Страница:
Кое от чего я просто обалдела. Взлет Туманских, вернее, самой Нины Викентьевны начался в девяносто втором, по сути, с ерунды, которая обернулась солидным стартовым капиталом. Наверное, до этого могла додуматься, просчитать все безошибочно только она. Я хорошо помню тот год. Когда все «торезовки» задымили невиданными ранее «Мальборо», «Салемом» и «Честером», когда то, что ранее можно было достать только в «Березке», стало общедоступным: колготки в ярких пакетах, пиво в банках и даже элементарная жвачка, на которой наживалась фарца, кока-кола и фанта… В общем, в девяносто втором, как на Волге в комариное время, начался самый настоящий жор, когда рыбеха выпрыгивает из воды и хватает все, что попадается. На яркую этикетку, иноземное название, на бутылку из пластика люди клевали, как безумные…
Туманскую каким-то боком занесло в еще недавно соцдемократическую Венгрию, где торгаши и дельцы жили всегда вольготнее, чем в Союзе. Там она вынюхала какой-то захудалый деревенский заводик, который выпускал компоты, но — и это главное! — некое коричневое пойло, в названии которого было то самое слово «кола» и которое разливали на единственной линии в полуторалитровые бутылки из прозрачного пластика. Она дала Сим-Симу телеграмму, и он отправил в Венгрию пару арендованных на автокомбинате номер 16 КамАЗов с прицепом. Это был пробный рейс. Она кредитнулась у венгров и закупила это самое пойло по двадцать пять центов за сосуд. Загруженные под завязку фуры ушли на Москву. На границе их встретил Сим-Сим и сопровождал на своей тачке, чтобы по дороге не грабанули. Но до Москвы он товар не довез. В Хохляндии обе фуры перекупили местные дельцы. По доллару шестьдесят пять за бутыль. Сим-Сим понял, что они наткнулись на золотую россыпь, каждая фура отдоилась прибылью чуть ли не в десяток тыщ баксов.
С этого началась корпорация. Большую часть того года Туманская торчала в Венгрии, оперировала кредитами, умудрилась поставить еще две разливочные линии, наняла около четырехсот рабочих, зарегистрировала эту шарашку как советское предприятие, тогда это было модно. Если верить дискете, за тот год они наварили больше миллиона зеленых. Которые она умело прокручивала. Из этой комбинации, как из зерна, проклюнулось и пошло почковаться их дело. Из пары автофур выросла транспортная фирма в Перове, занимавшаяся нынче в основном международными перевозками, с мощным парком грузовых «вольво» и «мерсов». Понадобилась система для операций с наличкой, кредитами, расчетами по векселям и прочей трухой — Туманские без шума основали домашний невеликий коммерческий банк "Славянка "Т", который поначалу и занимал этот самый подвал, где я сидела. Дальше — больше..
Нина Викентьевна очень вовремя слиняла из российско-мадьярского альянса, поняв его малоперспективность в битве с очнувшимися наконец пепси — и кокакольными гигантами, удачно толкнула венграм завод на полном ходу и, обтряся эту сверхприбыльную грушу, начала присматриваться к другим плодоносным садам.
У нее был потрясающий нюх на Большую Монету, и она не брезговала ничем, от торговли обувью с тевтонами до организации паромных рейсов для челноков из Туапсе в турецкий Трабзон или сборки электроники «на коленке» в цехах полузаброшенной оборонки.
Она всегда вовремя выходила из дела, едва почувствовав, что оно начинает дымиться.
Больше всего меня заинтересовала комбинация с металлоломом. Когда шла дележка флотов на Черноморье, она умудрилась купить какую-то списанную транспортную лохань на двенадцать тыщ тонн водоизмещением, загрузить ее под завязку тоже утильными авиадвигателями и перегнать все это в Грецию.
Только теперь я узнала, каким образом Туманские оказались в моих краях, на Большой Волге, и как обзавелись загородной резиденцией. Оказывается, они приехали в затон, где отстаивались брошенные суда, на предмет того же металлолома. Но переговоры с местными судоремонтниками и властями не заладились. Место Туманской понравилось, она прониклась красотой вод, полей и лесов и быстренько подгребла под себя, в общем, тогда никому не нужную почти заброшенную территорию.
…Время летело незаметно, я увлеклась, Нострик начал растолковывать самое тайное — схемы липовых контрактов, по которым якобы в оплату за поставки товаров перегонялась валюта, которая частично оседала на счетах Туманских, частично вкладывалась в недвижимость. Показал «пузыри», то есть фирмы и фирмочки, которые лопались и исчезали без следа, цепочки, по которым перетекала Деньга. Толковал что-то об офшорах… Но тут я его тормознула:
— Скажи, а Кен все это знает?
— Не все. Но многое.
— Он это изучал? Как я?
— Нет. Это только для Туманских. Ну и для меня… Я же все это расфасовал. Теперь вот вы… Тимур Хакимович знает только то, в чем есть его личный интерес. — А этого, в общем, не так уж много.
Нострик отодвинул меня, сел к клавиатуре и отыскал файл Кена. Я в этих шифрах и цифири не разобралась, но Нострик растолмачил:
— Он хотя и числится в директорах-распорядителях и совладельцах, но фактически никогда ничего не решал. Даже когда Туманские подключали его как учредителя. Видите, у него нигде нет пакета акций решающего веса! Он от всего отщипывал по чуть-чуть… От одного до трех процентов. Это можно рассматривать как разновидность зарплаты.
— Ни фига себе разновидность! Куда ни глянь, все им надклевано. Пометил, значит… Просто чума какая-то!
— Кажется, он тоже к вам особой любви не испытывает?
— Слушай, а почему ты — Нострик? — У меня голова гудела от перегрузки, и я решила расслабиться. — Провидишь грядущее? Предсказываешь? Астрологически? Или экстрасенсорно? Или просто — гений? Как этот самый Нострадамус.
Он пожал плечами:
— Это все Викентьевна… Я как-то курс немецкой марки на полгода просчитал. Все совпало. До десятых. Так и прилипло — Нострик.
Тут пришел сонный и злой Чичерюкин:
— Вы что тут, ночевать собрались? Сколько мне еще торчать, Лизавета? На часы глянь…
Нострик вынул дискетку. Я попросила:
— Дай мне ее с собой. Тут разбираться — мозги вывихнешь!
— Не имею права, — сухо сказал он. — Это хранится здесь. Без выноса. Приходите, посидим…
— Это тоже ваша Викентьевна приказала? — не сдержалась я.
