Страница:
подумала, как ему к лицу новый блейзер! Какой он в нем красивый, аккуратный,
и она порадовалась, что не зря потратила деньги. Увидев ее, он ускорил шаги.
-- Куда это ты собралась? -- Он подбежал к ней.
-- В Нью-Йорк,-- весело и беззаботно ответила Гретхен.-- Может,
присоединишься?
-- Я бы рад, да...
-- Может, посадишь леди в такси?
-- Мне нужно поговорить с тобой,-- сказал Рудольф.
-- Только не здесь,-- ответила она, оглянувшись на окна пекарни.--
Отойдем отсюда куда-нибудь.
-- Пошли,-- сказал Рудольф, поднимая ее сумку.-- Конечно, здесь не
место для беседы.
Они пошли вниз по улице, выискивая глазами такси. "Гуд-бай! -- напевала
про себя Гретхен, когда они проходили мимо знакомых вывесок.-- Гуд-бай,
"Гараж Клэнси", гуд-бай, "Мастерская по производству кузовов", гуд-бай,
прачечная "Сориано", гуд-бай, лавка "Скобяные изделия и краска" Уортона,
гуд-бай, мясная лавка Фенелли "Первосортная телятина", гуд-бай, аптека
Болтона, гуд-бай, "Овощи и фрукты" Джардино". Песня звенела у нее в голове,
когда она бодро шагала рядом с братом, но в ее тональность уже вкрались
жалостливые нотки. Нельзя уезжать без грусти с места, где прожил
девятнадцать лет.
Через пару кварталов они взяли такси и доехали до вокзала. Гретхен
пошла в кассу за билетом, а Рудольф, сидя на старом потрепанном чемодане,
размышлял о превратностях судьбы в день своего семнадцатилетия: ему
приходится прощаться со своими родными на вокзалах нью-йоркской железной
дороги. Рудольф, конечно, не мог не чувствовать внутренней боли от легких и
беззаботных движений сестры, от светящихся искорок радости у нее в глазах. В
конце концов, она покидает не только родной дом, она покидает еще и его,
Рудольфа. Он чувствовал себя с ней неловко, так как сегодня он знал, что она
занималась любовью с мужчиной. "Пусть потрахается тихо-мирно",-- вспомнил он
слова Томаса. Нет, такие слова не годятся, нужно подобрать другие, более
звучные, более мелодичные.
Сестра потянула его за рукав.
-- Поезд придет через полчаса,-- сообщила она.-- Боже, я словно пьяная.
Нужно все же обмыть мой отъезд. Давай сдадим сумку в камеру хранения,
перейдем через улицу и зайдем в бар "Порт-Филипского дома".
Рудольф поднял сумку.
-- Нет, я понесу ее. За камеру хранения нужно заплатить десять центов.
-- Ну, давай хоть раз кутнем по-крупному,-- засмеялась Гретхен.--
Разбазарим свое наследство! Пусть текут рекой даймы, один за другим!
Когда она получала квитанцию за хранение сумки, ей показалось, что она
сегодня пила целый день напролет.
В баре "Порт-Филипского дома" никого не было, кроме двух солдат. Они,
сидя у самого входа, мрачно разглядывали в кружках военного времени свое
пиво. Там было довольно тусклое освещение, почти темно и прохладно, но из
окна был отлично виден железнодорожный вокзал. Огни его ярко горели в
наступающих сумерках. Брат с сестрой сели за столик в глубине, и когда к
ним, вытирая руки о фартук, подошел бармен, Гретхен твердым голосом сделала
заказ:
-- Два виски с содовой, пожалуйста!
Бармен не спросил, есть ли им восемнадцать лет. Гретхен таким
безапелляционным тоном заказала виски, словно пила его всю свою жизнь.
Рудольф предпочел бы просто коку, но сегодня столько событий, столько
поводов для тоста.
Гретхен коснулась его щеки двумя пальчиками.
-- Ну, нечего кукситься,-- весело сказала она.-- Как-никак сегодня у
тебя день рождения!
-- Да, конечно,-- согласился он с ней.
-- Почему папа отправил из города Томаса?
-- Не знаю. Оба молчат, не говорят. Что-то стряслось с Тинкерами. Томми
ударил отца. Вот это я знаю точно.
-- Ну...-- неуверенно, тихо протянула Гретхен.-- Ничего себе денек, а?
-- Да, денек что надо! -- отозвался Рудольф. Она даже себе и
представить не может, какой это был день для него, если принять во внимание
то, что ему рассказал о ней Томас. Подошел бармен с сифоном в руках.
-- Содовой не очень много, будьте любезны,-- предупредила Гретхен.
Бармен надавил на собачку. Струя газировки ударила ей в стакан.
-- А вам сколько? -- спросил он Рудольфа, держа сифон над его стаканом.
-- Столько же,-- ответил он, всем своим видом показывая, что ему уже
восемнадцать.
Гретхен подняла свой стакан:
-- Выпьем за это славное украшение порт-филипского общества, за семейку
Джордахов!
Они выпили. Рудольфу вкус виски не очень нравился. Гретхен выпила
жадно, словно ее мучила жажда, будто она хотела пропустить еще по стаканчику
до прихода своего поезда.
-- Ну и семейка! -- продолжала она, качая головой.-- Прямо-таки
собрание античных мумий. Почему бы тебе не сесть вместе со мной на поезд и
не уехать в Нью-Йорк?
-- Ты же знаешь, что пока я не могу.
-- Мне тоже казалось, что мне никогда на такое не решиться. Но вот
видишь, все же решилась, и вот сейчас уезжаю.
-- Почему?
-- Что значит -- почему?
-- Почему ты уезжаешь? Что случилось?
-- Очень многое,-- рассеянно ответила сестра. Она сделала большой
глоток виски.-- Из-за одного человека. Прежде всего. Он хочет на мне
жениться.
-- Кто? Бойлан?
Глаза Гретхен вдруг расширились и стали почти черными в темном салоне
бара.
-- Откуда ты знаешь?
-- Мне рассказал Томми.
-- А он-то откуда знает?
Ну, почему бы и нет, подумал он про себя. Она сама этого захотела, так
что поделом. Ревность к сестре, чувство стыда заставляли его сделать ей
больно.
-- Он следил за вами, отправился на холм и все видел через окно.
-- И что же он видел?
-- Бойлана. Голого. В чем мать родила.
-- Несчастный Томми! Зрелище явно не захватывающее, должна
признаться.-- Она засмеялась, но смех у нее получился невеселым, глухим, с
какими-то металлическими нотками.-- На него не так уже приятно глядеть, на
Тедди Бойлана. Может, ему повезло, и он видел и меня голую, а?
-- Нет, не видел.
-- Плохо,-- сказала она,-- просто отвратительно. Ради чего он перся в
такую даль? -- Рудольф заметил у сестры твердое стремление унизить себя,
причинить себе как можно больше боли, а этого он прежде в ней не замечал.
-- Откуда ему известно, что именно я была у него в доме?
