Истомина Дарья. Леди-босс

   — Можно и так, — пожал плечами Авербах. — Во всяком случае, сменить обстановку — очень даже не помешает. Но, в общем, все приходит в норму. Вы — сильный человек, мадам! С чем я вас и поздравляю. Впрочем, себя тоже.
   — Медицина рекомендует, а я не возражаю, — сказал Кен. — Это — загранпаспорта… — Он порылся в каких-то бумагах на столе. — Ваш, на вашего приемыша… Григорий, кажется? И на его няньку! Эту самую девушку, Арину. Пока вы, так сказать, отсутствовали, пришлось подсуетиться. Доктор говорит, что втроем — оптимальный вариант. Не будет скучно.
   — И куда же нас? — спросила я.
   — Я вам все объясню, — оживился Авербах. — Я звонил в Германию своему коллеге, Генцу Штайеру, из университетской клиники… Неврология в Мюнцере. Такой психгородок, с коттеджами. Все оговорено. И с языком без проблем. Штайер в «бехтеревке» стажировался. Волокет…
   — И сколько это стоит?
   — Это несущественно. Все оплачено, — успокоил меня Кен. — Вылет в пятницу. Вот билеты.
   Он показал на яркие книжицы с силуэтами самолетиков.
   Все понятно. Меня выпихивают. Куда подальше.
   И предлог трогательный. Такая забота, хоть рыдай от умиления… Вот только поторопился он. Коли б не это, я бы и впрямь зарыдала.
   — Надолго?
   — Месяц, полтора, — сказал Авербах.
   — Подумать бы надо. Только без вас можно? — спросила я его.
   — Пожалуйста!
   Он пожал плечами, прихватил бутылку и пошел из кабинета. Кен невозмутимо курил.
   — А что потом, Тимур Хакимович? — поинтересовалась я.
   — У вас нет никаких оснований тревожиться за свою судьбу, Лизавета. — Он покосился на свадебную фотку на камине и слегка усмехнулся. — Я не очень понимаю, почему о вашем… хм… романтическом бракосочетании я узнал задним числом. Может быть, вы тоже заметили, что у нас с Семеном последнее время были некоторые проблемы. Такой запашок отчуждения. Кажется, он понимал, что я не очень одобрял то, что он был, скажем мягко, слишком увлечен вами. Это явно сказывалось на его способности мыслить трезво. Но не мне судить его. Друзья должны уметь прощать. Как минимум переносить взбрыки ближних. В конце концов, вы теперь Туманская. А это не просто фамилия. Это уже явление. Фирменный знак. И вы уже не просто сравнительно юная особа, вы тоже — знак. Который я просто обязан содержать в блеске и сиянии. У вас не будет проблем, Лиза. Я…
   — И сколько вы мне отстегиваете, Кен? — перебила я его. — Имею в виду на содержание? И как я буду получать — ежемесячно, ежеквартально или сразу — на год?
   — Просчитаем. Решим, — пожал он плечами. — В пределах разумного… А пока выбирайте!
   Он нажал клавишу видика, по телику в углу пошла прокрутка. Ага, он даже это подготовил! Я не стала ему говорить, что все это я уже видела. Сим-Сим как-то показывал.
   Кен отошел к столику, понюхал ломтик сыра и налил себе не вина, а водки. Горлышко задребезжало о стакан со льдом. Руки его выдавали, прыгали. Он был как пружина на взводе.
   Значит, не был уверен в том, что я не взбрыкну и чего-нибудь не выкину.
   Он мне демонстрировал кое-что из недвижимости Туманских. То, что выбирала когда-то Нина Викентьевна. Я бы тоже это выбрала. Сначала на экране была ферма в Швеции. Ярко-зеленые луга с коровками, кленовая рощица. Большое бревенчатое строение со множеством крыш и труб на разных уровнях. Возле строения — телега-платформа на резиновых дутиках, запряженная парой битюгов. Все коммуникации скрыты. Такой молочно-травяной фермерский стиль. Почти кантри. Но в Европе.
   Потом было что-то похожее на летающую тарелку, из металла и гранита, встроенную в скалы над морем. Где это сооружение находилось, я не смогла вспомнить.