— Это я приказал, — сказал Михайлыч. — Все правильно, Нострик. Службу понимаете.
Я промолчала. Нострик проехал к сейфу, долго возился там. С улицы вошли два охранника, сняли пальто, оставшись в серых форменках. Выходит, тут еще и живая охрана.
Чич подал мне шубу. Нострик подкатил коляску к вешалке у лестницы, приподнялся из нее, вынул из рукава полупальто в яркую клетку лыжную шапочку и нахлобучил на голову. Потом, так же сидя, надел полупальто и взялся за костыль.
— Помочь? — спросил один из охранников.
— Не надо.
Это было просто невыносимо — смотреть, как он мучается, опираясь на костыли, запрокинув голову, перебирает ногами в бахилах, уродливых, как черные жабы. Ноги у него почти совсем не работали. Он с неимоверным трудом поднимался со ступеньки на ступеньку. Теперь ясно, для чего у него на джинсы на коленках нашиты кожаные заплаты: время от времени он отдыхал, опускаясь на колено.
Я сунулась было поддержать, но Михайлыч поймал меня за плечо, шепнул:
— Не унижай. Он мужик!
Когда мы поднялись наверх, Нострик проковылял к своей «Оке», оказывается, она была с ручным управлением. Помахал нам прощально и укатил.
— Тачку человеку купить не можете? — возмутилась я. — Ездит на этой блохе!
— Он отказывается. Привык.
— Ну тогда лифт тут надо встроить! Или подъемник. Что он у вас на коленях ползает?
— А вот это толково, — кивнул он.
— Что это с ним? С чего? Когда?
— С детства, — вздохнул Михайлыч.
— От полиомиелита прививки же есть.
— Это не то, Лизанька, — мягко сказал он. — Родили его как-то не правильно. Не хотел он рождаться! Шел как-то не по правилам. Чуть ли не по частям его вынимали. Повредили там что-то в мозгу или позвоночнике. Медицина, мать их! Хотя чего там Бога гневить? Живой человек, и то ладно!
— А… мать?
— А нету ее, как я понимаю… Его-то с того света выволокли, а вот ее не смогли. В Москве, может, и смогли бы. А так, станция какая-то, разъезд, что ли, где-то под Волгой. Я точно не знаю, да и узнавать неловко.
— А как он Туманскую нашел?
— Это не он ее, это она его нашла. Как особо одаренного. В каком-то интернате с математическим уклоном. Пасла, конечно… Он в шестнадцать лет в университет прошел, диплом расценили как кандидатскую. Вот и затащила его к себе, он и пашет. Как бы в знак благодарности. Я так понимаю, что ему бы симфоническим оркестром дирижировать, в смысле его алгоритмов и анализов, или как минимум сольные концерты студентам давать, как на скрипочке… А он тут на нашем барабане стучит — просчитывает, как, кого, когда и на сколько облапошить! И думаю, ему это не просто скучно, но и противно… Из него, может быть, какой-нибудь Эйнштейн вылупился бы или Ландау! А его носом в одно тычут — что завтра будет дороже, что дешевле, куда курс иены скакнет или какой из банков первым лопнет…
Наш Кузьма Михайлыч не переставал меня удивлять. О Нострике он говорил, как о девушке, почти любовно, с нежностью.
Впрочем, в меня тоже уже вошло это странное ощущение непонятной вины, которое испытывает каждый здоровый человек, когда сталкивается с таким. И это бессилие помочь… Я тогда еще и не подозревала, что этот самый Нострик когда-то станет моим проклятием, болью и — радостью, чем-то таким, что незаметно сливается с тобой, и когда, спохватившись, хочешь от этого избавиться, вдруг понимаешь: сделать это невозможно.
Михайлыч довез меня до дома.
Выходя из машины, я сказала:
— Оказывается, Кен предупредил, чтобы меня тут насчет делишек Туманских особенно не просвещали.
— Я знаю, — не удивился он.
Ехидничать мне не хотелось, но все же на прощание я его ужалила:
— Большой привет Элге Карловне! Берегите ее, дорогой мой человек! Она этого стоит! Ну и жене, конечно, привет. И детишкам!
— Отстань! — буркнул он с досадой.
Было уже поздно, и Гришуня спал, но нянька Арина меня буквально оглоушила.
Мебель в гостиной, испанская, цвета липового меда, с коричневой обивкой из натуральной телячьей кожи, была еще толком не расставлена, но она уже восседала в моем халате в кресле посередине гостиной. Вокруг нее священнодействовали три какие-то неизвестные особы в одинаковых красных косынках и шелковых халатиках Щекастая мордень Аришки была закрыта пузырчатой маской из какого-то косметического снадобья цвета детского поноса Одна из особ бережно высушивала феном прядки ее волос, держа их на весу, как драгоценность, вторая, подкатив переносной столик на колесиках, заканчивала наклеивать на ее лапы искусственные удлиненные ногти цвета мухомора с крапинками, третья обихаживала ее копыто сорок первого размера, чистила пятку и делала педикюр. Нижние конечности в отличие от верхних девушка пожелала видеть зелеными. Я имею в виду ногти.
Повсюду валялись парикмахерские каталоги, стояла никелевая аппаратура, ими привезенная, чемоданчики куаферш. В зубах у няньки дымилась сигарета. Между прочим, моя.
Я остолбенела, не зная, что и сказать, а Арина снисходительно объяснила:
— Это же Москва, Юрьевна… Только свистни, все — на дому! Даже кредитки принимают.
Куаферши вежливо объяснили, что они из суперсалона на Тверской, дева их вызвала по срочной надобности, каковая срочность оплачивается с соответствующей наценкой.
Кажется, они немного озадачились, поскольку ранее Арина вела себя как хозяйка.
Я коротенько, не прибегая к мату, объяснила деве, что я о ней думаю.
Она залилась слезами, которые прорезали бороздки в ее маске, и возопила оскорбленно:
— Вовремя приходить к ребенку надо, а не шляться черт знает где! Я их что? Для себя заказала? Я их для вас заказала! Только чего им без дела сидеть? А вас завтра засымать будут! Прямо вот тут! Они сказали — на иллюстрацию для самого классного женского журнала! А вы, между прочим, как чучело! Никакого лица нету! И волосы как у допризывника или зека! Вам внешность теперь положена! Вот так, стараешься, стараешься, себя не жалеешь! А тебе за это!..