-- Бойлан крикнул тебе снизу, принести ли тебе выпивку наверх.
-- Ах, в ту ночь,-- вздохнула она.-- В ту ночь. Это была потрясающая
ночь, скажу тебе. Когда-нибудь расскажу тебе подробнее.-- Она внимательно
посмотрела ему в лицо.-- Нечего зря злиться, у сестер есть дурная привычка
вырастать и гулять с парнями.
-- Но не с Бойланом же,-- горько заметил Рудольф.-- С этим тщедушным
мерзким человеком, стариком.
-- Не такой он и старый,-- ответила она.-- И не такой уж тщедушный.
-- Выходит, он тебе понравился? -- с обвиняющим видом упрекнул он ее.
-- Мне понравился секс,-- возразила она. Ее лицо внезапно
посерьезнело.-- Мне понравилось заниматься любовью больше всего на свете.
Такого я прежде никогда не испытывала.
-- В таком случае почему же ты убегаешь?
-- Потому что я давно уже здесь живу и если останусь еще, то все
кончится браком с ним, понимаешь? А Тедди Бойлан не пара для твоей чистой,
красивой сестренки. Не ему на ней жениться. Довольно сложно, не так ли? Тебе
это трудно понять? А разве твоя собственная жизнь не такая сложная? Разве
тебя не снедает, не изводит греховная, темная страсть? Женщина, которая
старше тебя, которую ты регулярно навещаешь, когда ее мужа нет дома, а?
-- Нечего насмехаться надо мной,-- оборвал он ее.
-- Прости меня, прошу тебя,-- сказала она и, похлопав его по руке,
подозвала бармена. Когда он подошел, она сказала: -- Еще одно виски.-- Тот
пошел выполнять заказ, а она продолжала: -- Мать напилась, когда я уходила.
Она была пьяна, одна допила все вино, купленное на твой день рождения. Кровь
агнца. Только это и требуется нашей семье.-- Гретхен говорила о семье так,
словно речь шла о чужаках, незнакомцах.-- Захмелевшая чокнутая старуха,
обозвала меня проституткой.-- Гретхен недовольно фыркнула.-- Вот тебе милое
прощание с дочерью, уезжающей жить в большой чужой город. Уезжай отсюда и
ты,-- хрипло сказала она.-- Уезжай, пока они не искалечили тебе жизнь.
Уезжай из дома, в котором ни у кого нет друзей, где дверной звонок никогда
не звенит.
-- Никто меня не калечит,-- возразил Рудольф.
-- Не морочь мне голову, братец,-- сказала Гретхен.-- Война идет в
открытую. Тебе меня не одурачить. Всеобщий любимчик, и тебе абсолютно
наплевать на весь окружающий мир, наплевать тебе, живут люди вокруг тебя или
уже все вымерли. Если ты не считаешь, что такой человек не калека, то можешь
посадить меня в инвалидную коляску в любую минуту.-- К ним подошел бармен,
поставил стакан с виски перед ней, добавил из сифона содовой.
-- Что ты мелешь, черт тебя подери,-- воскликнул Рудольф, резко
вставая.-- Если у тебя такое обо мне мнение, то для чего я здесь? Я ведь
тебе не нужен!
-- Нет, не нужен,-- подтвердила она.
-- Вот, держи квитанцию за багаж,-- сказал он, протягивая бумажку.
-- Спасибо,-- медленно произнесла она, словно оцепенев.-- Ты сегодня
сделал свое доброе дело. Я -- свое.
Рудольф оставил ее одну за столом в баре. Гретхен допивала второй
стакан виски -- красивая девушка с привлекательным овальным, покрасневшим на
скулах лицом, с блестящими глазами, с широко открытым жадным, чувственным
ртом, с горечью в сердце, но уже такая далекая, уехавшая за тысячу миль от
своей уютной комнатки над пекарней, от отца с матерью, от братьев, от
любовника, на пути к громадному городу, который ежегодно поглощал в своей
пучине миллион таких девушек, как она!
Рудольф медленно шел домой. Слезы выступили у него на глазах. Он плакал
из-за себя, только из-за себя. Его брат, его сестра -- правы. Ах как правы!
Их суждения о нем верны, справедливы. Ему нужно меняться. Но как? Что
требует в нем перемен? Его гены, его хромосомы, его знак зодиака?
Приближаясь к Вандерхоф-стрит, он остановился. Ему противна сама мысль
о возвращении сейчас домой. Ему совсем не хотелось увидеть свою мать пьяной,
ему не хотелось увидеть поразительный, ненавистный взгляд отца,
превратившийся в недомогание, в болезнь. Рудольф пошел к реке. На
поверхности водной глади пылал закат, и вода была похожа на расплавленную
сталь. До него доносился прохладный спертый запах, запах холодного погреба.
Сев на прогнившую скамейку возле заброшенного склада, в котором отец хранил
свою гоночную лодку, Рудольф смотрел на противоположный берег. Там, вдали,
что-то двигалось. Это была лодка его отца. Он неистово работал веслами,
свирепо, ритмично, взрывая лопатками весел тихую воду, он греб вверх по
течению. Внезапно вспомнил, что отец убил двоих человек: одного заколол
штыком, другого -- ножом. Он чувствовал внутри жуткую, гулкую пустоту.
Выпитое виски обжигало грудь, и он чувствовал горький противный вкус во рту.
Он навсегда запомнит свой день рождения, подумал он.
Мэри Пиз сидела в темноте в гостиной, в облаке дыма. Она не реагировала
на смрад от жареного гуся, на кислый аромат красной капусты, в беспорядке
лежавшей на разделочной доске. Ну вот, оба уехали: и хулиган, и проститутка.
Теперь у меня остался только один Рудольф, ликовала пьяная Мэри Пиз. Ах,
если бы только сейчас разразилась на реке буря, там, вдали, на этой холодной
реке, и поглотила лодку, каким прекрасным стал бы для меня этот день!
Прозвучал автомобильный гудок, и Том выбрался из грязной ямы из-под
"форда", который ремонтировал. Вытирая на ходу руки ветошью, подошел к
"олдсмобилю", остановившемуся у одной из бензоколонок.
-- Полный,-- сказал мистер Герберт, их постоянный клиент -- агент по
продаже недвижимости, который скупал земельную собственность вокруг гаражей
по низким, военного времени ценам, а сам терпеливо ждал наступления
послевоенного бума. Теперь, когда капитулировали и японцы, его машина все
чаще стала появляться у гаража. Он покупал бензин на заправочной станции
Джордаха за талоны, приобретенные на черном рынке, которые продавал ему
Гарольд Джордах.
