Страница:
-- Его же зовут Абрахам,-- ответил Аксель.
-- Нет, конечно. Он -- представитель одной из самых старинных семей в
городе. Они владеют здесь практически всем. Тебе еще крупно повезет, если он
согласится взять деньги.
-- Да-а,-- протянул Аксель.-- Ничего себе, везение.
Гарольд выехал со стоянки и повел машину к дому Чейза, который
находился в лучшей части города, рядом с домом самого Гарольда.
-- Я говорил с ним по телефону,-- объяснил Гарольд.-- Сказал, что ты
едешь. По телефону казалось, что он просто обезумел. Конечно, винить его за
это никак нельзя. Представляешь, прийти в один прекрасный день домой и вдруг
узнать, что дочь беременна! Какой удар! Но когда беременны обе! К тому же
близнецы...
-- Они не могут рассчитывать на оптовую скидку на свои подростковые
одежды, как ты думаешь? -- засмеялся Аксель. Смех его был похож на звон
оловянного кувшина, когда им стучат по раковине.-- Близнецы. У него выдался
напряженный сексуальный сезон, у нашего Томаса, разве не так?
-- Ты еще не знаешь и половины его похождений,-- сообщил Гарольд.-- С
тех пор как он приехал сюда, избил с дюжину людей.-- Конечно, все эти
рассказы, прежде чем достигали слуха Гарольда, обрастали городскими
сплетнями и были сильно преувеличены.-- Приходится лишь удивляться, как это
он не оказался за решеткой раньше. Все его здесь боятся. Стоит чему-то здесь
случиться, как на него вешают всех собак. И это вполне естественно, учитывая
его поведение. А кто больше всего от этого страдает? Мы с Эльзой.
Аксель проигнорировал признания об их мучительных страданиях.
-- Откуда им стало известно, что это сделал мой сын?
-- Так девочки-близнецы сказали отцу.-- Гарольд затормозил. Он отнюдь
не жаждал поскорее пообщаться с обезумевшим Абрахамом Чейзом.-- Они
перетрахались со всеми ребятами в городе, эти близнята, и с мужиками тоже,
всем это хорошо известно, но как только понадобилось найти виновника, то,
конечно, все тычут пальцами в Томми. Никто не сказал, что виноваты соседский
мальчишка, или полицейский Джо Кунц, или этот парень из Гарварда, родители
которого постоянно, дважды в неделю, играют в бридж с четой Чейзов. Нет, все
выбирают в стаде паршивую овцу. И эти две маленькие сучки тоже хороши. А
твой сын сказал им, что ему девятнадцать. Тоже сболтнул сгоряча. Мой адвокат
утверждает, что, если ему нет восемнадцати, его не могут посадить за
изнасилование несовершеннолетних.
-- Ну так из-за чего же сыр-бор? -- спросил Аксель.-- Я привез его
свидетельство о рождении.
-- Нет, все не так просто, как ты думаешь,-- охладил его пыл Гарольд.--
Мистер Чейз клянется, что засадит Тома за решетку как малолетнего
преступника и продержит его там, пока ему не исполнится двадцать один. Том
для него -- несовершеннолетний преступник. И он вполне может этого добиться.
А это означает четыре года в тюрьме. И не думай, что Томми облегчит себе
жизнь, когда заявит копам, что лично знает парней, которые спали с этими
девицами, и даже может составить целый список. От таких его признаний будет
еще хуже. Это всех разозлит. В результате он ославит весь город, и власти,
конечно, отомстят Тому за это. Мне и Эльзе тоже. Вот мой магазин,--
машинально произнес он. Они проезжали мимо его демонстрационного зала.-- Мне
ужасно повезет, если не разобьют булыжниками все витрины.
-- Ты на дружеской ноге с Абрахамом?
-- Да, у нас с мистером Чейзом кое-какой общий бизнес,-- признался
Гарольд.-- Он купил у меня "линкольн". Не могу, однако, сказать, что мы
вращаемся с ним в одних кругах. Он стоит в очереди на приобретение нового
"меркурия". Я завтра же мог бы продавать по сотне автомобилей, если бы сумел
организовать их доставку. Во всем виновата эта проклятая война, будь она
неладна. Ты не знаешь, через что мне пришлось пройти за эти четыре года,
чтобы только удержаться на плаву. И вот теперь, когда забрезжил луч надежды,
случилось все это.
-- Судя по тебе, дела у тебя идут неплохо,-- заметил Аксель.
-- Нужно уметь соблюдать приличия.-- Дядя Тома был уверен в одном: если
Аксель рассчитывал на то, что сможет занять у него, Гарольда, денег, то он
сильно в этом заблуждался.
-- А если Абрахам Чейз возьмет деньги и парень все равно окажется в
тюрьме?
-- Мистер Чейз -- человек слова,-- сказал Гарольд. Вдруг его объял
ужасный страх, как бы Аксель сам не заявился в дом Абрахама Чейза.-- Весь
город у него в кармане. Копы, судья, мэр. Если он скажет, чтобы дело
прекратили, то так оно и будет.
-- Лучше бы так и было,-- сказал Аксель. В его голосе Гарольд почуял
угрожающие нотки и вздрогнул. Он помнил, каким крутым парнем, каким
хулиганом был его брат в молодости там, в Германии. Аксель ведь был на
войне, убивал людей. Его никак нельзя назвать цивилизованным человеком,
стоит лишь бросить один взгляд на это грубое, жесткое, больное лицо. А эта
его ненависть, которую он испытывает ко всем и всему вокруг, включая и своих
родственников, плоть от его плоти, кровь от крови. Теперь уже Гарольд сильно
сомневался, стоило ли вообще звать своего брата сюда, в Элизиум, не совершил
ли он серьезную ошибку. Может, лучше было бы замять все это дело самому? Но
он знал, что для этого нужны деньги, и ударился в панику.
Гарольд снова почувствовал острый приступ изжоги. Они подъехали к
белому дому с большими колоннами, в котором жила семья Чейзов.
Оба пошли по дорожке к входной двери, и Гарольд нажал на звонок. Он,
сняв шляпу, прижал ее к груди, словно салютуя флагу. Аксель картуз не снял.
Дверь отворилась, на пороге стояла горничная.
-- Мистер Чейз ждет вас,-- сказала она.
-- Они забирают миллионы молодых, здоровых, крепких парней.-- Браконьер
жевал табак, сплевывая в жестяную банку, стоявшую на полу рядом с ним.--
Молодых, здоровых, крепких парней и посылают их убивать, калечить друг
друга, используя самую бесчеловечную машину разрушения, они поздравляют себя
с ошеломляющими успехами, увешивают грудь медалями и проходят парадом по
главной улице города, а меня сажают в тюрьму и клеймят как врага общества, и
все только из-за того, что я время от времени отправляюсь в лесные массивы
Америки и, выбрав там лося получше, убиваю его из своего старенького,
образца 1910 года, "винчестера-22".
Он был родом из Озаракса и говорил как типичный сельский проповедник.
