Страница:
— Я хочу продемонстрировать вам ряд вариантов, — сказал он. — От облегченного, для экваториальных стран, до крепкого, от которого обалдеют эскимосы! Их надо будет выпускать под номерами «Кваджи № 1», «Кваджи № 2» и так далее…
— Логично! — согласилась я, разглядывая свой пустой стакан, и налила себе сама.
У него было все продумано. Он вынул из торбы папку со своими рисунками. Это были возможные этикетки для «кваджи». Эскизы мне понравились тоже. Но еще больше мне понравилось то, что автор не требовал немедленных крупных капиталовложений. Сначала мы с ним должны были прощупать московский рынок, где нам, возможно, предстояло схватиться насмерть с конкурентами, со всеми этими кока, пепси, тархунами и «байкалами».
— Дальше действуем элементарно, — продолжал он тоном заговорщика. — Вы втихую закупаете вагон джина на европейском рынке…
— С вагонами морока, лучше фуру…
— Вам виднее. Все это перегоняете в Москву. Здесь закупается квас. Компоненты тщательно перемешиваются, как в шейкере… Но ни в коем случае не в заводском варианте. И разливаются вручную, без всех этих разливочных автоматов. Мы и охнуть не успеем, как секрет «кваджи» упрут… Я уже все спланировал! В Москве до черта этих желтых бочек на колесах, из которых квасом когда-то торговали или молоком. Большинство еще не порезано налом. Мы их наполняем по точной дозировке, цепляем к грузовикам и отправляем в пробег вокруг Москвы…
— По окружной?
— Нет… По проселочным дорогам! Их там будет так трясти, все перемешивая, наши бочки на наших колдобинах, что мы добьемся идеальной кон-си-стен-ции…
Слово было трудное, и он спотыкался языком. Впрочем, я это слово тоже уже вряд ли бы одолела. «Кваджи» оказался мягким и нежным, но коварным. Тем более что от варианта «Кваджи № 1», чуть-чуть крепленого, мы переходили к дегустации вариантов, предназначенных для потребления на наших северах в суровые зимы. В общем, я страшно воодушевилась. Он тоже.
Минут через сорок мы приступили к стратегической разработке рекламной кампании по внедрению «кваджи» на российский рынок. Идея была грандиозная, новый продукт должен стать олицетворением культурного моста между двумя цивилизациями: европейский джин гармонично сочетался с древним славянским квасом, британский (или голландский?) лев по-братски обнимался с нашим медведем. Синие ягоды можжевельника сплетались с алой российской рябиной и желтыми хлебными колосьями.
Через час мы с автором перевели пару стеклозаводов под штамповку фирменных бутылочек для «кваджи», открыли новый комплекс по разливу в Перове, уставили улицы в обеих столицах нашими киосками по продаже исключительно «кваджи» и размышляли над тем, какой вид спорта или искусства новая фирма «КВАДЖИ» должна спонсировать в благотворительно-рекламных целях. Морозов настаивал на футболе, я склонялась к всемирному конкурсу балета.
Всех этих так называемых гигантов, пепси, колу и прочие иноземные фанты мы уже смяли, сокрушили и напрочь выбросили не только за пределы Федерации, но и прочих стран СНГ.
Через полтора часа мы вышли на мировой рынок и приступили к освоению тех стран, где всегда жарко и хочется пить. Больше всего нам нравилась Индонезия. Но Африку мы тоже со счетов не сбрасывали.
Я не знаю, каких вершин мы бы еще достигли в своем неумолимом и прекрасном бизнес-взлете, если бы, привлеченная нашими ликующими воплями, в кабинет не вошла Элга Карловна. Ей пришлось пройти черным ходом и через комнатку отдыха, потому что дверь в приемную была заперта. Она озверела, принюхавшись к запаху несравненного «кваджи», и, точно определив причину нашего оптимизма, сказала:
— Этот господин очень пьян. Вы нетрезвы, Лиз, как рыбак из колхоза «Саркана бака», который пропивает улов салаки…
Очевидно, в глазах Карловны поддавший латышский рыбак из этой самой «Сарканы», что означало по-русски «Красный маяк», представлял крайнюю степень загула.
Короче, она нас разогнала. Художника выставила через тот же ход, чтобы не приводить в изумление коллектив, а меня с той же целью уложила отсыпаться на диванчик в комнате отдыха.
Морозов больше почему-то не появился, но его адрес я занесла в блокнот для будущего. В число других нестандартных персон. Я постепенно приходила к убеждению, что в придумке или проекте любого безумца таится рациональное зерно. В свихнувшейся стране могут преуспеть только психи. Или жулики. Но последнее было примитивно и скучно.
В общем, я занималась черт знает чем и только позже поняла, что именно в эти самые дни подписала смертный приговор всей "Системе "Т" и себе лично. Дня три Белла Львовна морочила мне голову, загрузив мой стол папками с документацией, в которой мне было просто неохота разбираться, устроила два или три толковища с участием юрисконсультов и вежливых финансовых мальчиков из дружественного Туманским коммерческого банка «Пеликан», который тесно контачил с какими-то тевтонскими и скандинавскими инобанками. Речь шла о том, что близилась осенняя страда на Украине и наши украинские партнеры на этот раз потребовали предоплаты за кукурузное зерно, которое они поставят «Системе», в валюте. Так как свободных денег мы не имели, все было в работе, нам надлежало взять в «Пеликане» на три месяца кредит, под процент, конечно, но довольно пристойный. Шесть «лимонов», в общем, если в долларах, но украинцы были согласны и на немецкую марку. К большим нулям я уже относилась спокойно, к тому же меня убедили, что это рутинная комбинация. Я подмахнула пакет документов почти не глядя, тем более что Вадик Гурвич сказал мне небрежно:
— Делов-то! Викентьевна еще и не так выкручивалась…
Я безмятежно засунула башку в долговую петлю, из которой мне не суждено было выбраться.
Лето было в разгаре, и тот же Вадик как-то сказал мне, что мы можем подать пример всем на свете, поступив так, как принято, к примеру, во Франции, то есть отправить в отпуск одновременно весь ордынский персонал, оставив лишь нескольких человек, которые будут по необходимости заниматься текучкой. Возможно, таким образом подальше убирались люди, которые могли бы помочь мне, ткнуть носом в кашу, которая уже варилась, промыть глаза… Но я не врубилась и согласилась и с этим. И в середине июля офис опустел. Белла выбила из одной турфирмочки льготный круиз, почти вся шарашка отправилась на Мальорку. Частично за счет фирмы.
Меня уговаривали возглавить всю эту орду, разложиться на средиземноморском пляже, ну и так далее.
