Страница:
6. И ЕЩЕ ОДНО ДВИЖЕНИЕ
- Как это могло получиться, мама? Мы были очень плохие люди? - Вы не были плохие, вы были хорошие люди. - Равнодушные? - О нет, вы вовсе не были равнодушнымe. - Маленькие? - Как сказать. Не такие уж маленькие. В конце концов, у нее было время подготовиться ко всему. Еще несколько дней назад этот товарищ, сидящий сейчас в президиуме, Прокопишин, расспрашивая ее предварительно обо всех обстоятельствах и знакомствах, спросил: - А чем вы вообще занимались в тринадцатом, предположим, году? - Аграрным вопросом. - То есть? - Брови товарища Прокопишина удивленно шевельнулись. - Что это значит - "заниматься аграрным вопросом"? - Читала, думала. - Вот как! Что же вы читали, например? Елена Григорьевна принялась добросовестно вспоминать: - "Капитал" Маркса. Маслова, Каутского, Чернова... - Каутского? Зачем? - Как "зачем"? Чтоб понять. Мы готовились к новой революции в России. Прокопишин вынужден был напомнить: - Вы - о себе говорите. - Готовилась к революции. - Ясно. Что ему было ясно? Елена Григорьевна не поверила глазам, когда взглянула в соответствующую графу. Там было черным по белому написано: "Готовилась к революции - на стороне буржуазии". Почему "на стороне буржуазии"? Для того чтобы соглашаться или не соглашаться с автором, надо прежде всего его читать, - товарищ Прокопишин не понимает этого? Товарищ Прокопишин этого не понимал. Он принадлежал к другому поколению: он не читал авторов, с которыми нельзя согласиться, он не соглашался - и все. Всему верил на слово, учил, как стихи: "С таким-то нельзя согласиться, во-первых, потому... Во-вторых, потому... В-третьих..." Но Хотинский-то знал, что в начале века готовых мнений не существовало: немолодой человек, умница, талантливый работник. Как он был красноречив сегодня, как умело построил свою речь! "Это очень квалифицированный, очень опытный товарищ...". "Проверенный конспиратор..." "Человек, принимавший непосредственное участие в революции..." До последней минуты невозможно было понять, обвиняет он или защищает, пока не прозвучало все то же: "На стороне буржуазии..." Елена Григорьевна не выдержала: "Как вы можете!.." Хотинский, уже сходя с трибуны, тронул ее личное дело на столе президиума: - Здесь записано все!.. Предыдущая чистка, та самая, которой руководила Анна Витольдовна Озолина, признана была недостаточно партийной, недостаточно принципиальной, уже ясно было, что здесь, в Центральном управлении, осела отлично спевшаяся семейка, не пожелавшая разоблачить в своей среде ни одного врага. Нужна была повторная, воистину принципиальная, наша, сталинская чистка. - Кто будет говорить еще? Кто будет говорить? Все молчали. Молчала "спевшаяся семейка". Все, что можно сказать, уже было сказано и не возымело силы. О чем говорить? Вот Хотинский витийствовал только что: "А теперь Семина смеет утверждать, что реальная зарплата рабочих падает..." Словно это не объективная, поддающаяся исчислению величина, "реальная зарплата", словно во власти Семиной или, предположим, того же Хотинского что-то такое изменить!.. - Никто говорить не будет? Пауза. Никто не будет говорить. О чем? Легкое движение в рядах, неожиданный возглас. - Разрешите? Сиротенко, секретарь партийной организации, сказал как то, что это очень плохо, очень, то, что в отделе, возглавляемом Семиной, нет ни одного члена партии, просил подыскать, привлечь. Подыскали, привлекли - Анастасию Дмитриевну Тихомирову. Звезд с неба она не хватала, но была добросовестна, трудолюбива. Елена Григорьевна ввела ее в свою тему, учила с азов. Заботливо взращенный сотрудник пожелал высказаться - очень хорошо. Это вам не "отлично спевшаяся семейка" - член партии, пришедший со стороны, его свидетельство что-нибудь значит. В конце концов, ее заступничество только естественно, только справедливо - и не надо с возрастающим волнением и благодарностью следить, как Анастасия Дмитриевна приближается по проходу, подняв голову, выпрямившись, с выражением решимости и воодушевления на слегка порозовевшем лице. - Никогда не нравилась обстановка в отделе, неуместное, размагничивающее благодушие... Давно подозревала... Выступления товарищей открыли мне глаза... Всего этого просто не могло быть. Этого - не могло. Елена Григорьевна и слышала, и не слышала, и не понимала ничего... - ...Настораживало в Семиной двусмысленное жонглирование статистической цифрой. Реальная зарплата... Опять "реальная зарплата"! Еще что? "Лишить права заниматься научно-исследовательским трудом..." Понятно. Теперь в выступлении Тихомировой есть, по крайней мере, какая то логика. Чудовищная, людоедская, но - есть. На этот раз - все? Все, наконец. "Лишить права заниматься научно-исследовательским трудом". Это уже не Тихомирова говорит, это решение возглавляемой Прокопишиным комиссии. Вот и все. Все! Елене Григорьевне еще нет пятидесяти, она должна прожить еще двадцать, или двадцать пять, или даже тридцать лет. Зачем ей все эти годы? Еще не все потеряно. Конечно, можно апеллировать в высшие инстанции, там атмосфера спокойней, заключения грамотней. Там сидят старые большевики, немолодые, испытанные люди: ничего не объясняют - да и кто в силах объяснить происходящее! - но, по крайней мере, облегчают судьбу. Ничего этого ей не нужно. До тех пор не нужно, пока она не поймет главного: зачем социалистической революции нужно разделять людей на преследователей и преследуемых, развращать безнаказанностью и страхом? Что лежит в основе этого: закономерность, которую человеческий разум постичь не в силах, или ослепление, чей-то преступный просчет? Дребезжал, качался, огибая бульвары, трамвай. Она привычно возвращалась домой - зачем? Ильи нет дома, он в дальней экспедиции, в Туве. Мама старчески занята собой, да она и на даче. Малыш на даче с бабушкой. Женя a лагере. Пусто дома. Илья, уезжая, просил приятельницу свою, Екатерину Васильевну, женщину энергичную, решительную, члена партии с немалым стажем, - просил наведываться к Леле во время чистки, если будет плохо помочь. Ничего этого ей не нужно. Ни поручительства, ни совета... Ей бы что-нибудь родное, свое, чтоб почувствовать, что жизнь еще не вся кончилась, еще имеет смысл. Смысл! Если это революция обманывает, уходит... Она уже поднималось по лестнице, уже шла по длинному, слабо освещенному коридору. Рассеянно ответила на чье-то приветствие, минула одну соседскую дверь, другую, медленно открыла свою. Елена Григорьевна чуть не споткнулась о корзину, стоящую посреди тесной передней. То, о чем она и мечтать не смела: Женя приехала! Девочка ее, ее долговязое чудо! И не предупредила - как всегда! - любительница шумных торжеств и сюрпризов... - Женя! - говорит Елена Григорьевна. Вот и все: Женя. Больше ничего и не нужно - жизнь! Вот оно, здесь, под рукой, ее дите, и грязные волосы пахнут сенцом, и пыльная, мягкая маечка на плечах. Елена Григорьевна прижимается лицом к этой маечке и с облегчением, с благодарностью чувствует, что сейчас она наконец заплачет от первого же обращенного к ней слова. Но Женька уже вывернулась. Ее загорелая морда сияет оживлением и радостью: у Женьки столько дел! Она очень голодная, очень, как зверь, ох, мамочка! И такая грязная, всю дорогу валялась на третьей полке. И девочки решили сегодня же собраться, так хорошо бы поесть, и Милька не ответила ни на одной письмо - представляешь? - так они с Маришкой волнуются, не случилось ли с ней чего? Надо бы и к Мильке успеть забежать. И Димка, конечно, опять трогал ее готовальню, это беда какая-то, что за мальчишка, - зачем вы ему позволяете? И последние недели Женька не стирала, потому что все равно домой, так постирушка вся вот она - куда положить? "Ну спроси что-нибудь... - мысленно умоляет Елена Григорьевна. - Спроси: как у вас тут? Ты спроси, я отвечу. - я не обижусь, что, ты не спросила сразу..." - Ох, я свинья такая, - говорит Женька. - А как у вас тут, мамочка? Хорошо воспитанный ребенок, рассеянно блуждающий по комнате взгляд. Невозможно! - Ничего. Что у нас может случиться?..
