Штатам требуются такие крупные, такие боеспособные вооруженные
силы, которые могут ответить ударом на любой удар, играть роль мощного
сдерживающего фактора.
Рудольф обвел взглядом ряды сидевших товарищей, таких же, как он,
выпускников. Половина из них -- ветераны Второй мировой войны, они учились в
колледже согласно "Солдатскому биллю о правах"1. Многие из них женаты. Их
жены сидели рядом с ними в новых платьях, с красиво уложенными прическами, у
многих на руках дети, потому что им не с кем было оставить малышей в своих
трейлерах или тесных снимаемых комнатушках, долгое время служивших им
жилищем, когда их храбрые мужья сражались уже не в боях, а с науками, чтобы
добиться ученой степени. Интересно, мелькнула у Рудольфа мысль, что они
думают по поводу наращивания военного могущества?
Рядом с Рудольфом сидел Брэдфорд Найт, круглолицый, цветущий молодой
человек из Тулсы. Он служил сержантом в пехоте в Европе. Лучший друг
Рудольфа в колледже. Энергичный, открытый парень, прозорливый и слегка
циничный, со своим распевным ленивым оклахомским акцентом. Он приехал в
Уитби, потому что его командир в армии был выпускником этого колледжа и
рекомендовал его в колледж. Сколько они с Рудольфом выпили пива, трудно
сосчитать. Очень часто вдвоем ездили на рыбалку. Брэд уговаривал его после
окончания колледжа ехать с ним в Тулсу и заняться вместе с ним и его отцом
нефтяным бизнесом.
-- Ты, сынок, станешь там миллионером еще до того, как тебе стукнет
двадцать пять,-- соблазнял он его.-- Там, скажу тебе, процветающая страна.
Ты там будешь толкать свой "кадиллак", как только в его пепельницах набьется
куча окурков, чтобы не мучиться и не вытряхивать их оттуда.
Отец Брэда на самом деле стал миллионером, когда ему еще не исполнилось
двадцати пяти, но сейчас он был на мели. ("Просто полоса невезения, больше
ничего",-- объяснял ему Брэд). Он даже не смог позволить себе купить билет
на Восточное побережье, чтобы присутствовать на церемонии по поводу
окончания колледжа своим сыном.
Тедди Бойлана тоже не было на церемонии, хотя Рудольф послал ему
приглашение. Это все, что он мог сделать за его четыре тысячи долларов. Но
Бойлан приглашение отклонил: "Зачем мне ехать в такой прекрасный июньский
день за пятьдесят пять миль? Только ради того, чтобы послушать пламенную
речь демократа на лужайке никому не известного сельскохозяйственного
колледжа?" Уитби, конечно, не сельскохозяйственный колледж, хотя в нем был
большой сельскохозяйственный факультет, но Бойлан до сих пор был зол на
Рудольфа за его отказ поступать в один из старейших университетов Новой
Англии, когда в 1946 году он предложил Рудольфу финансировать его обучение.
"Однако,-- писал он своим неровным, с сильным нажимом почерком,-- этот
торжественный для тебя день не пройдет неотмеченным. Приезжай ко мне, как
только закончатся все эти занудные, гнусавые речи, и разопьем с тобой
бутылку шампанского, поговорим о твоих планах на будущее".
Несколько причин склонили Рудольфа подать заявление в Уитби. Не
рисковать напрасно, пытаясь поступить в Йельский или Гарвардский
университет. Во-первых, он был бы должен Бойлану значительно больше, чем
четыре тысячи долларов, во-вторых, с его низким происхождением и постоянным
безденежьем, он в течение четырех лет учебы был бы, по существу, чужаком
среди молодых столпов американского общества, чьи отцы и даже деды когда-то
в свое время орали что было мочи, болея за свои команды, на традиционных
спортивных встречах между этими двумя знаменитыми университетами.
Большинство из них, не проработав ни одного дня в своей жизни, беззаботно,
равнодушно фланировали взад-вперед по бальному залу, когда
девушки-дебютантки вступали в свет. В колледже Уитби к бедности относились
как к нормальному явлению. Если в колледже появлялся студент, которому не
нужно было вкалывать во время летних каникул, чтобы осенью купить учебники и
приличную одежду, то это считалось чем-то из ряда вон выходящим.
Единственными "чужаками" здесь, за исключением такого случайного отщепенца,
как Брэд, были "книжные черви", которые всегда избегали компании своих
сокурсников, да несколько политически настроенных молодых людей, которые
распространяли различные петиции, призывающие к поддержке позиции
Соединенных Штатов или протестующие против обязательной воинской повинности.