Но на это я не пошла. Может, это было предчувствие беды, может, набухала, как гнойный нарыв, и вот-вот должна была лопнуть тоска по Гришуньке, но я осталась в раскаленной каникулярной Москве.
БЕЗ БОЖЕСТВА, БЕЗ ВДОХНОВЕНЬЯ…
— Логично! — согласилась я, разглядывая свой пустой стакан, и налила себе сама.
У него было все продумано. Он вынул из торбы папку со своими рисунками. Это были возможные этикетки для «кваджи». Эскизы мне понравились тоже. Но еще больше мне понравилось то, что автор не требовал немедленных крупных капиталовложений. Сначала мы с ним должны были прощупать московский рынок, где нам, возможно, предстояло схватиться насмерть с конкурентами, со всеми этими кока, пепси, тархунами и «байкалами».
— Дальше действуем элементарно, — продолжал он тоном заговорщика. — Вы втихую закупаете вагон джина на европейском рынке…
— С вагонами морока, лучше фуру…
— Вам виднее. Все это перегоняете в Москву. Здесь закупается квас. Компоненты тщательно перемешиваются, как в шейкере… Но ни в коем случае не в заводском варианте. И разливаются вручную, без всех этих разливочных автоматов. Мы и охнуть не успеем, как секрет «кваджи» упрут… Я уже все спланировал! В Москве до черта этих желтых бочек на колесах, из которых квасом когда-то торговали или молоком. Большинство еще не порезано налом. Мы их наполняем по точной дозировке, цепляем к грузовикам и отправляем в пробег вокруг Москвы…
— По окружной?
— Нет… По проселочным дорогам! Их там будет так трясти, все перемешивая, наши бочки на наших колдобинах, что мы добьемся идеальной кон-си-стен-ции…
Слово было трудное, и он спотыкался языком. Впрочем, я это слово тоже уже вряд ли бы одолела. «Кваджи» оказался мягким и нежным, но коварным. Тем более что от варианта «Кваджи № 1», чуть-чуть крепленого, мы переходили к дегустации вариантов, предназначенных для потребления на наших северах в суровые зимы. В общем, я страшно воодушевилась. Он тоже.
Минут через сорок мы приступили к стратегической разработке рекламной кампании по внедрению «кваджи» на российский рынок. Идея была грандиозная, новый продукт должен стать олицетворением культурного моста между двумя цивилизациями: европейский джин гармонично сочетался с древним славянским квасом, британский (или голландский?) лев по-братски обнимался с нашим медведем. Синие ягоды можжевельника сплетались с алой российской рябиной и желтыми хлебными колосьями.
Через час мы с автором перевели пару стеклозаводов под штамповку фирменных бутылочек для «кваджи», открыли новый комплекс по разливу в Перове, уставили улицы в обеих столицах нашими киосками по продаже исключительно «кваджи» и размышляли над тем, какой вид спорта или искусства новая фирма «КВАДЖИ» должна спонсировать в благотворительно-рекламных целях. Морозов настаивал на футболе, я склонялась к всемирному конкурсу балета.
Всех этих так называемых гигантов, пепси, колу и прочие иноземные фанты мы уже смяли, сокрушили и напрочь выбросили не только за пределы Федерации, но и прочих стран СНГ.
Через полтора часа мы вышли на мировой рынок и приступили к освоению тех стран, где всегда жарко и хочется пить. Больше всего нам нравилась Индонезия. Но Африку мы тоже со счетов не сбрасывали.
Я не знаю, каких вершин мы бы еще достигли в своем неумолимом и прекрасном бизнес-взлете, если бы, привлеченная нашими ликующими воплями, в кабинет не вошла Элга Карловна. Ей пришлось пройти черным ходом и через комнатку отдыха, потому что дверь в приемную была заперта. Она озверела, принюхавшись к запаху несравненного «кваджи», и, точно определив причину нашего оптимизма, сказала:
— Этот господин очень пьян. Вы нетрезвы, Лиз, как рыбак из колхоза «Саркана бака», который пропивает улов салаки…
Очевидно, в глазах Карловны поддавший латышский рыбак из этой самой «Сарканы», что означало по-русски «Красный маяк», представлял крайнюю степень загула.
Короче, она нас разогнала. Художника выставила через тот же ход, чтобы не приводить в изумление коллектив, а меня с той же целью уложила отсыпаться на диванчик в комнате отдыха.
Морозов больше почему-то не появился, но его адрес я занесла в блокнот для будущего. В число других нестандартных персон. Я постепенно приходила к убеждению, что в придумке или проекте любого безумца таится рациональное зерно. В свихнувшейся стране могут преуспеть только психи. Или жулики. Но последнее было примитивно и скучно.
В общем, я занималась черт знает чем и только позже поняла, что именно в эти самые дни подписала смертный приговор всей "Системе "Т" и себе лично. Дня три Белла Львовна морочила мне голову, загрузив мой стол папками с документацией, в которой мне было просто неохота разбираться, устроила два или три толковища с участием юрисконсультов и вежливых финансовых мальчиков из дружественного Туманским коммерческого банка «Пеликан», который тесно контачил с какими-то тевтонскими и скандинавскими инобанками. Речь шла о том, что близилась осенняя страда на Украине и наши украинские партнеры на этот раз потребовали предоплаты за кукурузное зерно, которое они поставят «Системе», в валюте. Так как свободных денег мы не имели, все было в работе, нам надлежало взять в «Пеликане» на три месяца кредит, под процент, конечно, но довольно пристойный. Шесть «лимонов», в общем, если в долларах, но украинцы были согласны и на немецкую марку. К большим нулям я уже относилась спокойно, к тому же меня убедили, что это рутинная комбинация. Я подмахнула пакет документов почти не глядя, тем более что Вадик Гурвич сказал мне небрежно:
— Делов-то! Викентьевна еще и не так выкручивалась…
Я безмятежно засунула башку в долговую петлю, из которой мне не суждено было выбраться.
Лето было в разгаре, и тот же Вадик как-то сказал мне, что мы можем подать пример всем на свете, поступив так, как принято, к примеру, во Франции, то есть отправить в отпуск одновременно весь ордынский персонал, оставив лишь нескольких человек, которые будут по необходимости заниматься текучкой. Возможно, таким образом подальше убирались люди, которые могли бы помочь мне, ткнуть носом в кашу, которая уже варилась, промыть глаза… Но я не врубилась и согласилась и с этим. И в середине июля офис опустел. Белла выбила из одной турфирмочки льготный круиз, почти вся шарашка отправилась на Мальорку. Частично за счет фирмы.