   Потом что-то снежно-белое, под красной черепичной крышей, сплошь в балконах, обвитое по фасаду виноградными лозами. Внизу проглядывался бассейн с шезлонгами и зонтиками. Это Кипр.
   — Вот! — обрадованно вскричала я. — Самое то! Он поставил прокрутку на стоп-кадр и одобрительно кивнул.
   — Вам там будет хорошо. Особенно мальчику. Это не очень далеко от Лимасола. Не жарко, потому что высоко над побережьем, постоянный бриз. До моря, правда, минут десять езды. Но ведь бассейн… Три спальни. Гараж на две машины. Связь со всем миром без проблем. Прекрасная кухня. Детская есть. Доставка продуктов — автоматом. А чуть ниже — деревенька с кабачками.
   — А что я там буду делать?
   — Делать? А зачем вам что-то делать? — удивился он. — Думаете, скучно? Там уже собаки по-русски лают! На каждого пиндосика трое наших. Ну, если уж совсем заскучаете, у нас там, по-моему, что-то офшорное. Инглиш не забыли? Ну и на здоровье. Хотите — ПМЖ оформлю, но проще — временный вид на жительство. Счетец открою. Хотя, учтите, жизнь там не дешевая. Они на свой фунт курс дрючат — выше некуда!
   Он начинал заводиться, морщился досадливо. Я же глаз делала тупой. Недопонимала вроде…
   — А как же здесь? Без меня? Все ж растащат! Без хозяйского присмотра…
   — Вы этот дом имеете в виду? — поглядел он в крышу. — Присмотрим. Это я обещаю.
   — Ох, и не знаю я уже ничего. Мне там бумажечки кое-какие оставлены! Я не врубаюсь… Может, вы растолкуете?
   Я бросила на столешницу ключи и добавила:
   — В столе там… В левой тумбе. Все отксерено, конечно.
   Он удивленно взял ключи, отпер тумбу и вытащил папку величиной с географический атлас. В папку Элга подшила передаточные документы. В копиях. Подлинники хранились не в столе, конечно. Далеко они хранились. В Риге. В Парекс-банке. И еще подальше. Во всяком случае, от Кена. Да и в папочке было не все. Но достаточно, чтобы до него дошло. Хотя бы такая мелочь, что те домушечки, которые он мне милостиво предлагал под беззаботное загранжительство, все эти стойла с дармовым овсом и сеном для потерявшей хозяина кобылки, такая приманочка для дуры, — уже мои собственные. Согласно гербам и печатям. Хотя это было так, действительно мелочевка по сравнению с депозитами, контрольными пакетами акций и прочая, прочая, прочая…
   Нина Викентьевна и Сим-Сим транжирами не были и в недвижимость за пределами вбухивались экономно. Тот же кипрский трехэтажный сараюшечка под черепицей стоил даже меньше, чем кирпичный замок на фазенде какого-нибудь пахана близ окружной.
   Глядя на Кена, я поняла, что Сим-Симу удалось все провернуть втихую, без протечек. Он действительно ничего не знал. Похоже, даже не подозревал.
   Конечно, это была не пуля со смещенным центром, которой плюнулась снайперская винтовка в Питере. Но Сим-Сим попал точно. Оказывается, человека можно расстрелять и беззвучно, с помощью нотариальных актов и протоколов, копий векселей на предъявителя и купчими, поскольку Сим-Сим мне кое-что как бы продавал, и прочими юридически безупречными боеприпасами.
   Я никогда не видела, чтобы человек так бледнел. Окаменевшее лицо Кена стремительно теряло краски. Кожа мертвенно обтянула череп, скулы выперли, глаза провалились… Вот таким Кен будет в глубокой старости: похожим на трость из узловатого можжевельника с костяным набалдашником, ходящий остов с синеватой сединой.
   На какой-то миг мне его стало почти жалко. Я не знала, о чем он думает, но было понятно, что с беззвучным грохотом рушились в пропасть его расчеты — подгрести под себя все хозяйство Туманских, тем более что какую-то там пришлую девку, подстилочку для Сим-Сима, в два раза моложе себя, судя по всему, он никогда всерьез не принимал. Он не ожидал, что Сим-Сим успеет. И отсечет его вот так, безжалостно, почти нагло и не без издевки…
   Нужно отдать Хакимовичу должное: он пришел в себя довольно быстро, небрежно отодвинул папку, закурил новую сигарету, протер очки белоснежным платочком и, сызнова надев их, внимательно оглядел меня.