Она хотела уйти, вырвав из рук мастериц свои конечности, но я сказала:
— Хрен с ней, девушки! Заканчивайте ритуал как полагается…
Кухню уже скоростно смонтировали, такую, как я и хотела, из натурального дуба, чуть-чуть старомодную, под деревенскую. В общем, я обезьянничала. Старалась, чтобы хотя бы чем-то кухня напоминала ту, из дедова особняка, которую выстругивал еще Гашин муж дядя Ефим.
Кое-что я уже в шкафы засунула.
Отломила полбатона, нашла в холодильнике сыр из рокфорных, налила рюмку коньяку. Коньяк был Сим-Симов. То есть такой, как он любил.
Я ела и все думала, откуда такое чувство, что меня обманули. Или я сама себя обманывала?
Впервые я усомнилась в гениальности, непогрешимости и недосягаемости Нины Викентьевны Туманской. То, что я узнала в Москве за это время, меня не обрадовало и здорово озадачило. И, кажется, тоже впервые, я думала о моем Сим-Симе со смешанным чувством досады и печали. Только теперь до меня стало доходить, отчего Туманская, не демонстрируя это, старалась держать его на дистанции от большей части своих задумок и дел и частенько оставляла последнее слово за собой. Конечно, она знала его гораздо лучше, чем опупевшая от любви, ослепленная его статями и значительностью, не блещущая проницательностью, с жизненным опытом длиной с заячий хвост, провинциальная девица. Во всяком случае, ей было известно многое из того, о чем я только теперь начинала догадываться. Туманский не был хозяином, он только изображал его — всемогущего, щедрого и расчетливого одновременно. Как всякому выбившемуся из нищеты человеку, ему страшно нравился весь этот антураж — престижные тачки, охрана, вся эта хлопотня с лучшим, чем у других, поваром, персональной конюшней, коллекционными винами и, естественно, супругой, которая могла вызвать зависть не только у примитивных «братков». Но главное — он постоянно убегал (теперь-то я это ясно поняла) от той ежедневной обрыдло-привычной деловой нудятины, которой методично занималась его Нина, и, в общем, видел только то, что ему хотелось видеть. Во всяком случае, та живописная панорама, которую он развернул передо мной, перегружая на мои плечи хозяйство, имела к коммерческим и финансовым пейзажам, кои открылись мне, самое отдаленное отношение.
Приняв без раздумий все то, что он вроде бы в это сам искренне веря, излагал, я ожидала увидеть, согласно бизнес-учебникам, ясную, продуманную, во всяком случае, совершенно понятную систему, где каждый участник процесса исполняет свое предназначение согласно таким же четким и ясным установкам свыше, из некоего мозгового штаба. И если обратиться к излюбленным флотским аналогиям Сим-Сима — это должна быть мощная непотопляемая махина, которая, следуя обозначенному курсу, вроде ледокола, играючи, справляется с любыми льдами и айсбергами и которую не опрокинуть никаким тайфунам. Каждый из команды точно знает, что ему делать, и делает это: матросы швабрят и драят палубу, под надзором механиков во чреве посудины ходят смазанные шатуны и поршни (или как они там называются?) неутомимых и надежных судовых машин, классные коки вроде Цоя на камбузе стряпают кормежку, в трюмах все надежно закреплено и принайтовлено, на флагштоке развевается фирменный вымпел Туманских, а Сим-Сим (ну я, конечно, рядом), покуривая трубку, командует:
— Так держать!
Ничего такого, даже отдаленно похожего, я не разглядела. Но больше всего меня взбесила полная неопределенность того, на что, кроме выколачивания Монеты, нацелены все эти подразделения, фирмы, товарищества и прочее, собранные под флагом Туманских. Я никак не могла уловить, в чем суть стержневого Главного Дела, вокруг которого могла группироваться вся эта шарашка. Я бы могла понять, если бы Туманская пыталась оседлать Большую Трубу, то есть приникла бы к вожделенным источникам нефти и газа, во всяком случае попыталась бы это сделать. Но, судя по всему, пробиться к этим делам ей не дали. Хотя она и имела какие-то доли в нескольких бензоколонках на югах, в танкерных делишках и на нефтеперегонном заводе в том же Туапсе, но, в общем, это был мизер.
Ко всему Туманские прикасались как бы вскользь и боком. Я могла понять, если бы Викентьевна включила мощности своих аналитиков — да одного Нострика бы хватило! — и рванула бы всеми своими капиталами в то же Пиво, про которое мне талдычил Нострик. Ну в Москве бы не дали развернуться, так Россия велика. Прибрать к рукам пивной заводик в том же моем родном городе на Волге, подкачать его кредитами, снюхаться с инвалютными спонсорами — почему бы и нет?
Чем больше я раздумывала, тем сильнее все расплывалось, теряло четкие очертания, какую-то хотя бы минимальную определенность, и я начинала понимать, что влипла по новой в историю, разобраться в которой не умею и не могу. Пока…
А когда я просчитала, что этот мир Нина Викентьевна Туманская покинула добровольно аж десять месяцев назад, но тем не менее дел это никак не остановило, когда дошло, что и Сим-Сим до своей смерти рулил делами фактически условно, но тем не менее это тоже никак не повлияло на положение в их хозяйстве, передо мной возникло видение чего-то бесформенного, живущего само по себе, как чавкающая протоплазма, монстр, вроде живого теста, которому никакие мозги и не нужны, потому что главное, чем он занят, — это насыщает сам себя, совершенно не обращая внимания на то, куда несут его течения, лишь бы нажраться до сытости и не попасть под разделку каким-нибудь акулам. В общем, очень поплохело новоявленной Л. Туманской (бывшей Басаргиной).
Я еще не решалась обрушить белоснежный, прекрасный, безгрешно крылатый монумент Нине Викентьевне Туманской, отчаянно-дерзкой и в то же время безошибочно-расчетливой, математически точной, в общем, почти гениальной бизнес-леди эпохи первоначального накопления в родном Отечестве, каковой — монумент — я, не без усилий со стороны Сим-Сима и прочих, воздвигла в своем воображении. Но памятник этот дал трещину.
Выходило так, что если убрать всю эту публичную, на виду у всех деятельность, которой она занималась, вроде благотворительных актов по отношению к сиротам, подкормки малоизвестных художников, стояния в Елоховке по церковным праздникам рядом с иными Ви-Ай-Пи — персонами, изображавшими живые подсвечники, и не так уж давно припрятавшими свои партбилеты, — что оставалось в сухом остатке?