Была, кстати, и еще одна веская причина, заставившая Рудольфа выбрать
Уитби,-- близость университета к дому, к Порт-Филипу. Это давало ему
возможность приезжать каждое воскресенье домой, к матери, которая теперь уже
почти не выходила из своей комнаты. Не мог же он бросить на произвол судьбы
эту подозрительную, полусумасшедшую, хотя и дружелюбно настроенную по
отношению к нему женщину. Летом, на первом курсе, он нашел себе работу в
универсальном магазине Калдервуда, куда обычно приходил после занятий, а
также по субботам. Ему удалось снять в Уитби небольшую двухкомнатную дешевую
квартирку с крохотной кухонькой, и он перевез к себе мать. Теперь они жили
вместе. Сейчас мать его там ждала. Она хотела, очень хотела прийти на
торжественную церемонию, но здоровье не позволяло. К тому же, она могла его
опозорить своим затрапезным видом, а ему это ни к чему. Может, слово
"опозорить" -- слишком сильное, подумал он, оглядывая красиво одетых
родителей своих однокурсников, но, несомненно, она никого бы здесь не
ослепила ни своей несравненной красотой, ни старомодным стилем одежды. Нужно
смотреть фактам в лицо, хотя это порой и трудно.
Итак, Мэри Пиз Джордах сейчас сидела в своем кресле-качалке у окна их
обшарпанной квартирки, с сигаретным пеплом на теплой шали, с распухшими,
почти отказавшими ногами и, конечно, не могла видеть, как награждают ее сына
почетным свитком из искусственного пергамента. Кроме нее есть и другие
отсутствующие: кровная родственница Гретхен, которую задержала в Нью-Йорке
болезнь ребенка; Джулия, которая сейчас сама принимала участие в церемонии
выпуска в своем университете Барнарда, назначенной на тот же день, что и у
Рудольфа; еще один кровный родственник -- Томас, неизвестно где живущий;
Аксель Джордах, запятнавший свои руки чужой кровью, мается где-то в
Вечности.
В этот день Рудольф оказался в одиночестве, но оно на него не
подействовало. Настроение бодрое, как всегда.
-- Мощь нашей военной машины просто ужасающа,-- продолжал вещать
оратор, и голос его многократно усиливался через динамик,-- но в наших руках
еще один козырь -- воля всех простых людей повсюду во что бы то ни стало
добиться прочного мира на земле.
Если он, Рудольф, обыкновенный гражданин, то этот спикер явно
обращается к нему. Теперь, когда он узнал настоящую правду из рассказов о
войне в мужской компании в студенческом городке, он уже не завидовал тому
поколению воинов, которые выстояли на Гуадалканале, в песках Туниса, на реке
Рапидо.
Отлично поставленный, интеллигентный голос образованного человека
напевно плыл над лужайкой, над четырехугольными строениями в колониальном
стиле из красного кирпича. Добрая половина внимающей ему аудитории имела
вполне реальную возможность сложить головы за Америку, но спикер говорил не
о прошлом, а о будущем. Он взахлеб говорил о таких грандиозных,
открывающихся перед ними перспективах, как научные исследования,
общественная или государственная служба, оказание помощи тем странам,
которые далеко не столь счастливы и богаты, как мы, американцы. Хороший
парень, этот член кабинета, и Рудольф искренне радовался, что такой человек
занимает большой пост в Вашингтоне. Однако по его, Рудольфа, мнению, его
взгляд на открывающиеся перед ними в 1950 году радужные перспективы был
слишком возвышенным, евангелическим, слишком вашингтонским и смахивал,
скорее, на словесные упражнения в связи с этим торжественным днем
присуждения ученых степеней и совсем не совпадал с более приземленными
взглядами этих сыновей бедняков, числом около трехсот, сидевших перед ним в
своих черных мантиях, ожидавших момента вручения им дипломов от этого
скромного, плохо финансируемого учебного заведения, известного только одним
своим сельскохозяйственным факультетом. Все они сейчас размышляли над тем,
сумеют ли заработать себе на жизнь уже на следующий день после выпуска.
Перед ним на скамьях, предназначенных для преподавателей, Рудольф
увидел профессора Дентона, декана факультета истории и экономики, который
вертелся на своем кресле как белка в колесе, то и дело поворачиваясь к
сидевшему справа от него профессору Ллойду, декану факультета английского
языка и литературы, и что-то все время нашептывая ему на ухо. Рудольф
улыбнулся. Он понимал, что сейчас профессор Дентон язвительно комментирует
ритуальные заклинания этого члена кабинета правительства.
Дентон, седеющий, желчный человек, небольшого роста, ужасно
разочарованный тем, что сейчас ему не светит более высокое положение в
академическом мире, и сам был приверженцем старомодных популистских теорий1.
Большую часть своих лекций он посвящал сетованиям по поводу того, что он
называл "предательством американской политико-экономической системы",
которое он относил ко временам Гражданской войны, Больших денег и Большого
бизнеса. "Американская экономика,-- проповедовал он в аудитории,-- это
облезший, весь в трещинах стол для игры в кости, в которые вложена свинцовая
сердцевина. Все законы, как и эта игра, так отрегулированы, что только
богачам всегда выпадают семерки, а всем остальным -- двойки".