   Как-то прошлым летом он объявил, что наш Цой кулинарно бездарен, портит молодую баранину маринадами и соусами, к тому же она у него слишком переморожена, и он, Кен, покажет нам, что такое черный барашек по-азиатски — от запеченного на угольях нашпигованного печенкой и прочим курдючка до классического бешбармака.
   — Помнишь Каркаралы, Семен? — спросил он у Сим-Сима.
   — Валяй!.. — махнул рукой тот.
   В тот же вечер по приказанию Кена привезли симпатичного баранчика, в шелковистых завитках черной с отливом шубки. Кен мне объяснил, что именно такой, черный, рожденный в горах Приэльбрусья, бродивший по альпийским лугам барашек из Карачаево-Черкесии подавался к султанскому столу где-то в Истамбуле-Константинополе во времена, когда турки положили глаз на Кавказ и шастали по тамошним горам, как у себя дома.
   Собственно говоря, по Кену, выходило, что еще более сочные бараны гуляют в горах Заилийского Алатау, но притащить такового к нам из суверенного Казахстана нынче — задача. Не самолетом же его переть?
   Барашечка мне было жалко. Его привязали к старой березе за домом и перестали кормить. Так надо, оказывается, по ритуалу. Барашек беспрерывно какал, вычищая себя изнутри, и истошно орал тоже беспрерывно. По-моему, не только с голодухи: ему было страшно. Резать его Кен никому не доверил. Сим-Сим сдуру позвал меня, и мы стояли неподалеку.
   Кен засучил рукава своей белоснежной рубашки и потрогал пальцем острие мощного чустовского ножа (нож был специальный). Что-то пошептал, воздев глаза к небу.
   — Он что, молится, что ли? — удивилась я.
   — Так положено, — сказал Сим-Сим. — Попросить души поднебесных баранов, которых уже слопали, чтобы они не отвергли душу вот этого. И у самого барашка — прощения. Чтобы не обижался.
   Кен ловко опрокинул барана, наступил на него ногой и полоснул по горлу ножом. И тут же выругался, не успев отскочить. Кровь брызнула на его белые замшевые туфли…
   Вскоре освежеванная тушка висела на дереве: Кен снял шкуру, как чулок, молниеносно.
   Но это я уже плохо видела: меня замутило.
   Баранину эту я есть не стала. Не смогла. Кен сам стряпал бешбармак: что-то из теста и мяса в чугунном котле, на костре, чтобы с дымком.
   …Словом, взгляд, которым он меня изучал теперь, в кабинете Сим-Сима, мне был очень даже знаком. Похоже, он был совсем не против, чтобы и у меня брызнуло. Из горла.
   Мне на миг стало морозно от этих узких, темных, как деготь, странно внимательных глаз.
   Очень страшно.
   Как будто я переступила какую-то черту, за которой уже не будет пощады. По крайней мере, прощения.
   Возможно, это была игра моего смятенного воображения. Кен, возможно, валял дурака, изображая своего отдаленного предка. Тогда, с этим бараном В общем-то он был джентльмен. Цивилизованный.
   Окультуренный. Канта цитировал. А в смысле этикета мог потрясти и королевский двор…
   — Ну и ну!.. — покачал он головой, улыбаясь. — У вас очень своеобразное чувство юмора, Лизавета…
   — Какое есть.
   — Могли бы и предупредить. Что к чему. И что почем, — вскинул он бровь. — Я бы себе голову не морочил. Насколько я еще могу соображать, пределы любезного нам отечества вы покидать не намерены?
   — Наш дом — Россия! — с гордостью заявила я. — Опять же дел теперь — выше крыши. Национальную идею ищут. Как же без меня? Сами говорите, я теперь не хухры-мухры, я теперь Туманская… Не фамилия, а фирма! Знак! Который держать надо в блеске и сиянии! Во имя грядущих поколений, между прочим…
   — В каком смысле? — не понял он.