В камере было четыре койки, по две с каждой стороны. Браконьер,
которого звали Дейвом, лежал на своей, а Том на нижней, напротив него. От
Дейва дурно пахло, и Том решил держаться от него подальше. Они провели
вместе в камере уже двое суток, и Том за это время узнал очень многое о
своем сокамернике. Дейв жил в развалюхе на берегу озера, и ему нравилась
внимательная аудитория в лице Тома. Он приехал из Озаракса, чтобы устроиться
на работу на автомобильный завод в Детройте, и, прожив там пятнадцать лет,
решил, что ему уже всего этого за глаза хватит.
-- Я работал в цехе покраски автомобилей, там стояла дикая вонь от
химикатов и ужасная жара от пылающей печи. Я посвящал свои отведенные мне
Богом на этой земле дни распрыскиванию краски на кузова автомобилей для
людей, на которых мне было абсолютно наплевать, черт их побери, чтобы они
повсюду разъезжали. Наступала весна, набухали почки и проклевывались первые
зеленые листочки, потом приходило лето, его сменяла осень со сбором урожая,
и все городские жители, в смешных картузах с охотничьей лицензией в кармане
и дорогими надежными ружьями, уходили в леса пострелять оленей, а я только
мог по-прежнему сидеть на дне самой черной ямы, сидеть, прикованный цепью к
столбу, и смена времен года не имела для меня абсолютно никакого значения.
Я, человек гор, я изнывал и чахнул, пока в один прекрасный день не увидел
перед собой тропу, которая вела меня в лесную чащу. Человек должен беречь
свои отведенные Богом на этой земле дни, сынок. Бережно относиться к ним. В
мире существует заговор, заговор, ставящий своей целью приковать каждое
живое человеческое дитя к железному столбу в черной яме, и ты не должен дать
себя одурачить только потому, что они окрашивают все это в радужные цвета,
прибегают к разным дьявольским ухищрениям, чтобы обмануть тебя, заставить
поверить, что ты не в яме, что ты не прикован цепью к железному столбу. Даже
сам президент компании "Дженерал моторс", который сидит в заоблачной выси, в
своей конторе-небоскребе, также прикован цепью, он также сидит в глубокой
яме, как и я, харкающий кровью в раскаленном и вонючем цеху по окраске
автомобилей.
Дейв сплюнул желтоватую табачную слюну в жестяную банку. От сочного
плевка, ударившегося о край банки, раздался мелодичный звук.
-- Разве я многого требую? -- спрашивал Дейв.-- Только случайно
попавшегося у меня на пути оленя, свежего лесного воздуха, бьющего мне в
нос. Я никого не виню за то, что меня время от времени бросают в тюрьму,--
что делать? Такова их профессия, как и охота -- мое ремесло. Я не ворчу, не
жалуюсь, спокойно провожу пару месяцев за решеткой то тут, то там. Как это
ни странно, но меня всегда задерживают и арестовывают в зимние месяцы,
поэтому я не испытываю здесь, в тюрьме, особых лишений. Но что бы они ни
говорили обо мне, им никогда не удастся представить меня преступником, нет,
сэр, этому не бывать. Я -- американец, живущий в американских лесах и
зарабатывающий себе на жизнь, отстреливая американских оленей. Они
изобретают всевозможные правила, законы для городских жителей, посещающих
стрелковые клубы, и я не имею ничего против. Просто все их правила, все их
законы не работают, вот и все.-- Он снова сплюнул.-- Но есть одна вещь,
которая приводит меня в отчаяние. Это -- лицемерие. Так вот. Однажды тот
самый судья, что посадил меня в тюрьму, ел оленину того самого животного,
которого я убил за неделю до этого. Ел в своей столовой, в своем доме, и эту
оленину за его деньги купил его собственный повар. Лицемерие -- вот язва,
разъедающая душу американца. Стоит ли далеко ходить? Возьмем твое дело,
сынок. Что ты такого особенного натворил? Только то, что сделал бы каждый на
твоем месте, будь у него такой шанс. Тебе предложили вкусный соблазнительный
кусочек, и ты его проглотил. В твоем возрасте, сынок, чресла твои ноют
невыносимо, не дают тебе покоя, и никакие книжные нравоучения не могут это
предотвратить. Могу побиться об заклад. Тот самый судья, который собирается
засадить тебя в тюрьму, украсть у твоей молодой жизни целых четыре года,
получи он соблазнительное предложение от этих маленьких пышнозадых девиц,
будучи при этом уверенным в том, что никто за ним не подглядывает, стал бы
скакать, выделывать перед ними кульбиты, как спятивший от похоти козел.
Точно так, как мой судья уплетал мою оленину. Тоже мне, изнасилование --
преступление, преследуемое законом! -- Дейв с отвращением сплюнул.-- Все это
законы для стариков. Что знает эта соблазнительная вертихвостка о
преступлениях, преследуемых законом? Все это одно лицемерие, сынок, сплошное
лицемерие, и так везде!
Дверь камеры открылась, появился Джо Кунц. С тех пор как Томас сообщил
нанятому для него дядей Гарольдом адвокату, что и Джо тоже трахнул этих двух
девиц-близнецов, и Кунцу стало об этом известно, полицейский не проявлял к
нему особого дружелюбия. Ведь он женат, имеет троих детей.
-- Джордах, на выход! -- приказал Джо.
В кабинете сержанта Хорвата его ждали отец, Аксель Джордах, дядя
Гарольд и адвокат, молодой человек в толстых очках, с беспокойным взглядом и
нездоровым цветом лица. Еще никогда его отец так плохо не выглядел, даже в
тот день, когда он его ударил.
Том ждал, что отец поздоровается с ним, скажет, как всегда, "хелло", но
старик молчал, тогда и Томас решил промолчать.
-- Томас,-- сказал адвокат.-- Счастлив сообщить, что все улажено ко
всеобщему удовлетворению.
-- Да-а,-- отозвался Хорват, сидевший за своим столом. Но что-то не
чувствовалось, что он сильно удовлетворен исходом дела.
-- Ты свободен, Томас,-- добавил адвокат.
Том с сомнением рассматривал этих пятерых человек в комнате. Он не
заметил особой радости ни на одном из лиц.
-- Вы хотите сказать, что я свободен и теперь могу уйти из этого
притона?
-- Совершенно верно,-- ответил адвокат.
-- Пошли,-- сказал Аксель Джордах.-- Я уже и так зря потратил немало
времени в этом захудалом городишке.-- Резко повернувшись, он захромал к
выходу. Томасу сейчас хотелось вырваться вперед и убежать отсюда, чтобы, не
дай бог, они не передумали. Но ему пришлось медленно, чинно идти за отцом.
День уже склонялся к вечеру, но еще светило солнце. В камере не было
окон, и никак нельзя было определить, какая на улице погода. С одной стороны
шагал отец, с другой -- дядя Гарольд. Ведут его, как арестованного. Все сели
в машину дяди Гарольда. Аксель впереди, рядом с водителем, а Томас получил в
свое распоряжение все заднее сиденье. Он сидел молча, не задавая никаких
вопросов.