IV.
ТРИДЦАТЬ ПЕРВЫЙ
1. КЛАВДИЯ ВАСИЛЬЕВНА
Если бы Звенигородскую спросили, что в ее жизни главное, она, вероятно затруднилась бы сформулировать это точно. Не "ребята", как принято было теперь говорить, - Клавдии Васильевне не по душе было это слово, - не "дети", как принято было говорить раньше, не "товарищи" или "граждане", как сама она к ним время от времени обращалась во избежание неуместных, отпугивающих сантиментов, - что же? Сухо и трезво - "учащиеся", как говорилось во время просвещенческих бдений?.. В начале лета, что-нибудь в середине июня, все они выстраивались на школьном дворе: отправлялись в лагерь. Раньше Аня Михеева, а теперь Борис Панченков отдавали команду: "Стоять смирно! Равняйсь!.." - и они поворачивали головы и чуть поднимали подбородок и очень серьезно, очень старательно выравнивали строй. Как влюбленная мать неотрывно следит за каждым движением своего детища - как оно, сокровище ее ходит, как сидит, как берет за столом ложку в кулак и подносит ее ко рту, - так и Клавдия Васильевна сейчас не за одним, а за доброй сотней человек следила растроганным взглядом. Только теперь, когда все они дружно, по команде, отворачивались от нее и смотрели на грудь четвертого, а она оставалась в стороне, не у дел, всеми забытая, - только теперь наконец могла она дать волю главному своему, тщательно скрываемому чувству. К тому времени, когда построение бывало завершено, и где-то впереди бодро и радостно ударял барабан, и пел, взблескивая на солнце, пионерский горн, и весь отряд двигался "правым плечом вперед" к калитке, а родители хлопотливой стайкой устремлялись следом, - к этому времени Клавдия Васильевна уже откровенно плакала, не замечая легких старческих слез, плакала от умиления, от нежности, от счастливой, вознагражденной любви. Вот так и этим, прошедшим летом запел горн, двинулся отряд, машинально двинулась за всеми и Клавдия Васильевна, взволнованная и расслабленная своей традиционной прощальной речью; в эту минуту и встретила она испуганно мотнувшийся в сторону взгляд - во взгляде этом была тоска и ожесточенное стремление скрыть эту тоску во что бы то ни стало. Все она знала про этого мальчика. Чего и не знала - легко догадывалась. И все-таки неподготовленной оказалась к тому, что он вот так не выдержит, придет проводить, - этого до сих пор не бывало. Еще не успев подумать, что именно она скажет и что именно сделает, но не сомневаясь, что каждое ее слово и каждое движение в конце концов окажутся кстати, Клавдия Васильевна неторопливо направилась к Филиппову и положила морщинистую руку ему на плечо: - Пойдем-ка со мною! Костя инстинктивно дернулся. "Не туда, со мною пойдем!" - сказала она, повела мальчика с опустевшего двора, не в здание школы, куда он направился было, но в противоположную сторону, во флигель, где Костя до сих пор никогда не бывал и где расположены были квартиры учителей. Она вовсе не знала, что ему скажет и с чего начнет, обдумывала это, поднимаясь по узкой деревянной лестнице и останавливаясь передохнуть на каждой площадке. Толкнула незапертую дверь, вошла впереди мальчика, придирчиво оглядела комнату, - комната, конечно, была в порядке. Села к столу, предложила и Филиппову сесть. Костя сел принужденно, боком, оглядывая пустые стены светлым, лучистым взглядом. Глянул было на портрет Владислава Евгеньеви?a ia eiiiaa - на единственную фотографию, снятую незадолго перед смертью: прекрасное, одухотворенное юношеское лицо, высокий галстук конца прошедшего века. Костя отвернулся: не хотел он знать чужой жизни! Встретился было со взглядом Клавдии Васильевны - опять торопливо отвел глаза: наверное, смотрела она на него слишком уж откровенно. Вот кого она могла бы усыновить! Одинокий в сущности, мальчик, сброшенный на придурковатую тетку!.. Молчание затягивалось. - Ну, почему ты не поехал со всеми? - спросила Клавдия Васильевна, просто так спросила, чтобы оборвать неловкое молчание. Взгляд Кости опять метнулся испуганно. Ответил принужденно: - Не хочется. - На Волгу - не хочется? - А чего я там не видал?.. Теперь он смотрел прямо в лицо Клавдии Васильевне - светло и лживо. - Куда же ты денешься? - Поеду - к одному тут. - К родственнику, знакомому? Костя ответил не сразу: - К дяде. - Каждое лето - к дяде? Не надоело тебе? Костя не ответил. - Что же ты делаешь у дяди? Загораешь, купаешься? Бледный ты. - Ничего, поправлюсь. Клавдия Васильевна настаивала: может, попросить денег у Совсода? Костя недоуменно отказался: зачем! Может, написать дяде: так и так, пусть не обижается, Костя на одно только лето поедет со всеми в лагерь, - еще не поздно, еще можно устроить. Костя терпеливо отмолчался. Нет, не получалось, ни с какого бока не подойдешь!.. Сказать прямо: доверься мне, я все про тебя понимаю, все знаю?.. Клавдия Васильевна сказала: - Ну, очень жаль. Иди себе. Мальчик вздохнул облегченно. Вот и все - только растревожилась зря. Целый день потом не знала, куда себя деть: ходила по комнате, поскрипывая высокими ботинками, - она и дома не позволяла себе распускаться, оставалась в том же мужском галстуке, в строгой блузке с неизменным пенсне на груди. Пробовала написать письмо единственно близким людям - сестре и племяннице, - не писалось письмо. Пробовала читать - не читалось. Постояла все у той же фотографии, все отошло, забылось за давностью, не помнилось ни любви, ни горя. Опять пошла в школу - проверить, все ли окна в опустевшем на лето помещении надежно закрыты. Жизнь теряла смысл - надолго, до сентября. Жизнь была как пустынная дорога через пустыню. Нечего делать, некуда идти. Отдыхать? Но только от этого она и уставала в жизни - от безделья. Уехать? Куда!.. Никуда не хотелось. В июле, слава богу, начнется ремонт, потом - новый прием, подготовка к новому учебному году. А за всем этим - прозрачный, равнодушно