По крайней, мере раз в семестр он обязательно ссылался на тот факт, что
в 1932 году сам Дж. П. Морган2 признавался перед членами постоянного
комитета Конгресса, что не заплатил ни цента налогов. "Так, вот,
джентльмены, прошу вас всех обратить на это особое внимание,-- призывал он
своих студентов с горечью в голосе,-- и прошу не выпускать из виду, что в
тот же год я из своего скромного жалованья преподавателя платил пятьсот
двадцать семь долларов и тридцать центов в качестве налогов федеральному
правительству".
Однако нужно признать, насколько мог судить Рудольф, профессор своими
обличениями добивался как раз противоположного эффекта. Он полагал, что
после его яростных речей воспламененные им возмущенные студенты, сгорая от
негодования, немедленно проявят свое горячее желание поскорее сплотиться,
чтобы вести активную борьбу за реформы, но, увы, пришел к выводу Рудольф,
большинство студентов только лишь мечтало о том времени, когда они сами
достигнут высот благополучия и власти, станут богачами, чтобы и их, как Дж.
П. Моргана, освободили от того, что Дентон называл "легальным рабством для
всего электората".
Когда Дентон подвергал свирепым нападкам очередную статью в "Уолл-стрит
джорнал", в которой рассказывалось об еще одном хитроумном слиянии
нескольких компаний или биржевых спекуляциях на нефти, в результате чего
федеральная казна недосчитывалась миллионов долларов, Рудольф особенно
внимательно его слушал, с восхищением воспринимая такую закулисную технику
крупного мошенничества, которую перед ними безжалостно обнажал профессор,
старательно все записывал в свою тетрадку, надеясь, что наступит такой день,
когда и перед ним откроются соблазнительные возможности ведения своего
бизнеса.
Рудольф, конечно, добивался исключительно хороших оценок, и не столько
поздно отступать! Томас, подбежав к нему, схватил его за запястье. Синклер
тяжело дышал, словно только что преодолел длинную дистанцию.
-- Советую положить бумажник на место, сэр,-- прошептал Томас.
-- Хорошо,-- безропотно согласился Синклер.-- Положу,-- тоже прошептал
он в ответ.
Но Томас не выпускал его руку. Он лихорадочно думал. Если он выдаст
Синклера, то его под любым предлогом наверняка прогонят с работы. Всем этим
джентльменам будет не по себе, так как им ежедневно придется сталкиваться с
незаметным служащим, который осмелился опозорить одного из их клана. Если же
на него не донести... Томас тянул время.
-- Знаете, ли, сэр, ведь в кражах подозревают меня.
-- Простите.
Томас чувствовал, как он дрожит всем телом. Синклер не предпринимал
никаких попыток вырваться из его жесткой хватки.
-- Вам придется выполнить три вещи,-- сказал Том.-- Во-первых, положить
бумажник на место. Во-вторых, пообещать мне, что больше никогда не станете
этим заниматься...
-- Обещаю тебе, Том, я тебе так благодарен...
-- В-третьих, вы мне докажете, насколько вы мне благодарны, мистер
Синклер,-- продолжал Томас.-- Вы немедленно выпишите на мое имя долговую
расписку на пять тысяч долларов и выплатите всю сумму наличными в
трехдневный срок.
-- Да ты с ума сошел! -- воскликнул Синклер. Крупные капли пота
выступили у него на лбу.
-- Хорошо,-- спокойно сказал Томас.-- Тогда я сейчас закричу.
-- Не закричишь, могу поспорить.
-- Встречаемся во вторник в баре отеля "Турейн", вечером, в одиннадцать
часов. Чтобы деньги были с собой.
-- Ладно, буду,-- сказал Синклер так тихо, что Томас едва его услышал.
Он выпустил руку. Синклер неуклюже засовывал бумажник обратно в карман.
Томас следил за его движениями. Потом вытащил из кармана маленькую записную
книжку, в которой записывал все свои мелкие расходы, связанные с поручениями
его друзей и членов клуба, раскрыл ее на чистой странице и протянул Синклеру
карандаш.
Синклер смотрел на книжку, поднесенную к самому его носу. Если сейчас
он сумеет взять себя в руки и совладать со своими нервами, то просто уйдет,
а если Томас расскажет о том, что видел, он, посмеявшись, отмахнется. Но все
равно смеется хорошо тот, кто смеется последним. Но нервы Синклера сдали. Он
взял из рук Томаса книжку и что-то нацарапал на чистой страничке. Томас,
глянув на написанное, засунул книжку в карман, забрал у Синклера свой
карандаш. Закрыв поплотнее дверцу ящика, он пошел наверх смотреть игру.
Минут через пятнадцать на корте появился Синклер и выиграл у своего
противника все геймы подряд.