Томас, отвинтив крышку бака, вставил в него пистолет, нажал на
спусковой крючок. День был жаркий. Запах от бензина поднимался невидимыми
волнами вверх от бензобака. Томас вертел головой, стараясь не дышать
бензиновыми парами. Из-за этой работы у него теперь каждый день болела
голова. Эти немцы травят меня, объявили мне химическую войну, думал он,
особенно теперь, когда война закончилась. Он считал своего дядю
стопроцентным немцем, но относился к нему не так, как к своему отцу, тоже
немцу. Естественно, у него был заметный немецкий акцент, а его две
бледнолицые, белокурые дочки выходили по праздникам в своих платьицах,
сшитых по баварской моде. Вся семья пожирала кучу сосисок, копченой ветчины
с острым немецким соусом. В доме целыми днями звучали песни Вагнера и
Шуберта, которые без устали, постоянно крутили на проигрывателе, так как
миссис Джордах обожала музыку. Она просила Томаса называть ее тетей Эльзой.
Томас работал в гараже один. Его напарник, механик Койн, болел всю
неделю, а второй механик уехал по вызову. Было два часа дня, и Гарольд
Джордах все еще торчал дома, расправляясь со своим традиционным ланчем:
Sauerbraten mit Spazle1 и тремя бутылками светлого вина Миллера... После
этого обычно следовал приятный краткий сон наверху, на большой кровати рядом
с его толстушкой женой, чтобы, не дай бог, не переработать и не нажить
преждевременный сердечный приступ. Томаса вполне устраивало, что горничная
дала ему пару бутербродов и немного фруктов в мешочке, чтобы он подкрепился
на работе, в гараже. Чем меньше он видел домочадцев своего дяди, тем больше
они ему нравились. Их общества ему вполне доставало, так как он жил в их
доме. Ему выделили крохотную комнатушку на чердаке, где он лежал по ночам,
потея от жары, ибо железная крыша дома ужасно накалялась за день от палящего
солнца, особенно летом. Ему платили пятнадцать долларов в неделю. Его
дядюшке Гарольду повезло. То, что произошло с этим сгоревшим крестом на
холме в Порт-Филипе, было ему на руку.
Бак он залил под завязку, повесил пистолет, надел картуз и вытер
бензин, разбрызганный на заднем крыле. Протер тряпкой ветровое стекло, взял
у мистера Герберта четыре доллара тридцать центов, плюс еще чаевые от него
-- десять центов, щедрая душа.
-- Большое спасибо,-- бросил он заученную фразу благодарности, глядя,
как "олдсмобиль" выезжает с заправки в сторону города. Гараж Джордахов стоял
на окраине, и поэтому к ним постоянно заезжали транзитные машины. Томас
вошел в контору, пробил чек на кассе, положил деньги в нижний ящик. Он
закончил грязную работу под "фордом", и теперь делать ему было решительно
нечего, хотя, конечно, если бы дядя оказался сейчас рядом, он наверняка
нашел бы для него чем заняться. Мог заставить мыть туалеты или надраивать
хромированные, сияющие кузова выставленных на площадке для продажи
подержанных автомобилей. Томас лениво подумал, не взять ли ему деньги из
кассы и не податься отсюда куда-нибудь подальше. Он нажал клавишу "нет
продажи" и заглянул в ящичек кассы внизу. Вместе с четырьмя долларами и
тридцатью центами Герберта там лежало десять долларов и тридцать центов.
Когда дядя Гарольд уходил на ланч, он забрал с собой все выбитые чеки,
оставив в кассе пять однодолларовых бумажек и один серебряный доллар
монетой, если вдруг придется давать сдачу. Дядя никогда не стал бы
владельцем гаража, площадки для продажи подержанных автомобилей и
бензозаправочной станции, не считая каждый цент. Деньги, как известно, любят
счет.
Томас сегодня еще ничего не ел. Взяв свой пакет с едой, он сел на
кривоногий деревянный стул в тени у стены гаража, наблюдая за бойкой
торговлей. Нельзя сказать, что эта картина оставляла его абсолютно
равнодушным. Автомобили на площадке -- длинные, с диагональными боками --
очень похожи на большие морские корабли. Весело трепещущие флажки над ними
были знаком о заключенных сделках. За дровяным складом, по диагонали через
дорогу, начиналась чересполосица земельных, словно смазанных охрой, участков
фермеров. Если сидеть спокойно, не делать лишних движений, то жара
становится вполне сносной, а отсутствие поблизости дяди Гарольда создавало
ощущение полного благополучия.
На самом деле никак нельзя сказать, что он несчастен в этом городе.
Нельзя грешить против истины. Городок Элизиум в штате Огайо был, конечно,
меньше по размерам его родного Порт-Филипа, но зато куда более процветающим,
и в нем полностью отсутствовали трущобы, не было никаких признаков всеобщего
запустения и тлена, которыми отличалась окружающая среда его родного города
куда ни кинь взгляд. Рядом находилось небольшое озерцо с двумя отелями,
открытыми летом; сельские коттеджи, которыми владели состоятельные люди,
приезжавшие сюда из Кливленда. Поэтому у этого городка был всегда свежий,
празднично-курортный вид. Это впечатление усиливали красивые, модные
магазинчики, рестораны и разные зрелища, такие, как выставки племенных
лошадей и регаты, устраиваемые для небольших лодок на местном озере. У всех
жителей Элизиума, казалось, водятся деньжата, и этим он сильно отличался в
лучшую сторону от Порт-Филипа.
Томас, порывшись в пакете, вытащил из него бутерброд, аккуратно
завернутый в вощеную бумагу. Бутерброд с ветчиной, салатом и помидором, с
толстым слоем майонеза, на очень свежем куске ржаного хлеба. С некоторых пор
горничная Джордахов, Клотильда, начала вдруг подавать ему вкусные сэндвичи,
причем каждый день разные, заменив ему порядком надоевшую диету из копченой
болонской колбасы на толстых кусках хлеба, с которой ему приходилось
мириться первое время. Тому стало чуть стыдно за свои грязные, все в
масляных пятнах руки с грязными, черными ногтями на этом тщательно
упакованном санитарно-чистом бутерброде. Вот почему Клотильда не могла
выносить такую неприглядную картину, когда Томас уплетал ее бутерброды.
Клотильда была приятной, милой женщиной лет двадцати четырех из французской
части Канады. Она работала с семи утра до девяти вечера и раз в две недели
по воскресеньям получала выходной. У нее были большие, печальные черные
глаза и черные волосы. Ее смуглый цвет кожи на фоне белоснежной формы
служанки ставил ее значительно ниже на социальной лестнице по сравнению с
агрессивно-белокурыми Джордахами, будто она родилась на этот свет только для
того, чтобы быть их служанкой.