Одно и оставалось — совершенно голая, ненасытная и неуемная жажда Денег, которые урвать нужно именно сегодня, а не завтра, неважно где, неважно с кем и неважно на чем. Отсюда и ее постоянные метания, знаменитые броски, которыми восхищались ее прилипалы, — от цемента к текстилю, от электроники к дамским сапогам…
Конечно, почти звериное чутье, как у каждой битой-мытой челночницы, которая насчет «купить дешевле — продать дороже», у нее было. И умение вовремя смыться. Я еще не до конца смирилась с этой новой старой Туманской. Я ей не могла простить Сим-Сима, хотя и понимала, что винить ее, ту, которой уже нет, нелепо.
Я частично могла списать эту мою догадку на элементарную бабью ревнючесть. Но что-то подсказывало мне, что я не ошибаюсь. Я попробовала припомнить, что всерьез тревожило Сим-Сима перед тем, как он собирался покинуть меня. И не без изумления установила, что больше всего он бесился из-за набора английских клюшек для гольфа, которые он не успел опробовать на персональном гольф-поле рядом с территорией, поскольку оно еще не было сооружено. Клюшки были слишком тяжелые, и тащить все эти фирменные сумки с собой в Европу он не мог.
Сим-Сим всегда был и оставался лишь игроком, азартным и отчаянным, и играл во все, что подворачивалось, начиная с «очка» и кончая ипподромом и казино. Похоже, в бизнес он тоже играл. Может быть, именно поэтому Нинель и держала его на расстоянии от своих затей, чтобы не продул то, что она наваривала.
Я собралась с силенками, заставила себя перестать жевать мозгами Туманских и обратилась к собственной судьбе.
Похоже, я получаю совсем не то наследство, которое, по тупости, принимала без сомнений. Королевский трон, в который меня подсадил Сим-Сим, если говорить всерьез, декоративный. И вообще во всех этих конфигурациях слишком много декораций. Накачанный, как пузырь, совершенно ненужным персоналом офис на Ордынке — декорация. Для значительности и лишь кое-каких действительно нужных контактов. Бухгалтерия, доступная для любопытства извне, которой рулит Белла Львовна, — декорация. Что там еще прячется под разного рода камуфляжем — один Бог знает. Но наш Чичерюкин недаром не стал подключать официальные службы к тому, чтобы прищучить Кена. Кен мог и заговорить. Он был слишком близок к Туманским, и сказать ему было что. В этом я уже не сомневалась. Но почти каждая из операций и комбинаций Туманских, с которыми меня ознакомил Нострик, сильно пахла криминалом. И если какие-нибудь дошлые сыскари из отдела экономических преступлений, по наводке Кена или без нее, начнут копать поглубже, в направлении загашников мадам Зоркие, уверена, я узнаю много для себя неожиданного. И вряд ли это будет для меня к добру. Меня возьмут за шкирку совсем не декоративно. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Я не смогу доказать этим котярам в погонах, что попала в эту мышеловку случайно. (Впрочем, а как в нее еще попадают?)
Не знаю, до чего бы я еще додумалась, но тут зазвонил телефон. Судя по помехам, звонили не из Москвы, а издалека. Тем не менее слышно было ясно. Мягким обволакивающим голосом Кен сообщил, что приносит мне поздравления с грядущим Международным женским днем и сожалеет, что восьмого марта его в Москве не будет и он не сможет поздравить меня лично. До восьмого была еще пара дней, и я немного удивилась, с чего он решил наводить мосты так рано. Поблагодарила за внимание, выставлять рога было бы нелепо, и также дружелюбно сообщила ему, что ему надлежит быть в офисе на Ордынке десятого числа, к шестнадцати ноль-ноль, и по какому поводу он мне нужен. Он засмеялся, как бы пропустив мимо ушей сказанное мной, и добавил, что я достойна настоящей большой любви, каковой он мне и желает.
Мы распрощались почти по-родственному. Он отключился, я тоже хотела положить трубку и только тут заметила, что глазок на сигнализаторе, который установил Михайлыч, светился красным. А это означало только одно — меня прослушивают. «Быстро это они. Профессионально. А кто это „они“? — думала я, пялясь на этот крысиный, налитый красным глазок. — Кен? Еще кто-то?»
С одной стороны, я могла гордиться: прежде мое появление в Москве вряд ли бы вообще кто-нибудь заметил. Но с другой стороны, мне было гнусно и почему-то стыдно, как будто за мной подглядывали в тот момент, когда я задрала юбку, спустила штанишки и уселась на толчок, чтобы заняться самым интимным делом.
Сатанея, я выдернула телефонный шнур с мясом и швырнула аппарат в угол. Конечно, это было очень глупо, но я еще не привыкла к тому, что каждый мой чих будет услышан и кто-то будет рассматривать меня, как амебу под микроскопом, фиксируя каждое мое движение.
А НЕ ПОШЛИ БЫ ВЫ ВСЕ?
Туманскую каким-то боком занесло в еще недавно соцдемократическую Венгрию, где торгаши и дельцы жили всегда вольготнее, чем в Союзе. Там она вынюхала какой-то захудалый деревенский заводик, который выпускал компоты, но — и это главное! — некое коричневое пойло, в названии которого было то самое слово «кола» и которое разливали на единственной линии в полуторалитровые бутылки из прозрачного пластика. Она дала Сим-Симу телеграмму, и он отправил в Венгрию пару арендованных на автокомбинате номер 16 КамАЗов с прицепом. Это был пробный рейс. Она кредитнулась у венгров и закупила это самое пойло по двадцать пять центов за сосуд. Загруженные под завязку фуры ушли на Москву. На границе их встретил Сим-Сим и сопровождал на своей тачке, чтобы по дороге не грабанули. Но до Москвы он товар не довез. В Хохляндии обе фуры перекупили местные дельцы. По доллару шестьдесят пять за бутыль. Сим-Сим понял, что они наткнулись на золотую россыпь, каждая фура отдоилась прибылью чуть ли не в десяток тыщ баксов.
С этого началась корпорация. Большую часть того года Туманская торчала в Венгрии, оперировала кредитами, умудрилась поставить еще две разливочные линии, наняла около четырехсот рабочих, зарегистрировала эту шарашку как советское предприятие, тогда это было модно. Если верить дискете, за тот год они наварили больше миллиона зеленых. Которые она умело прокручивала. Из этой комбинации, как из зерна, проклюнулось и пошло почковаться их дело. Из пары автофур выросла транспортная фирма в Перове, занимавшаяся нынче в основном международными перевозками, с мощным парком грузовых «вольво» и «мерсов». Понадобилась система для операций с наличкой, кредитами, расчетами по векселям и прочей трухой — Туманские без шума основали домашний невеликий коммерческий банк "Славянка "Т", который поначалу и занимал этот самый подвал, где я сидела. Дальше — больше..