Меня уговаривали возглавить всю эту орду, разложиться на средиземноморском пляже, ну и так далее.
Но на это я не пошла. Может, это было предчувствие беды, может, набухала, как гнойный нарыв, и вот-вот должна была лопнуть тоска по Гришуньке, но я осталась в раскаленной каникулярной Москве.
БЕЗ БОЖЕСТВА, БЕЗ ВДОХНОВЕНЬЯ…
Добили меня две вещи, случившиеся в один и тот же день. Утром я обнаружила, что нянька Арина собрала свой чемодан и прощально хлюпает, сидя в кухне и глядя на стенку, разрисованную нашим солдатиком.
— Не могу я тут больше с вами… — сказала она мне. — Это у вас, видать, шкура, как у бегемотихи, — ничем не прошибешь. А мне Гришку жалко… Опять же посуду мыть да пылесосить, разве это для меня дело? Я ж с дипломом, мне расти надо… У меня и предложение есть, из дипкорпуса! Там у одной послихи ребеночек… Платят, конечно, поменьше. Зато живое дело.
Я на Арину наорала, не отпустила. Но под дых она дала мне здорово.
Так что я весь день и думать ни о чем не могла, кроме как о Гришке.
Все время звонил Нострик из аналитического центра, просил, чтобы я немедленно к ним приехала, но я в конце концов просто перестала снимать трубку. Тогда он зафуговал тот же самый призыв на монитор моего рабочего компьютера. «Архиважно…» — и сто восклицательных знаков. Я и «компутер» отрубила. Просто никого не могла видеть.
А дома новая история. Явилась пуделевладелица с нашего двора. У нее была семейная пара микропудельков. Оказывается, она обещала Гришке щенка, вот и принесла его. Вообще-то всем было сказано во дворе, что парень мой просто на даче. Так что они ни о чем не подозревали. Щенок был крохотный, милая такая девочка, светло-коричневого окраса, с мокрым носишкой и умными глазками, и, когда я ее приняла в ладони, она тут же описалась и лизнула меня в нос.
— Зовут Варечка, — пояснила собачница. — Учтите, это вам не какой-нибудь дебильный овчар. Умница… Англичане говорят, что пудель — это еще не человек, но уже и не собака. Рубль дайте!
— Да сколько хотите!
— Это же вашему шустрику подарок, — засмеялась она. — Только живое не дарят. Положен как бы откуп.
Монету мы, конечно, ей нашли, попили чаю, и она ушла довольная.
Гришку во дворе все любили.
Варечка обследовала всю квартиру, отыскала под шкафом плюшевого Гришкиного зайца, замусоленного, из любимых, и рыча таскала его за ухо, отскакивала и шла в атаку.
Спать она улеглась на коврике в Гришкиной спальне, и прогнать ее оттуда мы не смогли.
Это была последняя капля.
Часов в десять вечера зашел охранник Костяй, спросил, не собираюсь ли я куда, я соврала, что уже почти сплю, и он срулил со дчора на служебном «жигуле» до семи утра, когда я обычно делала пробежку. Было душно и жарко, так что я ограничилась топиком и шорто-юбчонкой, влезла в разношенные удобные кроссовки, прихватила на всякий случай кофту с рукавами, сунула в сумку наличку и дареный восьмого марта пистолетик и, предупредив Арину, чтобы никому ни про что не вякнула, по-тихому выкатила моего «Дон Лимончика» со двора.
Я совершенно не представляла, что буду делать в моем родном городишке. Одно я знала точно: я должна увидеть Гришуню.
Я плохо помню, как отмахала почти полтораста километров. Трасса была сухая, и «фиатик» к ней как прилип, фарами можно было бы и не пользоваться, потому что оглашенно светила луна и в ее свете асфальт казался белым. Мерно шелестели покрышки, чуть слышно мурлыкал, разогревшись, движок, свистел воздух в антенне, ветер влетал в опущенный боковик и тепло гладил лицо, а я все думала о том, что ровно год назад, почти в такую же ночь, меня вез в ту же сторону лесовоз КамАЗ с брусом и пиленкой, на который я подсела аж где-то под Вологдой через пару дней после того, как вышла из колонии. Я тряслась в кабине со случайными попутчиками, прижимая к груди пластиковый пакет с бельем, казенными ложкой и вилкой, зубной щеткой и мылом, облаченная в нелепый плащ-пыльник, в отпущенные мне в зоне из той же гуманитарной помощи секонд-хендовые вельветовую юбку и люрексовую кофту, и думала о том, что возвращаться мне на родину нельзя, потому что я там наверняка влипну в какую-нибудь новую историю. Но не ехать туда я не могла.
Потому что это был город, где меня родили, где оставалось то, что я знала и любила больше всего на свете, дедов и мой дом, который у нас отобрали, и та же Ирка Горохова, которую я не только прекрасно знала, но и когда-то по-детски любила, — она ведь тоже была!
Сколько я себя помню, я всегда знала, что настоящая взрослая жизнь у меня начнется не здесь, а где-то там, далеко, за пределами городка. А все, что здесь, — это только в общем-то довольно скучное начало.
Но уже не впервой меня притягивало и возвращало к истокам, про которые я иногда просто забывала. Но, хотела я этого или нет, кто-то или что-то вновь и вновь разворачивало меня сюда.
Может быть, это резвился все тот же Главный Кукольник?
…Остановилась я всего лишь раз, близ ответвления на проселок и дальше, в лес. Выбралась из машины и покурила. До города и Волги отсюда было уже совсем недалеко, и я даже расслышала, как где-то на водохранилище гуднуло какое-то судно, и звук этот долго таял в воздухе. На траве блестела роса, сильно пахло молодой листвой и медуницей, все настолько точно повторяло ту годичной давности ночь, что мне стало не по себе.
Автозаправка на въезде в город была безлюдна и безмашинна, я неспешно прокатила по окраинной улице, выбралась на главную. Все повторялось, как в странном мороке. Уже предрассветная ночь, сонная тишина, мигающий светофор впереди, у мэрии, подсвеченный памятник Ленину, шелково-черная вода Волги, в которой дробились огни фонарей на набережной… Все было настолько один к одному, что мне казалось: повторяется давний сон.
Только я уже была другая. Год назад я не задумываясь рванула, сжигаемая злобой и яростью, в слободу, к дедову особняку, который теперь занимала бывшая судия, а ныне мэр города Маргарита Федоровна Щеколдина, проникла на охраняемый уже как бастион участок, разнесла камнем остекление новой веранды, в общем, устроила мощный шухер и унесла ноги по Волге, на Зюнькином катерке, который позже успешно утопила на водохранилище. Ярость была и теперь, и злость, и отчаяние тоже были. Но я решила, что в этот раз буду осторожнее и умнее, в открытую на щеколдинские бастионы не пойду, а сначала разберусь, где и с кем Гришуня и вообще, в городе ли он.