ускользающий взгляд. Вот начнется учебный год - отношения с учащимися сразу станут естественней, проще: беседы в кабинете заведующей один на один, словно бы небрежные, но так хорошо обдуманные ею, такие важные для них замечания - на ходу, в коридоре, в классе. Никакой нарочитости, никакого сентиментального пережима: старый учитель, она даже мысленно не должна бы этого допускать на пути к нелегкому, замкнутому подростку!.. Так проходило лето. Клавдия Васильевна отчетливо ощущала, как мельчает душевно, съеживается, гаснет. Потом - постепенно - вновь возвращалась жизнь. Съезжались после летних отпусков учителя. Приезжала из вечных своих дальних поездок Наталья Борисовна, энергичная, посвежевшая, привозила Клавдии Васильевне каких-то необыкновенных цветочных семян. Возмущалась и ахала, что Клавдия Васильевна так и просидела все лето в городской духоте; все отныне брала на себя, начинала хозяйничать и распоряжаться в педантически чистой ее квартире: натаскивала земли, каких-то горшков, что-то делала, одной ей известное, со стоящими там и тут растениями, названия которых Клавдия Васильевна так и не могла запомнить. Потом приводила к Клавдии Васильевне Сухорукова, загоревшего за лето и еще поседевшего, больше, чем когда-нибудь, похожего на изголодавшегося аристократа. Сухоруков приносил варенья к чаю, с удовольствием рассказывал о прочитанном на досуге, о летних встречах - и Клавдия Васильевна с тревогой следила, как оживлена Наташа, как смотрит на Дмитрия Ивановича, как, словно невзначай, забывает пальцы на его руке. Потом оживал школьный двор: приезжали из лагеря ребята. Несмело заходила Соня Меерсон: мама спрашивает, не нужно ли Клавдии Васильевне помочь прибрать квартиру, отоварить карточки? Клавдия Васильевна усаживала Соню, просила рассказать о лагере, о Борисе Панченкове -справляется ли он с ребятами, хорош ли? Соня, распустив по коленям плиссированную юбку, добросовестно отвечала: хороший вожатый Борис, ребята довольны, невыдержанный немножко. Во дворе кричали ребята, играли в "алое-белое". Филиппов играл со всеми: нескладно убегал от кого-то, высоко вскидывал колени, прижав кулаки к груди... Вот они, все здесь, ее дети! Вся ее уходящая жизнь.
2. ИГОРЬ ОСТОЖЕНСКИЙ
Нам, ровесникам революции, по четырнадцать лет - это много, мало? В праздничных газетах, как всегда, появляются наши портреты: "Ровесники Октября", - на фотографиях не видно, какие у нас угловатые движения и длинные ноги. Мы очень плохо одеты, но и этого не замечает никто: нам отдали лучшее. Страна смотрит на нас, мы ее любимые, балованные дети. Давно ушел класс, где училась Аня Михеева. Ушел класс Саши Вяземского и Ксаны Андреюк. Ушел Леша Мельников: мы теперь отвечаем не за очередной выпуск газеты, как это бывало раньше, но за всю работу редколлегии в целом. Мы отвечаем за учком, за пионерскую организацию - за все! Старше нас уже никого нет в школе. На Игоря навалили - и председатель учкома он, и учебный сектор в совете базы, и вожатый собственного звена. Борис только отмахивается: "Вытянешь, ничего!" Да Игорь с любой работой бы справился - просто голова у него занята другим, такое дело. Началось это с пионерлагеря, вернее, с "ударки", когда они приехали, восемь человек, ночью, на необжитое место, и, измученные, повалились спать - в одной комнате, на полу. А наутро, когда стали одеваться, обнаружилось, что у Ишки брюки разорваны, - наверное, ночью разорвал, когда через кусты продирались. И все девочки захихикали, а Надюшка Драченова сказала: "Дуры-то!" - и велела Ишке снимать штаны. И все ушли в ближайшее село, а Ишка сидел в одних трусах, прикрывая одеялом голые ноги, и благодарно смотрел, как Надюшка колдует над его штанами, поворачивая их и так и эдак. Была она мягкая, уютная; очень Ишке нравилось, как она держит иглу, растопырив согнутые пальцы, как нитку перекусывает, как штаны его разглядывает на свет. И с тех пор ничего не мог с собой поделать: только и следил растроганным взглядом, как ловко у нее получается все, за что она ни возьмется. Чудно как-то представлял ее при этом - словно она ему жена. Она суп на дежурстве по мискам разливает, а он, как в жарком тумане, видит вдруг, что это дома у него, его детям. А однажды проснулся оттого, что мамин голос сказал совершенно отчетливо в предутреннем сне: "Надюша передавала, чтоб ты ее не ждал..." Игорь вскочил как встрепанный, ничего не мог понять со сна; потом стыдно было смотреть на Надюшку. Плохо его дело! Вокруг Надьки кто только не вьется. Чужие парни окликают на улице: "Эй, молодая!" - Игорь сам слышал. В заводском клубе внимание обращают: "Чья такая? Юные пионеры, ваша, что ли?" Все лезут, кому не лень, потому что волосы, фигурка, потому что ножки красивые. А настоящую цену ей знает один лишь Игорь: у Надьки душа хорошая. Это в мужчине ум важен, а в женщине главное - душа. Плохо Ишкино дело! Игорь придирчиво разглядывал себя в зеркало. Рост ничего. Глаза ничего; жаль, что голубые. Губы - ужас какой-то: бесформенные, мягкие. Какие-то жидкие волоски полезли отовсюду: борода не борода, брить вроде нечего. Трудно жить. Очень трудно носить себя, все свое большое тело, руки, ноги. Борис Панченков сердится: называется активист - никакой инициативы! Есть у Игоря инициатива, есть, просто он о другом думает. В один прекрасный день Игорь сказал Князю, с которым, в общем-то, не дружил, просто считал его самым из ребят искушенным: - Поехали за город в воскресенье? Шурка удивился, конечно: - Что это вдруг? Ну, Игорь забормотал что-то такое: погода сухая, за городом хорошо, наверное. Девчонок позовем. Дальше Игорь не сразу и не все понял. Шурка вдруг побледнел - так, что проступили веснушки на скулах: - Надьку, что ли? - Хотя бы. Шурка выругался, длинно и не очень умело, и быстро пошел прочь, подняв одно