Нина Викентьевна очень вовремя слиняла из российско-мадьярского альянса, поняв его малоперспективность в битве с очнувшимися наконец пепси — и кокакольными гигантами, удачно толкнула венграм завод на полном ходу и, обтряся эту сверхприбыльную грушу, начала присматриваться к другим плодоносным садам.
У нее был потрясающий нюх на Большую Монету, и она не брезговала ничем, от торговли обувью с тевтонами до организации паромных рейсов для челноков из Туапсе в турецкий Трабзон или сборки электроники «на коленке» в цехах полузаброшенной оборонки.
Она всегда вовремя выходила из дела, едва почувствовав, что оно начинает дымиться.
Больше всего меня заинтересовала комбинация с металлоломом. Когда шла дележка флотов на Черноморье, она умудрилась купить какую-то списанную транспортную лохань на двенадцать тыщ тонн водоизмещением, загрузить ее под завязку тоже утильными авиадвигателями и перегнать все это в Грецию.
Только теперь я узнала, каким образом Туманские оказались в моих краях, на Большой Волге, и как обзавелись загородной резиденцией. Оказывается, они приехали в затон, где отстаивались брошенные суда, на предмет того же металлолома. Но переговоры с местными судоремонтниками и властями не заладились. Место Туманской понравилось, она прониклась красотой вод, полей и лесов и быстренько подгребла под себя, в общем, тогда никому не нужную почти заброшенную территорию.
…Время летело незаметно, я увлеклась, Нострик начал растолковывать самое тайное — схемы липовых контрактов, по которым якобы в оплату за поставки товаров перегонялась валюта, которая частично оседала на счетах Туманских, частично вкладывалась в недвижимость. Показал «пузыри», то есть фирмы и фирмочки, которые лопались и исчезали без следа, цепочки, по которым перетекала Деньга. Толковал что-то об офшорах… Но тут я его тормознула:
— Скажи, а Кен все это знает?
— Не все. Но многое.
— Он это изучал? Как я?
— Нет. Это только для Туманских. Ну и для меня… Я же все это расфасовал. Теперь вот вы… Тимур Хакимович знает только то, в чем есть его личный интерес. — А этого, в общем, не так уж много.
Нострик отодвинул меня, сел к клавиатуре и отыскал файл Кена. Я в этих шифрах и цифири не разобралась, но Нострик растолмачил:
— Он хотя и числится в директорах-распорядителях и совладельцах, но фактически никогда ничего не решал. Даже когда Туманские подключали его как учредителя. Видите, у него нигде нет пакета акций решающего веса! Он от всего отщипывал по чуть-чуть… От одного до трех процентов. Это можно рассматривать как разновидность зарплаты.
— Ни фига себе разновидность! Куда ни глянь, все им надклевано. Пометил, значит… Просто чума какая-то!
— Кажется, он тоже к вам особой любви не испытывает?
— Слушай, а почему ты — Нострик? — У меня голова гудела от перегрузки, и я решила расслабиться. — Провидишь грядущее? Предсказываешь? Астрологически? Или экстрасенсорно? Или просто — гений? Как этот самый Нострадамус.
Он пожал плечами:
— Это все Викентьевна… Я как-то курс немецкой марки на полгода просчитал. Все совпало. До десятых. Так и прилипло — Нострик.
Тут пришел сонный и злой Чичерюкин:
— Вы что тут, ночевать собрались? Сколько мне еще торчать, Лизавета? На часы глянь…
Нострик вынул дискетку. Я попросила:
— Дай мне ее с собой. Тут разбираться — мозги вывихнешь!
— Не имею права, — сухо сказал он. — Это хранится здесь. Без выноса. Приходите, посидим…
— Это тоже ваша Викентьевна приказала? — не сдержалась я.
— Это я приказал, — сказал Михайлыч. — Все правильно, Нострик. Службу понимаете.
Я промолчала. Нострик проехал к сейфу, долго возился там. С улицы вошли два охранника, сняли пальто, оставшись в серых форменках. Выходит, тут еще и живая охрана.
Чич подал мне шубу. Нострик подкатил коляску к вешалке у лестницы, приподнялся из нее, вынул из рукава полупальто в яркую клетку лыжную шапочку и нахлобучил на голову. Потом, так же сидя, надел полупальто и взялся за костыль.
— Помочь? — спросил один из охранников.
— Не надо.
Это было просто невыносимо — смотреть, как он мучается, опираясь на костыли, запрокинув голову, перебирает ногами в бахилах, уродливых, как черные жабы. Ноги у него почти совсем не работали. Он с неимоверным трудом поднимался со ступеньки на ступеньку. Теперь ясно, для чего у него на джинсы на коленках нашиты кожаные заплаты: время от времени он отдыхал, опускаясь на колено.
Я сунулась было поддержать, но Михайлыч поймал меня за плечо, шепнул:
— Не унижай. Он мужик!
Когда мы поднялись наверх, Нострик проковылял к своей «Оке», оказывается, она была с ручным управлением. Помахал нам прощально и укатил.
— Тачку человеку купить не можете? — возмутилась я. — Ездит на этой блохе!
— Он отказывается. Привык.
— Ну тогда лифт тут надо встроить! Или подъемник. Что он у вас на коленях ползает?
— А вот это толково, — кивнул он.
— Что это с ним? С чего? Когда?
— С детства, — вздохнул Михайлыч.
— От полиомиелита прививки же есть.
— Это не то, Лизанька, — мягко сказал он. — Родили его как-то не правильно. Не хотел он рождаться! Шел как-то не по правилам. Чуть ли не по частям его вынимали. Повредили там что-то в мозгу или позвоночнике. Медицина, мать их! Хотя чего там Бога гневить? Живой человек, и то ладно!
— А… мать?
— А нету ее, как я понимаю… Его-то с того света выволокли, а вот ее не смогли. В Москве, может, и смогли бы. А так, станция какая-то, разъезд, что ли, где-то под Волгой. Я точно не знаю, да и узнавать неловко.
— А как он Туманскую нашел?