В ряду лавочек и магазинчиков белел остекленный павильон новой аптеки, владельцем которой был Зюнька, я вспомнила, что кассиршей там мамаша Петьки Клецова, которая, как и каждый второй в городе, распрекрасно знала Лизку Басаргину и которая была всегда в курсе всех городских сплетен и новостей, и решила дождаться утра.
А пока неспешно проехала мимо местной ментовки. Перед нею стояли патрульные «жигулята» и мотоцикл с коляской, какой-то мент, позевывая, обметал веником ступеньки у входа. Но, в общем, мне показалось, что на яркую иномарочку с московскими номерами он внимания не обратил, тем более что было лето и из Москвы на пляжи и окрестные просторы уже попер столичный житель.
Я знала, куда мне поехать.
Деда в знак заслуг похоронили почти в центре города, на старом небольшом кладбище, где обычных горожан уже давно не хоронили и где лежали отцы города как царских, так и последующих времен, воротилы сапожных дел, поскольку со времен Петра считалось, что у нас тут столица сапожной империи. После революции часть гранитов и мраморов со старых памятников шла на надгробия передовых строителей новой жизни, местного, конечно, масштаба, но часть сохранилась, с памятников только посшибали кресты. В общем, это было уже не столько кладбище, сколько самая старая часть городского сада, только чугунные литые ворота на входе, со скорбными ангелами и опрокинутыми факелами, еще напоминали, что тут кладбище.
Сразу за воротами была пирамидка из нержавейки, со звездой, под которой лежали местные пацаны, из «афганцев». Дедово место было дальше, в глубине.
Я оставила машину перед воротами и побрела к Панкратычу. Место действительному члену Академии сельхознаук, лауреату и так далее отвели достойное, земли человеку земляному не пожалели, между двумя дубами на невысоком бугре лежала большая, красиво обколотая только спереди, под табличку, но, в общем, необработанная глыбина темно-серого с искрой гранита, которую дед лично привез из Карелии и которую мы тут ставили вместе с Иркой Гороховой лет пять назад, как раз перед тем, как меня повязали.
Эта сучка еще орала на крановщиков, как хозяйка, заботилась, значит, почти по-родственному.
Под дубами было темно. Трава вокруг памятника была аккуратно обкошена, и я поняла, что за могилой присматривают. Правда, в стороне был поставлен стожок и обкошенность можно было отнести и на счет какого-нибудь хозяйственного горожанина, который заготавливает сенцо для своих кроликов или козы.
Я протерла платком латунную доску, пожалела, что у меня нет свечки, стала на коленки и, припомнив кое-что из Гашиных молитв, немножко пошептала.
Когда я вышла с кладбища, возле «Дон Лимончика» стоял мотоцикл с коляской, один из ментов светил фонариком внутрь, а второй топталей чуть поодаль с коротким автоматом на плече и с «уоки-токи» в руках, в рации что-то трещало и бормотало.
— Есть проблемы, ребята? — спросила я.
Оба были очень молодые, и, если они из местных, вряд ли я когда-нибудь с ними пересекалась.
Наверное, мы уже всем десятым классом гоняли на острова, на нашу «трахплощадку», когда их мамы за ручку привели в школу.
В лицо они меня не знали, это уж точно.
— Документы попрошу, — сказал тот, что с фонарем.
— А в чем дело? Стоянка запрещена или ловите кого?
— Кого надо, того и ловим.
Я вынула и протянула ему паспорт и визитку.
Он посветил фонариком в паспорт, повертел визитку, никакого впечатления на него она не произвела.
— Сумочку, пожалуйста…
Я пожала плечами и протянула сумку. Заводиться с ними в мои планы не входило ни с какого боку.
Он сунул нос в сумку, и только тогда я вспомнила, что внутри пистолетик.
— Ого! Тут ствол.
— Там еще и разрешение на ношение. И все такое! — заметила я.
— Права, техпаспорт…
— Это в бардачке.
Я отомкнула дверцу и выгребла все, что надо.
— Багажник откройте…
Процедура была нормальная. В Москве и окрестностях трясли всех. Особенно на иномарках. Но обычно за мной плелся охранник на «жигуле» и тотчас вмешивался, для страховки похрустывая мздой в кулаке. Наверное, и эти того же ждут. Тем более тачка не местная, номера московские. И, по всему судя, эти недозрелые соловьи-разбойники тоже освоили все начала ментовской обираловки. Единственное, на что я надеялась, — в красной книжечке на оружие стояла подпись генерал-лейтенанта и красная печать.
Они отошли чуть в сторону, что-то побубнили по рации, пошептались и потом сказали, что я должна проехать с ними до ментовки.
— С чего это?
— До выяснения.
— Смотрите, как бы потом не пожалели, — сказала я.
— Так мы же, это… приглашаем.
Я поняла, что сделала первую глупость: нужно было дождаться дня и въехать в город в потоке, а так одинокая тачка была слишком большим раздражением.
Но делать было нечего, они прилипли плотно, а ставить на место служивых логичнее через начальничков.
Так что минут через десять я уже сидела на дубовой скамье в коридоре родимой ментовки. Паспорт и сумочку с деньгами и дамской дребеденью они мне вернули, но ключи от машины, ствол, визитку и книжечку, снова пошептавшись, куда-то унесли.
За остеклением, в выгородке, где обычно сидел дежурный, никого не было. А так все было, как всегда, здесь почти ничего не изменилось с того самого дня, когда меня привели сюда в наручниках, прямо из дедова дома, а дознаватель Курехин торжественно нес пластиковый продуктовый пакет с «изделиями из желтого металла», которые я вроде бы свистнула в квартире у судьи Щеколдиной.
В тот раз мне дали по шее, чтобы я не орала, и впихнули в камеру предварительного заключения. Как и тогда, воняло хлоркой, блевотиной и мочой, которыми метили ментовку местные алкаши. Изменений почти не было, если не считать того, что в отгородке для дежурного стоял дешевенький компьютер, в потолки были ввинчены лампы дневного света вместо прежних, обычных и в проволочных сетках, а на стене висел плакат с Жириновским. Жирик в своем фирменном картузе был просто прекрасен.
Видно, прошедшая ночь для ментов была спокойная, в КПЗ никто не бузил, было сонно и тихо.
Я закурила.
Наконец откуда-то из глубины в коридор вылез громоздкий дядька, на ходу застегивавший летнюю милицейскую рубашку с погончиками майора. Он, видно, где-то спал. В руках у него была моя визитка.