-- Я выкупил тебя, если тебе это интересно,-- сказал отец. Он не
повернулся к нему, а говорил, словно обращаясь к ветровому стеклу.-- Пять
тысяч долларов этому Шейлоку за фунт его плоти. Думаю, это было самое
дорогое траханье в истории. Остается только надеяться, что оно стоило таких
больших денег.
Томасу хотелось сказать, что он очень жалеет о том, что произошло, что
когда-нибудь вернет отцу свой долг, но слова застряли у него в горле.
-- Только не думай, что я сделал это ради тебя,-- продолжал отец,-- или
дяди Гарольда...
-- Ну что ты, Аксель...-- упрекнул его Гарольд.
-- Вы оба можете завтра же сдохнуть, и это, уверяю вас, не испортило бы
мне аппетита. Я сделал это только ради одного члена нашей семьи, который
хоть чего-то стоит,-- ради Рудольфа. Я не позволю ему начинать жизнь
взрослого человека, зная, что у него есть осужденный братец, о котором ему
придется постоянно думать. Но запомни, сегодня мы видимся с тобой последний
раз. Чтобы отныне о тебе не было ни слуху ни духу. Сейчас я сяду в поезд и
поеду домой, и на этом наши отношения закончатся. Закончатся навсегда.
Понял?
-- Понял,-- тихо ответил Томас.
-- К тому же тебе придется покинуть наш город,-- подхватил дядя Гарольд
дрожащим голосом.-- Такое условие поставил мистер Чейз, и я целиком с ним
согласен. Я отвезу тебя домой, ты соберешь свои вещички и уберешься отсюда.
Я не разрешу тебе провести в моем доме ни одной ночи. Ты это понимаешь?
-- Да-а,-- протянул Томас. Пусть подавятся своим городом. Кому он на
фиг нужен?
Больше в машине не разговаривали. Когда дядя Гарольд остановился у
вокзала, отец вышел, не сказав на прощанье ни слова. Он захромал к зданию
вокзала, оставив незакрытой дверцу, дяде Гарольду пришлось согнуться
пополам, чтобы громко ее захлопнуть.
В его голой комнате на чердаке, под самой крышей, на кровати лежал
небольшой, видавший виды, потрепанный чемодан. Томас сразу его узнал. Это
был чемодан Клотильды. Постельного белья на кровати не было, матрац свернут,
словно тетя Эльза боялась, как бы племянник не подремал на нем несколько
минут перед отъездом. В доме не было ни тетки, ни их дочерей. Словно боясь,
что они заразятся от этого развратника его пороком, она отвела их сегодня
вечером в кино. Томас быстро побросал свои вещи в чемодан. Их было немного:
несколько рубашек, нижнее белье, носки, пара ботинок и свитер. Сняв рабочий
комбинезон, в котором его арестовали, он надел новый серый костюм, который
тетя Эльза подарила ему на день рождения.
Он огляделся. На столе лежала библиотечная книга -- "Наездники из
Перл-Сейджа". Из библиотеки он все время получал извещения о том, что книгу
давно пора вернуть, и они штрафовали его каждый день на два цента. Вероятно,
сейчас он был должен библиотеке баксов десять, никак не меньше. Он бросил
книгу в чемодан. На память об Элизиуме, штат Огайо.
Закрыв чемодан, он спустился на кухню. Хотел поблагодарить Клотильду за
чемодан, за ее подарок. Но ее там не было.
Он вышел, пошел по коридору. В столовой дядя Гарольд стоя доедал
громадный кусок яблочного пирога. Руки его дрожали, когда он подносил пирог
ко рту. Он особенно много ел, когда сильно нервничал.
-- Если ты ищешь Клотильду,-- сказал он, увидав Тома,-- то можешь не
суетиться, не трать понапрасну время. Я ее отослал в кино вместе с Эльзой и
девочками.
Ну и хорошо, подумал Том, по крайней мере, она и от меня получила
небольшой подарок -- бесплатный билет в кино.
-- У тебя есть деньги? -- спросил дядя Гарольд.-- Я совсем не желаю,
чтобы тебя забрали еще и за бродяжничество и чтобы вся эта неприятная
процедура повторялась.-- Он налегал на пирог, демонстрируя волчий аппетит.
-- Деньги у меня есть,-- сказал Томас. У него был двадцать один доллар
с какой-то мелочью.
-- Очень хорошо. А теперь давай ключи.
Том вытащил ключи из кармана, передал дяде. Как ему сейчас, в эту
секунду, хотелось швырнуть остатки пирога в его физиономию! Но что это ему
даст? Ничего хорошего.
Они уставились друг на друга. Из куска пирога у рта дяди Гарольда
вытекала начинка, струясь по подбородку.
-- Поцелуйте за меня Клотильду,-- сказал Том, направляясь к двери с
чемоданом Клотильды в руках. Он пошел на вокзал и за двадцать баксов купил
билет. Все равно куда. Лишь бы подальше от Элизиума, штат Огайо.
Кошка, не моргая, неотрывно глядела на него из своего угла, всем своим
видом выражая враждебность. Ее враги то и дело менялись. Любой, кто
спускался поздно вечером в ее подвал, чтобы приступить к работе в адской
жаре, воспринимался ею с той же ненавистью, с теми же топазовыми искорками
злости в ее желтых глазах, ненависти, вызывающей у нее неистовое желание его
гибели. Этот долгий, как сама ночь, пронзительный взгляд кошки смущал
Рудольфа, сбивал его с толку, когда ему приходилось засовывать противень с
булочками в печь. Когда кто-то, пусть даже бессловесное животное,
недолюбливал его, ему становилось не по себе. Как ни старался он ее
задобрить лишней миской молока, ласками или нежными уговорами -- "хорошая,
хорошая кошечка!" -- ничего не помогало. Кошка знала, что она совсем не
хорошая, лежала на своем месте, повиливая хвостом, и явно замышляла планы
жестокой расправы, убийства.
Акселя не было дома вот уже трое суток. Из Элизиума они не получали
никаких вестей, и никто не знал, сколько еще ночей придется Рудольфу
спускаться в подвал, выносить эту ужасную жару, дышать мучной пылью,
испытывать онемение в руках от бесконечного поднимания противней с комочками
теста, задвигания их в печь, вытаскивания из духовки румяных булочек. Боже,
как только все это выносил отец? Из года в год. Рудольф только после
проведенных здесь, в подвале, трех ночей чувствовал себя абсолютно
измочаленным, под глазами от усталости появились синяки, лицо казалось
худым, изможденным. К тому же ему приходилось рано утром садиться на
велосипед и развозить булочки покупателям. И после этого еще идти в школу.
На следующий день предстоял трудный экзамен по математике, а он к нему еще
как следует не подготовился, да он и вообще не особенно блистал в этой
науке.