— Это не он ее, это она его нашла. Как особо одаренного. В каком-то интернате с математическим уклоном. Пасла, конечно… Он в шестнадцать лет в университет прошел, диплом расценили как кандидатскую. Вот и затащила его к себе, он и пашет. Как бы в знак благодарности. Я так понимаю, что ему бы симфоническим оркестром дирижировать, в смысле его алгоритмов и анализов, или как минимум сольные концерты студентам давать, как на скрипочке… А он тут на нашем барабане стучит — просчитывает, как, кого, когда и на сколько облапошить! И думаю, ему это не просто скучно, но и противно… Из него, может быть, какой-нибудь Эйнштейн вылупился бы или Ландау! А его носом в одно тычут — что завтра будет дороже, что дешевле, куда курс иены скакнет или какой из банков первым лопнет…
Наш Кузьма Михайлыч не переставал меня удивлять. О Нострике он говорил, как о девушке, почти любовно, с нежностью.
Впрочем, в меня тоже уже вошло это странное ощущение непонятной вины, которое испытывает каждый здоровый человек, когда сталкивается с таким. И это бессилие помочь… Я тогда еще и не подозревала, что этот самый Нострик когда-то станет моим проклятием, болью и — радостью, чем-то таким, что незаметно сливается с тобой, и когда, спохватившись, хочешь от этого избавиться, вдруг понимаешь: сделать это невозможно.
Михайлыч довез меня до дома.
Выходя из машины, я сказала:
— Оказывается, Кен предупредил, чтобы меня тут насчет делишек Туманских особенно не просвещали.
— Я знаю, — не удивился он.
Ехидничать мне не хотелось, но все же на прощание я его ужалила:
— Большой привет Элге Карловне! Берегите ее, дорогой мой человек! Она этого стоит! Ну и жене, конечно, привет. И детишкам!
— Отстань! — буркнул он с досадой.
Было уже поздно, и Гришуня спал, но нянька Арина меня буквально оглоушила.
Мебель в гостиной, испанская, цвета липового меда, с коричневой обивкой из натуральной телячьей кожи, была еще толком не расставлена, но она уже восседала в моем халате в кресле посередине гостиной. Вокруг нее священнодействовали три какие-то неизвестные особы в одинаковых красных косынках и шелковых халатиках Щекастая мордень Аришки была закрыта пузырчатой маской из какого-то косметического снадобья цвета детского поноса Одна из особ бережно высушивала феном прядки ее волос, держа их на весу, как драгоценность, вторая, подкатив переносной столик на колесиках, заканчивала наклеивать на ее лапы искусственные удлиненные ногти цвета мухомора с крапинками, третья обихаживала ее копыто сорок первого размера, чистила пятку и делала педикюр. Нижние конечности в отличие от верхних девушка пожелала видеть зелеными. Я имею в виду ногти.
Повсюду валялись парикмахерские каталоги, стояла никелевая аппаратура, ими привезенная, чемоданчики куаферш. В зубах у няньки дымилась сигарета. Между прочим, моя.
Я остолбенела, не зная, что и сказать, а Арина снисходительно объяснила:
— Это же Москва, Юрьевна… Только свистни, все — на дому! Даже кредитки принимают.
Куаферши вежливо объяснили, что они из суперсалона на Тверской, дева их вызвала по срочной надобности, каковая срочность оплачивается с соответствующей наценкой.
Кажется, они немного озадачились, поскольку ранее Арина вела себя как хозяйка.
Я коротенько, не прибегая к мату, объяснила деве, что я о ней думаю.
Она залилась слезами, которые прорезали бороздки в ее маске, и возопила оскорбленно:
— Вовремя приходить к ребенку надо, а не шляться черт знает где! Я их что? Для себя заказала? Я их для вас заказала! Только чего им без дела сидеть? А вас завтра засымать будут! Прямо вот тут! Они сказали — на иллюстрацию для самого классного женского журнала! А вы, между прочим, как чучело! Никакого лица нету! И волосы как у допризывника или зека! Вам внешность теперь положена! Вот так, стараешься, стараешься, себя не жалеешь! А тебе за это!..
Она хотела уйти, вырвав из рук мастериц свои конечности, но я сказала:
— Хрен с ней, девушки! Заканчивайте ритуал как полагается…
Кухню уже скоростно смонтировали, такую, как я и хотела, из натурального дуба, чуть-чуть старомодную, под деревенскую. В общем, я обезьянничала. Старалась, чтобы хотя бы чем-то кухня напоминала ту, из дедова особняка, которую выстругивал еще Гашин муж дядя Ефим.
Кое-что я уже в шкафы засунула.
Отломила полбатона, нашла в холодильнике сыр из рокфорных, налила рюмку коньяку. Коньяк был Сим-Симов. То есть такой, как он любил.
Я ела и все думала, откуда такое чувство, что меня обманули. Или я сама себя обманывала?
Впервые я усомнилась в гениальности, непогрешимости и недосягаемости Нины Викентьевны Туманской. То, что я узнала в Москве за это время, меня не обрадовало и здорово озадачило. И, кажется, тоже впервые, я думала о моем Сим-Симе со смешанным чувством досады и печали. Только теперь до меня стало доходить, отчего Туманская, не демонстрируя это, старалась держать его на дистанции от большей части своих задумок и дел и частенько оставляла последнее слово за собой. Конечно, она знала его гораздо лучше, чем опупевшая от любви, ослепленная его статями и значительностью, не блещущая проницательностью, с жизненным опытом длиной с заячий хвост, провинциальная девица. Во всяком случае, ей было известно многое из того, о чем я только теперь начинала догадываться. Туманский не был хозяином, он только изображал его — всемогущего, щедрого и расчетливого одновременно. Как всякому выбившемуся из нищеты человеку, ему страшно нравился весь этот антураж — престижные тачки, охрана, вся эта хлопотня с лучшим, чем у других, поваром, персональной конюшней, коллекционными винами и, естественно, супругой, которая могла вызвать зависть не только у примитивных «братков». Но главное — он постоянно убегал (теперь-то я это ясно поняла) от той ежедневной обрыдло-привычной деловой нудятины, которой методично занималась его Нина, и, в общем, видел только то, что ему хотелось видеть. Во всяком случае, та живописная панорама, которую он развернул передо мной, перегружая на мои плечи хозяйство, имела к коммерческим и финансовым пейзажам, кои открылись мне, самое отдаленное отношение.