   — А вот в этом самом! — Я встала из кресла и похлопала себя по пузу. — Думаете, Сим-Сима нету? А он — есть! Будет! Вот здесь. Главный и новый Туманский. А может, Туманская. Только вот на крестины я вас, извините, не приглашаю. Мы уж теперь как-нибудь сами! Сами мы!
   Я понимала, что срываюсь, перехожу на крик. Но меня потрясало, как легко и быстро он пришел в себя, замкнулся в непробиваемую броню и снова стал обычным, снисходительно-ироничным и улыбчивым. И снова смотрел на меня как бы с недосягаемой высоты, сочувственно и чуточку презрительно.
   — Примите мои поздравления! — Он склонил голову. — Успели, значит? Ребеночка ждете? Ну и исполняйте предписанное Аллахом. А остальное-то при чем? Вы что, всерьез полагаете, что для меня эти бумажки что-нибудь значат? Все можно подвергнуть сомнению, оспорить и опровергнуть. Для меня это — удар исподтишка. Подлый удар. И если бы вы дали себе труд хотя бы немного разобраться в том, откуда взялись, есть и пошли Туманские, вы бы всюду обнаружили меня! Почти все их удачные комбинации — мои! Это я почти пятнадцать лет волоку ярмо, пашу и засеваю их финансовые пажити! Думаю, что вы, извините уж за откровенность, были просто ослеплены Семеном. С женщинами у него это всегда получалось лихо. Если бы не его жена, да и в общем-то я, он бы пропрыгал и дальше, как кузнечик, обаятельный, веселый и пустой. Ему все всегда прощалось. Его всерьез никогда не было. Это вы можете понять?
   — С чего ж тогда эта самая Нина в койку к нему запрыгнула? А не к вам? — глядя ему в глаза, спросила я.
   Попала точно, в самое больное. Он даже щекой дернул. Но тут же улыбнулся:
   — Как это говорится? Пути орла в небе, на скале и к сердцу женщины неведомы… Лучше обратимся к вам, Лизавета. Вам кажется — это легко? Не просто присутствовать и обозначать фамильное участие в делах, а просчитывать, думать, решать? Сим-Сим вас, конечно, натаскивал, но всерьез вы ничего не знаете. И пока будете узнавать — вас просто сметут. Раздавят. Пожуют и выплюнут.
   — Но она-то — могла? Сама мела будь здоров! Давила, жевала и поплевывала!
   — Бросьте! Таких, как Нина, одна на миллион… Раз в сто лет рождаются! Исключение, которое лишь подчеркивает правило.
   — Вы считаете, я дура?
   — Вы женщина. Что в принципе одно и то же. — Он перевел дух. — Одной вам не вытянуть. Без меня.
   — Вы мне предлагаете руку и сердце, Тимур Хакимович? — хохотнула я.
   — Не юродствуйте, Лиза, — поморщился он. — Я просто не могу допустить, чтобы все то, чем я жил, кошке под хвост! Я вам предлагаю мои мозги, мой опыт, мои связи, в конце концов! Да и мое имя кое-что значит. Там, куда вас и близко не подпустят, что бы вы из себя ни изображали и как ни старались… Никто вас не знает, Лиза. Вообще кто вы? Провинциальная аферисточка, с сомнительным прошлым, удачно, как вы сами изволили выражаться, запрыгнувшая в нужную койку в нужный момент… Ну и радуйтесь жизни! Тем более есть на что! А будет еще больше! Куда вы лезете-то? Во имя чего?
   — Ну вы прямо отец родной! Прямо папашечка… — съязвила я.
   — Зачем вы так? — Он оскорбленно пожал плечами, поднялся и подкинул пару чурбаков в камин. Его очки багрово блеснули.
   — Это вы его убили, Кен? — спросила я. Его лицо застыло и стало каким-то сонным.
   — Или, как это называется, «заказали»?
   — По-моему, вам обоим надо обратиться к услугам Авербаха! Благо он еще здесь, — сказал он зло.
   — Кому еще?
   — Кузьме Михайлычу… Бред какой-то! Какой-то мой звонок! Какому-то водиле! Это не просто нелепо — это оскорбительно! Я понятия не имею, как Семен прокручивал свои делишки и с кем контачил! Не там ищете, милая, не там! Впрочем, я понимаю ваше состояние, какие-то странности! Не каждая перенесла бы все это так стоически.
