Истомина Дарья. Леди-босс

   Он оглядел нас, скинул шапку, взял бутылку пива, сковырнул ногтем пробку и засосал.
   И только потом сказал:
   — Вы что тут натворили, подруги? У меня мобильник чуть не лопнул, звонят, орут, пожар, все такое… На кой черт?
   Я ему коротенько растолковала на кой.
   — Вот и оставляй вас без присмотра! — фыркнул он. — Землетрясение не планируете? Или какое-нибудь цунами? И почему вы, Лизавета, опять без охраны по Москве шалаетесь?
   — Она не одна. Она имеет меня! — заметила Элга.
   — А вы что, курс восточных единоборств в Шаолине кончали? Вы ж как две блохи, вас щелкнуть одно удовольствие… Зачем Матвея шуганули?
   Действительно, какой-то парень прилипал ко мне, заявляя, что Михайлыч определил его моим телохранителем. Но я послала его к чертям, едва представила, что он будет торчать под дверями сортира, наблюдать, как мы с Элгой мотаемся по бутикам или лопаем в каком-нибудь московском кабачке.
   — Не нагоняйте страху! Кому я нужна? Все-таки не темный лес — столица! Менты под каждым фонарем.
   — Что там за новая хата, куда ты въехала? Почему без меня решили? — пропустил он мимо ушей мои слова. — Нечего вам тут, клушам, рассиживаться! Показывай!
   Чичерюкин катал на старой «Волге», сильно ношенной, кое-где помятой. Но под капотом был форсированный мотор от «опеля», а стекла мутны не от возраста, а оттого, что были авиационно-бронированные, как на штурмовике, — Михайлыч упер их с какого-то завода. Она стояла во дворе и после гонки по трассам была заляпана грязью. Элга хотела слинять к ближнему метро, но я сказала:
   — Останьтесь. Без вас он меня задолбает. Она покорно полезла в машину. Михайлыч промолчал, и это тоже был новый знак: кажется, присутствие «морквы» на этот раз его устраивало.
   Гришка уже спал, двери отворила заспанная Арина. Наш экс-подполковничек совершенно по-деревенски стянул унты в передней и остался в белых носках домашней вязки. Носки драные, и Элга это явно заметила.
   Михайлыч осмотрел квартиру. Она ему не понравилась. Когда мы вернулись в кухню, он поразмышлял, почесывая загривок, и сказал:
   — Двери, конечно, заменим на сейфового типа… Это у них в Европе за такой деревяшкой можно дрыхнуть без сомнений. Нужно было выбирать хату окнами на проспект, а не во двор. Пятый этаж, так? Любая ваша комната из окон корпуса напротив на просвет просматривается. Никакого рентгена не нужно. Окна меняем на усиленные, лучше всего зеркально-тонированные, отсюда все видно, оттуда ни хрена! Плюс, конечно, шторы… Ну сигнализация, все эти штучки-дрючки, навтыкаем. Въезд во двор под аркой не освещен, заметили? Теперь подъезд. Дежурку там поставили, а чья охрана предполагается?
   — Не помню… Частная служба… «Арсенал»? «Вымпел»?
   — Выясним!
   — Похоже, вы мне тут тюрягу оборудуете, только что без решеток и колючки. А так — шаг влево, шаг вправо… Я еще один срок на воле тянуть не собираюсь. С меня прежнего хватит! — взъерепенилась я.
   — Лучше быть живым в зоне, чем дохлым на свободе… — хмыкнул он. — Есть и такая позиция. Не заводитесь, Лизавета… Такая нынче у нас на Москве житухес, в которой вы, уж извините, покуда ни уха ни рыла!
   — О мой бог! — вдруг не выдержала и Элга. — Но все это абсолютно анормально!