Приняв без раздумий все то, что он вроде бы в это сам искренне веря, излагал, я ожидала увидеть, согласно бизнес-учебникам, ясную, продуманную, во всяком случае, совершенно понятную систему, где каждый участник процесса исполняет свое предназначение согласно таким же четким и ясным установкам свыше, из некоего мозгового штаба. И если обратиться к излюбленным флотским аналогиям Сим-Сима — это должна быть мощная непотопляемая махина, которая, следуя обозначенному курсу, вроде ледокола, играючи, справляется с любыми льдами и айсбергами и которую не опрокинуть никаким тайфунам. Каждый из команды точно знает, что ему делать, и делает это: матросы швабрят и драят палубу, под надзором механиков во чреве посудины ходят смазанные шатуны и поршни (или как они там называются?) неутомимых и надежных судовых машин, классные коки вроде Цоя на камбузе стряпают кормежку, в трюмах все надежно закреплено и принайтовлено, на флагштоке развевается фирменный вымпел Туманских, а Сим-Сим (ну я, конечно, рядом), покуривая трубку, командует:
— Так держать!
Ничего такого, даже отдаленно похожего, я не разглядела. Но больше всего меня взбесила полная неопределенность того, на что, кроме выколачивания Монеты, нацелены все эти подразделения, фирмы, товарищества и прочее, собранные под флагом Туманских. Я никак не могла уловить, в чем суть стержневого Главного Дела, вокруг которого могла группироваться вся эта шарашка. Я бы могла понять, если бы Туманская пыталась оседлать Большую Трубу, то есть приникла бы к вожделенным источникам нефти и газа, во всяком случае попыталась бы это сделать. Но, судя по всему, пробиться к этим делам ей не дали. Хотя она и имела какие-то доли в нескольких бензоколонках на югах, в танкерных делишках и на нефтеперегонном заводе в том же Туапсе, но, в общем, это был мизер.
Ко всему Туманские прикасались как бы вскользь и боком. Я могла понять, если бы Викентьевна включила мощности своих аналитиков — да одного Нострика бы хватило! — и рванула бы всеми своими капиталами в то же Пиво, про которое мне талдычил Нострик. Ну в Москве бы не дали развернуться, так Россия велика. Прибрать к рукам пивной заводик в том же моем родном городе на Волге, подкачать его кредитами, снюхаться с инвалютными спонсорами — почему бы и нет?
Чем больше я раздумывала, тем сильнее все расплывалось, теряло четкие очертания, какую-то хотя бы минимальную определенность, и я начинала понимать, что влипла по новой в историю, разобраться в которой не умею и не могу. Пока…
А когда я просчитала, что этот мир Нина Викентьевна Туманская покинула добровольно аж десять месяцев назад, но тем не менее дел это никак не остановило, когда дошло, что и Сим-Сим до своей смерти рулил делами фактически условно, но тем не менее это тоже никак не повлияло на положение в их хозяйстве, передо мной возникло видение чего-то бесформенного, живущего само по себе, как чавкающая протоплазма, монстр, вроде живого теста, которому никакие мозги и не нужны, потому что главное, чем он занят, — это насыщает сам себя, совершенно не обращая внимания на то, куда несут его течения, лишь бы нажраться до сытости и не попасть под разделку каким-нибудь акулам. В общем, очень поплохело новоявленной Л. Туманской (бывшей Басаргиной).
Я еще не решалась обрушить белоснежный, прекрасный, безгрешно крылатый монумент Нине Викентьевне Туманской, отчаянно-дерзкой и в то же время безошибочно-расчетливой, математически точной, в общем, почти гениальной бизнес-леди эпохи первоначального накопления в родном Отечестве, каковой — монумент — я, не без усилий со стороны Сим-Сима и прочих, воздвигла в своем воображении. Но памятник этот дал трещину.
Выходило так, что если убрать всю эту публичную, на виду у всех деятельность, которой она занималась, вроде благотворительных актов по отношению к сиротам, подкормки малоизвестных художников, стояния в Елоховке по церковным праздникам рядом с иными Ви-Ай-Пи — персонами, изображавшими живые подсвечники, и не так уж давно припрятавшими свои партбилеты, — что оставалось в сухом остатке?
Одно и оставалось — совершенно голая, ненасытная и неуемная жажда Денег, которые урвать нужно именно сегодня, а не завтра, неважно где, неважно с кем и неважно на чем. Отсюда и ее постоянные метания, знаменитые броски, которыми восхищались ее прилипалы, — от цемента к текстилю, от электроники к дамским сапогам…
Конечно, почти звериное чутье, как у каждой битой-мытой челночницы, которая насчет «купить дешевле — продать дороже», у нее было. И умение вовремя смыться. Я еще не до конца смирилась с этой новой старой Туманской. Я ей не могла простить Сим-Сима, хотя и понимала, что винить ее, ту, которой уже нет, нелепо.
Я частично могла списать эту мою догадку на элементарную бабью ревнючесть. Но что-то подсказывало мне, что я не ошибаюсь. Я попробовала припомнить, что всерьез тревожило Сим-Сима перед тем, как он собирался покинуть меня. И не без изумления установила, что больше всего он бесился из-за набора английских клюшек для гольфа, которые он не успел опробовать на персональном гольф-поле рядом с территорией, поскольку оно еще не было сооружено. Клюшки были слишком тяжелые, и тащить все эти фирменные сумки с собой в Европу он не мог.
Сим-Сим всегда был и оставался лишь игроком, азартным и отчаянным, и играл во все, что подворачивалось, начиная с «очка» и кончая ипподромом и казино. Похоже, в бизнес он тоже играл. Может быть, именно поэтому Нинель и держала его на расстоянии от своих затей, чтобы не продул то, что она наваривала.
Я собралась с силенками, заставила себя перестать жевать мозгами Туманских и обратилась к собственной судьбе.
Похоже, я получаю совсем не то наследство, которое, по тупости, принимала без сомнений. Королевский трон, в который меня подсадил Сим-Сим, если говорить всерьез, декоративный. И вообще во всех этих конфигурациях слишком много декораций. Накачанный, как пузырь, совершенно ненужным персоналом офис на Ордынке — декорация. Для значительности и лишь кое-каких действительно нужных контактов. Бухгалтерия, доступная для любопытства извне, которой рулит Белла Львовна, — декорация. Что там еще прячется под разного рода камуфляжем — один Бог знает. Но наш Чичерюкин недаром не стал подключать официальные службы к тому, чтобы прищучить Кена. Кен мог и заговорить. Он был слишком близок к Туманским, и сказать ему было что. В этом я уже не сомневалась. Но почти каждая из операций и комбинаций Туманских, с которыми меня ознакомил Нострик, сильно пахла криминалом. И если какие-нибудь дошлые сыскари из отдела экономических преступлений, по наводке Кена или без нее, начнут копать поглубже, в направлении загашников мадам Зоркие, уверена, я узнаю много для себя неожиданного. И вряд ли это будет для меня к добру. Меня возьмут за шкирку совсем не декоративно. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Я не смогу доказать этим котярам в погонах, что попала в эту мышеловку случайно. (Впрочем, а как в нее еще попадают?)