   — Пожалел волк кобылу… — начала я.
   В этот момент в кабинет вошел Чичерюкин. На вытянутых руках он почтительно нес меховое пальто Кена. Только что ножкой не шаркнул, подойдя к нему.
   — Медицина уже упаковалась, Тимур Хакимович. Да и вам, кажется, пора? Путь неблизкий, темень и все такое…
   Кен молча надел пальто. Сунул в карман сигареты и зажигалку. Плеснул в стакан вина, посмаковал. Угрюмо взглянул на Чичерюкина.
   — Да-а. Прошляпили вы Туманского! Не стыдно? Чего уж теперь-то? Задним числом?
   — Числа, они и есть числа, — ответствовал Чичерюкин не без печали. — Задние ли, передние… Где тьма-тьмущая, а где, может, еще свет пробьется? В предбудущей действительности?
   — Ну-ну. Желаю успехов, — сказал Кен. — Вам, Лизавета Юрьевна, также. Во имя продолжения рода.
   — За цветочки спасибо. И за конфетки…
   — Не стоит благодарности!
   Он окинул взглядом кабинет и вздохнул:
   — М-да… Сколько тут говорено, думано, выпито! Пожалуй, мне тут уже не бывать?
   — Думаю, нет смысла, — сказала я.
   — Выходит — война?
   — А почему бы и нет?
   — Напрасно. Ох как напрасно!..
   Он покачал головой, поправил свадебное фото на камине. И, шаркая по-старчески ногами, пошел из кабинета.
   Когда пнул дверь в предбанник, я поняла, что там что-то произошло. Так и есть. Его охранник стоял лицом к стене, его удерживал за плечи наш Костик, с красной, как бурак, обозленной физией. Похоже, пришлый бобик пытался не пустить Чичерюкина в кабинет.
   — Нас здесь не поняли, Митя… — сказал ему Кен.
   Костик пошел их провожать.
   Мы с Чичерюкиным наблюдали из окна, как они убирались с территории. Впереди микроавтобус, за ним черный «бьюик» Кена. Вечер был по-весеннему сиреневым и прозрачным. Красные огни стоп-сигналов тревожно светили, удаляясь.
   Я только теперь поняла, чего мне стоил весь этот спектакль. Я была мокрая, как мышь, и чувствовала, как холодный пот струйками течет между лопаток.
   — Как прослушка? Все слышали? — спросила я Михайлыча.
   — Симфония!..
   — Это он Сим-Сима… Это — он, — через силу выговорила я.
   — Думаю, это только начало.
   — Он, оказывается, такой страшный!
   — Обиженные всегда такие. А ты еще и добавила. Плюнула, можно сказать, в протянутую руку. Не поняла, значит.
   — А может быть, стоило понять, а? Жила бы себе припеваючи. Дивиденд стригла. Бирюльками обвесилась. Зимой бы в Австралию укатывала, когда там жарынь. На кенгуру смотреть, акул на Большом рифе подводно бить. Или куда-нибудь в Кению бегемотов кормить. Или на карнавал в Рио сиськами трясти. А то в Париж! Я же в этом занюханном Париже не бывала. Элга носом поводит, мол, все там в собачьем дерьме, а мне бы на той Пляс Пигали хотя бы разок дермецо нюхнуть! Чем я хуже Викентьевны?
   Я порола эту ерундовину, заводясь все пуще и пуще. Я хорошо себя знала. Мне всегда хотелось туда, куда ходу нет. Чем непрошибаемей стена, тем мощнее мой напор. Уж, кажется, рога обломаны, но — башкой вперед. И куда кривая вывезет.
   Послать бы в задницу этого Главного Кукольника, сорваться с его поводков, чтобы точно знать: что бы ни случилось, это по моей воле, по моему хотению. Хоть мордой об стол, но сама!