плечо. - Постой, - догнал его Ишка, - Ты чего? Я думал, ты с Тамаркой... И Шурка опять выругался, глядя Игорю прямо в лицо злыми, испуганными глазами. Потом сказал: - Понял? Вот так. И у Ишки сердце оборвалось, потому что он понял, как все это для него серьезно. - Слушай, - упавшим голосом спросил он, - у тебя что, было с ней что-нибудь? И тут Шурка сказал невозможное. И Ишка схватил его за ворот изо всех сил, так, что рубашка у Шурки треснула и показалось плечо, а Шурка всхлипнул и неловко ударил Ишку по лицу. Дальше Игорь уже ничего не помнил. Это позднее кто-то расцепил его сведенные пальцы и Митькин голос весело спросил у самого уха: - С ума сошел, толстый? Ты что? А когда он снова что-то увидел вокруг себя, были это Митька Мытищин и Серега Сажин, оглаживающие его с опасливым восхищением: "Здоровый, черт!" - и Шурка, сморкающийся кровью в сторонке, Ишка сказал миролюбиво - и так, чтобы понял один Шурка: - О чем говорили - все! И больше не лезь. - Другие не люди? Другие, может, тоже... - И все! Торчишь на Пресне - ну и торчи. - Никого не касается. - Никто и не лезет. - Никого и не касается. Дурацкий разговор, в общем-то! Игорь после него полночи не спал. А когда на следующий день он увидел Надьку, - сразу, едва ступил на школьный двор, - увидел, как она стоит королевой среди девчат и дышит в пушистый воротник, потому что холодно, а в школу еще не пускают, и нетерпеливо переминается на полных, стройных своих, высоко открытых ногах, и волосы ее прямо распирают вязаную шапочку, - она опять такой хорошей показалась ему, плакать захотелось. Митька, пробегая мимо, легонько толкнул ее, она беззлобно сказала: "Иди ты!" - и быстро взглянула на Ишку. И Ишка сразу успокоился от нечаянного этого взгляда, сразу: она не на кого-нибудь, она него взглянула! Уже в классе, уже усаживаясь на место, спросил у неизменного своего соседа: - Филипп, что ты делаешь в воскресенье? - А что? - Поедем за город? Девчат позовем. - Надьку? Все сразу и обо всем догадываются! Игорь покраснел. - Надьку. - Понятно, - Костя смотрел обычным своим светлым, пронзительно лучистым взглядом. - А я при тебе кто? Рыжий? - Ты еще кого-нибудь позови. - Тамарку? Игорь поморщился: - Почему именно Тамарку? - А кого же еще? Она пойдет. - Не пойдет она. - Ну да! Она ко мне лезет. - Она ко всем лезет. В класс уже входил учитель. - Правильно, - сказал Костя, глядя на учителя так же, как только что смотрел на приятеля, - светло и проникновенно. - Правильно. Значит, пойдет... Он чего-то своего ждал от этой прогулки. Игорю уже было все равно. Не может он ехать один - в первый-то раз! - может Надюшка понять такое. А Надюшка все сразу поняла. Поняла, что это вовсе неважно, кто именно поедет, но очень важно, чтоб поехал кто-нибудь. И ничего лишнего не спросила, и согласилась сразу, - с ней было удивительно легко. И наверное, Игорь совсем не знал женщин, потому что Тамарка тоже поехала. Подурачилась и покривлялась ровно столько, чтоб на нее не вовсе махнули рукой, и поехала, невзирая на таинственных поклонников с Пресни и на бедного, замороченного Князя, поехала с нескладным, недоделанным Филиппом, над которым обычно только смеялась. Вот так они четверо и оказались в конце концов в Покровско-Стрешневском парке, в его пустынных, оголенных аллеях. Идиотами надо быть - отправиться гулять в такую погоду! Впрочем, по молчаливому уговору о погоде никто не сказал ни слова. Тамара с Костей шли впереди; Тамара хохотала на каждое Костино слово, - интересно, что он там ей заливает? - хохотала обычным своим неестественным смехом завзятой дешевки, закидывая голову и изворачиваясь так, чтобы взглянуть и на Ишку тоже. А Костя ступал рядом осторожно и неуверенно, вытягивая вперед шею, и бумажные брючки закручивались на его худых ногах. Игорь и Надюшка шли сзади. Сначала Игорь тоже пытался о чем-то говорить, быть занимательным и остроумным не хуже Филиппа, - Надька отвечала односложно, с улыбкой, и улыбка ее говорила гораздо больше, чем все его никчемные слова, - так, во всяком случае, ему казалось. И он тоже замолчал. Взял, словно невзначай, ее руку, и она словно не заметила этого - она во всем легко и понятливо шла ему навстречу. И продолжала улыбаться, глядя себе под ноги, и пальцы ее, такие спокойные-спокойные, лежали в его руке, словно ничего естественнее не было этой их молчаливой прогулки. И Игорь, не замечая того, тоже улыбался. Потом сели на скамейку - девочки в середине, мальчики по бокам, - и Игорь выпустил Надькину руку, неудобно показалось. И Надька опять ничего вроде не заметила, даже не взглянула на него, - спрятала руки в рукава и зябко передернула плечами. А Костя полез в карман, достал пухлый словарь, с которым в последнее время не расставался, и сказал дурацким голосом, которым никогда не позволил бы себе говорить с тем же Ишкой: - Посмотрим! Что такое любовь? Тамарка опять с готовностью засмеялась, показывая белое, вздрагивающее горло и строя Ишке глазки, а Костя смотрел, как она смеется, с холодным, недобрым любопытством, словно опыт ставил. Зачем это все Филиппу нужно? То ли дело настоящее, на всю жизнь, - такое, как у них с Надюшкой. Любовь!.. Любовь - это вот что: это островок среди людского моря.
3. ФИЛИППОК
Летом - ребят провожали в лагерь - вдруг остановила Клавдия Васильевна, положила руку на плечо - жест, который Костю привел в смятение, - повела к себе. Никогда раньше Костя у нее не был. Поразили голые стены, узкая, низкая застеленная койка, старомодная туфелька для часов в изголовье. Голая жизнь. Костя с трудом отогнал неуместную размягченность: Клавдюша явно пыталась что-то выведать, в душу лезла... Бог с ней, в общем-то! Год начинался ни на что не похожий, - это не только Костя, это все ребята чувствовали, - учителя начали требовать знаний, давить на мозги.