Не знаю, до чего бы я еще додумалась, но тут зазвонил телефон. Судя по помехам, звонили не из Москвы, а издалека. Тем не менее слышно было ясно. Мягким обволакивающим голосом Кен сообщил, что приносит мне поздравления с грядущим Международным женским днем и сожалеет, что восьмого марта его в Москве не будет и он не сможет поздравить меня лично. До восьмого была еще пара дней, и я немного удивилась, с чего он решил наводить мосты так рано. Поблагодарила за внимание, выставлять рога было бы нелепо, и также дружелюбно сообщила ему, что ему надлежит быть в офисе на Ордынке десятого числа, к шестнадцати ноль-ноль, и по какому поводу он мне нужен. Он засмеялся, как бы пропустив мимо ушей сказанное мной, и добавил, что я достойна настоящей большой любви, каковой он мне и желает.
Мы распрощались почти по-родственному. Он отключился, я тоже хотела положить трубку и только тут заметила, что глазок на сигнализаторе, который установил Михайлыч, светился красным. А это означало только одно — меня прослушивают. «Быстро это они. Профессионально. А кто это „они“? — думала я, пялясь на этот крысиный, налитый красным глазок. — Кен? Еще кто-то?»
С одной стороны, я могла гордиться: прежде мое появление в Москве вряд ли бы вообще кто-нибудь заметил. Но с другой стороны, мне было гнусно и почему-то стыдно, как будто за мной подглядывали в тот момент, когда я задрала юбку, спустила штанишки и уселась на толчок, чтобы заняться самым интимным делом.
Сатанея, я выдернула телефонный шнур с мясом и швырнула аппарат в угол. Конечно, это было очень глупо, но я еще не привыкла к тому, что каждый мой чих будет услышан и кто-то будет рассматривать меня, как амебу под микроскопом, фиксируя каждое мое движение.
А НЕ ПОШЛИ БЫ ВЫ ВСЕ?
Как известно, для того чтобы нормальная болотная лягушка превратилась в царевну, необходим добрый молодец, тугой лук и каленая стрела. Я не знаю, как, каким манером и когда точно воткнулась куда положено стрела, но Михайлыч и Элга обошлись без промежуточных этапов вроде сжигания лягушечьей шкурки и прочих процедур, и в царевну Карловна обратилась мгновенно, решительно и безповоротно. Во всяком случае, Международный женский день она встречала, как профессионалка. Элга Карловна Станке стала женщиной!
Я обалдело взирала на нее, непривычно тихую, мягкую и даже — ну и дела! — стыдливо вспыхивающую девчоночьим румянцем. Но, в общем, она была прекрасно бледна, загадочна и снисходительна, как будто только она одна знала тайну, которую другим не постичь. У нее даже походка изменилась. Раньше она топала твердо, как солдатик, словно вбивала гвозди в пол своими сапожками, теперь же двигалась плавно, как бы перетекала по кабинету с одного места на другое. Лицо ее истончилось, в подглазьях легли вполне объяснимые тени, губы подпухли, ее янтари, казалось, стали еще больше и солнечно сияли. Но окончательно добил меня зеленый, смахивающий на детский, бант, которым она прихватила свои медно-пламенные волосы на затылке. Впервые я ее видела на службе не в деловом, мужского кроя, костюме, а в классном платье, почти по колено и с разрезом на бедре, восходившим гораздо выше того, что она ранее себе позволяла. Платье тоже было зеленоватым. Плюс темно-зеленые туфельки на каблучищах — в общем, она стала похожа на изящную малахитовую ящерку, состоящую в штате Хозяйки Медной горы. Но в остальном она осталась прежней — деловой, четкой, исполнительной.
Восьмое марта было нерабочим днем. Служивые начинали праздновать его, как и положено, заранее, седьмого, и, когда я утром вошла в кабинет на Ордынке, она уже ждала меня с какими-то списками и расписанием грядущих торжеств в офисе. Столы для междусобойчика в буфете должны были накрыть к концу рабочего дня, мужики, как и положено, сбросились на цветы и подарки для дам, но все детали уточняли, как всегда, у Элги. Она знала, какие духи предпочитает та или иная дама, от «Донны» от Труссарди для Беллы до молодежных «Кензо» для девчонок. Закусь и выпивку должны были завезти из «Савоя». Меню я должна была удостоверить, так же как и ведомость на премии, каковые будут вручены вместе с цветами в конвертиках.
Я обалдело взирала на нее, непривычно тихую, мягкую и даже — ну и дела! — стыдливо вспыхивающую девчоночьим румянцем. Но, в общем, она была прекрасно бледна, загадочна и снисходительна, как будто только она одна знала тайну, которую другим не постичь. У нее даже походка изменилась. Раньше она топала твердо, как солдатик, словно вбивала гвозди в пол своими сапожками, теперь же двигалась плавно, как бы перетекала по кабинету с одного места на другое. Лицо ее истончилось, в подглазьях легли вполне объяснимые тени, губы подпухли, ее янтари, казалось, стали еще больше и солнечно сияли. Но окончательно добил меня зеленый, смахивающий на детский, бант, которым она прихватила свои медно-пламенные волосы на затылке. Впервые я ее видела на службе не в деловом, мужского кроя, костюме, а в классном платье, почти по колено и с разрезом на бедре, восходившим гораздо выше того, что она ранее себе позволяла. Платье тоже было зеленоватым. Плюс темно-зеленые туфельки на каблучищах — в общем, она стала похожа на изящную малахитовую ящерку, состоящую в штате Хозяйки Медной горы. Но в остальном она осталась прежней — деловой, четкой, исполнительной.
Восьмое марта было нерабочим днем. Служивые начинали праздновать его, как и положено, заранее, седьмого, и, когда я утром вошла в кабинет на Ордынке, она уже ждала меня с какими-то списками и расписанием грядущих торжеств в офисе. Столы для междусобойчика в буфете должны были накрыть к концу рабочего дня, мужики, как и положено, сбросились на цветы и подарки для дам, но все детали уточняли, как всегда, у Элги. Она знала, какие духи предпочитает та или иная дама, от «Донны» от Труссарди для Беллы до молодежных «Кензо» для девчонок. Закусь и выпивку должны были завезти из «Савоя». Меню я должна была удостоверить, так же как и ведомость на премии, каковые будут вручены вместе с цветами в конвертиках.