В раздевалке Томас любезно поздравил его с победой.
Он пришел в бар отеля "Турейн" без пяти одиннадцать. Все как
полагается: в костюме, белой рубашке с накладным воротничком, в галстуке.
Сегодня ему хотелось побыть немного джентльменом. В баре было темно, и он
был заполнен посетителями лишь на треть. Томас чинно сел за стол в углу,
откуда хорошо просматривалась входная дверь. Подошел официант. Томас заказал
бутылку "Бадвайзера". "Пять тысяч долларов, пять тысяч долларов" -- эта
мысль сверлила ему мозг. Они забрали такую сумму у его отца, теперь он
отнимет такую же у них. Интересно, пошел ли Синклер за деньгами к отцу,
объяснил ли, для чего ему потребовалась такая крупная сумма? Скорее всего --
нет. Вероятно, у самого Синклера-младшего свой счет в банке, он может снять
со счета пять тысяч долларов за какие-то десять минут. Томас лично ничего
против Синклера не имел. Приятный, воспитанный молодой парень, с милыми,
дружелюбными глазами, мягким голосом, изысканными манерами. Иногда он давал
ему полезные советы, как делать укороченный удар в теннисе. Если в клубе
узнают, что он клептоман, то все,-- его карьере конец! Такова в этой стране
система.
Томас потягивал пиво, не спуская глаз с двери. Три минуты двенадцатого.
Дверь отворилась. В бар вошел Синклер. Он вглядывался в темную глубину
салона. Томас встал, чтобы тот его заметил. Синклер подошел к его столику.
-- Добрый вечер, сэр! -- вежливо поздоровался Том.-- Что будете пить?
-- осведомился Томас у него, когда подошел официант за заказом.
-- Виски с содовой,-- ответил Синклер со своим вежливым гарвардским
выговором.
-- Еще один "Бад", пожалуйста,-- заказал Том.
Они несколько минут сидели молча, рядышком, на одной банкетке. Синклер
барабанил пальцами по крышке стола, внимательно оглядывая зал.
-- Ты часто приходишь сюда? -- спросил он.
-- Время от времени.
-- Здесь бывают члены нашего клуба. Ты видел кого-нибудь?
-- Нет, не приходилось.
Подошел официант, поставил перед ними выпивку. Синклер жадно глотнул из
своего стакана.
-- Хочу сообщить для твоего сведения,-- сказал он.-- Я ворую деньги не
потому, что в них нуждаюсь.
-- Знаю.
-- Я болен. Я -- больной человек,-- признался Синклер.-- Это --
болезнь. Мне надо к психиатру.
-- Очень правильное решение,-- поддержал его Том.
-- И ты со спокойной совестью требуешь от меня деньги, зная, что перед
тобой больной человек?
-- Да, сэр,-- ответил Томас.-- Да, смею вас заверить.
-- Выходит, что ты крутой сученыш, так?
-- Думаю, вы правы, сэр.
Синклер, распахнув пальто, полез во внутренний карман, извлек оттуда
длинный, толстый пакет, положил его на банкетку между ним и Томасом.
-- Вот деньги. Не трудись пересчитывать, не нужно.
-- Уверен, что вся сумма здесь целиком,-- спокойно ответил Томас. Он
сунул конверт в боковой карман.
-- Так я жду,-- сказал Синклер.
Томас вытащил расписку, положил ее на столик. Синклер, бросив на нее
короткий взгляд, разорвал ее, отправив маленькие клочки в пепельницу. Потом
встал.
-- Спасибо за выпивку.-- Он пошел мимо стойки бара к двери -- красивый
молодой человек, образец тонкого воспитания, элегантной светскости, хорошего
образования. Ясно, что удача зациклилась на нем.
Томас, глядя ему вслед, допил пиво. Заплатив за выпивку, вышел в холл и
заказал номер на одну ночь. Там, наверху, заперев дверь на ключ и опустив
ставни, он пересчитал деньги. Вся сумма в стодолларовых банкнотах, все
новенькие. А если они меченые? -- мелькнула у него в голове тревожная мысль.
Трудно сказать.
Он проспал всю ночь один, как король, в двуспальной широкой кровати, а
утром позвонил в клуб и сказал Доминику, что ему нужно срочно уехать в
Нью-Йорк по семейным делам. Вернется не раньше понедельника, и то вечером.
За все время работы в клубе он не брал ни одного выходного, так что Доминик
не стал возражать. Но отпустил его только до понедельника.
Моросил нудный дождь, когда поезд медленно вползал под своды вокзала, и
эта печальная серая изморось совсем не красила Порт-Филип. Томас, выйдя из
вокзала, пришел к выводу: нет, здесь ничего не изменилось. Он не захватил с
собой пальто, и пришлось поднять воротник пиджака, чтобы мелкие капли не
проникали за ворот.