- Как это могло получиться, мама? Мы были очень плохие люди? - Вы не были плохие, вы были хорошие люди. - Равнодушные? - О нет, вы вовсе не были равнодушнымe. - Маленькие? - Как сказать. Не такие уж маленькие. В конце концов, у нее было время подготовиться ко всему. Еще несколько дней назад этот товарищ, сидящий сейчас в президиуме, Прокопишин, расспрашивая ее предварительно обо всех обстоятельствах и знакомствах, спросил: - А чем вы вообще занимались в тринадцатом, предположим, году? - Аграрным вопросом. - То есть? - Брови товарища Прокопишина удивленно шевельнулись. - Что это значит - "заниматься аграрным вопросом"? - Читала, думала. - Вот как! Что же вы читали, например? Елена Григорьевна принялась добросовестно вспоминать: - "Капитал" Маркса. Маслова, Каутского, Чернова... - Каутского? Зачем? - Как "зачем"? Чтоб понять. Мы готовились к новой революции в России. Прокопишин вынужден был напомнить: - Вы - о себе говорите. - Готовилась к революции. - Ясно. Что ему было ясно? Елена Григорьевна не поверила глазам, когда взглянула в соответствующую графу. Там было черным по белому написано: "Готовилась к революции - на стороне буржуазии". Почему "на стороне буржуазии"? Для того чтобы соглашаться или не соглашаться с автором, надо прежде всего его читать, - товарищ Прокопишин не понимает этого? Товарищ Прокопишин этого не понимал. Он принадлежал к другому поколению: он не читал авторов, с которыми нельзя согласиться, он не соглашался - и все. Всему верил на слово, учил, как стихи: "С таким-то нельзя согласиться, во-первых, потому... Во-вторых, потому... В-третьих..." Но Хотинский-то знал, что в начале века готовых мнений не существовало: немолодой человек, умница, талантливый работник. Как он был красноречив сегодня, как умело построил свою речь! "Это очень квалифицированный, очень опытный товарищ...". "Проверенный конспиратор..." "Человек, принимавший непосредственное участие в революции..." До последней минуты невозможно было понять, обвиняет он или защищает, пока не прозвучало все то же: "На стороне буржуазии..." Елена Григорьевна не выдержала: "Как вы можете!.." Хотинский, уже сходя с трибуны, тронул ее личное дело на столе президиума: - Здесь записано все!.. Предыдущая чистка, та самая, которой руководила Анна Витольдовна Озолина, признана была недостаточно партийной, недостаточно принципиальной, уже ясно было, что здесь, в Центральном управлении, осела отлично спевшаяся семейка, не пожелавшая разоблачить в своей среде ни одного врага. Нужна была повторная, воистину принципиальная, наша, сталинская чистка. - Кто будет говорить еще? Кто будет говорить? Все молчали. Молчала "спевшаяся семейка". Все, что можно сказать, уже было сказано и не возымело силы. О чем говорить? Вот Хотинский витийствовал только что: "А теперь Семина смеет утверждать, что реальная зарплата рабочих падает..." Словно это не объективная, поддающаяся исчислению величина, "реальная зарплата", словно во власти Семиной или, предположим, того же Хотинского что-то такое изменить!.. - Никто говорить не будет? Пауза. Никто не будет говорить. О чем? Легкое движение в рядах, неожиданный возглас. - Разрешите? Сиротенко, секретарь партийной организации, сказал как то, что это очень плохо, очень, то, что в отделе, возглавляемом Семиной, нет ни одного члена партии, просил подыскать, привлечь. Подыскали, привлекли - Анастасию Дмитриевну Тихомирову. Звезд с неба она не хватала, но была добросовестна, трудолюбива. Елена Григорьевна ввела ее в свою тему, учила с азов. Заботливо взращенный сотрудник пожелал высказаться - очень хорошо. Это вам не "отлично спевшаяся семейка" - член партии, пришедший со стороны, его свидетельство что-нибудь значит. В конце концов, ее заступничество только естественно, только справедливо - и не надо с возрастающим волнением и благодарностью следить, как Анастасия Дмитриевна приближается по проходу, подняв голову, выпрямившись, с выражением решимости и воодушевления на слегка порозовевшем лице. - Никогда не нравилась обстановка в отделе, неуместное, размагничивающее благодушие... Давно подозревала... Выступления товарищей открыли мне глаза... Всего этого просто не могло быть. Этого - не могло. Елена Григорьевна и слышала, и не слышала, и не понимала ничего... - ...Настораживало в Семиной двусмысленное жонглирование статистической цифрой. Реальная зарплата... Опять "реальная зарплата"! Еще что? "Лишить права заниматься научно-исследовательским трудом..." Понятно. Теперь в выступлении Тихомировой есть, по крайней мере, какая то логика. Чудовищная, людоедская, но - есть. На этот раз - все? Все, наконец. "Лишить права заниматься научно-исследовательским трудом". Это уже не Тихомирова говорит, это решение возглавляемой Прокопишиным комиссии. Вот и все. Все! Елене Григорьевне еще нет пятидесяти, она должна прожить еще двадцать, или двадцать пять, или даже тридцать лет. Зачем ей все эти годы? Еще не все потеряно. Конечно, можно апеллировать в высшие инстанции, там атмосфера спокойней, заключения грамотней. Там сидят старые большевики, немолодые, испытанные люди: ничего не объясняют - да и кто в силах объяснить происходящее! - но, по крайней мере, облегчают судьбу. Ничего этого ей не нужно. До тех пор не нужно, пока она не поймет главного: зачем социалистической революции нужно разделять людей на преследователей и преследуемых, развращать безнаказанностью и страхом? Что лежит в основе этого: закономерность, которую человеческий разум постичь не в силах, или ослепление, чей-то преступный просчет? Дребезжал, качался, огибая бульвары, трамвай. Она привычно возвращалась домой - зачем? Ильи нет дома, он в дальней экспедиции, в Туве. Мама старчески занята собой, да она и на даче. Малыш на даче с бабушкой. Женя a лагере. Пусто дома. Илья, уезжая, просил приятельницу свою, Екатерину Васильевну, женщину энергичную, решительную, члена партии с немалым стажем, - просил наведываться к Леле во время чистки, если будет плохо помочь. Ничего этого ей не нужно. Ни поручительства, ни совета... Ей бы что-нибудь родное, свое, чтоб почувствовать, что жизнь еще не вся кончилась, еще имеет смысл. Смысл! Если это революция обманывает, уходит... Она уже поднималось по лестнице, уже шла по длинному, слабо освещенному коридору. Рассеянно ответила на чье-то приветствие, минула одну соседскую дверь, другую, медленно открыла свою. Елена Григорьевна чуть не споткнулась о корзину, стоящую посреди тесной передней. То, о чем она и мечтать не смела: Женя приехала! Девочка ее, ее долговязое чудо! И не предупредила - как всегда! - любительница шумных торжеств и сюрпризов... - Женя! - говорит Елена Григорьевна. Вот и все: Женя. Больше ничего и не нужно - жизнь! Вот оно, здесь, под рукой, ее дите, и грязные волосы пахнут сенцом, и пыльная, мягкая маечка на плечах. Елена Григорьевна прижимается лицом к этой маечке и с облегчением, с благодарностью чувствует, что сейчас она наконец заплачет от первого же обращенного к ней слова. Но Женька уже вывернулась. Ее загорелая морда сияет оживлением и радостью: у Женьки столько дел! Она очень голодная, очень, как зверь, ох, мамочка! И такая грязная, всю дорогу валялась на третьей полке. И девочки решили сегодня же собраться, так хорошо бы поесть, и Милька не ответила ни на одной письмо - представляешь? - так они с Маришкой волнуются, не случилось ли с ней чего? Надо бы и к Мильке успеть забежать. И Димка, конечно, опять трогал ее готовальню, это беда какая-то, что за мальчишка, - зачем вы ему позволяете? И последние недели Женька не стирала, потому что все равно домой, так постирушка вся вот она - куда положить? "Ну спроси что-нибудь... - мысленно умоляет Елена Григорьевна. - Спроси: как у вас тут? Ты спроси, я отвечу. - я не обижусь, что, ты не спросила сразу..." - Ох, я свинья такая, - говорит Женька. - А как у вас тут, мамочка? Хорошо воспитанный ребенок, рассеянно блуждающий по комнате взгляд. Невозможно! - Ничего. Что у нас может случиться?..