— Ага, — сказал он. — Все точно! Это ты! Точно, Лизка! Басаргина… — А ты меня не помнишь?
— Не имею чести. — Я высокомерно отвернулась.
— Ни хрена себе! Ты же мне руку прокусила! Вот эту! Когда я тебя в суд из СИЗО доставлял! Лыков я! Ну? Мне тогда как раз первую звездочку в погон воткнули… Младшего лейтенанта!
Я промолчала.
— Слушай, а мне бубнят: «Туманская», «Туманская»… Ну да! Ты ж замужем. Весь город трепался.
— Была я мужняя. А теперь вдова.
— Ну да… Прости. Твоего же замочили… В газетах писали.
— Что за базар, начальничек? — Я даже губу отклячила, работала под приблатненную и крутую. — Это, конечно, еще не нары, но я тут париться не собираюсь! Ключи от тачки, ствол и ксиву на стол — и «прощайте, скалистые горы!». В общем, что вам от меня надо, майор?
Он как-то сник, почесал загривок и зашептал громко:
— Да не мне, не мне!.. Пройдем, а? Тут же недалеко… Площадь перейти… Она уже звонит, орет, понимаешь…
«Она» действительно ждала меня.
Возле мэрии стояла черная «Волга», окна на втором этаже светились, и было нетрудно догадаться, что Маргарита Федоровна Щеколдина примчалась сюда по первому свистку, спозаранку.
Майор остался в приемной, а я прошла через массивные двери в градоначальный кабинет. Он был слишком велик для этой невзрачной женщины. Она курила свою неизменную беломорину, стоя у окна.
И черная импортная мебель, и панели под дуб, которыми здесь все было обшито, и триколор, распятый по стене рядом с портретом президента в массивной раме, и золоченый двуглавый орел, похожий на индюка в короне, и даже якорь, цепи и еще какие-то хреновины, долженствующие, в натуре, изображать герб города, — все это было каким-то ненастоящим, как в спектакле из державной жизни.
Настоящей была эта тетка. Во всяком случае, по сравнению со всей этой мертвой бутафорией, которая ее окружала. Если честно, я ее просто не узнала. То есть, конечно, я понимала, что это именно она, бывшая судия, ныне мэрша, та самая очень неглупая гадина, которая всегда и все точно просчитывала и без всяких сомнений смела со своего пути доверчивую студенточку, которая могла помешать ей сделать то, что она задумала… Та же — и все-таки не та. Она здорово изменилась за то время, когда я ее не видела. Всегда ухоженная, обработанная лучшими куаферами города, носившая строгие костюмы, как военные носят мундир, и еще недавно вызывавшая интерес у мужиков, она как-то разом возрастно сломалась, обмякла, потускнела, и нынче каждому было ясно, что она не просто женщина в возрасте, но молодящаяся изо всех сил старуха. И признаки этих отчаянных усилий были налицо. Видно, она подхватилась с постели заполошно, ни умыться, ни подкраситься толком не успела, а может, и не сочла нужным. Под подбородком и под ушами были видны остатки какой-то косметической маски. Волосы она, видно, подкрашивала под шатен-каштан, они отросли, и цвет их у корней был грязно-седой, с блеклой желтинкой. На плечи она набросила дорогой и модный плащ из серой тонкой лайки, под него успела поддеть какую-то мятую домашнюю кофту и затрапезную юбчонку. А когда я разглядела на ее ногах шлепанцы без задников, поняла, что она или очень торопилась меня увидеть, или просто ей уже было на все наплевать. Она в городе полная хозяйка, и пусть ее принимают какая есть. В этой ее усталой сутулости, оплывшей фигуре без всякого намека на талию, больших руках и широкой скуластой физии было что-то очень простецкое, бесхитростное, в общем, крестьянское, и я вспомнила, как Гаша мне рассказывала, что, когда Щеколдина вербовала себе сторонников среди горожан, проламываясь в мэры, била на то, что когда-то работала телятницей, а юристом стала чуть ли не по принуждению, в порядке комсомольской дисциплины: получила путевку на юрфак. То, что она своя для всех, она демонстрировала и в горсуде, когда по-свойски покрикивала на публику: «Никитична, не вопи…», «И ты не вылезай, Иван Иваныч!» И когда как кандидатша затеяла посадить на пустыре вокруг роддома ягодник и сад, для потомков, в телогрейке и резиновых сапогах умело орудовала лопатой. И даже втихую пила самогоночку с мужиками, для сугреву.
Конечно, все это было показное, на публику и продумано до деталей, и только такая умудренная женщина, как Гаша, все понимала и смеялась:
— Ну актриса! Кому хошь мозги запудрит!
Вот и сейчас она всем своим видом подчеркивала, что она другая Щеколдина, что все, что у нас с ней было, уже прошло и уплыло в нети. Она обернулась ко мне и засмеялась открыто:
— Что присматриваешься, Лизок? Ну старею я… Куда денешься? Бабка уж. Бабулька!
И я поняла, что ни фига она не изменилась. И это был первый гвоздь, который она вколотила точно, по шляпку. Она прекрасно знает, с чего меня принесло, о Гришке еще не было сказано ни слова, но она уже точно обозначила: она мальчонке бабка, родная кровь, о чем каждая собака в городе знает, а я ему — никто. Что, как ни верти, есть факт генеалогически неопровержимый.
— Чаю хочешь? У меня тут и сухарики-бублики… — Она уже выволакивала из-под стола электрочайник, вынимала из тумбы чашки и как-то разом преобразилась, подобралась и все делала автоматически, не глядя: было ясно, что тут для нее второй дом. После нашего с Панкратычем, конечно. — А я ведь догадывалась, что ты вот-вот объявишься, — говорила она дружелюбно. — И это даже хорошо. Как ни поворачивай, а мы теперь как бы одна семья! Господи, сколько раз я Зюньке говорила: промой глаза!.. А он дурак дураком… Нашел себе эту подстилку, которая и мизинчика Лизаветы не стоит…
Я с трудом соображала, куда она клонит. Это она мне своего Зюнечку сватает, что ли?
— Я ведь и сама в Москву собиралась, — продолжала она, расставляя чашки. — К тебе! Я все книги Иннокентия Панкратыча сохраняю. Тут как-то зимой листала рукописи его, и просто стыдно стало! Такая биография, такая личность! Через что только человек не прошел! А город его почти что забыл… И знаешь, до чего додумалась? Мемориал нам нужен, памяти академика Басаргина! Можно, конечно, и школу имени его сделать… Но лучше как бы музей! Под той же крышей, где он провел свои замечательные годы… Там, конечно, кое-что переменилось, но в прежнем виде дом восстановить можно. Ничего бесповоротного в этой жизни нет, Лизавета Юрьевна… Вот только сами мы не потянем, так, может, ты чего-ничего подкинешь? В том смысле, что не чужие же?