   Словом, после Кена я была на пределе. А тут еще и Гаша добавила. Михайлычу не очень понравилось, что я, как натянутая струна, вот-вот лопну, и он унес ноги. Я выключила освещение в кабинете, чтобы не резало будто песком засыпанные глаза, и села в кресло Сим-Сима. Под столом ногой наткнулась на игрушку Гришуньки — японского электронного робота. Видно, он его оставил, когда они в последний раз тут играли с Туманским.
   Робот был беспощадно ободран, от него остался только металлопластмассовый скелетик. Я включила его. Оказалось, он все-таки работал. Скрежеща, робот пошагал по столешнице, ворочая башкой со светящимися глазами, вращая колесиками внутри прозрачного тулова и «паля» искрами из ствола, выдвинувшегося откуда-то из пуза.
   Я гоняла его туда-сюда и думала, что я тоже ободранная, как эта игрушка, и от меня так же мало что осталось.
   И тут заявилась Гаша. Поджав губы, проворчала:
   — Чего сидишь, как сычиха, впотьмах?
   — Отстань…
   — Плесни-ка мне чего-ничего сладенького, — покосилась она на бутылки.
   — Сама управляйся.
   Гаша откинула платок на плечи, обнюхала бутылки, выбрала самую фигуристую, налила рюмочку и, перекрестясь, хлопнула.
   — Ох, грехи наши тяжкие, — выпив, забормотала она. — Кого нету, так светлая память. А живому жить! Как эта штука называется? Зелененькая?
   — Шартрез.
   — Вкусная наливочка. Под такую и вдоветь негорько. Это какой-нибудь трудящей бедолаге самогонкой горе заливать, а для богачек — сладость этакая.. С крепостью!
   — Не подъезжай. Говори, что надо.
   — Как жизнь жить планируете, мадам?
   — Тебя не забуду, не боись, — сказала я. — Куплю тебе что хочешь. Корову хочешь? Или парочку? У вашей Зорьки не вымя — одно название! Ты Элге скажи, пару телочек из той же Голландии притаранят. С родословной, как у графинь. Молоком зальют. Со сметаной.
   — Графини с наших кормов сдохнут. А главное, Лизка, нам чужого не надо. Тем более ворованного.
   — Это в каком смысле?
   — А во всех смыслах! Ты чего на чужое губы раскатала, девка? Твое это все? Твоим горбом нажито? По совести это или как?
   — Интересное кино! — Мне стало любопытно, к чему это она меня заводит. — Между прочим, у нас семья состоялась. Почти что. Что ни говори, а я мужняя. А с Туманским жить — тоже работа была! О-го-го!
   — Всей твоей работы, Лизавета, было ноги выше головы задирать, между прочим, с большим для организма удовольствием. А для этого университетов кончать не надо. И твоей заслуги тут никакой. Ты с судьбой в подкидного дурачка сыграла. Это она тебе кобелюку с деньгой в виде козырного туза подсунула! А что не собственным горбом, в поту и трудах, а с игры взято, туда и сгинет! Вот скажи, откуда это все у них взялось? Что они, Туманские эти, землю пахали? Или, как дед твой Иннокентий Панкратыч, по научности всю жизнь мозги вывихивали? Дед мозгами ворочал, а ничего, кроме радикулита и книжек, не нажил. Кто они такие? С чего это им все — хоромины, иностранные машины, коньяк с лимоном и холуев мильон? И почетное звание — хозяйва!
   — Гашка, Гашка! — попыталась я охладить ее пыл. — Что тебе до этого? Ну сумели. Поняли правила бизнеса. Коммерция имеет свои сложнейшие законы.
   — Я один закон понимаю, — заводилась она, — чтобы тут прибавилось, там отнять надо! А жулик, он и есть жулик, как его ни назови! Это ж они, между прочим, и лично меня облапошили, нас с Ефимом! Из рубля подтирку для задницы сделали. Из пенсии насмешку даже для побирушек. Да еще и издеваются, кругом ор идет, что по радио, что по телику, — свободная, мол, ты, Агриппина Ивановна! Делай свой бизнес! Живи — не хочу! А моего бизнесу — сотки мои клятые, с картошкой и капустой! Сдохли бы без них давно уж… Это в мои-то годы опять раком стоять, по грядкам ползать, колорада давить, а потом мудровать, за сколько я смогу молодую картошечку на вокзале толкнуть. У меня теперь башка, как вон этот компьютер! Сколько менту отстегнуть, чтобы с места не шуганул, сколько Бориске-гундосому с ихней рэкетирской бандой, сколько на хлеб и табак останется, на электричество. Коли за него задолжаю — провода обрежут к чертовой матери, и ни одной серии в Плетениху больше не передадут!..