Вокзальная площадь тоже ничуть не изменилась. Правда, "Порт-Филипский
дом" отремонтировали, а большой радиотелевизионный магазин в новом,
сложенном из желтого кирпича высотном здании рекламировал распродажу
переносных радиоприемников. От реки до него доносился знакомый запах. Том
запомнил его на всю жизнь.
Он, конечно, мог взять такси, но после года отсутствия решил все же
пройтись пешком. Улицы родного города должны как-то подготовить его, но вот
к чему, он не знал, не был до конца уверен.
Томас миновал автобусную станцию. Вспомнил свою последнюю поездку с
Рудольфом. "От тебя несет, как от дикого животного".
Прошел мимо универсального магазина Бернстайна, места встреч сестры с
Теодором Бойланом. Он вспоминал. "Голый мужчина в гостиной". "Пылающий на
холме крест". Счастливые воспоминания детства. А вот и их школа.
Возвратившийся с войны пожелтевший от малярии солдат, меч самурая, его
рассказ о том, как он отрубил голову япошке, как хлестала потоком кровь из
отрубленной головы.
Вот церковь Святого Ансельма, где проповедует дядя Клода Тинкера. "По
Божьему соизволению его не заметили".
Он свернул на Вандерхоф-стрит. Дождь усилился. Он потрогал на груди
выпирающий комок -- конверт с деньгами. Их улица изменилась. Появилось
какое-то квадратное, похожее на тюрьму здание, в котором разместилась,
по-видимому, фабрика. Некоторые старые магазинчики обнесены дощатыми
заборами, а на витринах других он читал совсем незнакомые ему имена
владельцев.
Он шел, опустив глаза, чтобы в них не попадала дождевая вода, и когда
наконец вскинул голову, то от удивления замер. Что за чепуха! Он был
ошарашен. На том месте, где когда-то была их пекарня, их дом, в котором он
родился, теперь возвышался громадный супермаркет с тремя этажами квартир над
ним. Он читал вывески на витринах: "Деликатесы на сегодня", "Ребрышки для
жаркого", "Бараньи лопатки". Большие двери магазина то и дело открывались и
закрывались, и из них то выходили, то входили в них женщины с сумками для
покупок.
Томас стоял на тротуаре, зорко вглядываясь через витрины внутрь.
Девушки-кассиры отсчитывают сдачу. Ни одну из них он не знал. Может, войти?
Какой смысл? Ведь он здесь не для того, чтобы купить "ребрышки для жаркого",
или "бараньи лопатки".
В полной растерянности он шел вниз по улице. Стоящий по соседству гараж
перестроен, на нем -- новое имя владельца. Ни одного знакомого лица вокруг.
Но на углу он увидел старый магазинчик Джардино "Овощи и фрукты". Он стоял
на том же месте, как и много лет назад. Он вошел и терпеливо ждал, когда
какая-то старуха закончит спор с миссис Джардино по поводу стручковых бобов.
Когда сердитая старуха наконец ушла, миссис Джардино повернулась к
нему. Маленькая, бесформенная женщина с острым, как клюв, носом, с
бородавкой на верхней губе, из которой торчали два жестких, длинных, черных
волоска.
-- Слушаю вас,-- сказала миссис Джардино.-- Что вам угодно?
-- Миссис Джардино,-- начал Том, отворачивая воротник, чтобы выглядеть
более респектабельно,-- вы, вероятно, меня уже не помните, но я когда-то
был... ну... вашим соседом, что ли. У нас была своя пекарня. Джордах, не
помните?
Миссис Джардино уставилась на него своими близорукими глазами.
-- Вы который из них?
-- Самый младший.
-- Ах, да. Маленький гангстер.
Том хотел улыбнуться, чтобы тем самым отдать должное миссис Джардино за
ее грубоватый юмор. Она не улыбнулась в ответ.
-- Ну, что вам нужно?
-- Меня здесь довольно долго не было...
-- Разве ваши родные вам ничего не сообщали? -- спросила миссис
Джардино, поворачивая яблоки на прилавке так, чтобы сразу не бросались в
глаза покупателю их ржавые "бочки".
-- Видите ли, я долго не получал от них никаких известий,-- сказал
Том.-- Не знаете ли вы, где они сейчас?
-- Откуда мне знать, где ваши родные. Они никогда не снисходили до
разговоров с "грязными итальяшками".-- Повернувшись к нему своей широкой
квадратной спиной, она стала перебирать пучки сельдерея.
-- Все равно, спасибо вам,-- сказал Том, поворачиваясь к выходу.
-- Минутку,-- остановила его миссис Джардино.-- Когда вы уезжали, ваш
отец был еще жив? Так?
-- Да, жив,-- ответил Том, чувствуя недоброе.
-- Ну так вот, он умер,-- сообщила она. В голосе ее чувствовалось
удовлетворение.-- Утонул в реке. После его смерти ваша мать куда-то
переехала, ваш дом снесли, а теперь...-- с горечью продолжала она,-- на этом
месте построили этот проклятый супермаркет, который взял нас за горло.