Обливаясь потом, ведя ожесточенную борьбу с тяжелыми, громадными,
замасленными противнями, весь осыпанный мукой, словно мелом, особенно его
голые руки и лицо, он, по сути, превратился в бледный призрак своего отца и,
шатаясь, пытался выстоять, пройти через муки того испытания, которое
безропотно выносил его отец вот уже шесть тысяч ночей подряд.
Все его называют образцовым, верным семейному очагу сыном. Чушь
собачья. Плевать ему на это. С горечью ему приходилось сожалеть о том, что
приходится спускаться сюда, в подвал, и во время своих каникул, чтобы помочь
отцу, когда тот зашивался, и что ему пришлось перенять у отца ремесло
пекаря, хотя, конечно, он не столь уж преуспел. Томас оказался куда мудрее
его, Рудольфа. Послал всю семью к чертям. И хотя он сейчас попал в беду --
Аксель ничего ему не сообщил о том, что стряслось, когда получил телеграмму
из Элизиума,-- все равно Томасу куда лучше там, чем ему, примерному сыну,
выполняющему сыновний долг в раскаленном до предела подвале.
Ну а Гретхен? Трижды за вечер пройтись по сцене и получать за это
шестьдесят долларов в неделю...
За последние три ночи Рудольф вычислил, сколько же денег выручала их
пекарня, пекарня Джордаха... После уплаты за квартиру, других неотложных
расходов и тридцати долларов жалованья вдове, заменявшей больную мать,
оставалось что-то около шестидесяти долларов.
Он вспоминал, как Бойлан хладнокровно выложил за обед в ресторане в
Нью-Йорке двадцать долларов и сколько он заплатил в тот вечер за их выпивку.
Бойлан уехал на два месяца во Флориду, в Хоб-Саунд. Теперь, после
войны, жизнь постепенно входила в нормальную колею.
Он засунул еще один тяжелый противень с булочками в печь.
Его разбудили чьи-то голоса. Он застонал. Неужели уже пять утра?
Неужели ночь так быстро пролетела? Он машинально вылез из кровати. Почему я
одет? -- удивился Рудольф. Ничего не понимая, он покачал головой. Кто же
меня одел? -- глупо подумал он. Моргая, посмотрел на часы. Без четверти
шесть. Потом в голове у него прояснилось. Сейчас -- не утро. Он вернулся из
школы и сразу же бросился на кровать, чтобы немного отдохнуть перед ночной
сменой в подвале. Он слышал голос отца. По-видимому, тот вернулся, когда он
крепко спал, и поэтому ничего не услышал. Первая промелькнувшая в сознании
мысль -- мысль эгоиста: все, сегодня ночью я не работаю!
Он снова лег.
Снизу до него по-прежнему доносились голоса -- один высокий,
возбужденный, второй -- низкий, убеждающий. Мать с отцом о чем-то спорили.
Он слишком устал и не хотел прислушиваться к перебранке. Какое ему дело? Но
он не мог из-за этого шума снова уснуть. Поэтому волей-неволей пришлось
прислушаться.
Мэри Джордах "переезжала". Правда, не так далеко, всего лишь в комнату
Гретхен, через коридор. Она, тяжело спотыкаясь, ходила туда-сюда, ее ноги
ныли от тромбофлебита. Мэри переносила из одной спальни в другую свои
платья, нижнее белье, свитера, туфли, гребенки, фотографии детей в
младенческом возрасте, альбом для газетных вырезок Рудольфа, ящичек с
набором для шитья, книгу "Унесенные ветром", смятую упаковку сигарет
"Кэмел", старые сумки, саквояжи. Все, что выносила из своей спальни, она
люто ненавидела все последние двадцать лет. Она бросала свои вещи на
неразобранную кровать Гретхен, поднимая облачко пыли всякий раз, когда
скидывала очередную ношу, и потом снова возвращалась в спальню дочери с
новой охапкой груза.
Шаркая подошвами, снуя туда-сюда, она произносила гневный монолог:
-- Все, наконец-то я покончила с этой комнатой. Правда, слишком поздно,
минуло целых двадцать лет, но все же, наконец, я этого добилась. Никто
никогда не выказывал мне никакого уважения, но теперь я буду поступать так,
как мне заблагорассудится, как захочу. Я не собираюсь больше находиться в
услужении у этого деспота... Надо же, этот идиот едет чуть ли не через всю
страну, чтобы отдать пять тысяч долларов бог знает кому. Сбережения,
накопленные за целую жизнь. Мою жизнь. Я трудилась, как рабыня, изо дня в
день, во всем себе отказывала, чтобы только скопить эти деньги, превратилась
в глубокую старуху. На эти деньги мой сын должен был поступить в колледж,
чтобы стать в конце концов истинным джентльменом. Но теперь он никуда не
поступит и ничего не добьется -- и все только потому, что моему
распрекрасному муженьку вдруг захотелось блеснуть, показать, какой он
великий человек,-- что, мол, ему стоит раздать тысячедолларовые бумажки
миллионерам в штате Огайо, чтобы его драгоценный братец и его жирная женушка
не чувствовали себя ущемленными, когда будут ехать в оперу на своем
"линкольне"!
-- Все это не ради моего брата и его толстой жены,-- возражал Аксель
Джордах. Он сидел на кровати, свесив руки между колен, как плети.-- Сколько
раз тебе объяснять? Я сделал это только ради Руди. Хорошенькое дельце! Он
будет учиться в колледже, и вот в один прекрасный день все узнают, что его
родной брат сидит в тюрьме!
-- Там ему и место! -- огрызнулась Мэри Джордах.-- Томасу это место
определено судьбой, это его естественное место. Если ты собираешься
выкладывать по пять тысяч долларов каждый раз, когда его захотят посадить в
тюрьму, то тебе лучше распроститься со своей пекарней навсегда сейчас же и
заняться добычей нефти или стать банкиром. Могу поспорить, что ты получал
удовольствие, отдавая этому человеку свои деньги. Ты этим гордился. Еще бы,
ведь это -- твой сын. Щепка от старого полена. Секс так и прет из него. Он
такой сильный, знает, как добиться своего, попасть прямо в цель. Ему мало
обрюхатить одну девушку. Нет, это не для него, сына Акселя Джордаха! Две
одновременно -- вот это да, только так и поступают все выходцы из этой
семьи. Так вот. Если Аксель Джордах хочет продемонстрировать, какой он
мужчина, какой неподражаемый мужчина в постели, то пусть поскорее подыщет
себе парочку девочек-близнецов для удовлетворения своей похоти. Моя Голгофа
кончилась!
-- О боже! -- простонал Джордах.-- Голгофа!
-- Грязь, одна только грязь! -- визжала Мэри Джордах.-- Яблоко от
яблони не далеко падает. И твоя дочь -- проститутка! Я видела деньги,
которые она получила за свои услуги, видела в этом доме,-- восемьсот
долларов. Она прятала их в книге. Восемьсот долларов! Да, твои детишки
назначают себе недурную цену. Теперь и я назову свою. Если тебе что-нибудь
от меня понадобится -- сходить в магазин или переспать с тобой, плати,
милости прошу! Мы платим этой женщине внизу, вдове, тридцать долларов, но
-- Нет, конечно. Он -- представитель одной из самых старинных семей в
городе. Они владеют здесь практически всем. Тебе еще крупно повезет, если он
согласится взять деньги.