— Не могу я тут больше с вами… — сказала она мне. — Это у вас, видать, шкура, как у бегемотихи, — ничем не прошибешь. А мне Гришку жалко… Опять же посуду мыть да пылесосить, разве это для меня дело? Я ж с дипломом, мне расти надо… У меня и предложение есть, из дипкорпуса! Там у одной послихи ребеночек… Платят, конечно, поменьше. Зато живое дело.
Я на Арину наорала, не отпустила. Но под дых она дала мне здорово.
Так что я весь день и думать ни о чем не могла, кроме как о Гришке.
Все время звонил Нострик из аналитического центра, просил, чтобы я немедленно к ним приехала, но я в конце концов просто перестала снимать трубку. Тогда он зафуговал тот же самый призыв на монитор моего рабочего компьютера. «Архиважно…» — и сто восклицательных знаков. Я и «компутер» отрубила. Просто никого не могла видеть.
А дома новая история. Явилась пуделевладелица с нашего двора. У нее была семейная пара микропудельков. Оказывается, она обещала Гришке щенка, вот и принесла его. Вообще-то всем было сказано во дворе, что парень мой просто на даче. Так что они ни о чем не подозревали. Щенок был крохотный, милая такая девочка, светло-коричневого окраса, с мокрым носишкой и умными глазками, и, когда я ее приняла в ладони, она тут же описалась и лизнула меня в нос.
— Зовут Варечка, — пояснила собачница. — Учтите, это вам не какой-нибудь дебильный овчар. Умница… Англичане говорят, что пудель — это еще не человек, но уже и не собака. Рубль дайте!
— Да сколько хотите!
— Это же вашему шустрику подарок, — засмеялась она. — Только живое не дарят. Положен как бы откуп.
Монету мы, конечно, ей нашли, попили чаю, и она ушла довольная.
Гришку во дворе все любили.
Варечка обследовала всю квартиру, отыскала под шкафом плюшевого Гришкиного зайца, замусоленного, из любимых, и рыча таскала его за ухо, отскакивала и шла в атаку.
Спать она улеглась на коврике в Гришкиной спальне, и прогнать ее оттуда мы не смогли.
Это была последняя капля.
Часов в десять вечера зашел охранник Костяй, спросил, не собираюсь ли я куда, я соврала, что уже почти сплю, и он срулил со дчора на служебном «жигуле» до семи утра, когда я обычно делала пробежку. Было душно и жарко, так что я ограничилась топиком и шорто-юбчонкой, влезла в разношенные удобные кроссовки, прихватила на всякий случай кофту с рукавами, сунула в сумку наличку и дареный восьмого марта пистолетик и, предупредив Арину, чтобы никому ни про что не вякнула, по-тихому выкатила моего «Дон Лимончика» со двора.
Я совершенно не представляла, что буду делать в моем родном городишке. Одно я знала точно: я должна увидеть Гришуню.
Я плохо помню, как отмахала почти полтораста километров. Трасса была сухая, и «фиатик» к ней как прилип, фарами можно было бы и не пользоваться, потому что оглашенно светила луна и в ее свете асфальт казался белым. Мерно шелестели покрышки, чуть слышно мурлыкал, разогревшись, движок, свистел воздух в антенне, ветер влетал в опущенный боковик и тепло гладил лицо, а я все думала о том, что ровно год назад, почти в такую же ночь, меня вез в ту же сторону лесовоз КамАЗ с брусом и пиленкой, на который я подсела аж где-то под Вологдой через пару дней после того, как вышла из колонии. Я тряслась в кабине со случайными попутчиками, прижимая к груди пластиковый пакет с бельем, казенными ложкой и вилкой, зубной щеткой и мылом, облаченная в нелепый плащ-пыльник, в отпущенные мне в зоне из той же гуманитарной помощи секонд-хендовые вельветовую юбку и люрексовую кофту, и думала о том, что возвращаться мне на родину нельзя, потому что я там наверняка влипну в какую-нибудь новую историю. Но не ехать туда я не могла.
Потому что это был город, где меня родили, где оставалось то, что я знала и любила больше всего на свете, дедов и мой дом, который у нас отобрали, и та же Ирка Горохова, которую я не только прекрасно знала, но и когда-то по-детски любила, — она ведь тоже была!
Сколько я себя помню, я всегда знала, что настоящая взрослая жизнь у меня начнется не здесь, а где-то там, далеко, за пределами городка. А все, что здесь, — это только в общем-то довольно скучное начало.
Но уже не впервой меня притягивало и возвращало к истокам, про которые я иногда просто забывала. Но, хотела я этого или нет, кто-то или что-то вновь и вновь разворачивало меня сюда.
Может быть, это резвился все тот же Главный Кукольник?
…Остановилась я всего лишь раз, близ ответвления на проселок и дальше, в лес. Выбралась из машины и покурила. До города и Волги отсюда было уже совсем недалеко, и я даже расслышала, как где-то на водохранилище гуднуло какое-то судно, и звук этот долго таял в воздухе. На траве блестела роса, сильно пахло молодой листвой и медуницей, все настолько точно повторяло ту годичной давности ночь, что мне стало не по себе.
Автозаправка на въезде в город была безлюдна и безмашинна, я неспешно прокатила по окраинной улице, выбралась на главную. Все повторялось, как в странном мороке. Уже предрассветная ночь, сонная тишина, мигающий светофор впереди, у мэрии, подсвеченный памятник Ленину, шелково-черная вода Волги, в которой дробились огни фонарей на набережной… Все было настолько один к одному, что мне казалось: повторяется давний сон.
Только я уже была другая. Год назад я не задумываясь рванула, сжигаемая злобой и яростью, в слободу, к дедову особняку, который теперь занимала бывшая судия, а ныне мэр города Маргарита Федоровна Щеколдина, проникла на охраняемый уже как бастион участок, разнесла камнем остекление новой веранды, в общем, устроила мощный шухер и унесла ноги по Волге, на Зюнькином катерке, который позже успешно утопила на водохранилище. Ярость была и теперь, и злость, и отчаяние тоже были. Но я решила, что в этот раз буду осторожнее и умнее, в открытую на щеколдинские бастионы не пойду, а сначала разберусь, где и с кем Гришуня и вообще, в городе ли он.