   — Совершенно с вами согласная, Агриппина Ивановна. Не жизнь, а мука! Только Туманские тут при чем?
   — Все они при чем! Шманские-Туманские, мэрские, думские, московские! И ты из меня недоразвитую дурочку не делай! Развили, слава богу!
   — Тогда, Глаша, чего ты ждешь? Марш-марш вперед, рабочий народ! Хочешь, я тебе красный флаг сошью с кистями! Слава богу, в зоне на машинке строчить научили. Только я тебя на штурм Бастилии одну не отпущу!
   — «Бастилия?» Чего это?
   — Ну пусть мэрия! Я согласная. Мы эту Щеколдиниху вверх ногами и на фонарь. Чтобы знала, падла, как Басаргиных обижать! И войдем мы с тобой в освобожденный дедов сад, попьем воды из свободного нашего колодца и водрузим над нашим бывшим домом светлое знамя труда!
   — Издеваешься?!
   Гаша вдруг заплакала. Голова ее тряслась.
   — Лизка-а-а, Лизка-а-а! Мне ж страшно за тебя! Не твое все это… Ты ж дура полная! Бьют тебя, бьют, а тебе все мало. Отступись, а? Ну не будет тебе удачи! Ты ж не они, ты ж другая. Ведь закрутят, опять посодют, у них хитрожопости не на таких, как ты, хватит! Ты ж на край ступаешь! Мало тебе тех пуль, думаешь, на тебя не отлито? Ну не в крови, так в говне утопят! Отдай ты им все! Ему!
   — Кому это?
   — Да азиату этому! Думаешь, я совсем ничего не чую? Он глаз уже на все положил. Даже эта самая твоя новая подруга жизни Карловна — чухна или, может, финка? — и та не выдержала, проговорилася… Даже ей — страх!
   Я в который уже раз удивилась Гаше. Что-что, а чутье на опасность именно для меня у нее было отработано, как у овчарки. И если даже Элга поджимает хвост, хотя и бодрится, то что-то про Кена я еще недопонимаю. А вслух сказала:
   — Брось, Гашенька! И на него найдется намордник. Чего трухать-то? Нормальный иезуит. Это у него не отнимешь.
   Гаша недоуменно поморгала, оглянулась и спросила шепотом:
   — «Иезуиты» кто такие, Лизка? Иностранцы? Магометы, что ли?
   Я не выдержала и расхохоталась.
   — Живи как знаешь! — обиделась Гаша. — А я одно знаю: приползешь ты еще, кошка драная, до нашей Плетенихи — спасаться. А я еще подумаю: спасать ли тебя.
   С тем и отбыла.
   Добром этот день окончиться не мог. Так и вышло. Хотя поначалу я все относила за счет нервного перенапряга. Один Кен чего мне стоил. Меня крутило, трясло. Страшно хотелось почему-то грохнуть что-нибудь стеклянное или завыть во всю глотку.
   Я плюнула на все, выпила снотворного, навалила на себя одеял и тут же провалилась в какой-то зябкий, скользкий кошмарный сон.
   В мокром от дождя платье я должна была перейти какое-то болотце. Из зеленой плотной ряски торчали черные пни, усыпанные красной, как кровь, ягодой вроде клюквы. Я то и дело проваливалась по пуп в ледяную воду, и внизу живота было ощущение ледяной сырости и тяжести. Потом пришла боль — и я ощутила себя сплошным нарывом, который никак не прорвется. В поясницу воткнулись какие-то острые сучья.
   Я проснулась, попробовала сесть и сразу поняла, что случилось. Я нормально рухнула в ежемесячную муку, словом, прохудилась по дамской части. Это могло означать только одно — не было у меня никакой беременности, а было то, что собачники называют «ложная щенность». Это когда собака-самка воображает, что носит щенков, начинает городить кубло для потомства. У нее могут даже сосцы налиться молочком…