   Чичерюкин взглянул на нее:
   — Чего? Это уж профессору Авербаху решать, кто нормальный, а кто нет. И уж не вам на меня бочку катить! При Викентьевне вы бы и не чирикнули! А уж с нею я носился, как с яичком от птички колибри… Не дыша! Так что убедительно прошу вас уяснить: вот эта вот дылда, двадцати семи годов, вызывала, вызывает и будет вызывать интерес не только у обычных мужиков. Она, как я понимаю, и не человек уже, как вы или я, а явление иного рода. Во всяком случае, заметная фигура на коммерческом горизонте. И, насколько мне известно, волна уже пошла… На Кена уже наезжают, а он еще считается, для публики, нашим. И больше всех в курсах, откуда есть и пошла Лизавета. Что за птица? Почему из пешек — в ферзи? Или — пешка, которой как подставой подлинный ферзь играет? Кусман от Туманских остался больно сочный, лакомый, дегустаторов на него хватит. Да и они были не ангелы, обстругивали кое-кого до скелета. Так что нашей распрекрасной Лизавете Юрьевне не только радости достаются. Все ихние грехи на ней… У вас своя служба, у меня — своя! И бодаться нам с вами вовсе не с руки! Рога вперед, хвост трубой и дружной поступью, плечом к плечу, как говорят латиняне, пер аспера ад астра! То есть через тернии к звездам!
   Михайлыч явно заводил Элгу, и та не смолчала:
   — Я первый раз в жизни слышу, что кто-то имеет наглость именовать меня «коровой»! Во всяком случае, к умственным способностям этого жвачного существа с рогами я не имею никакого отношения! И ваша популярная лекция совершенно лишена смысла. Что такое Лиз, я имею точное представление!
   — Большой пардон! — ухмыльнулся Чичерюкин миролюбиво. — Это я так… Прикидочно!
   Мне было смешно наблюдать за ними как бы из глубин моей скорбной и одинокой оледенелости. Они были гораздо старше меня, но никогда еще я не чувствовала себя такой старой и умудренной. И было совершенно ясно, что Михайлыч уже забыл, как когда-то клеил свою веселую кадушку, а Элга с трудом изображала обычное свое презрительное высокомерие и просто не понимала, да и не знала, как дать понять мужику, что он ей небезынтересен. И все упорно пялилась на его драные носки, а он, злясь, прятал ноги под табуретку.
   Потом уставился на телефонный аппарат, стоявший на полу:
   — Городской? Подключен?
   — Еще вчера.
   Он вдруг начал рыться в своем затертом кейсе, вынул какую-то черную коробочку с разъемами и ловко подключил ее к телефонной розетке. На коробочке вспыхнул зеленый глазок.
   — Японская хреновина, — пояснил он. — За городом стояла. Хорошо, что я ее прихватил. Вот смотрите, Лиза… Пока тут горит зеленое — можете говорить свободно. Если врубится красный цвет, значит, алярм — кто-то вклинился, аппарат на прослушке, кто-то снимает и пишет.
   — Понятно. Чай будете?
   — Да пора уже мне.
   Он посмотрел на часы, покосился на Элгу и между прочим предложил:
   — Могу попутно подбросить, Карловна. Куда вам? На Плющиху?
   На Плющихе была однокомнатная квартира Элги, которую ей уже давно купила фирма. Лично мне было бы интересно туда заглянуть, но она меня пока туда не приглашала.
   Чичерюкин наконец отелился. На месте Элги любая дама отреагировала бы на этот сигнал. Докатить до той Плющихи, пригласить по случаю плохих погод на чашечку кофе… Дальнейшее по обстановке.
   Но Элга побелела как мел и забубнила, не поднимая глаз:
   — Примите мою благодарность… Но у меня… у нас… имеется ряд нерешенных проблем…
   — Ну раз проблемы… — Он развел руками и пошел в переднюю. Я проводила его.
   Когда вернулась в кухню, Элга стояла над раковиной и плескала водой в лицо.
   Я бросила ей кухонное полотенце:
   — Какие еще к чертям проблемы, Элга?
   Она уткнулась пылающим лицом в полотенце и забормотала:
   — У него дырки на носках. Я полагаю, его супруга не тщательно за ним смотрит… Логично?