-- Да-а,-- протянул Аксель.-- Ничего себе, везение.
Гарольд выехал со стоянки и повел машину к дому Чейза, который
находился в лучшей части города, рядом с домом самого Гарольда.
-- Я говорил с ним по телефону,-- объяснил Гарольд.-- Сказал, что ты
едешь. По телефону казалось, что он просто обезумел. Конечно, винить его за
это никак нельзя. Представляешь, прийти в один прекрасный день домой и вдруг
узнать, что дочь беременна! Какой удар! Но когда беременны обе! К тому же
близнецы...
-- Они не могут рассчитывать на оптовую скидку на свои подростковые
одежды, как ты думаешь? -- засмеялся Аксель. Смех его был похож на звон
оловянного кувшина, когда им стучат по раковине.-- Близнецы. У него выдался
напряженный сексуальный сезон, у нашего Томаса, разве не так?
-- Ты еще не знаешь и половины его похождений,-- сообщил Гарольд.-- С
тех пор как он приехал сюда, избил с дюжину людей.-- Конечно, все эти
рассказы, прежде чем достигали слуха Гарольда, обрастали городскими
сплетнями и были сильно преувеличены.-- Приходится лишь удивляться, как это
он не оказался за решеткой раньше. Все его здесь боятся. Стоит чему-то здесь
случиться, как на него вешают всех собак. И это вполне естественно, учитывая
его поведение. А кто больше всего от этого страдает? Мы с Эльзой.
Аксель проигнорировал признания об их мучительных страданиях.
-- Откуда им стало известно, что это сделал мой сын?
-- Так девочки-близнецы сказали отцу.-- Гарольд затормозил. Он отнюдь
не жаждал поскорее пообщаться с обезумевшим Абрахамом Чейзом.-- Они
перетрахались со всеми ребятами в городе, эти близнята, и с мужиками тоже,
всем это хорошо известно, но как только понадобилось найти виновника, то,
конечно, все тычут пальцами в Томми. Никто не сказал, что виноваты соседский
мальчишка, или полицейский Джо Кунц, или этот парень из Гарварда, родители
которого постоянно, дважды в неделю, играют в бридж с четой Чейзов. Нет, все
выбирают в стаде паршивую овцу. И эти две маленькие сучки тоже хороши. А
твой сын сказал им, что ему девятнадцать. Тоже сболтнул сгоряча. Мой адвокат
утверждает, что, если ему нет восемнадцати, его не могут посадить за
изнасилование несовершеннолетних.
-- Ну так из-за чего же сыр-бор? -- спросил Аксель.-- Я привез его
свидетельство о рождении.
-- Нет, все не так просто, как ты думаешь,-- охладил его пыл Гарольд.--
Мистер Чейз клянется, что засадит Тома за решетку как малолетнего
преступника и продержит его там, пока ему не исполнится двадцать один. Том
для него -- несовершеннолетний преступник. И он вполне может этого добиться.
А это означает четыре года в тюрьме. И не думай, что Томми облегчит себе
жизнь, когда заявит копам, что лично знает парней, которые спали с этими
девицами, и даже может составить целый список. От таких его признаний будет
еще хуже. Это всех разозлит. В результате он ославит весь город, и власти,
конечно, отомстят Тому за это. Мне и Эльзе тоже. Вот мой магазин,--
машинально произнес он. Они проезжали мимо его демонстрационного зала.-- Мне
ужасно повезет, если не разобьют булыжниками все витрины.
-- Ты на дружеской ноге с Абрахамом?
-- Да, у нас с мистером Чейзом кое-какой общий бизнес,-- признался
Гарольд.-- Он купил у меня "линкольн". Не могу, однако, сказать, что мы
вращаемся с ним в одних кругах. Он стоит в очереди на приобретение нового
"меркурия". Я завтра же мог бы продавать по сотне автомобилей, если бы сумел
организовать их доставку. Во всем виновата эта проклятая война, будь она
неладна. Ты не знаешь, через что мне пришлось пройти за эти четыре года,
чтобы только удержаться на плаву. И вот теперь, когда забрезжил луч надежды,
случилось все это.
-- Судя по тебе, дела у тебя идут неплохо,-- заметил Аксель.
-- Нужно уметь соблюдать приличия.-- Дядя Тома был уверен в одном: если
Аксель рассчитывал на то, что сможет занять у него, Гарольда, денег, то он
сильно в этом заблуждался.
-- А если Абрахам Чейз возьмет деньги и парень все равно окажется в
тюрьме?
-- Мистер Чейз -- человек слова,-- сказал Гарольд. Вдруг его объял
ужасный страх, как бы Аксель сам не заявился в дом Абрахама Чейза.-- Весь
город у него в кармане. Копы, судья, мэр. Если он скажет, чтобы дело
прекратили, то так оно и будет.
-- Лучше бы так и было,-- сказал Аксель. В его голосе Гарольд почуял
угрожающие нотки и вздрогнул. Он помнил, каким крутым парнем, каким
хулиганом был его брат в молодости там, в Германии. Аксель ведь был на
войне, убивал людей. Его никак нельзя назвать цивилизованным человеком,
стоит лишь бросить один взгляд на это грубое, жесткое, больное лицо. А эта
его ненависть, которую он испытывает ко всем и всему вокруг, включая и своих
родственников, плоть от его плоти, кровь от крови. Теперь уже Гарольд сильно
сомневался, стоило ли вообще звать своего брата сюда, в Элизиум, не совершил
ли он серьезную ошибку. Может, лучше было бы замять все это дело самому? Но
он знал, что для этого нужны деньги, и ударился в панику.
Гарольд снова почувствовал острый приступ изжоги. Они подъехали к
белому дому с большими колоннами, в котором жила семья Чейзов.
Оба пошли по дорожке к входной двери, и Гарольд нажал на звонок. Он,
сняв шляпу, прижал ее к груди, словно салютуя флагу. Аксель картуз не снял.
Дверь отворилась, на пороге стояла горничная.
-- Мистер Чейз ждет вас,-- сказала она.
-- Они забирают миллионы молодых, здоровых, крепких парней.-- Браконьер
жевал табак, сплевывая в жестяную банку, стоявшую на полу рядом с ним.--
Молодых, здоровых, крепких парней и посылают их убивать, калечить друг
друга, используя самую бесчеловечную машину разрушения, они поздравляют себя
с ошеломляющими успехами, увешивают грудь медалями и проходят парадом по
главной улице города, а меня сажают в тюрьму и клеймят как врага общества, и
все только из-за того, что я время от времени отправляюсь в лесные массивы
Америки и, выбрав там лося получше, убиваю его из своего старенького,
образца 1910 года, "винчестера-22".
Он был родом из Озаракса и говорил как типичный сельский проповедник.