В ряду лавочек и магазинчиков белел остекленный павильон новой аптеки, владельцем которой был Зюнька, я вспомнила, что кассиршей там мамаша Петьки Клецова, которая, как и каждый второй в городе, распрекрасно знала Лизку Басаргину и которая была всегда в курсе всех городских сплетен и новостей, и решила дождаться утра.
А пока неспешно проехала мимо местной ментовки. Перед нею стояли патрульные «жигулята» и мотоцикл с коляской, какой-то мент, позевывая, обметал веником ступеньки у входа. Но, в общем, мне показалось, что на яркую иномарочку с московскими номерами он внимания не обратил, тем более что было лето и из Москвы на пляжи и окрестные просторы уже попер столичный житель.
Я знала, куда мне поехать.
Деда в знак заслуг похоронили почти в центре города, на старом небольшом кладбище, где обычных горожан уже давно не хоронили и где лежали отцы города как царских, так и последующих времен, воротилы сапожных дел, поскольку со времен Петра считалось, что у нас тут столица сапожной империи. После революции часть гранитов и мраморов со старых памятников шла на надгробия передовых строителей новой жизни, местного, конечно, масштаба, но часть сохранилась, с памятников только посшибали кресты. В общем, это было уже не столько кладбище, сколько самая старая часть городского сада, только чугунные литые ворота на входе, со скорбными ангелами и опрокинутыми факелами, еще напоминали, что тут кладбище.
Сразу за воротами была пирамидка из нержавейки, со звездой, под которой лежали местные пацаны, из «афганцев». Дедово место было дальше, в глубине.
Я оставила машину перед воротами и побрела к Панкратычу. Место действительному члену Академии сельхознаук, лауреату и так далее отвели достойное, земли человеку земляному не пожалели, между двумя дубами на невысоком бугре лежала большая, красиво обколотая только спереди, под табличку, но, в общем, необработанная глыбина темно-серого с искрой гранита, которую дед лично привез из Карелии и которую мы тут ставили вместе с Иркой Гороховой лет пять назад, как раз перед тем, как меня повязали.
Эта сучка еще орала на крановщиков, как хозяйка, заботилась, значит, почти по-родственному.
Под дубами было темно. Трава вокруг памятника была аккуратно обкошена, и я поняла, что за могилой присматривают. Правда, в стороне был поставлен стожок и обкошенность можно было отнести и на счет какого-нибудь хозяйственного горожанина, который заготавливает сенцо для своих кроликов или козы.
Я протерла платком латунную доску, пожалела, что у меня нет свечки, стала на коленки и, припомнив кое-что из Гашиных молитв, немножко пошептала.
Когда я вышла с кладбища, возле «Дон Лимончика» стоял мотоцикл с коляской, один из ментов светил фонариком внутрь, а второй топталей чуть поодаль с коротким автоматом на плече и с «уоки-токи» в руках, в рации что-то трещало и бормотало.
— Есть проблемы, ребята? — спросила я.
Оба были очень молодые, и, если они из местных, вряд ли я когда-нибудь с ними пересекалась.
Наверное, мы уже всем десятым классом гоняли на острова, на нашу «трахплощадку», когда их мамы за ручку привели в школу.
В лицо они меня не знали, это уж точно.
— Документы попрошу, — сказал тот, что с фонарем.
— А в чем дело? Стоянка запрещена или ловите кого?
— Кого надо, того и ловим.
Я вынула и протянула ему паспорт и визитку.
Он посветил фонариком в паспорт, повертел визитку, никакого впечатления на него она не произвела.
— Сумочку, пожалуйста…
Я пожала плечами и протянула сумку. Заводиться с ними в мои планы не входило ни с какого боку.
Он сунул нос в сумку, и только тогда я вспомнила, что внутри пистолетик.
— Ого! Тут ствол.
— Там еще и разрешение на ношение. И все такое! — заметила я.
— Права, техпаспорт…
— Это в бардачке.
Я отомкнула дверцу и выгребла все, что надо.
— Багажник откройте…
Процедура была нормальная. В Москве и окрестностях трясли всех. Особенно на иномарках. Но обычно за мной плелся охранник на «жигуле» и тотчас вмешивался, для страховки похрустывая мздой в кулаке. Наверное, и эти того же ждут. Тем более тачка не местная, номера московские. И, по всему судя, эти недозрелые соловьи-разбойники тоже освоили все начала ментовской обираловки. Единственное, на что я надеялась, — в красной книжечке на оружие стояла подпись генерал-лейтенанта и красная печать.
Они отошли чуть в сторону, что-то побубнили по рации, пошептались и потом сказали, что я должна проехать с ними до ментовки.
— С чего это?
— До выяснения.
— Смотрите, как бы потом не пожалели, — сказала я.
— Так мы же, это… приглашаем.
Я поняла, что сделала первую глупость: нужно было дождаться дня и въехать в город в потоке, а так одинокая тачка была слишком большим раздражением.
Но делать было нечего, они прилипли плотно, а ставить на место служивых логичнее через начальничков.
Так что минут через десять я уже сидела на дубовой скамье в коридоре родимой ментовки. Паспорт и сумочку с деньгами и дамской дребеденью они мне вернули, но ключи от машины, ствол, визитку и книжечку, снова пошептавшись, куда-то унесли.
За остеклением, в выгородке, где обычно сидел дежурный, никого не было. А так все было, как всегда, здесь почти ничего не изменилось с того самого дня, когда меня привели сюда в наручниках, прямо из дедова дома, а дознаватель Курехин торжественно нес пластиковый продуктовый пакет с «изделиями из желтого металла», которые я вроде бы свистнула в квартире у судьи Щеколдиной.
В тот раз мне дали по шее, чтобы я не орала, и впихнули в камеру предварительного заключения. Как и тогда, воняло хлоркой, блевотиной и мочой, которыми метили ментовку местные алкаши. Изменений почти не было, если не считать того, что в отгородке для дежурного стоял дешевенький компьютер, в потолки были ввинчены лампы дневного света вместо прежних, обычных и в проволочных сетках, а на стене висел плакат с Жириновским. Жирик в своем фирменном картузе был просто прекрасен.
Видно, прошедшая ночь для ментов была спокойная, в КПЗ никто не бузил, было сонно и тихо.
Я закурила.
Наконец откуда-то из глубины в коридор вылез громоздкий дядька, на ходу застегивавший летнюю милицейскую рубашку с погончиками майора. Он, видно, где-то спал. В руках у него была моя визитка.
— Ага, — сказал он. — Все точно! Это ты! Точно, Лизка! Басаргина… — А ты меня не помнишь?
— Не имею чести. — Я высокомерно отвернулась.