   Я закурила и сказала беспощадно:
   — Вот вы бы ему эти дырки и заштопали. Для начала!
   Она уставилась на меня своими прозрачно-медовыми янтарями и призналась в отчаянии:
   — Страшно. Я полагаю, как это говорится, мой поезд уже ушел… Я, кажется, значительно опоздала. Или у меня имеется надежда? Как это вами сказано: «Если долго мучиться — что-то там получится»?
   — По-моему, вы просто дура!
   Лицо ее было мокрым, губы дрожали, и я вдруг четко разглядела как бы трещинки на этом безукоризненном гладком личике — волосяной толщины морщинки, в уголках рта, у подкрылий носа, в уголках глаз и на шее, нежной, лотосной, с тем чуть заметным оттенком увядания, который говорит лишь об одном: часики тикают…
   И мне ее стало жутко жалко.
   Меня давно подмывало расспросить ее, чем она заменяет в постели отсутствие присутствия живого мужика — чем-нибудь из того набора, который нынче продается в секс-шопах? Что-то же должно быть. Но и на этот раз я не смогла переступить какую-то грань. Оказывается, мне иногда еще бывает стыдно.
   Потом мы пили чай. Элга сникла и замкнулась, и было понятно, что она чувствует себя неловко оттого, что нечаянно приоткрылась передо мной, и побаивается, что это сделает ее более слабой и беззащитной передо мной, чем было прежде.
   Мы немного потрепались, но больше о ерунде, о том, что нужно сыскать для Гришуни постоянного хорошего детского врача, о том, когда привезут и смонтируют новую кухню… Что нужно купить хорошую гладильную доску… Потолковали о том, прописывать или нет в этой квартире девицу Арину, поскольку нянька наша была аппетитна и свежа и на меня могло грянуть ее неизбежное замужество.
   Заночевать у меня Карловна отказалась, стремилась в свое гнездо и обещала схватить на проспекте такси или левака. Я хотела ее проводить, но она отказалась. Когда она покинула мое новое жилище, я подошла к окну в кухне, чтобы последить, как она пройдет через темный двор, мало ли что?
   В отсветах из редко горевших ночных окон я увидела, как она, выйдя из подъезда, направилась к арке, выходившей на проспект. Крохотная, в серой укороченной норке и меховом берете, прижимая к груди сумку.
   Тут под аркой вспыхнули фары, слепя ее, она вскинула руку, заслоняясь от света, а из арки медленно подъехала к ней и остановилась «Волга» Чичерюкина. Ошибаться я не могла. Тем более что он вышел из машины, открыл дверцу с другой стороны, приглашая Элгу сесть. Та потопталась нерешительно, но потом забралась-таки в салон, на заднее сиденье.
   Вряд ли она это предвидела, просто Кузьма Михайлович оказался гораздо проницательнее, чем я от него ожидала. Он торчал в своей конспиративной засаде не меньше двух часов.
   Мне стало досадно и неловко, будто я увидела и узнала то, что не нужно было видеть и знать именно мне. А может быть, все гораздо проще и наш Чич решил в качестве охраны проводить персону, входящую в круг его забот?
   Впрочем, какое мне до них дело? До меня стало доходить, что со смертью Сим-Сима и моим психо-бзиком что-то очень важное и большое закончилось только для меня. А нормальная жизнь катится, погромыхивая на стыках, все по тем же рельсам, и ей, этой жизни, глубоко наплевать на бывшую Басаргину.
   Спать я не могла и занялась совершенно нелепым делом: отыскала старую ковбойку Сим-Сима, которую зачем-то прихватила из-за города, заношенную, присаленную у ворота, пахнущую лошадиным потом и табаком, и стала ее стирать. Как будто к утру она непременно должна быть чистой и отглаженной, чтобы он мог надеть ее.
   Не знаю, почему я так подробно, до мелочей, запомнила этот мой неудачливый коронационный день. Мне казалось, что он какой-то особенный, слишком перегруженный событиями, прошедший на диком нерве и немного дурацкий. В общем, выпадающий из череды дней, которыми начался для меня этот безумный черный год, первый год моей столичной жизни.