В камере было четыре койки, по две с каждой стороны. Браконьер,
которого звали Дейвом, лежал на своей, а Том на нижней, напротив него. От
Дейва дурно пахло, и Том решил держаться от него подальше. Они провели
вместе в камере уже двое суток, и Том за это время узнал очень многое о
своем сокамернике. Дейв жил в развалюхе на берегу озера, и ему нравилась
внимательная аудитория в лице Тома. Он приехал из Озаракса, чтобы устроиться
на работу на автомобильный завод в Детройте, и, прожив там пятнадцать лет,
решил, что ему уже всего этого за глаза хватит.
-- Я работал в цехе покраски автомобилей, там стояла дикая вонь от
химикатов и ужасная жара от пылающей печи. Я посвящал свои отведенные мне
Богом на этой земле дни распрыскиванию краски на кузова автомобилей для
людей, на которых мне было абсолютно наплевать, черт их побери, чтобы они
повсюду разъезжали. Наступала весна, набухали почки и проклевывались первые
зеленые листочки, потом приходило лето, его сменяла осень со сбором урожая,
и все городские жители, в смешных картузах с охотничьей лицензией в кармане
и дорогими надежными ружьями, уходили в леса пострелять оленей, а я только
мог по-прежнему сидеть на дне самой черной ямы, сидеть, прикованный цепью к
столбу, и смена времен года не имела для меня абсолютно никакого значения.
Я, человек гор, я изнывал и чахнул, пока в один прекрасный день не увидел
перед собой тропу, которая вела меня в лесную чащу. Человек должен беречь
свои отведенные Богом на этой земле дни, сынок. Бережно относиться к ним. В
мире существует заговор, заговор, ставящий своей целью приковать каждое
живое человеческое дитя к железному столбу в черной яме, и ты не должен дать
себя одурачить только потому, что они окрашивают все это в радужные цвета,
прибегают к разным дьявольским ухищрениям, чтобы обмануть тебя, заставить
поверить, что ты не в яме, что ты не прикован цепью к железному столбу. Даже
сам президент компании "Дженерал моторс", который сидит в заоблачной выси, в
своей конторе-небоскребе, также прикован цепью, он также сидит в глубокой
яме, как и я, харкающий кровью в раскаленном и вонючем цеху по окраске
автомобилей.
Дейв сплюнул желтоватую табачную слюну в жестяную банку. От сочного
плевка, ударившегося о край банки, раздался мелодичный звук.
-- Разве я многого требую? -- спрашивал Дейв.-- Только случайно
попавшегося у меня на пути оленя, свежего лесного воздуха, бьющего мне в
нос. Я никого не виню за то, что меня время от времени бросают в тюрьму,--
что делать? Такова их профессия, как и охота -- мое ремесло. Я не ворчу, не
жалуюсь, спокойно провожу пару месяцев за решеткой то тут, то там. Как это
ни странно, но меня всегда задерживают и арестовывают в зимние месяцы,
поэтому я не испытываю здесь, в тюрьме, особых лишений. Но что бы они ни
говорили обо мне, им никогда не удастся представить меня преступником, нет,
сэр, этому не бывать. Я -- американец, живущий в американских лесах и
зарабатывающий себе на жизнь, отстреливая американских оленей. Они
изобретают всевозможные правила, законы для городских жителей, посещающих
стрелковые клубы, и я не имею ничего против. Просто все их правила, все их
законы не работают, вот и все.-- Он снова сплюнул.-- Но есть одна вещь,
которая приводит меня в отчаяние. Это -- лицемерие. Так вот. Однажды тот
самый судья, что посадил меня в тюрьму, ел оленину того самого животного,
которого я убил за неделю до этого. Ел в своей столовой, в своем доме, и эту
оленину за его деньги купил его собственный повар. Лицемерие -- вот язва,
разъедающая душу американца. Стоит ли далеко ходить? Возьмем твое дело,
сынок. Что ты такого особенного натворил? Только то, что сделал бы каждый на
твоем месте, будь у него такой шанс. Тебе предложили вкусный соблазнительный
кусочек, и ты его проглотил. В твоем возрасте, сынок, чресла твои ноют
невыносимо, не дают тебе покоя, и никакие книжные нравоучения не могут это
предотвратить. Могу побиться об заклад. Тот самый судья, который собирается
засадить тебя в тюрьму, украсть у твоей молодой жизни целых четыре года,
получи он соблазнительное предложение от этих маленьких пышнозадых девиц,
будучи при этом уверенным в том, что никто за ним не подглядывает, стал бы
скакать, выделывать перед ними кульбиты, как спятивший от похоти козел.
Точно так, как мой судья уплетал мою оленину. Тоже мне, изнасилование --
преступление, преследуемое законом! -- Дейв с отвращением сплюнул.-- Все это
законы для стариков. Что знает эта соблазнительная вертихвостка о
преступлениях, преследуемых законом? Все это одно лицемерие, сынок, сплошное
лицемерие, и так везде!
Дверь камеры открылась, появился Джо Кунц. С тех пор как Томас сообщил
нанятому для него дядей Гарольдом адвокату, что и Джо тоже трахнул этих двух
девиц-близнецов, и Кунцу стало об этом известно, полицейский не проявлял к
нему особого дружелюбия. Ведь он женат, имеет троих детей.
-- Джордах, на выход! -- приказал Джо.
В кабинете сержанта Хорвата его ждали отец, Аксель Джордах, дядя
Гарольд и адвокат, молодой человек в толстых очках, с беспокойным взглядом и
нездоровым цветом лица. Еще никогда его отец так плохо не выглядел, даже в
тот день, когда он его ударил.
Том ждал, что отец поздоровается с ним, скажет, как всегда, "хелло", но
старик молчал, тогда и Томас решил промолчать.
-- Томас,-- сказал адвокат.-- Счастлив сообщить, что все улажено ко
всеобщему удовлетворению.
-- Да-а,-- отозвался Хорват, сидевший за своим столом. Но что-то не
чувствовалось, что он сильно удовлетворен исходом дела.
-- Ты свободен, Томас,-- добавил адвокат.
Том с сомнением рассматривал этих пятерых человек в комнате. Он не
заметил особой радости ни на одном из лиц.
-- Вы хотите сказать, что я свободен и теперь могу уйти из этого
притона?
-- Совершенно верно,-- ответил адвокат.
-- Пошли,-- сказал Аксель Джордах.-- Я уже и так зря потратил немало
времени в этом захудалом городишке.-- Резко повернувшись, он захромал к
выходу. Томасу сейчас хотелось вырваться вперед и убежать отсюда, чтобы, не
дай бог, они не передумали. Но ему пришлось медленно, чинно идти за отцом.
День уже склонялся к вечеру, но еще светило солнце. В камере не было
окон, и никак нельзя было определить, какая на улице погода. С одной стороны
шагал отец, с другой -- дядя Гарольд. Ведут его, как арестованного. Все сели
в машину дяди Гарольда. Аксель впереди, рядом с водителем, а Томас получил в
свое распоряжение все заднее сиденье. Он сидел молча, не задавая никаких
вопросов.