Она также неизменно оставляла для него кусок пирога на кухонном столе,
когда после обеда он выходил побродить по городу. Дядя Гарольд с тетей
Эльзой не могли долго выносить его присутствия в своем доме, в общем так же,
как и его, Тома, родители. Поэтому ему приходилось часто уходить из дома,
бродить по улицам. Вечерами нечем было заняться. Он мог сыграть за какую-то
команду в футбол при искусственном свете в парке, сходить в кино, выпить
после сеанса содовой, а также искать встреч с девушками. У него не было
друзей, которые могли бы задать ему неприятные вопросы по поводу его жизни в
Порт-Филипе. Он старался быть со всеми окружающими подчеркнуто вежливым. Он
даже ни разу не подрался с того времени, как приехал в этот город. Пока ему
с лихвой хватало своих неприятностей. Но, несмотря ни на что, он совсем не
считал себя несчастливым человеком. Теперь он был далеко от родительской
опеки. Такую разлуку с ними считал он благословением божьим для себя. К тому
же теперь у него была собственная кровать и не было никакой необходимости
делить свою лежанку с братом Рудольфом,-- это обстоятельство действовало
весьма благоприятно на состояние его нервов. Отпала необходимость ходить в
школу. Какое счастье! Он был не прочь поработать в гараже, хотя дядя Гарольд
был ужасным занудой, постоянно суетился и о чем-то беспокоился. Тетя Эльза,
как заботливая квочка, постоянно угощала его стаканами апельсинового сока,
считая, что его худоба -- это следствие плохого питания. В общем они были
неплохие люди, хотя, конечно, недотепы. Их дочери, по сути дела, никогда с
ним не сталкивались.
Никто из старших Джордахов толком не знал, почему его отослали прочь из
дома. Дядя Гарольд как-то попытался выяснить, в чем дело, но Томас объяснил
ему все очень расплывчато, в конце концов признавшись, что во всем виноваты
его более чем скромные успехи в школе, что, конечно, не было прегрешением
против истины, и, по его словам, отец хотел как можно быстрее от него
избавиться, хотел, чтобы он сам, своими руками стал зарабатывать себе на
жизнь. Дядя Гарольд был не против. Он считал делом высоконравственным, если
родители посылают своего ребенка в другой город, подальше от себя, чтобы он
сам научился зарабатывать деньги. Однако его удивляло, что Томас вообще не
получал писем от родителей. После того короткого разговора по телефону,
когда Аксель днем в воскресенье внезапно позвонил ему и сообщил, что к нему
едет Томас, больше никаких звонков из Порт-Филипа не раздавалось. Гарольд
Джордах был человеком семейным. Очень сильно, сверх меры любил своих
дочурок, никогда не скупился на подарки жене, чьи деньги, прежде всего,
позволяли ему вести безбедное существование в Элизиуме. Беседуя с Томом об
Акселе Джордахе, дядя Гарольд обычно тяжело вздыхал, сетуя на разные
темпераменты братьев.
-- Мне кажется, Том,-- говорил он,-- что все дело в его ранении. Он
очень трудно, болезненно переживал свое увечье. И оно лишь высветило темную
сторону его характера. Как будто, кроме него, никто и никогда не получал
такой раны!
Но с Акселем Джордахом он всецело разделял одну идею. Немецкий народ,
по его твердому убеждению, сильно страдает от своего ребячества, и развязать
войну ему ничего не стоит. "Как только заиграет военный оркестр, они
начинают маршировать. Что привлекательного в этом? -- искренне удивлялся
он.-- Ползать по грязи, когда фельдфебель орет на тебя как безумный, спать
под холодным дождем, вместо удобной теплой кровати с женой, допускать, чтобы
по тебе палили из ружей совершенно чужие люди, и потом считать себя
счастливыми, если доживут в своем поношенном мундире до старости, когда под
рукой не окажется даже ночного горшка, чтобы помочиться? Ну, война хороша
для крупных промышленников, таких, как Крупп, которые делают пушки и
спускают на воду военные корабли, но маленькому человеку что она, такая
война, дает? -- Он пожимал плечами.-- Возьмите Сталинград, на кой черт он
кому сдался? -- Несмотря на то что дядя Гарольд был немцем, немцем до мозга
костей, он старался избегать всех немецко-американских движений.-- У меня
нет ни на кого зуба! -- убеждал он всех. Ему нравилось быть таким, каким он
был, и его нельзя было ничем заманить в любую ассоциацию, которая могла, по
его мнению, лишь скомпрометировать его.-- У меня нет ни на кого зуба,--
убеждал он всех.-- Ни на поляков, ни на французов, ни на англичан, ни на
евреев, ни на кого, даже на русских. Любой желающий может прийти ко мне и
купить автомобиль или десять галлонов бензина на моей бензоколонке и если к
тому же он платит мне настоящими американскими долларами, то такой человек
-- мой друг".
Томас тихо и безмятежно жил в доме дяди Гарольда, строго соблюдая все
установленные в нем правила, но жил так, как ему хотелось. Иногда его
раздражали придирки главы семьи, которому не нравилось, если Томасу вдруг
приходила в голову мысль отдохнуть несколько минут на работе, расслабиться.
Но он, конечно, был ему очень благодарен за священное убежище,
предоставленное ему. Убежище, правда, временное. Том знал, что рано или
поздно он покинет этот гостеприимный дом. Но пока спешить было некуда.
Он хотел было уже запустить руку в пакет за вторым сэндвичем, как вдруг
увидел "шеви" 1938 года выпуска, принадлежащий двум девочкам-близнецам.
Машина приближалась. Она, сделав поворот, подкатила к бензоколонке. Томас
увидел, что в ней сидит только одна из двойняшек. Он так и не мог разобрать,
кто именно: то ли Этель, то ли Эдна. Он их трахнул обеих, как и большинство
его сверстников в городке, но до сих пор их постоянно путал.
"Шеви", чихая мотором и ужасно скрипя, остановился. Родители девочек
просто купались в деньгах, но они твердо считали, что старый автомобиль
вполне подходит двум шестнадцатилетним девчонкам, которые пока за всю свою
недолгую жизнь еще не заработали ни цента сами.
-- Привет, близняшка,-- сказал Том, чтобы не ошибиться и не попасть
впросак.
-- Привет, Том!
Двойняшки -- привлекательные, отлично загоревшие шатенки с прямыми
волосами и маленькими, пухленькими, плотно обтянутыми узкими брючками
попками. Если бы только не знать, что они переспали со всеми парнями в
городе, то можно было бы с удовольствием появиться с ними где угодно.
-- Ну-ка назови меня по имени,-- сказала, поддразнивая его, девушка.
-- Ах, да ладно тебе,-- лениво ответил Том.
-- Если не назовешь меня по имени,-- настаивала на своем девочка,-- то
я поеду на другую бензоколонку, заправлюсь там.
-- Можешь ехать, подумаешь! -- равнодушно сказал Том.-- Деньги все
равно не мои, дядюшки.
-- А я хотела пригласить тебя на вечеринку,-- сказала близняшка.--
Сегодня вечером мы собираемся поехать на озеро, приготовили хот-доги на всю
компанию, купили три ящика пива. Но никуда я не стану тебя приглашать, если
не скажешь, как меня зовут.
Том широко улыбался, стараясь выиграть время. Он смотрел на "шеви" с
открытым верхом. Судя по всему, девушка ехала купаться. На сиденье лежал
белый купальник.