   Но очень скоро если я и вспоминала его, то как просвет в том сумасшедшем навороте, который на меня обрушился, почти раздавил и заставил барахтаться изо всех силенок, чтобы хотя бы выжить.

ВПОТЬМАХ…

   Наверное, в том марте девяносто восьмого, когда я вторглась, в общем нагло, в офис Туманских и попыталась узнать, что же в действительности находится за его фасадом, я напоминала макаку, в лапы которой попали часики и которая, повизгивая от нетерпения, вертит их так и сяк, обнюхивает, пробует на зуб и пытается дотумкать, кто движет стрелочки и что там тикает внутри.
   Вряд ли я бы в этом разобралась без Беллы, обоих юристов, помог мне и Вадик Гурвич. К Туманским он прилип еще студентом Плехановки, когда Викентьевна поднанимала студентов для левой скупки ваучеров в метро и местах сосредоточения алкашей, но больше в деревнях Подмосковья, где в ваучеры не верили и охотно меняли их на сладенькое: сахар, карамельки и подушечки с повидлом. Я не без удивления узнала, что гениальная моя предшественница занималась и таким. Но это было только начало моих изумлений.
   Вадим прилетел со своего серфинга по первому свистку, коричневый от океанского загара, с выгоревшей шевелюрой, облупленным на солнце носом, и прямо из Шереметьева зарулил на Ордынку. Купальный сезон у аборигенов был в самом разгаре, сравнимом с нашим августом, и обычно лощеный, всегда в строгой одежде Гурвич выглядел смешно в дубленке, надетой поверх гавайской рубахи, в мятых легких брючках и белых теннисных туфлях. Оказывается, его зимнее барахлишко уперли в каком-то отеле австралийские жулики еще в начале поездки и дубленку и теплую шапку ему пришлось покупать во время промежуточной посадки в Риме.
   Первый помощник Туманских припер здоровенную морскую раковину с розовым перламутровым нутром плюс кучу каких-то проспектов и рекламную видеокассету, посвященную потусторонним мериносам, шерстострижкам и шерстомойкам и восхвалению немыслимых достоинств именно австралийских овечьих шерстей как в натуральном виде, так и в виде добавок к синтетике. Я и прежде удивлялась, с чего это Вадим слинял на отдых буквально через неделю после похорон Сим-Сима. На него это никак не было похоже.
   Но теперь, с интересом выслушав мое рычание, он невозмутимо и деловито объяснил, что настоял на этой поездке Кен, который сослался на то, что ее планировал именно Сим-Сим. Для изучения рынка сырой шерсти, предварительных контактов, словом, с разведцелями. Я поняла, что, пока я лежала в психотключке, Кен просто убрал куда подальше Гурвича, который был слишком предан Туманским и, гипотетически, мог возникнуть тогда и там, где ему, Кену, не было нужно. Подозрений и моих лично, и Михайлыча насчет Кена я ему открывать не стала, но попросила немедленно отыскать Тимура Хакимовича, чтобы пригласить его в офис и, буде он откажется, испросить «тет-а-тетный» контакт со мной там, где ему будет удобнее. У меня уже поднакопились к нему кое-какие вопросики.
   Пока лишь по делам.
   Квартирный телефон Кенжетаева не отвечал, мобильник помалкивал, персональная трейдерша Кена, работавшая на него на бирже, сообщила, что не общалась с Кеном уже дней десять. В офисе Туманских на первом этаже у него была своя комнатенка, где он иногда застревал, как партнер и соратник, но она была заперта. Чичерюкин подобрал отмычку и вскрыл комнатку. Здесь было совершенно пусто — Кен не оставил ни бумажки или дискеты, вымел все. Более того: он не просто заглушил свой рабочий компьютер, правда из дешевеньких, но умело устроил замыкание в его потрохах, так что они спеклись и сплавились в обугленный слиток с торчащими из него проводками. Что он хранил в его памяти, теперь ни одному хакеру не узнать. И что за информацию он упер, тоже было неясно. Кен ушел из офиса Туманских, как разведчик из стана врага.