-- Я выкупил тебя, если тебе это интересно,-- сказал отец. Он не
повернулся к нему, а говорил, словно обращаясь к ветровому стеклу.-- Пять
тысяч долларов этому Шейлоку за фунт его плоти. Думаю, это было самое
дорогое траханье в истории. Остается только надеяться, что оно стоило таких
больших денег.
Томасу хотелось сказать, что он очень жалеет о том, что произошло, что
когда-нибудь вернет отцу свой долг, но слова застряли у него в горле.
-- Только не думай, что я сделал это ради тебя,-- продолжал отец,-- или
дяди Гарольда...
-- Ну что ты, Аксель...-- упрекнул его Гарольд.
-- Вы оба можете завтра же сдохнуть, и это, уверяю вас, не испортило бы
мне аппетита. Я сделал это только ради одного члена нашей семьи, который
хоть чего-то стоит,-- ради Рудольфа. Я не позволю ему начинать жизнь
взрослого человека, зная, что у него есть осужденный братец, о котором ему
придется постоянно думать. Но запомни, сегодня мы видимся с тобой последний
раз. Чтобы отныне о тебе не было ни слуху ни духу. Сейчас я сяду в поезд и
поеду домой, и на этом наши отношения закончатся. Закончатся навсегда.
Понял?
-- Понял,-- тихо ответил Томас.
-- К тому же тебе придется покинуть наш город,-- подхватил дядя Гарольд
дрожащим голосом.-- Такое условие поставил мистер Чейз, и я целиком с ним
согласен. Я отвезу тебя домой, ты соберешь свои вещички и уберешься отсюда.
Я не разрешу тебе провести в моем доме ни одной ночи. Ты это понимаешь?
-- Да-а,-- протянул Томас. Пусть подавятся своим городом. Кому он на
фиг нужен?
Больше в машине не разговаривали. Когда дядя Гарольд остановился у
вокзала, отец вышел, не сказав на прощанье ни слова. Он захромал к зданию
вокзала, оставив незакрытой дверцу, дяде Гарольду пришлось согнуться
пополам, чтобы громко ее захлопнуть.
В его голой комнате на чердаке, под самой крышей, на кровати лежал
небольшой, видавший виды, потрепанный чемодан. Томас сразу его узнал. Это
был чемодан Клотильды. Постельного белья на кровати не было, матрац свернут,
словно тетя Эльза боялась, как бы племянник не подремал на нем несколько
минут перед отъездом. В доме не было ни тетки, ни их дочерей. Словно боясь,
что они заразятся от этого развратника его пороком, она отвела их сегодня
вечером в кино. Томас быстро побросал свои вещи в чемодан. Их было немного:
несколько рубашек, нижнее белье, носки, пара ботинок и свитер. Сняв рабочий
комбинезон, в котором его арестовали, он надел новый серый костюм, который
тетя Эльза подарила ему на день рождения.
Он огляделся. На столе лежала библиотечная книга -- "Наездники из
Перл-Сейджа". Из библиотеки он все время получал извещения о том, что книгу
давно пора вернуть, и они штрафовали его каждый день на два цента. Вероятно,
сейчас он был должен библиотеке баксов десять, никак не меньше. Он бросил
книгу в чемодан. На память об Элизиуме, штат Огайо.
Закрыв чемодан, он спустился на кухню. Хотел поблагодарить Клотильду за
чемодан, за ее подарок. Но ее там не было.
Он вышел, пошел по коридору. В столовой дядя Гарольд стоя доедал
громадный кусок яблочного пирога. Руки его дрожали, когда он подносил пирог
ко рту. Он особенно много ел, когда сильно нервничал.
-- Если ты ищешь Клотильду,-- сказал он, увидав Тома,-- то можешь не
суетиться, не трать понапрасну время. Я ее отослал в кино вместе с Эльзой и
девочками.
Ну и хорошо, подумал Том, по крайней мере, она и от меня получила
небольшой подарок -- бесплатный билет в кино.
-- У тебя есть деньги? -- спросил дядя Гарольд.-- Я совсем не желаю,
чтобы тебя забрали еще и за бродяжничество и чтобы вся эта неприятная
процедура повторялась.-- Он налегал на пирог, демонстрируя волчий аппетит.
-- Деньги у меня есть,-- сказал Томас. У него был двадцать один доллар
с какой-то мелочью.
-- Очень хорошо. А теперь давай ключи.
Том вытащил ключи из кармана, передал дяде. Как ему сейчас, в эту
секунду, хотелось швырнуть остатки пирога в его физиономию! Но что это ему
даст? Ничего хорошего.
Они уставились друг на друга. Из куска пирога у рта дяди Гарольда
вытекала начинка, струясь по подбородку.
-- Поцелуйте за меня Клотильду,-- сказал Том, направляясь к двери с
чемоданом Клотильды в руках. Он пошел на вокзал и за двадцать баксов купил
билет. Все равно куда. Лишь бы подальше от Элизиума, штат Огайо.
Кошка, не моргая, неотрывно глядела на него из своего угла, всем своим
видом выражая враждебность. Ее враги то и дело менялись. Любой, кто
спускался поздно вечером в ее подвал, чтобы приступить к работе в адской
жаре, воспринимался ею с той же ненавистью, с теми же топазовыми искорками
злости в ее желтых глазах, ненависти, вызывающей у нее неистовое желание его
гибели. Этот долгий, как сама ночь, пронзительный взгляд кошки смущал
Рудольфа, сбивал его с толку, когда ему приходилось засовывать противень с
булочками в печь. Когда кто-то, пусть даже бессловесное животное,
недолюбливал его, ему становилось не по себе. Как ни старался он ее
задобрить лишней миской молока, ласками или нежными уговорами -- "хорошая,
хорошая кошечка!" -- ничего не помогало. Кошка знала, что она совсем не
хорошая, лежала на своем месте, повиливая хвостом, и явно замышляла планы
жестокой расправы, убийства.
Акселя не было дома вот уже трое суток. Из Элизиума они не получали
никаких вестей, и никто не знал, сколько еще ночей придется Рудольфу
спускаться в подвал, выносить эту ужасную жару, дышать мучной пылью,
испытывать онемение в руках от бесконечного поднимания противней с комочками
теста, задвигания их в печь, вытаскивания из духовки румяных булочек. Боже,
как только все это выносил отец? Из года в год. Рудольф только после
проведенных здесь, в подвале, трех ночей чувствовал себя абсолютно
измочаленным, под глазами от усталости появились синяки, лицо казалось
худым, изможденным. К тому же ему приходилось рано утром садиться на
велосипед и развозить булочки покупателям. И после этого еще идти в школу.
На следующий день предстоял трудный экзамен по математике, а он к нему еще
как следует не подготовился, да он и вообще не особенно блистал в этой
науке.
Обливаясь потом, ведя ожесточенную борьбу с тяжелыми, громадными,
замасленными противнями, весь осыпанный мукой, словно мелом, особенно его
голые руки и лицо, он, по сути, превратился в бледный призрак своего отца и,
шатаясь, пытался выстоять, пройти через муки того испытания, которое
безропотно выносил его отец вот уже шесть тысяч ночей подряд.