-- Я просто подтрунивал над тобой, Этель,-- сказал он, быстро
сообразив, что перед ним именно она, так как у Этель белый купальник, а у
и она порадовалась, что не зря потратила деньги. Увидев ее, он ускорил шаги.
-- Куда это ты собралась? -- Он подбежал к ней.
-- В Нью-Йорк,-- весело и беззаботно ответила Гретхен.-- Может,
присоединишься?
-- Я бы рад, да...
-- Может, посадишь леди в такси?
-- Мне нужно поговорить с тобой,-- сказал Рудольф.
-- Только не здесь,-- ответила она, оглянувшись на окна пекарни.--
Отойдем отсюда куда-нибудь.
-- Пошли,-- сказал Рудольф, поднимая ее сумку.-- Конечно, здесь не
место для беседы.
Они пошли вниз по улице, выискивая глазами такси. "Гуд-бай! -- напевала
про себя Гретхен, когда они проходили мимо знакомых вывесок.-- Гуд-бай,
"Гараж Клэнси", гуд-бай, "Мастерская по производству кузовов", гуд-бай,
прачечная "Сориано", гуд-бай, лавка "Скобяные изделия и краска" Уортона,
гуд-бай, мясная лавка Фенелли "Первосортная телятина", гуд-бай, аптека
Болтона, гуд-бай, "Овощи и фрукты" Джардино". Песня звенела у нее в голове,
когда она бодро шагала рядом с братом, но в ее тональность уже вкрались
жалостливые нотки. Нельзя уезжать без грусти с места, где прожил
девятнадцать лет.
Через пару кварталов они взяли такси и доехали до вокзала. Гретхен
пошла в кассу за билетом, а Рудольф, сидя на старом потрепанном чемодане,
размышлял о превратностях судьбы в день своего семнадцатилетия: ему
приходится прощаться со своими родными на вокзалах нью-йоркской железной
дороги. Рудольф, конечно, не мог не чувствовать внутренней боли от легких и
беззаботных движений сестры, от светящихся искорок радости у нее в глазах. В
конце концов, она покидает не только родной дом, она покидает еще и его,
Рудольфа. Он чувствовал себя с ней неловко, так как сегодня он знал, что она
занималась любовью с мужчиной. "Пусть потрахается тихо-мирно",-- вспомнил он
слова Томаса. Нет, такие слова не годятся, нужно подобрать другие, более
звучные, более мелодичные.
Сестра потянула его за рукав.
-- Поезд придет через полчаса,-- сообщила она.-- Боже, я словно пьяная.
Нужно все же обмыть мой отъезд. Давай сдадим сумку в камеру хранения,
перейдем через улицу и зайдем в бар "Порт-Филипского дома".
Рудольф поднял сумку.
-- Нет, я понесу ее. За камеру хранения нужно заплатить десять центов.
-- Ну, давай хоть раз кутнем по-крупному,-- засмеялась Гретхен.--
Разбазарим свое наследство! Пусть текут рекой даймы, один за другим!
Когда она получала квитанцию за хранение сумки, ей показалось, что она
сегодня пила целый день напролет.
В баре "Порт-Филипского дома" никого не было, кроме двух солдат. Они,
сидя у самого входа, мрачно разглядывали в кружках военного времени свое
пиво. Там было довольно тусклое освещение, почти темно и прохладно, но из
окна был отлично виден железнодорожный вокзал. Огни его ярко горели в
наступающих сумерках. Брат с сестрой сели за столик в глубине, и когда к
ним, вытирая руки о фартук, подошел бармен, Гретхен твердым голосом сделала
заказ:
-- Два виски с содовой, пожалуйста!
Бармен не спросил, есть ли им восемнадцать лет. Гретхен таким
безапелляционным тоном заказала виски, словно пила его всю свою жизнь.
Рудольф предпочел бы просто коку, но сегодня столько событий, столько
поводов для тоста.
Гретхен коснулась его щеки двумя пальчиками.
-- Ну, нечего кукситься,-- весело сказала она.-- Как-никак сегодня у
тебя день рождения!
-- Да, конечно,-- согласился он с ней.
-- Почему папа отправил из города Томаса?
-- Не знаю. Оба молчат, не говорят. Что-то стряслось с Тинкерами. Томми
ударил отца. Вот это я знаю точно.
-- Ну...-- неуверенно, тихо протянула Гретхен.-- Ничего себе денек, а?
-- Да, денек что надо! -- отозвался Рудольф. Она даже себе и
представить не может, какой это был день для него, если принять во внимание
то, что ему рассказал о ней Томас. Подошел бармен с сифоном в руках.
-- Содовой не очень много, будьте любезны,-- предупредила Гретхен.
Бармен надавил на собачку. Струя газировки ударила ей в стакан.
-- А вам сколько? -- спросил он Рудольфа, держа сифон над его стаканом.
-- Столько же,-- ответил он, всем своим видом показывая, что ему уже
восемнадцать.
Гретхен подняла свой стакан:
-- Выпьем за это славное украшение порт-филипского общества, за семейку
Джордахов!
Они выпили. Рудольфу вкус виски не очень нравился. Гретхен выпила
жадно, словно ее мучила жажда, будто она хотела пропустить еще по стаканчику
до прихода своего поезда.
-- Ну и семейка! -- продолжала она, качая головой.-- Прямо-таки
собрание античных мумий. Почему бы тебе не сесть вместе со мной на поезд и
не уехать в Нью-Йорк?
-- Ты же знаешь, что пока я не могу.
-- Мне тоже казалось, что мне никогда на такое не решиться. Но вот
видишь, все же решилась, и вот сейчас уезжаю.
-- Почему?
-- Что значит -- почему?
-- Почему ты уезжаешь? Что случилось?
-- Очень многое,-- рассеянно ответила сестра. Она сделала большой
глоток виски.-- Из-за одного человека. Прежде всего. Он хочет на мне
жениться.
-- Кто? Бойлан?
Глаза Гретхен вдруг расширились и стали почти черными в темном салоне
бара.
-- Откуда ты знаешь?
-- Мне рассказал Томми.
-- А он-то откуда знает?
Ну, почему бы и нет, подумал он про себя. Она сама этого захотела, так
что поделом. Ревность к сестре, чувство стыда заставляли его сделать ей
больно.
-- Он следил за вами, отправился на холм и все видел через окно.
-- И что же он видел?
-- Бойлана. Голого. В чем мать родила.
-- Несчастный Томми! Зрелище явно не захватывающее, должна
признаться.-- Она засмеялась, но смех у нее получился невеселым, глухим, с
какими-то металлическими нотками.-- На него не так уже приятно глядеть, на
Тедди Бойлана. Может, ему повезло, и он видел и меня голую, а?
-- Нет, не видел.
-- Плохо,-- сказала она,-- просто отвратительно. Ради чего он перся в
такую даль? -- Рудольф заметил у сестры твердое стремление унизить себя,
причинить себе как можно больше боли, а этого он прежде в ней не замечал.
-- Откуда ему известно, что именно я была у него в доме?