— Ни хрена себе! Ты же мне руку прокусила! Вот эту! Когда я тебя в суд из СИЗО доставлял! Лыков я! Ну? Мне тогда как раз первую звездочку в погон воткнули… Младшего лейтенанта!
Я промолчала.
— Слушай, а мне бубнят: «Туманская», «Туманская»… Ну да! Ты ж замужем. Весь город трепался.
— Была я мужняя. А теперь вдова.
— Ну да… Прости. Твоего же замочили… В газетах писали.
— Что за базар, начальничек? — Я даже губу отклячила, работала под приблатненную и крутую. — Это, конечно, еще не нары, но я тут париться не собираюсь! Ключи от тачки, ствол и ксиву на стол — и «прощайте, скалистые горы!». В общем, что вам от меня надо, майор?
Он как-то сник, почесал загривок и зашептал громко:
— Да не мне, не мне!.. Пройдем, а? Тут же недалеко… Площадь перейти… Она уже звонит, орет, понимаешь…
«Она» действительно ждала меня.
Возле мэрии стояла черная «Волга», окна на втором этаже светились, и было нетрудно догадаться, что Маргарита Федоровна Щеколдина примчалась сюда по первому свистку, спозаранку.
Майор остался в приемной, а я прошла через массивные двери в градоначальный кабинет. Он был слишком велик для этой невзрачной женщины. Она курила свою неизменную беломорину, стоя у окна.
И черная импортная мебель, и панели под дуб, которыми здесь все было обшито, и триколор, распятый по стене рядом с портретом президента в массивной раме, и золоченый двуглавый орел, похожий на индюка в короне, и даже якорь, цепи и еще какие-то хреновины, долженствующие, в натуре, изображать герб города, — все это было каким-то ненастоящим, как в спектакле из державной жизни.
Настоящей была эта тетка. Во всяком случае, по сравнению со всей этой мертвой бутафорией, которая ее окружала. Если честно, я ее просто не узнала. То есть, конечно, я понимала, что это именно она, бывшая судия, ныне мэрша, та самая очень неглупая гадина, которая всегда и все точно просчитывала и без всяких сомнений смела со своего пути доверчивую студенточку, которая могла помешать ей сделать то, что она задумала… Та же — и все-таки не та. Она здорово изменилась за то время, когда я ее не видела. Всегда ухоженная, обработанная лучшими куаферами города, носившая строгие костюмы, как военные носят мундир, и еще недавно вызывавшая интерес у мужиков, она как-то разом возрастно сломалась, обмякла, потускнела, и нынче каждому было ясно, что она не просто женщина в возрасте, но молодящаяся изо всех сил старуха. И признаки этих отчаянных усилий были налицо. Видно, она подхватилась с постели заполошно, ни умыться, ни подкраситься толком не успела, а может, и не сочла нужным. Под подбородком и под ушами были видны остатки какой-то косметической маски. Волосы она, видно, подкрашивала под шатен-каштан, они отросли, и цвет их у корней был грязно-седой, с блеклой желтинкой. На плечи она набросила дорогой и модный плащ из серой тонкой лайки, под него успела поддеть какую-то мятую домашнюю кофту и затрапезную юбчонку. А когда я разглядела на ее ногах шлепанцы без задников, поняла, что она или очень торопилась меня увидеть, или просто ей уже было на все наплевать. Она в городе полная хозяйка, и пусть ее принимают какая есть. В этой ее усталой сутулости, оплывшей фигуре без всякого намека на талию, больших руках и широкой скуластой физии было что-то очень простецкое, бесхитростное, в общем, крестьянское, и я вспомнила, как Гаша мне рассказывала, что, когда Щеколдина вербовала себе сторонников среди горожан, проламываясь в мэры, била на то, что когда-то работала телятницей, а юристом стала чуть ли не по принуждению, в порядке комсомольской дисциплины: получила путевку на юрфак. То, что она своя для всех, она демонстрировала и в горсуде, когда по-свойски покрикивала на публику: «Никитична, не вопи…», «И ты не вылезай, Иван Иваныч!» И когда как кандидатша затеяла посадить на пустыре вокруг роддома ягодник и сад, для потомков, в телогрейке и резиновых сапогах умело орудовала лопатой. И даже втихую пила самогоночку с мужиками, для сугреву.
Конечно, все это было показное, на публику и продумано до деталей, и только такая умудренная женщина, как Гаша, все понимала и смеялась:
— Ну актриса! Кому хошь мозги запудрит!
Вот и сейчас она всем своим видом подчеркивала, что она другая Щеколдина, что все, что у нас с ней было, уже прошло и уплыло в нети. Она обернулась ко мне и засмеялась открыто:
— Что присматриваешься, Лизок? Ну старею я… Куда денешься? Бабка уж. Бабулька!
И я поняла, что ни фига она не изменилась. И это был первый гвоздь, который она вколотила точно, по шляпку. Она прекрасно знает, с чего меня принесло, о Гришке еще не было сказано ни слова, но она уже точно обозначила: она мальчонке бабка, родная кровь, о чем каждая собака в городе знает, а я ему — никто. Что, как ни верти, есть факт генеалогически неопровержимый.
— Чаю хочешь? У меня тут и сухарики-бублики… — Она уже выволакивала из-под стола электрочайник, вынимала из тумбы чашки и как-то разом преобразилась, подобралась и все делала автоматически, не глядя: было ясно, что тут для нее второй дом. После нашего с Панкратычем, конечно. — А я ведь догадывалась, что ты вот-вот объявишься, — говорила она дружелюбно. — И это даже хорошо. Как ни поворачивай, а мы теперь как бы одна семья! Господи, сколько раз я Зюньке говорила: промой глаза!.. А он дурак дураком… Нашел себе эту подстилку, которая и мизинчика Лизаветы не стоит…
Я с трудом соображала, куда она клонит. Это она мне своего Зюнечку сватает, что ли?
— Я ведь и сама в Москву собиралась, — продолжала она, расставляя чашки. — К тебе! Я все книги Иннокентия Панкратыча сохраняю. Тут как-то зимой листала рукописи его, и просто стыдно стало! Такая биография, такая личность! Через что только человек не прошел! А город его почти что забыл… И знаешь, до чего додумалась? Мемориал нам нужен, памяти академика Басаргина! Можно, конечно, и школу имени его сделать… Но лучше как бы музей! Под той же крышей, где он провел свои замечательные годы… Там, конечно, кое-что переменилось, но в прежнем виде дом восстановить можно. Ничего бесповоротного в этой жизни нет, Лизавета Юрьевна… Вот только сами мы не потянем, так, может, ты чего-ничего подкинешь? В том смысле, что не чужие же?