IV.
ТРИДЦАТЬ ПЕРВЫЙ
1. КЛАВДИЯ ВАСИЛЬЕВНА
Если бы Звенигородскую спросили, что в ее жизни главное, она, вероятно затруднилась бы сформулировать это точно. Не "ребята", как принято было теперь говорить, - Клавдии Васильевне не по душе было это слово, - не "дети", как принято было говорить раньше, не "товарищи" или "граждане", как сама она к ним время от времени обращалась во избежание неуместных, отпугивающих сантиментов, - что же? Сухо и трезво - "учащиеся", как говорилось во время просвещенческих бдений?.. В начале лета, что-нибудь в середине июня, все они выстраивались на школьном дворе: отправлялись в лагерь. Раньше Аня Михеева, а теперь Борис Панченков отдавали команду: "Стоять смирно! Равняйсь!.." - и они поворачивали головы и чуть поднимали подбородок и очень серьезно, очень старательно выравнивали строй. Как влюбленная мать неотрывно следит за каждым движением своего детища - как оно, сокровище ее ходит, как сидит, как берет за столом ложку в кулак и подносит ее ко рту, - так и Клавдия Васильевна сейчас не за одним, а за доброй сотней человек следила растроганным взглядом. Только теперь, когда все они дружно, по команде, отворачивались от нее и смотрели на грудь четвертого, а она оставалась в стороне, не у дел, всеми забытая, - только теперь наконец могла она дать волю главному своему, тщательно скрываемому чувству. К тому времени, когда построение бывало завершено, и где-то впереди бодро и радостно ударял барабан, и пел, взблескивая на солнце, пионерский горн, и весь отряд двигался "правым плечом вперед" к калитке, а родители хлопотливой стайкой устремлялись следом, - к этому времени Клавдия Васильевна уже откровенно плакала, не замечая легких старческих слез, плакала от умиления, от нежности, от счастливой, вознагражденной любви. Вот так и этим, прошедшим летом запел горн, двинулся отряд, машинально двинулась за всеми и Клавдия Васильевна, взволнованная и расслабленная своей традиционной прощальной речью; в эту минуту и встретила она испуганно мотнувшийся в сторону взгляд - во взгляде этом была тоска и ожесточенное стремление скрыть эту тоску во что бы то ни стало. Все она знала про этого мальчика. Чего и не знала - легко догадывалась. И все-таки неподготовленной оказалась к тому, что он вот так не выдержит, придет проводить, - этого до сих пор не бывало. Еще не успев подумать, что именно она скажет и что именно сделает, но не сомневаясь, что каждое ее слово и каждое движение в конце концов окажутся кстати, Клавдия Васильевна неторопливо направилась к Филиппову и положила морщинистую руку ему на плечо: - Пойдем-ка со мною! Костя инстинктивно дернулся. "Не туда, со мною пойдем!" - сказала она, повела мальчика с опустевшего двора, не в здание школы, куда он направился было, но в противоположную сторону, во флигель, где Костя до сих пор никогда не бывал и где расположены были квартиры учителей. Она вовсе не знала, что ему скажет и с чего начнет, обдумывала это, поднимаясь по узкой деревянной лестнице и останавливаясь передохнуть на каждой площадке. Толкнула незапертую дверь, вошла впереди мальчика, придирчиво оглядела комнату, - комната, конечно, была в порядке. Села к столу, предложила и Филиппову сесть. Костя сел принужденно, боком, оглядывая пустые стены светлым, лучистым взглядом. Глянул было на портрет Владислава Евгеньеви?a ia eiiiaa - на единственную фотографию, снятую незадолго перед смертью: прекрасное, одухотворенное юношеское лицо, высокий галстук конца прошедшего века. Костя отвернулся: не хотел он знать чужой жизни! Встретился было со взглядом Клавдии Васильевны - опять торопливо отвел глаза: наверное, смотрела она на него слишком уж откровенно. Вот кого она могла бы усыновить! Одинокий в сущности, мальчик, сброшенный на придурковатую тетку!.. Молчание затягивалось. - Ну, почему ты не поехал со всеми? - спросила Клавдия Васильевна, просто так спросила, чтобы оборвать неловкое молчание. Взгляд Кости опять метнулся испуганно. Ответил принужденно: - Не хочется. - На Волгу - не хочется? - А чего я там не видал?.. Теперь он смотрел прямо в лицо Клавдии Васильевне - светло и лживо. - Куда же ты денешься? - Поеду - к одному тут. - К родственнику, знакомому? Костя ответил не сразу: - К дяде. - Каждое лето - к дяде? Не надоело тебе? Костя не ответил. - Что же ты делаешь у дяди? Загораешь, купаешься? Бледный ты. - Ничего, поправлюсь. Клавдия Васильевна настаивала: может, попросить денег у Совсода? Костя недоуменно отказался: зачем! Может, написать дяде: так и так, пусть не обижается, Костя на одно только лето поедет со всеми в лагерь, - еще не поздно, еще можно устроить. Костя терпеливо отмолчался. Нет, не получалось, ни с какого бока не подойдешь!.. Сказать прямо: доверься мне, я все про тебя понимаю, все знаю?.. Клавдия Васильевна сказала: - Ну, очень жаль. Иди себе. Мальчик вздохнул облегченно. Вот и все - только растревожилась зря. Целый день потом не знала, куда себя деть: ходила по комнате, поскрипывая высокими ботинками, - она и дома не позволяла себе распускаться, оставалась в том же мужском галстуке, в строгой блузке с неизменным пенсне на груди. Пробовала написать письмо единственно близким людям - сестре и племяннице, - не писалось письмо. Пробовала читать - не читалось. Постояла все у той же фотографии, все отошло, забылось за давностью, не помнилось ни любви, ни горя. Опять пошла в школу - проверить, все ли окна в опустевшем на лето помещении надежно закрыты. Жизнь теряла смысл - надолго, до сентября. Жизнь была как пустынная дорога через пустыню. Нечего делать, некуда идти. Отдыхать? Но только от этого она и уставала в жизни - от безделья. Уехать? Куда!.. Никуда не хотелось. В июле, слава богу, начнется ремонт, потом - новый прием, подготовка к новому учебному году. А за всем этим - прозрачный, равнодушно