Все его называют образцовым, верным семейному очагу сыном. Чушь
собачья. Плевать ему на это. С горечью ему приходилось сожалеть о том, что
приходится спускаться сюда, в подвал, и во время своих каникул, чтобы помочь
отцу, когда тот зашивался, и что ему пришлось перенять у отца ремесло
пекаря, хотя, конечно, он не столь уж преуспел. Томас оказался куда мудрее
его, Рудольфа. Послал всю семью к чертям. И хотя он сейчас попал в беду --
Аксель ничего ему не сообщил о том, что стряслось, когда получил телеграмму
из Элизиума,-- все равно Томасу куда лучше там, чем ему, примерному сыну,
выполняющему сыновний долг в раскаленном до предела подвале.
Ну а Гретхен? Трижды за вечер пройтись по сцене и получать за это
шестьдесят долларов в неделю...
За последние три ночи Рудольф вычислил, сколько же денег выручала их
пекарня, пекарня Джордаха... После уплаты за квартиру, других неотложных
расходов и тридцати долларов жалованья вдове, заменявшей больную мать,
оставалось что-то около шестидесяти долларов.
Он вспоминал, как Бойлан хладнокровно выложил за обед в ресторане в
Нью-Йорке двадцать долларов и сколько он заплатил в тот вечер за их выпивку.
Бойлан уехал на два месяца во Флориду, в Хоб-Саунд. Теперь, после
войны, жизнь постепенно входила в нормальную колею.
Он засунул еще один тяжелый противень с булочками в печь.
Его разбудили чьи-то голоса. Он застонал. Неужели уже пять утра?
Неужели ночь так быстро пролетела? Он машинально вылез из кровати. Почему я
одет? -- удивился Рудольф. Ничего не понимая, он покачал головой. Кто же
меня одел? -- глупо подумал он. Моргая, посмотрел на часы. Без четверти
шесть. Потом в голове у него прояснилось. Сейчас -- не утро. Он вернулся из
школы и сразу же бросился на кровать, чтобы немного отдохнуть перед ночной
сменой в подвале. Он слышал голос отца. По-видимому, тот вернулся, когда он
крепко спал, и поэтому ничего не услышал. Первая промелькнувшая в сознании
мысль -- мысль эгоиста: все, сегодня ночью я не работаю!
Он снова лег.
Снизу до него по-прежнему доносились голоса -- один высокий,
возбужденный, второй -- низкий, убеждающий. Мать с отцом о чем-то спорили.
Он слишком устал и не хотел прислушиваться к перебранке. Какое ему дело? Но
он не мог из-за этого шума снова уснуть. Поэтому волей-неволей пришлось
прислушаться.
Мэри Джордах "переезжала". Правда, не так далеко, всего лишь в комнату
Гретхен, через коридор. Она, тяжело спотыкаясь, ходила туда-сюда, ее ноги
ныли от тромбофлебита. Мэри переносила из одной спальни в другую свои
платья, нижнее белье, свитера, туфли, гребенки, фотографии детей в
младенческом возрасте, альбом для газетных вырезок Рудольфа, ящичек с
набором для шитья, книгу "Унесенные ветром", смятую упаковку сигарет
"Кэмел", старые сумки, саквояжи. Все, что выносила из своей спальни, она
люто ненавидела все последние двадцать лет. Она бросала свои вещи на
неразобранную кровать Гретхен, поднимая облачко пыли всякий раз, когда
скидывала очередную ношу, и потом снова возвращалась в спальню дочери с
новой охапкой груза.
Шаркая подошвами, снуя туда-сюда, она произносила гневный монолог:
-- Все, наконец-то я покончила с этой комнатой. Правда, слишком поздно,
минуло целых двадцать лет, но все же, наконец, я этого добилась. Никто
никогда не выказывал мне никакого уважения, но теперь я буду поступать так,
как мне заблагорассудится, как захочу. Я не собираюсь больше находиться в
услужении у этого деспота... Надо же, этот идиот едет чуть ли не через всю
страну, чтобы отдать пять тысяч долларов бог знает кому. Сбережения,
накопленные за целую жизнь. Мою жизнь. Я трудилась, как рабыня, изо дня в
день, во всем себе отказывала, чтобы только скопить эти деньги, превратилась
в глубокую старуху. На эти деньги мой сын должен был поступить в колледж,
чтобы стать в конце концов истинным джентльменом. Но теперь он никуда не
поступит и ничего не добьется -- и все только потому, что моему
распрекрасному муженьку вдруг захотелось блеснуть, показать, какой он
великий человек,-- что, мол, ему стоит раздать тысячедолларовые бумажки
миллионерам в штате Огайо, чтобы его драгоценный братец и его жирная женушка
не чувствовали себя ущемленными, когда будут ехать в оперу на своем
"линкольне"!
-- Все это не ради моего брата и его толстой жены,-- возражал Аксель
Джордах. Он сидел на кровати, свесив руки между колен, как плети.-- Сколько
раз тебе объяснять? Я сделал это только ради Руди. Хорошенькое дельце! Он
будет учиться в колледже, и вот в один прекрасный день все узнают, что его
родной брат сидит в тюрьме!
-- Там ему и место! -- огрызнулась Мэри Джордах.-- Томасу это место
определено судьбой, это его естественное место. Если ты собираешься
выкладывать по пять тысяч долларов каждый раз, когда его захотят посадить в
тюрьму, то тебе лучше распроститься со своей пекарней навсегда сейчас же и
заняться добычей нефти или стать банкиром. Могу поспорить, что ты получал
удовольствие, отдавая этому человеку свои деньги. Ты этим гордился. Еще бы,
ведь это -- твой сын. Щепка от старого полена. Секс так и прет из него. Он
такой сильный, знает, как добиться своего, попасть прямо в цель. Ему мало
обрюхатить одну девушку. Нет, это не для него, сына Акселя Джордаха! Две
одновременно -- вот это да, только так и поступают все выходцы из этой
семьи. Так вот. Если Аксель Джордах хочет продемонстрировать, какой он
мужчина, какой неподражаемый мужчина в постели, то пусть поскорее подыщет
себе парочку девочек-близнецов для удовлетворения своей похоти. Моя Голгофа
кончилась!
-- О боже! -- простонал Джордах.-- Голгофа!
-- Грязь, одна только грязь! -- визжала Мэри Джордах.-- Яблоко от
яблони не далеко падает. И твоя дочь -- проститутка! Я видела деньги,
которые она получила за свои услуги, видела в этом доме,-- восемьсот
долларов. Она прятала их в книге. Восемьсот долларов! Да, твои детишки
назначают себе недурную цену. Теперь и я назову свою. Если тебе что-нибудь
от меня понадобится -- сходить в магазин или переспать с тобой, плати,
милости прошу! Мы платим этой женщине внизу, вдове, тридцать долларов, но