В лавку вошел покупатель, и миссис Джардино стала взвешивать ему
картошку. Томас вышел на улицу.
Он в нерешительности постоял перед супермаркетом, но его внушительный
вид не наводил его ни на какую полезную мысль. Может, пойти к реке? --
подумал он. Но что она ему скажет? Он пошел назад, к вокзалу. Проходя мимо
банка, он вошел и, заплатив за аренду своей личной ячейки, положил в
маленький сейф сорок девять сотен из пяти тысяч долларов. Можно оставить на
хранение деньги и здесь, подумал он. Чем Порт-Филип хуже? Может, выбросить
эти деньги в реку, в которой утонул отец?
Может, пойти на почту, спросить там о матери, брате? Вероятно,
кто-нибудь хоть что-то о них знает. Но он решил не делать этого. Ведь он
приехал сюда ради отца. Чтобы отдать ему свой долг.
1950 год
Июньский солнечный день. Рудольф сидел на лужайке перед колледжем
вместе с другими выпускниками во взятых напрокат черных шапочках с
квадратным верхом и черных мантиях -- все, как полагается.
-- Сейчас, в тысяча девятьсот пятидесятом году, когда мы все живем на
рубеже, точно разделяющем пополам наше столетие,-- громко вещал спикер,--
мы, американцы, должны задать себе несколько вопросов: что мы имеем? чего мы
хотим? каковы наши сильные и слабые стороны? куда мы идем? -- Спикером на
торжественной церемонии был член кабинета правительства, он специально
прилетел из Вашингтона, делая этим визитом своего рода одолжение президенту
колледжа, с которым он дружил в ту пору, когда они учились в Корнуэльском
университете, куда более престижном высшем учебном заведении, чем это.
"Теперь, на рубеже, точно разделяющем пополам наше столетие,-- мысленно
повторил за спикером Рудольф, ерзая на своем стуле на зеленой лужайке
студенческого городка,-- нужно дать ответы на несколько вопросов: что я
имею? чего хочу? какие мои сильные и слабые стороны? куда я иду?
Я имею степень бакалавра, долг в четыре тысячи долларов и умирающую
мать-старуху. Я хочу быть богатым, любимым и свободным. Моя сильная сторона:
могу пробежать двести метров за двадцать три и восемь десятых секунды. Моя
слабость? Честность.-- Он улыбнулся про себя, невинно поглядывая на Большого
человека из Вашингтона.-- Куда я иду? Не скажешь ли ты мне сам, брат мой?"
Человек из Вашингтона оказался миротворцем.
-- Идет наращивание военного могущества повсюду,-- торжественно
провозглашал он.-- Единственная надежда, способная гарантировать мир во всем
мире,-- военная мощь Соединенных Штатов. Чтобы предотвратить войну,
Соединенным Штатам требуются такие крупные, такие боеспособные вооруженные
силы, которые могут ответить ударом на любой удар, играть роль мощного
сдерживающего фактора.
Рудольф обвел взглядом ряды сидевших товарищей, таких же, как он,
выпускников. Половина из них -- ветераны Второй мировой войны, они учились в
колледже согласно "Солдатскому биллю о правах"1. Многие из них женаты. Их
жены сидели рядом с ними в новых платьях, с красиво уложенными прическами, у
многих на руках дети, потому что им не с кем было оставить малышей в своих
трейлерах или тесных снимаемых комнатушках, долгое время служивших им
жилищем, когда их храбрые мужья сражались уже не в боях, а с науками, чтобы
добиться ученой степени. Интересно, мелькнула у Рудольфа мысль, что они
думают по поводу наращивания военного могущества?
Рядом с Рудольфом сидел Брэдфорд Найт, круглолицый, цветущий молодой
человек из Тулсы. Он служил сержантом в пехоте в Европе. Лучший друг
Рудольфа в колледже. Энергичный, открытый парень, прозорливый и слегка
циничный, со своим распевным ленивым оклахомским акцентом. Он приехал в
Уитби, потому что его командир в армии был выпускником этого колледжа и
рекомендовал его в колледж. Сколько они с Рудольфом выпили пива, трудно
сосчитать. Очень часто вдвоем ездили на рыбалку. Брэд уговаривал его после
окончания колледжа ехать с ним в Тулсу и заняться вместе с ним и его отцом
нефтяным бизнесом.
-- Ты, сынок, станешь там миллионером еще до того, как тебе стукнет
двадцать пять,-- соблазнял он его.-- Там, скажу тебе, процветающая страна.
Ты там будешь толкать свой "кадиллак", как только в его пепельницах набьется
куча окурков, чтобы не мучиться и не вытряхивать их оттуда.