ускользающий взгляд. Вот начнется учебный год - отношения с учащимися сразу станут естественней, проще: беседы в кабинете заведующей один на один, словно бы небрежные, но так хорошо обдуманные ею, такие важные для них замечания - на ходу, в коридоре, в классе. Никакой нарочитости, никакого сентиментального пережима: старый учитель, она даже мысленно не должна бы этого допускать на пути к нелегкому, замкнутому подростку!.. Так проходило лето. Клавдия Васильевна отчетливо ощущала, как мельчает душевно, съеживается, гаснет. Потом - постепенно - вновь возвращалась жизнь. Съезжались после летних отпусков учителя. Приезжала из вечных своих дальних поездок Наталья Борисовна, энергичная, посвежевшая, привозила Клавдии Васильевне каких-то необыкновенных цветочных семян. Возмущалась и ахала, что Клавдия Васильевна так и просидела все лето в городской духоте; все отныне брала на себя, начинала хозяйничать и распоряжаться в педантически чистой ее квартире: натаскивала земли, каких-то горшков, что-то делала, одной ей известное, со стоящими там и тут растениями, названия которых Клавдия Васильевна так и не могла запомнить. Потом приводила к Клавдии Васильевне Сухорукова, загоревшего за лето и еще поседевшего, больше, чем когда-нибудь, похожего на изголодавшегося аристократа. Сухоруков приносил варенья к чаю, с удовольствием рассказывал о прочитанном на досуге, о летних встречах - и Клавдия Васильевна с тревогой следила, как оживлена Наташа, как смотрит на Дмитрия Ивановича, как, словно невзначай, забывает пальцы на его руке. Потом оживал школьный двор: приезжали из лагеря ребята. Несмело заходила Соня Меерсон: мама спрашивает, не нужно ли Клавдии Васильевне помочь прибрать квартиру, отоварить карточки? Клавдия Васильевна усаживала Соню, просила рассказать о лагере, о Борисе Панченкове -справляется ли он с ребятами, хорош ли? Соня, распустив по коленям плиссированную юбку, добросовестно отвечала: хороший вожатый Борис, ребята довольны, невыдержанный немножко. Во дворе кричали ребята, играли в "алое-белое". Филиппов играл со всеми: нескладно убегал от кого-то, высоко вскидывал колени, прижав кулаки к груди... Вот они, все здесь, ее дети! Вся ее уходящая жизнь.
2. ИГОРЬ ОСТОЖЕНСКИЙ
Нам, ровесникам революции, по четырнадцать лет - это много, мало? В праздничных газетах, как всегда, появляются наши портреты: "Ровесники Октября", - на фотографиях не видно, какие у нас угловатые движения и длинные ноги. Мы очень плохо одеты, но и этого не замечает никто: нам отдали лучшее. Страна смотрит на нас, мы ее любимые, балованные дети. Давно ушел класс, где училась Аня Михеева. Ушел класс Саши Вяземского и Ксаны Андреюк. Ушел Леша Мельников: мы теперь отвечаем не за очередной выпуск газеты, как это бывало раньше, но за всю работу редколлегии в целом. Мы отвечаем за учком, за пионерскую организацию - за все! Старше нас уже никого нет в школе. На Игоря навалили - и председатель учкома он, и учебный сектор в совете базы, и вожатый собственного звена. Борис только отмахивается: "Вытянешь, ничего!" Да Игорь с любой работой бы справился - просто голова у него занята другим, такое дело. Началось это с пионерлагеря, вернее, с "ударки", когда они приехали, восемь человек, ночью, на необжитое место, и, измученные, повалились спать - в одной комнате, на полу. А наутро, когда стали одеваться, обнаружилось, что у Ишки брюки разорваны, - наверное, ночью разорвал, когда через кусты продирались. И все девочки захихикали, а Надюшка Драченова сказала: "Дуры-то!" - и велела Ишке снимать штаны. И все ушли в ближайшее село, а Ишка сидел в одних трусах, прикрывая одеялом голые ноги, и благодарно смотрел, как Надюшка колдует над его штанами, поворачивая их и так и эдак. Была она мягкая, уютная; очень Ишке нравилось, как она держит иглу, растопырив согнутые пальцы, как нитку перекусывает, как штаны его разглядывает на свет. И с тех пор ничего не мог с собой поделать: только и следил растроганным взглядом, как ловко у нее получается все, за что она ни возьмется. Чудно как-то представлял ее при этом - словно она ему жена. Она суп на дежурстве по мискам разливает, а он, как в жарком тумане, видит вдруг, что это дома у него, его детям. А однажды проснулся оттого, что мамин голос сказал совершенно отчетливо в предутреннем сне: "Надюша передавала, чтоб ты ее не ждал..." Игорь вскочил как встрепанный, ничего не мог понять со сна; потом стыдно было смотреть на Надюшку. Плохо его дело! Вокруг Надьки кто только не вьется. Чужие парни окликают на улице: "Эй, молодая!" - Игорь сам слышал. В заводском клубе внимание обращают: "Чья такая? Юные пионеры, ваша, что ли?" Все лезут, кому не лень, потому что волосы, фигурка, потому что ножки красивые. А настоящую цену ей знает один лишь Игорь: у Надьки душа хорошая. Это в мужчине ум важен, а в женщине главное - душа. Плохо Ишкино дело! Игорь придирчиво разглядывал себя в зеркало. Рост ничего. Глаза ничего; жаль, что голубые. Губы - ужас какой-то: бесформенные, мягкие. Какие-то жидкие волоски полезли отовсюду: борода не борода, брить вроде нечего. Трудно жить. Очень трудно носить себя, все свое большое тело, руки, ноги. Борис Панченков сердится: называется активист - никакой инициативы! Есть у Игоря инициатива, есть, просто он о другом думает. В один прекрасный день Игорь сказал Князю, с которым, в общем-то, не дружил, просто считал его самым из ребят искушенным: - Поехали за город в воскресенье? Шурка удивился, конечно: - Что это вдруг? Ну, Игорь забормотал что-то такое: погода сухая, за городом хорошо, наверное. Девчонок позовем. Дальше Игорь не сразу и не все понял. Шурка вдруг побледнел - так, что проступили веснушки на скулах: - Надьку, что ли? - Хотя бы. Шурка выругался, длинно и не очень умело, и быстро пошел прочь, подняв