   Увиденное привело Михайлыча в неожиданно веселое состояние.
   — Раз обрубил концы, значит, учуял, что подпекает… — сказал он мне. — Между прочим, если бы не имел рыло в пуху, с чего бы ему за собой так чисто хвостом подметать? Соображаешь?
   Я его оптимизма не разделяла. Впрочем, если честно, мне было не до Кена.
   В здании было непривычно тихо и почти безлюдно, только кое-где затаились человек шесть из тех, кого уже было решено оставить на трудовом посту. Кадровичка притащила мне стопку биографических резюме и заявлений о приеме на прежнюю службу, и я мучительно пыталась определить, кто на самом деле лишний и не выкинем ли мы под горячую руку действительно классного спеца.
   Я прекрасно понимала, как ко мне относятся все эти люди — прилетела на метле со своей Лысой горы какая-то провинциальная ведьма и пошла шуровать этой самой новой метлой, чтобы показать всем, как отныне следует мести. Я вдруг подумала, что то, что я сейчас делаю, смахивает (в микромасштабе, конечно) на то, с чего и начинает любой корифей, дабы утвердить себя на бугре, вроде незабвенного Горбачева с его антиалкогольной программой, в результате которой мужики стали лакать еще больше, виноградники повырубили к чертям, самогонщики и торгаши обогатились, словом, толку от всего этого не было — один вред.
   Первый раз в жизни я должна была решать судьбу других, в общем-то малознакомых людей, а я прекрасно знала по себе, что значит получить под зад коленом, остаться не у дел, погореть только потому, что кому-то вздумалось исполнить роль Главного Кукольника и дернуть за ту самую веревочку. Я уже подумала о том, что педагогического и дисциплинарного эффекта я уже добилась, шороху навела, себя засветила и, может, сейчас разумнее всего спустить всю эту комбинацию на тормозах. Ну уволить лишнего курьера, сократить пару оглоедов из охраны или отправить в отставку хотя бы одного референта по «толлингу», поскольку этими делами, насколько я могла просечь, Туманские не занимались.
   Но тут совершенно неожиданно возбудился и завелся Вадим.
   — Ну наконец-то будет хоть какая-то подвижка, Лизавета Юрьевна… — сказал он. Мы с ним были до этого на «ты», а он начал «выкать», мне стало смешно, и я вернула его к «тыканью».
   — Просто Лизавета.
   — Ну да… Понимаешь, сколько раз я к Викентьевне подъезжал, Туманскому плешь проел насчет того, что служащие у нас почкованием размножаются. Частное дело, а строилось по законам совка! Внедрился Петр Петрович, тут же волочет за собой Марью Ивановну, та Капитолину Моисеевну с Машенькой и Алешенькой… И поехало! Даже я в этом муравейнике уже вязну и ни черта не понимаю, с кого и что спросить можно. Если честно, тут человек десять, ну пятнадцать что-то секут, остальные — на прицепе… Театр абсурда. Внешне видимость бизнес-системы, а ковырни — типовой совковый главк! Только вместо госбюджета кошель Туманских и вместо посаженного сверху начальника с партийной биографией — Викентьевна. Или Семеныч… Парткома лишь не хватает с товарищеским судом… А в принципе все то же самое: не возникай, любая инициатива до добра не доводит, не подымай волну, все одно решаешь не ты, а тот, кто сверху! Он умнее! Или она, Туманская в смысле…
   В запале Вадим здорово перегибал палку.
   Конечно, он долгое время, в отличие от меня, был в деле, наблюдал его изнутри, и на его глазах контора разбухала, как квашня в кадке.