Отец Брэда на самом деле стал миллионером, когда ему еще не исполнилось
двадцати пяти, но сейчас он был на мели. ("Просто полоса невезения, больше
ничего",-- объяснял ему Брэд). Он даже не смог позволить себе купить билет
на Восточное побережье, чтобы присутствовать на церемонии по поводу
окончания колледжа своим сыном.
Тедди Бойлана тоже не было на церемонии, хотя Рудольф послал ему
приглашение. Это все, что он мог сделать за его четыре тысячи долларов. Но
Бойлан приглашение отклонил: "Зачем мне ехать в такой прекрасный июньский
день за пятьдесят пять миль? Только ради того, чтобы послушать пламенную
речь демократа на лужайке никому не известного сельскохозяйственного
колледжа?" Уитби, конечно, не сельскохозяйственный колледж, хотя в нем был
большой сельскохозяйственный факультет, но Бойлан до сих пор был зол на
Рудольфа за его отказ поступать в один из старейших университетов Новой
Англии, когда в 1946 году он предложил Рудольфу финансировать его обучение.
"Однако,-- писал он своим неровным, с сильным нажимом почерком,-- этот
торжественный для тебя день не пройдет неотмеченным. Приезжай ко мне, как
только закончатся все эти занудные, гнусавые речи, и разопьем с тобой
бутылку шампанского, поговорим о твоих планах на будущее".
Несколько причин склонили Рудольфа подать заявление в Уитби. Не
рисковать напрасно, пытаясь поступить в Йельский или Гарвардский
университет. Во-первых, он был бы должен Бойлану значительно больше, чем
четыре тысячи долларов, во-вторых, с его низким происхождением и постоянным
безденежьем, он в течение четырех лет учебы был бы, по существу, чужаком
среди молодых столпов американского общества, чьи отцы и даже деды когда-то
в свое время орали что было мочи, болея за свои команды, на традиционных
спортивных встречах между этими двумя знаменитыми университетами.
Большинство из них, не проработав ни одного дня в своей жизни, беззаботно,
равнодушно фланировали взад-вперед по бальному залу, когда
девушки-дебютантки вступали в свет. В колледже Уитби к бедности относились
как к нормальному явлению. Если в колледже появлялся студент, которому не
нужно было вкалывать во время летних каникул, чтобы осенью купить учебники и
приличную одежду, то это считалось чем-то из ряда вон выходящим.
Единственными "чужаками" здесь, за исключением такого случайного отщепенца,
как Брэд, были "книжные черви", которые всегда избегали компании своих
сокурсников, да несколько политически настроенных молодых людей, которые
распространяли различные петиции, призывающие к поддержке позиции
Соединенных Штатов или протестующие против обязательной воинской повинности.
Была, кстати, и еще одна веская причина, заставившая Рудольфа выбрать
Уитби,-- близость университета к дому, к Порт-Филипу. Это давало ему
возможность приезжать каждое воскресенье домой, к матери, которая теперь уже
почти не выходила из своей комнаты. Не мог же он бросить на произвол судьбы
эту подозрительную, полусумасшедшую, хотя и дружелюбно настроенную по
отношению к нему женщину. Летом, на первом курсе, он нашел себе работу в
универсальном магазине Калдервуда, куда обычно приходил после занятий, а
также по субботам. Ему удалось снять в Уитби небольшую двухкомнатную дешевую
квартирку с крохотной кухонькой, и он перевез к себе мать. Теперь они жили
вместе. Сейчас мать его там ждала. Она хотела, очень хотела прийти на
торжественную церемонию, но здоровье не позволяло. К тому же, она могла его
опозорить своим затрапезным видом, а ему это ни к чему. Может, слово
"опозорить" -- слишком сильное, подумал он, оглядывая красиво одетых
родителей своих однокурсников, но, несомненно, она никого бы здесь не
ослепила ни своей несравненной красотой, ни старомодным стилем одежды. Нужно
смотреть фактам в лицо, хотя это порой и трудно.
Итак, Мэри Пиз Джордах сейчас сидела в своем кресле-качалке у окна их
обшарпанной квартирки, с сигаретным пеплом на теплой шали, с распухшими,
почти отказавшими ногами и, конечно, не могла видеть, как награждают ее сына
почетным свитком из искусственного пергамента. Кроме нее есть и другие
отсутствующие: кровная родственница Гретхен, которую задержала в Нью-Йорке
болезнь ребенка; Джулия, которая сейчас сама принимала участие в церемонии
выпуска в своем университете Барнарда, назначенной на тот же день, что и у
Рудольфа; еще один кровный родственник -- Томас, неизвестно где живущий;
Аксель Джордах, запятнавший свои руки чужой кровью, мается где-то в
Вечности.
В этот день Рудольф оказался в одиночестве, но оно на него не
подействовало. Настроение бодрое, как всегда.