одно плечо. - Постой, - догнал его Ишка, - Ты чего? Я думал, ты с Тамаркой... И Шурка опять выругался, глядя Игорю прямо в лицо злыми, испуганными глазами. Потом сказал: - Понял? Вот так. И у Ишки сердце оборвалось, потому что он понял, как все это для него серьезно. - Слушай, - упавшим голосом спросил он, - у тебя что, было с ней что-нибудь? И тут Шурка сказал невозможное. И Ишка схватил его за ворот изо всех сил, так, что рубашка у Шурки треснула и показалось плечо, а Шурка всхлипнул и неловко ударил Ишку по лицу. Дальше Игорь уже ничего не помнил. Это позднее кто-то расцепил его сведенные пальцы и Митькин голос весело спросил у самого уха: - С ума сошел, толстый? Ты что? А когда он снова что-то увидел вокруг себя, были это Митька Мытищин и Серега Сажин, оглаживающие его с опасливым восхищением: "Здоровый, черт!" - и Шурка, сморкающийся кровью в сторонке, Ишка сказал миролюбиво - и так, чтобы понял один Шурка: - О чем говорили - все! И больше не лезь. - Другие не люди? Другие, может, тоже... - И все! Торчишь на Пресне - ну и торчи. - Никого не касается. - Никто и не лезет. - Никого и не касается. Дурацкий разговор, в общем-то! Игорь после него полночи не спал. А когда на следующий день он увидел Надьку, - сразу, едва ступил на школьный двор, - увидел, как она стоит королевой среди девчат и дышит в пушистый воротник, потому что холодно, а в школу еще не пускают, и нетерпеливо переминается на полных, стройных своих, высоко открытых ногах, и волосы ее прямо распирают вязаную шапочку, - она опять такой хорошей показалась ему, плакать захотелось. Митька, пробегая мимо, легонько толкнул ее, она беззлобно сказала: "Иди ты!" - и быстро взглянула на Ишку. И Ишка сразу успокоился от нечаянного этого взгляда, сразу: она не на кого-нибудь, она него взглянула! Уже в классе, уже усаживаясь на место, спросил у неизменного своего соседа: - Филипп, что ты делаешь в воскресенье? - А что? - Поедем за город? Девчат позовем. - Надьку? Все сразу и обо всем догадываются! Игорь покраснел. - Надьку. - Понятно, - Костя смотрел обычным своим светлым, пронзительно лучистым взглядом. - А я при тебе кто? Рыжий? - Ты еще кого-нибудь позови. - Тамарку? Игорь поморщился: - Почему именно Тамарку? - А кого же еще? Она пойдет. - Не пойдет она. - Ну да! Она ко мне лезет. - Она ко всем лезет. В класс уже входил учитель. - Правильно, - сказал Костя, глядя на учителя так же, как только что смотрел на приятеля, - светло и проникновенно. - Правильно. Значит, пойдет... Он чего-то своего ждал от этой прогулки. Игорю уже было все равно. Не может он ехать один - в первый-то раз! - может Надюшка понять такое. А Надюшка все сразу поняла. Поняла, что это вовсе неважно, кто именно поедет, но очень важно, чтоб поехал кто-нибудь. И ничего лишнего не спросила, и согласилась сразу, - с ней было удивительно легко. И наверное, Игорь совсем не знал женщин, потому что Тамарка тоже поехала. Подурачилась и покривлялась ровно столько, чтоб на нее не вовсе махнули рукой, и поехала, невзирая на таинственных поклонников с Пресни и на бедного, замороченного Князя, поехала с нескладным, недоделанным Филиппом, над которым обычно только смеялась. Вот так они четверо и оказались в конце концов в Покровско-Стрешневском парке, в его пустынных, оголенных аллеях. Идиотами надо быть - отправиться гулять в такую погоду! Впрочем, по молчаливому уговору о погоде никто не сказал ни слова. Тамара с Костей шли впереди; Тамара хохотала на каждое Костино слово, - интересно, что он там ей заливает? - хохотала обычным своим неестественным смехом завзятой дешевки, закидывая голову и изворачиваясь так, чтобы взглянуть и на Ишку тоже. А Костя ступал рядом осторожно и неуверенно, вытягивая вперед шею, и бумажные брючки закручивались на его худых ногах. Игорь и Надюшка шли сзади. Сначала Игорь тоже пытался о чем-то говорить, быть занимательным и остроумным не хуже Филиппа, - Надька отвечала односложно, с улыбкой, и улыбка ее говорила гораздо больше, чем все его никчемные слова, - так, во всяком случае, ему казалось. И он тоже замолчал. Взял, словно невзначай, ее руку, и она словно не заметила этого - она во всем легко и понятливо шла ему навстречу. И продолжала улыбаться, глядя себе под ноги, и пальцы ее, такие спокойные-спокойные, лежали в его руке, словно ничего естественнее не было этой их молчаливой прогулки. И Игорь, не замечая того, тоже улыбался. Потом сели на скамейку - девочки в середине, мальчики по бокам, - и Игорь выпустил Надькину руку, неудобно показалось. И Надька опять ничего вроде не заметила, даже не взглянула на него, - спрятала руки в рукава и зябко передернула плечами. А Костя полез в карман, достал пухлый словарь, с которым в последнее время не расставался, и сказал дурацким голосом, которым никогда не позволил бы себе говорить с тем же Ишкой: - Посмотрим! Что такое любовь? Тамарка опять с готовностью засмеялась, показывая белое, вздрагивающее горло и строя Ишке глазки, а Костя смотрел, как она смеется, с холодным, недобрым любопытством, словно опыт ставил. Зачем это все Филиппу нужно? То ли дело настоящее, на всю жизнь, - такое, как у них с Надюшкой. Любовь!.. Любовь - это вот что: это островок среди людского моря.
3. ФИЛИППОК
Летом - ребят провожали в лагерь - вдруг остановила Клавдия Васильевна, положила руку на плечо - жест, который Костю привел в смятение, - повела к себе. Никогда раньше Костя у нее не был. Поразили голые стены, узкая, низкая застеленная койка, старомодная туфелька для часов в изголовье. Голая жизнь. Костя с трудом отогнал неуместную размягченность: Клавдюша явно пыталась что-то выведать, в душу лезла... Бог с ней, в общем-то! Год начинался ни на что не похожий, - это не только Костя, это все ребята чувствовали, - учителя начали требовать знаний, давить на мозги.