   Но что-то во всем, что он рисовал, было не правильным и как-то не вязалось с образом и сутью той Туманской, до которой я докапывалась. Я ее видела холодной, беспощадно-расчетливой, и если и способной на добро, вроде ее благотворительных поездок в сиротские дома или содержания артели церковных богомазов-художников, то только с прагматичной целью. К примеру, иконы, которые она дарила приходам, обходились ей недорого, но о каждом таком акте неизбежно чирикалось в прессе.
   И то, что происходило в главном офисе, здесь, на Ордынке, она видела, знала и понимала.
   — Ты с ней об этом толковал, Вадик? — полюбопытствовала я.
   — Было дело, — кивнул он. — Понимаешь, она выдала такую конфигурацию, что ей морально тяжело, как бы совестно перед народом за то, что вот она обогатилась, вырвалась в этих тараканьих бегах в лидеры, сняла сметану. И конечно, понимает, что тут есть и такие, что не очень волокут. Одни по тупости, другие по возрасту, третьи по необученности. Но, платя им, она вроде бы отдает долг неудачливым, помогает им выжить. И рука у нее не поднимается, чтобы кого-то вытурить.
   — У меня, оказывается, поднимается, — вздохнула я. — Представляю, как меня гвоздят. Конечно, у вас не богадельня, но что-то в этом устройстве не то! Не чувствуешь?
   — Имеет место, — подумав, согласился он.
   — А причина? Ты же приближенный если не к телу, то к делу… Во всех курсах.
   — Это тебе кажется, — усмехнулся Вадик. — Мне было точно отмерено, что знать, чего нет. От сих и до сих. Всего, по-моему, даже Туманский не просекал.
   — Загибаешь!
   — Ни фига! Семеныч с Кеном слишком корешевали. Поддавали, трепались. Туманский, он открытый был. А Кену она не верила, хотя никогда ему это не показывала. Внешне знаешь как у нее с ним было? Не разлей вода, друзья чуть ли не с пионерского детства и все такое… А меня сразу предупредила — от Тимура Хакимовича — подальше.
   — А с Кеном у тебя как?
   — Да подъезжал вначале издалека, на полунамеках. Пробовал приручить.
   Как-то на день рождения мой карточку втихаря всучил, в дополнение к бутыльменту, кредитную, разумеется. На пять кусков. Я, конечно, вернул. Он молча, я молча. На том и разъехались. Я ей ничего не сказал, но она, по-моему, про это узнала. Но как бы ничего и не было. И бровью не повела. Тоже молча.
   — Ближе к делу. Кого бы ты на месте оставил?
   — Не знаю. Я делал, правда, наброски! По схеме…
   — Давай свою схему!
   Мы зарядили кофеварку, изолировались в кабинете и занялись сокращением штатных единиц. Ликвидировали или сливали отделы и направления, ржали над совершенно идиотским отделом связи с парламентом и правительством, девицы из которого занимались тем, что привозили центнеры думских отчетов якобы для изучения и обеспечивали ближайший пункт утильсырья макулатурой из Белого дома. Что-то, конечно, оседало в архивах и шло в работу, но для этого вовсе не надо было шести единиц, кои в основном изучали журналы мод, решали кроссворды и часами торчали в буфете.
   Обеденный перерыв мы с Вадимом пропустили, я звякнула буфетчице, и она принесла целое блюдо горячих пирожков.
   И тут пришла Белла Зоркие. Когда она узнала, чем мы занимаемся, то впала в глубокую задумчивость, повертела пирожок, но есть не стала, что уже само по себе свидетельствовало, что ее до печенок потрясла наша реформаторская энергия.
   — Бросьте ваши игрушки, деточки! Немедленно про них забудьте! И не дергайтесь впредь, пока не придет тетя Белла! Ну она совсем зеленая, Вадик, но вы-то, мне казалось, уже достигли молочно-восковой спелости! Я имею в виду то, что вы называете вашими умными и молодыми мозгами.
   Белла была полна скорби, как на похоронах.
   — Конкретнее, Белла Львовна! — обиделся Вадим.