-- Бойлан крикнул тебе снизу, принести ли тебе выпивку наверх.
-- Ах, в ту ночь,-- вздохнула она.-- В ту ночь. Это была потрясающая
ночь, скажу тебе. Когда-нибудь расскажу тебе подробнее.-- Она внимательно
посмотрела ему в лицо.-- Нечего зря злиться, у сестер есть дурная привычка
вырастать и гулять с парнями.
-- Но не с Бойланом же,-- горько заметил Рудольф.-- С этим тщедушным
мерзким человеком, стариком.
-- Не такой он и старый,-- ответила она.-- И не такой уж тщедушный.
-- Выходит, он тебе понравился? -- с обвиняющим видом упрекнул он ее.
-- Мне понравился секс,-- возразила она. Ее лицо внезапно
посерьезнело.-- Мне понравилось заниматься любовью больше всего на свете.
Такого я прежде никогда не испытывала.
-- В таком случае почему же ты убегаешь?
-- Потому что я давно уже здесь живу и если останусь еще, то все
кончится браком с ним, понимаешь? А Тедди Бойлан не пара для твоей чистой,
красивой сестренки. Не ему на ней жениться. Довольно сложно, не так ли? Тебе
это трудно понять? А разве твоя собственная жизнь не такая сложная? Разве
тебя не снедает, не изводит греховная, темная страсть? Женщина, которая
старше тебя, которую ты регулярно навещаешь, когда ее мужа нет дома, а?
-- Нечего насмехаться надо мной,-- оборвал он ее.
-- Прости меня, прошу тебя,-- сказала она и, похлопав его по руке,
подозвала бармена. Когда он подошел, она сказала: -- Еще одно виски.-- Тот
пошел выполнять заказ, а она продолжала: -- Мать напилась, когда я уходила.
Она была пьяна, одна допила все вино, купленное на твой день рождения. Кровь
агнца. Только это и требуется нашей семье.-- Гретхен говорила о семье так,
словно речь шла о чужаках, незнакомцах.-- Захмелевшая чокнутая старуха,
обозвала меня проституткой.-- Гретхен недовольно фыркнула.-- Вот тебе милое
прощание с дочерью, уезжающей жить в большой чужой город. Уезжай отсюда и
ты,-- хрипло сказала она.-- Уезжай, пока они не искалечили тебе жизнь.
Уезжай из дома, в котором ни у кого нет друзей, где дверной звонок никогда
не звенит.
-- Никто меня не калечит,-- возразил Рудольф.
-- Не морочь мне голову, братец,-- сказала Гретхен.-- Война идет в
открытую. Тебе меня не одурачить. Всеобщий любимчик, и тебе абсолютно
наплевать на весь окружающий мир, наплевать тебе, живут люди вокруг тебя или
уже все вымерли. Если ты не считаешь, что такой человек не калека, то можешь
посадить меня в инвалидную коляску в любую минуту.-- К ним подошел бармен,
поставил стакан с виски перед ней, добавил из сифона содовой.
-- Что ты мелешь, черт тебя подери,-- воскликнул Рудольф, резко
вставая.-- Если у тебя такое обо мне мнение, то для чего я здесь? Я ведь
тебе не нужен!
-- Нет, не нужен,-- подтвердила она.
-- Вот, держи квитанцию за багаж,-- сказал он, протягивая бумажку.
-- Спасибо,-- медленно произнесла она, словно оцепенев.-- Ты сегодня
сделал свое доброе дело. Я -- свое.
Рудольф оставил ее одну за столом в баре. Гретхен допивала второй
стакан виски -- красивая девушка с привлекательным овальным, покрасневшим на
скулах лицом, с блестящими глазами, с широко открытым жадным, чувственным
ртом, с горечью в сердце, но уже такая далекая, уехавшая за тысячу миль от
своей уютной комнатки над пекарней, от отца с матерью, от братьев, от
любовника, на пути к громадному городу, который ежегодно поглощал в своей
пучине миллион таких девушек, как она!
Рудольф медленно шел домой. Слезы выступили у него на глазах. Он плакал
из-за себя, только из-за себя. Его брат, его сестра -- правы. Ах как правы!
Их суждения о нем верны, справедливы. Ему нужно меняться. Но как? Что
требует в нем перемен? Его гены, его хромосомы, его знак зодиака?
Приближаясь к Вандерхоф-стрит, он остановился. Ему противна сама мысль
о возвращении сейчас домой. Ему совсем не хотелось увидеть свою мать пьяной,
ему не хотелось увидеть поразительный, ненавистный взгляд отца,
превратившийся в недомогание, в болезнь. Рудольф пошел к реке. На
поверхности водной глади пылал закат, и вода была похожа на расплавленную
сталь. До него доносился прохладный спертый запах, запах холодного погреба.
Сев на прогнившую скамейку возле заброшенного склада, в котором отец хранил
свою гоночную лодку, Рудольф смотрел на противоположный берег. Там, вдали,
что-то двигалось. Это была лодка его отца. Он неистово работал веслами,
свирепо, ритмично, взрывая лопатками весел тихую воду, он греб вверх по
течению. Внезапно вспомнил, что отец убил двоих человек: одного заколол
штыком, другого -- ножом. Он чувствовал внутри жуткую, гулкую пустоту.
Выпитое виски обжигало грудь, и он чувствовал горький противный вкус во рту.
Он навсегда запомнит свой день рождения, подумал он.
Мэри Пиз сидела в темноте в гостиной, в облаке дыма. Она не реагировала
на смрад от жареного гуся, на кислый аромат красной капусты, в беспорядке
лежавшей на разделочной доске. Ну вот, оба уехали: и хулиган, и проститутка.
Теперь у меня остался только один Рудольф, ликовала пьяная Мэри Пиз. Ах,
если бы только сейчас разразилась на реке буря, там, вдали, на этой холодной
реке, и поглотила лодку, каким прекрасным стал бы для меня этот день!
Прозвучал автомобильный гудок, и Том выбрался из грязной ямы из-под
"форда", который ремонтировал. Вытирая на ходу руки ветошью, подошел к
"олдсмобилю", остановившемуся у одной из бензоколонок.
-- Полный,-- сказал мистер Герберт, их постоянный клиент -- агент по
продаже недвижимости, который скупал земельную собственность вокруг гаражей
по низким, военного времени ценам, а сам терпеливо ждал наступления
послевоенного бума. Теперь, когда капитулировали и японцы, его машина все
чаще стала появляться у гаража. Он покупал бензин на заправочной станции
Джордаха за талоны, приобретенные на черном рынке, которые продавал ему
Гарольд Джордах.