-- Мощь нашей военной машины просто ужасающа,-- продолжал вещать
оратор, и голос его многократно усиливался через динамик,-- но в наших руках
еще один козырь -- воля всех простых людей повсюду во что бы то ни стало
добиться прочного мира на земле.
Если он, Рудольф, обыкновенный гражданин, то этот спикер явно
обращается к нему. Теперь, когда он узнал настоящую правду из рассказов о
войне в мужской компании в студенческом городке, он уже не завидовал тому
поколению воинов, которые выстояли на Гуадалканале, в песках Туниса, на реке
Рапидо.
Отлично поставленный, интеллигентный голос образованного человека
напевно плыл над лужайкой, над четырехугольными строениями в колониальном
стиле из красного кирпича. Добрая половина внимающей ему аудитории имела
вполне реальную возможность сложить головы за Америку, но спикер говорил не
о прошлом, а о будущем. Он взахлеб говорил о таких грандиозных,
открывающихся перед ними перспективах, как научные исследования,
общественная или государственная служба, оказание помощи тем странам,
которые далеко не столь счастливы и богаты, как мы, американцы. Хороший
парень, этот член кабинета, и Рудольф искренне радовался, что такой человек
занимает большой пост в Вашингтоне. Однако по его, Рудольфа, мнению, его
взгляд на открывающиеся перед ними в 1950 году радужные перспективы был
слишком возвышенным, евангелическим, слишком вашингтонским и смахивал,
скорее, на словесные упражнения в связи с этим торжественным днем
присуждения ученых степеней и совсем не совпадал с более приземленными
взглядами этих сыновей бедняков, числом около трехсот, сидевших перед ним в
своих черных мантиях, ожидавших момента вручения им дипломов от этого
скромного, плохо финансируемого учебного заведения, известного только одним
своим сельскохозяйственным факультетом. Все они сейчас размышляли над тем,
сумеют ли заработать себе на жизнь уже на следующий день после выпуска.
Перед ним на скамьях, предназначенных для преподавателей, Рудольф
увидел профессора Дентона, декана факультета истории и экономики, который
вертелся на своем кресле как белка в колесе, то и дело поворачиваясь к
сидевшему справа от него профессору Ллойду, декану факультета английского
языка и литературы, и что-то все время нашептывая ему на ухо. Рудольф
улыбнулся. Он понимал, что сейчас профессор Дентон язвительно комментирует
ритуальные заклинания этого члена кабинета правительства.
Дентон, седеющий, желчный человек, небольшого роста, ужасно
разочарованный тем, что сейчас ему не светит более высокое положение в
академическом мире, и сам был приверженцем старомодных популистских теорий1.
Большую часть своих лекций он посвящал сетованиям по поводу того, что он
называл "предательством американской политико-экономической системы",
которое он относил ко временам Гражданской войны, Больших денег и Большого
бизнеса. "Американская экономика,-- проповедовал он в аудитории,-- это
облезший, весь в трещинах стол для игры в кости, в которые вложена свинцовая
сердцевина. Все законы, как и эта игра, так отрегулированы, что только
богачам всегда выпадают семерки, а всем остальным -- двойки".
По крайней, мере раз в семестр он обязательно ссылался на тот факт, что
в 1932 году сам Дж. П. Морган2 признавался перед членами постоянного
комитета Конгресса, что не заплатил ни цента налогов. "Так, вот,
джентльмены, прошу вас всех обратить на это особое внимание,-- призывал он
своих студентов с горечью в голосе,-- и прошу не выпускать из виду, что в
тот же год я из своего скромного жалованья преподавателя платил пятьсот
двадцать семь долларов и тридцать центов в качестве налогов федеральному
правительству".
Однако нужно признать, насколько мог судить Рудольф, профессор своими
обличениями добивался как раз противоположного эффекта. Он полагал, что
после его яростных речей воспламененные им возмущенные студенты, сгорая от
негодования, немедленно проявят свое горячее желание поскорее сплотиться,
чтобы вести активную борьбу за реформы, но, увы, пришел к выводу Рудольф,
большинство студентов только лишь мечтало о том времени, когда они сами
достигнут высот благополучия и власти, станут богачами, чтобы и их, как Дж.
П. Моргана, освободили от того, что Дентон называл "легальным рабством для
всего электората".
Когда Дентон подвергал свирепым нападкам очередную статью в "Уолл-стрит
джорнал", в которой рассказывалось об еще одном хитроумном слиянии
нескольких компаний или биржевых спекуляциях на нефти, в результате чего
федеральная казна недосчитывалась миллионов долларов, Рудольф особенно
внимательно его слушал, с восхищением воспринимая такую закулисную технику
крупного мошенничества, которую перед ними безжалостно обнажал профессор,
старательно все записывал в свою тетрадку, надеясь, что наступит такой день,
когда и перед ним откроются соблазнительные возможности ведения своего
бизнеса.
Рудольф, конечно, добивался исключительно хороших оценок, и не столько