   — Я уже совсем близко, — вздохнула она. — Конкретно я ничего не имею в виду против вас, Гурвич, и против Лизочки — какие возражения? И то, что в нашей конторе, как в большой куче навоза, лишь изредка попадаются бесценные жемчужные зернышки — я, конечно, имею в виду прежде всего себя, — я не опровергаю. Но есть просвещенное мнение, что говнецо лучше не ворошить. Во всем есть свой смысл, Лизавета Юрьевна.
   — Вы про что, Белла? Все же ясно! Можешь — тяни, не можешь — к чертовой матери!..
   — А запах? — Она иронично изогнула губы. — Это Москва, деточка. Здесь все держат ушки топориком. Застыли и ждут, что будет дальше с хозяйством Туманских. Нинель если и не понимали, то хотя бы побаивались. А что с нами дальше? Куда рулим? Будем ужиматься, персонал разгонять, тут же волна пойдет — мы горим, сворачиваемся, платить людям нечем! Мы выпадем из числа тех, с кем стоит иметь дела. Из искры, как и положено, возгорится пламя. Такое кадило раздуют — нам, и вам в том числе, ни одна из обожаемых вами пожарных команд не поможет! Так что я полагаю, нужно все закручивать с точностью да наоборот. Зафуговать в прессу информашку, что нам уже тесно в этом офисе и толковых людей не хватает! Вы же это умеете, Вадик! Открытый архитектурный конкурс объявить. Пусть картиночки любимые Ниной Викентьевной художники по старой памяти нарисуют. Какой-нибудь сундук этажей на двадцать, из стеклышка, с нахлобучкой из каких-нибудь шпилей и куполов, вот на этом самом месте, такой персональный бизнес-сити Туманских, с торжественным открытием в будущем тысячелетии. Ударить в барабаны и бубны именно сейчас — самое то! Лизочку раскрутить, какая она у нас талантливая и проницательная, несмотря на юные лета… Будущее принадлежит молодым и так далее! Работать на нее, как на лицо всей команды!..
   — Может быть, — с ходу завелась я, — туалетную подтирку выпустить? С моим портретом?
   — Была бы у меня такая мордашка, я бы и на подтирку пошла. В интересах дела, конечно.
   — Значит, что? — поугрюмел Гурвич. — Не колыхаться, ничего не трогать? Пусть оно как катилось, так и катится? Вы с этим согласны, Лизавета Юрьевна?
   — Откуда я знаю, Вадик? Я покуда ничего еще не знаю.
   — Позвольте в таком разе мне свалить. — Он взглянул на Беллу почти с ненавистью и смылся с явным облегчением — отсыпаться и приводить себя в порядок после трансконтинентального перелета.
   Белла задумчиво ела пирожки, аппетитно почмокивая и роняя крошки на свою кашемировую грудь. Я только теперь заметила, что на этот раз она была жгучей брюнеткой. Такая уцененная цыганка Аза или Кармен, не хватало только алой розы в ее отлакированной гладкой прическе.
   Я не выдержала:
   — Вы всегда так? Огнетушителем — по пламени вдохновения?
   — Хороший мальчик, — сказала она. — Умненький. Викентьевна его под каблуком держала, чтобы не дергался… Вот ему и кажется, что теперь, без нее, он все может. Вы поосторожнее с ним, Лизавета. Он себя переоценивает. К тому же торопится, боится не успеть занять свое место на вершине. Знаете, как это бывает? Адъютант главного командующего, который ему карандаши и карты подает, всегда считает, что он тоже может. И даже лучше.
   — А вы злая.
   — Трезвая я… Ну так что вас интересует, золотко? Только всерьез? Как я понимаю, нам теперь жить вместе. Долго и счастливо.
   — И помереть в один день?
   — Все возможно, — печально вздохнула она.
   — Я хотела бы понять, чем занимается ваша бухгалтерия?
   — Которая именно? Я имею в виду цвет…
   — Не поняла.
   — Сейчас объясню. Сначала закурю. Табачок, говорят, способствует похуданию. Я уже сто раз бросаю, начинаю… Можно стрельнуть?