Томас, отвинтив крышку бака, вставил в него пистолет, нажал на
спусковой крючок. День был жаркий. Запах от бензина поднимался невидимыми
волнами вверх от бензобака. Томас вертел головой, стараясь не дышать
бензиновыми парами. Из-за этой работы у него теперь каждый день болела
голова. Эти немцы травят меня, объявили мне химическую войну, думал он,
особенно теперь, когда война закончилась. Он считал своего дядю
стопроцентным немцем, но относился к нему не так, как к своему отцу, тоже
немцу. Естественно, у него был заметный немецкий акцент, а его две
бледнолицые, белокурые дочки выходили по праздникам в своих платьицах,
сшитых по баварской моде. Вся семья пожирала кучу сосисок, копченой ветчины
с острым немецким соусом. В доме целыми днями звучали песни Вагнера и
Шуберта, которые без устали, постоянно крутили на проигрывателе, так как
миссис Джордах обожала музыку. Она просила Томаса называть ее тетей Эльзой.
Томас работал в гараже один. Его напарник, механик Койн, болел всю
неделю, а второй механик уехал по вызову. Было два часа дня, и Гарольд
Джордах все еще торчал дома, расправляясь со своим традиционным ланчем:
Sauerbraten mit Spazle1 и тремя бутылками светлого вина Миллера... После
этого обычно следовал приятный краткий сон наверху, на большой кровати рядом
с его толстушкой женой, чтобы, не дай бог, не переработать и не нажить
преждевременный сердечный приступ. Томаса вполне устраивало, что горничная
дала ему пару бутербродов и немного фруктов в мешочке, чтобы он подкрепился
на работе, в гараже. Чем меньше он видел домочадцев своего дяди, тем больше
они ему нравились. Их общества ему вполне доставало, так как он жил в их
доме. Ему выделили крохотную комнатушку на чердаке, где он лежал по ночам,
потея от жары, ибо железная крыша дома ужасно накалялась за день от палящего
солнца, особенно летом. Ему платили пятнадцать долларов в неделю. Его
дядюшке Гарольду повезло. То, что произошло с этим сгоревшим крестом на
холме в Порт-Филипе, было ему на руку.
Бак он залил под завязку, повесил пистолет, надел картуз и вытер
бензин, разбрызганный на заднем крыле. Протер тряпкой ветровое стекло, взял
у мистера Герберта четыре доллара тридцать центов, плюс еще чаевые от него
-- десять центов, щедрая душа.
-- Большое спасибо,-- бросил он заученную фразу благодарности, глядя,
как "олдсмобиль" выезжает с заправки в сторону города. Гараж Джордахов стоял
на окраине, и поэтому к ним постоянно заезжали транзитные машины. Томас
вошел в контору, пробил чек на кассе, положил деньги в нижний ящик. Он
закончил грязную работу под "фордом", и теперь делать ему было решительно
нечего, хотя, конечно, если бы дядя оказался сейчас рядом, он наверняка
нашел бы для него чем заняться. Мог заставить мыть туалеты или надраивать
хромированные, сияющие кузова выставленных на площадке для продажи
подержанных автомобилей. Томас лениво подумал, не взять ли ему деньги из
кассы и не податься отсюда куда-нибудь подальше. Он нажал клавишу "нет
продажи" и заглянул в ящичек кассы внизу. Вместе с четырьмя долларами и
тридцатью центами Герберта там лежало десять долларов и тридцать центов.
Когда дядя Гарольд уходил на ланч, он забрал с собой все выбитые чеки,
оставив в кассе пять однодолларовых бумажек и один серебряный доллар
монетой, если вдруг придется давать сдачу. Дядя никогда не стал бы
владельцем гаража, площадки для продажи подержанных автомобилей и
бензозаправочной станции, не считая каждый цент. Деньги, как известно, любят
счет.
Томас сегодня еще ничего не ел. Взяв свой пакет с едой, он сел на
кривоногий деревянный стул в тени у стены гаража, наблюдая за бойкой
торговлей. Нельзя сказать, что эта картина оставляла его абсолютно
равнодушным. Автомобили на площадке -- длинные, с диагональными боками --
очень похожи на большие морские корабли. Весело трепещущие флажки над ними
были знаком о заключенных сделках. За дровяным складом, по диагонали через
дорогу, начиналась чересполосица земельных, словно смазанных охрой, участков
фермеров. Если сидеть спокойно, не делать лишних движений, то жара
становится вполне сносной, а отсутствие поблизости дяди Гарольда создавало
ощущение полного благополучия.
На самом деле никак нельзя сказать, что он несчастен в этом городе.
Нельзя грешить против истины. Городок Элизиум в штате Огайо был, конечно,
меньше по размерам его родного Порт-Филипа, но зато куда более процветающим,
и в нем полностью отсутствовали трущобы, не было никаких признаков всеобщего
запустения и тлена, которыми отличалась окружающая среда его родного города
куда ни кинь взгляд. Рядом находилось небольшое озерцо с двумя отелями,
открытыми летом; сельские коттеджи, которыми владели состоятельные люди,
приезжавшие сюда из Кливленда. Поэтому у этого городка был всегда свежий,
празднично-курортный вид. Это впечатление усиливали красивые, модные
магазинчики, рестораны и разные зрелища, такие, как выставки племенных
лошадей и регаты, устраиваемые для небольших лодок на местном озере. У всех
жителей Элизиума, казалось, водятся деньжата, и этим он сильно отличался в
лучшую сторону от Порт-Филипа.
Томас, порывшись в пакете, вытащил из него бутерброд, аккуратно
завернутый в вощеную бумагу. Бутерброд с ветчиной, салатом и помидором, с
толстым слоем майонеза, на очень свежем куске ржаного хлеба. С некоторых пор
горничная Джордахов, Клотильда, начала вдруг подавать ему вкусные сэндвичи,
причем каждый день разные, заменив ему порядком надоевшую диету из копченой
болонской колбасы на толстых кусках хлеба, с которой ему приходилось
мириться первое время. Тому стало чуть стыдно за свои грязные, все в
масляных пятнах руки с грязными, черными ногтями на этом тщательно
упакованном санитарно-чистом бутерброде. Вот почему Клотильда не могла
выносить такую неприглядную картину, когда Томас уплетал ее бутерброды.
Клотильда была приятной, милой женщиной лет двадцати четырех из французской
части Канады. Она работала с семи утра до девяти вечера и раз в две недели
по воскресеньям получала выходной. У нее были большие, печальные черные
глаза и черные волосы. Ее смуглый цвет кожи на фоне белоснежной формы
служанки ставил ее значительно ниже на социальной лестнице по сравнению с
агрессивно-белокурыми Джордахами, будто она родилась на этот свет только для
того, чтобы быть их служанкой.
Она также неизменно оставляла для него кусок пирога на кухонном столе,
когда после обеда он выходил побродить по городу. Дядя Гарольд с тетей
Эльзой не могли долго выносить его присутствия в своем доме, в общем так же,
как и его, Тома, родители. Поэтому ему приходилось часто уходить из дома,
бродить по улицам. Вечерами нечем было заняться. Он мог сыграть за какую-то
команду в футбол при искусственном свете в парке, сходить в кино, выпить
после сеанса содовой, а также искать встреч с девушками. У него не было
друзей, которые могли бы задать ему неприятные вопросы по поводу его жизни в
Порт-Филипе. Он старался быть со всеми окружающими подчеркнуто вежливым. Он
даже ни разу не подрался с того времени, как приехал в этот город. Пока ему
с лихвой хватало своих неприятностей. Но, несмотря ни на что, он совсем не
считал себя несчастливым человеком. Теперь он был далеко от родительской
опеки. Такую разлуку с ними считал он благословением божьим для себя. К тому
же теперь у него была собственная кровать и не было никакой необходимости
делить свою лежанку с братом Рудольфом,-- это обстоятельство действовало
весьма благоприятно на состояние его нервов. Отпала необходимость ходить в
школу. Какое счастье! Он был не прочь поработать в гараже, хотя дядя Гарольд
был ужасным занудой, постоянно суетился и о чем-то беспокоился. Тетя Эльза,
как заботливая квочка, постоянно угощала его стаканами апельсинового сока,
считая, что его худоба -- это следствие плохого питания. В общем они были
неплохие люди, хотя, конечно, недотепы. Их дочери, по сути дела, никогда с
ним не сталкивались.
Никто из старших Джордахов толком не знал, почему его отослали прочь из
дома. Дядя Гарольд как-то попытался выяснить, в чем дело, но Томас объяснил
ему все очень расплывчато, в конце концов признавшись, что во всем виноваты
его более чем скромные успехи в школе, что, конечно, не было прегрешением
против истины, и, по его словам, отец хотел как можно быстрее от него
избавиться, хотел, чтобы он сам, своими руками стал зарабатывать себе на
жизнь. Дядя Гарольд был не против. Он считал делом высоконравственным, если
родители посылают своего ребенка в другой город, подальше от себя, чтобы он
сам научился зарабатывать деньги. Однако его удивляло, что Томас вообще не
получал писем от родителей. После того короткого разговора по телефону,
когда Аксель днем в воскресенье внезапно позвонил ему и сообщил, что к нему
едет Томас, больше никаких звонков из Порт-Филипа не раздавалось. Гарольд
Джордах был человеком семейным. Очень сильно, сверх меры любил своих
дочурок, никогда не скупился на подарки жене, чьи деньги, прежде всего,
позволяли ему вести безбедное существование в Элизиуме. Беседуя с Томом об
Акселе Джордахе, дядя Гарольд обычно тяжело вздыхал, сетуя на разные
темпераменты братьев.
-- Мне кажется, Том,-- говорил он,-- что все дело в его ранении. Он
очень трудно, болезненно переживал свое увечье. И оно лишь высветило темную
сторону его характера. Как будто, кроме него, никто и никогда не получал
такой раны!
Но с Акселем Джордахом он всецело разделял одну идею. Немецкий народ,
по его твердому убеждению, сильно страдает от своего ребячества, и развязать
войну ему ничего не стоит. "Как только заиграет военный оркестр, они
начинают маршировать. Что привлекательного в этом? -- искренне удивлялся
он.-- Ползать по грязи, когда фельдфебель орет на тебя как безумный, спать
под холодным дождем, вместо удобной теплой кровати с женой, допускать, чтобы
по тебе палили из ружей совершенно чужие люди, и потом считать себя
счастливыми, если доживут в своем поношенном мундире до старости, когда под
рукой не окажется даже ночного горшка, чтобы помочиться? Ну, война хороша
для крупных промышленников, таких, как Крупп, которые делают пушки и
спускают на воду военные корабли, но маленькому человеку что она, такая
война, дает? -- Он пожимал плечами.-- Возьмите Сталинград, на кой черт он
кому сдался? -- Несмотря на то что дядя Гарольд был немцем, немцем до мозга
костей, он старался избегать всех немецко-американских движений.-- У меня
нет ни на кого зуба! -- убеждал он всех. Ему нравилось быть таким, каким он
был, и его нельзя было ничем заманить в любую ассоциацию, которая могла, по
его мнению, лишь скомпрометировать его.-- У меня нет ни на кого зуба,--
убеждал он всех.-- Ни на поляков, ни на французов, ни на англичан, ни на
евреев, ни на кого, даже на русских. Любой желающий может прийти ко мне и
купить автомобиль или десять галлонов бензина на моей бензоколонке и если к
тому же он платит мне настоящими американскими долларами, то такой человек
-- мой друг".
Томас тихо и безмятежно жил в доме дяди Гарольда, строго соблюдая все
установленные в нем правила, но жил так, как ему хотелось. Иногда его
раздражали придирки главы семьи, которому не нравилось, если Томасу вдруг
приходила в голову мысль отдохнуть несколько минут на работе, расслабиться.
Но он, конечно, был ему очень благодарен за священное убежище,
предоставленное ему. Убежище, правда, временное. Том знал, что рано или
поздно он покинет этот гостеприимный дом. Но пока спешить было некуда.
Он хотел было уже запустить руку в пакет за вторым сэндвичем, как вдруг
увидел "шеви" 1938 года выпуска, принадлежащий двум девочкам-близнецам.
Машина приближалась. Она, сделав поворот, подкатила к бензоколонке. Томас
увидел, что в ней сидит только одна из двойняшек. Он так и не мог разобрать,
кто именно: то ли Этель, то ли Эдна. Он их трахнул обеих, как и большинство
его сверстников в городке, но до сих пор их постоянно путал.
"Шеви", чихая мотором и ужасно скрипя, остановился. Родители девочек
просто купались в деньгах, но они твердо считали, что старый автомобиль
вполне подходит двум шестнадцатилетним девчонкам, которые пока за всю свою
недолгую жизнь еще не заработали ни цента сами.
-- Привет, близняшка,-- сказал Том, чтобы не ошибиться и не попасть
впросак.
-- Привет, Том!
Двойняшки -- привлекательные, отлично загоревшие шатенки с прямыми
волосами и маленькими, пухленькими, плотно обтянутыми узкими брючками
попками. Если бы только не знать, что они переспали со всеми парнями в
городе, то можно было бы с удовольствием появиться с ними где угодно.
-- Ну-ка назови меня по имени,-- сказала, поддразнивая его, девушка.
-- Ах, да ладно тебе,-- лениво ответил Том.
-- Если не назовешь меня по имени,-- настаивала на своем девочка,-- то
я поеду на другую бензоколонку, заправлюсь там.
-- Можешь ехать, подумаешь! -- равнодушно сказал Том.-- Деньги все
равно не мои, дядюшки.
-- А я хотела пригласить тебя на вечеринку,-- сказала близняшка.--
Сегодня вечером мы собираемся поехать на озеро, приготовили хот-доги на всю
компанию, купили три ящика пива. Но никуда я не стану тебя приглашать, если
не скажешь, как меня зовут.
Том широко улыбался, стараясь выиграть время. Он смотрел на "шеви" с
открытым верхом. Судя по всему, девушка ехала купаться. На сиденье лежал
белый купальник.
-- Я просто подтрунивал над тобой, Этель,-- сказал он, быстро
сообразив, что перед ним именно она, так как у Этель белый купальник, а у