Ей будет почему-то жалко себя всю вторую половину дня; разыграется мигрень, Митричек из-за этого не будет накормлен обедом, а на участливый вопрос «что с тобой?» – будет послан далеко и несправедливо, поэтому обиженно пожмет плечами и уйдет обедать в Дом композиторов; потом что-то случится с телефоном, где-то его заклинит, проклятого, и он замолчит, и нельзя будет кому-нибудь позвонить и пожаловаться; потом собака-идиотка кинется под ноги при выходе из ванной, Маша об нее споткнется и упадет и расшибет себе локоть; потом отчего-то, да уж ясно, отчего – все в одно, – вспомнится, как поза–вчера пришлось подарить флакон «Сальвадор Дали» этой проститутке Людочке, у которой оказался, видите ли, день рождения и подарить было больше нечего; а потом будет трехчасовая бессонница, и куда-то подевается, как назло, родедорм: когда нужно, его никогда нет, а когда хорошо выспишься – вот он, паскуда, торчит в ванной на полочке! А когда все-таки удастся заснуть, вдруг сдуру оживет телефон, и бездушная скотина Митричек, задержавшийся с друзьями еще и на ужин, спросит: «Ну как, тебе уже лучше?» – «Да лучше, лучше! Мне очень хо-ро-шо! Мне лучше, чем сейчас, вообще никогда не было!!!» – заорет она в не–ожиданной для себя истерике, и шваркнет трубку, и, колотя кулаками подушку, зарыдает; но все-таки через некоторое время станет всхлипывать все реже и реже и наконец затихнет в беспокойном и нехорошем сне, в котором ненавистный Кока на ее глазах будет тискать ее соседку Людочку прямо в ее спальне, и рояль почему-то будет не в кабинете, а тут же; она приглядится и увидит, что он натирает ей спину мазью, а Людочка будет двигать своим вертлявым задом вульгарно и похотливо, будто он и не натирает ее вовсе, а что-то другое делает, и тут он обернется и, гадко подмигнув Маше, скажет: «Подожди, я сейчас освобожусь и тогда тебя…»; при всем этом Людонька будет опираться руками о рояль, за которым будет почему-то в этом дурацком сне сидеть Митричек и в такт их движениям аккомпанировать и скалиться своей японской улыбкой, а играть будет уж и вовсе несусветное, неподходящее к ситуации, а именно – маршевый фрагмент из «Ленинградской симфонии» Шостаковича; а потом тоже подмигнет Маше этак скабрезно и скажет: «Смотри-ка, у нашей Людоньки тоже остеохондроз, как и у тебя, да? А? А?!», – и ужасно захохочет ей прямо в лицо, выкрикивая: «Наш Кока ее вылечит! Вылечит!! Вылечит!!!»
   И Маша скажет: «Тьфу!» – и сядет на постели, проснувшись от злости, а за окном будет тяжело вставать пасмурный октябрьский денек, ухмыляясь Маше свинцово-серым лицом и не предвещая ничего хорошего, а наоборот, намекая на дальнейшие несуразности и неприятности.

Анекдоты на привале

   Но нет, на следующий день ничего плохого не случилось, не случилось и через день, и через два, и Маша уж было совсем начала успокаиваться, только тупо ныло что-то внутри, и природу этой боли она пока не понимала: она ведь не могла допустить даже теоретическую возможность того, что когда-нибудь влюбится. Ну как же! – она про это дело (про любовь, в смысле) знает все или почти все, знает всю ее томную механику, рычаги воздействия на страсть, стимуляторы переживаний; все возможные партитуры романов, романчиков и обыкновенных флиртов собраны в отдельные папки и давно пылятся в алфавитном порядке и пофамильно на полках ее любовной библиотеки. – И что же! – обладая такими знаниями, таким опытом и мастерством, она вляпается в любовь, как сопливая девчонка?! – Ну, это просто смешно и даже как-то неудобно перед самой собой! Не может же, скажем, гинеколог заводиться от стриптиза или, допустим, кондитер тащиться от сладкого!
   Хотя… мы-то с тобой, мой компетентный читатель, знаем, что исключения бывают, без них было бы совсем скучно и, более того, даже надеемся на них, не правда ли? Догадываемся, что в этой истории без исключений не обойтись, поэтому тихонько посмеиваемся над нашей Марусей, которая, несмотря на весь свой опыт, думает сейчас, что ничего страшного – пройдет, рассосется само, что эта постоянно ноющая внутри нее заноза как-нибудь сама вылезет, нужно только немного времени и, быть может, нового мальчика, чтобы ускорить процесс.
   Эта неожиданная в Марусе и вместе с тем обаятельная наивность напомнила мне еще один эпизод, происшедший некогда в их диковинном ТКЭЗе. Вся труппа, очевидно в силу специфики этого театра, всегда отличалась очаровательным сочетанием предельно детского и предельно взрослого: наивный идеализм пьяных циников, дикая оргия светлых романтиков, разврат октябрят (октябрята – это для истории – совсем юные (еще до пионеров) – ленинцы дошкольного возраста. Поэтому – для усиления мысли, для того, чтобы контраст стал вопиющим, я и написал «разврат октябрят», – вы поняли?..)
   Так вот, о той истории. Опять привал, мой уважаемый читатель, давненько я с вами не разговаривал, уже соскучился. Да, к тому же, и эти истории, вышедшие из недр театра наших героев, заслуживают того, чтобы я их вам рассказал, уверяю вас, вы много потеряете, если их не услышите. Кроме того, это не просто отвлеченные анекдоты на привале, это живые иллюстрации к тому, о чем у нас с вами идет речь, в частности, о странной наивности нашей Маруси, которая думает, что все пройдет и так, рассосется само.
   В их театре была одна хорошенькая девушка-женщина-девочка-мальчик, – словом, травести, которой было уже порядочно под тридцать. И тут она забеременела. Подождав месяцев пять-шесть, она, пришла к директору театра, чтобы поставить его обэтом в известность. Потому что, судя по всему, ей скоро рожать и, значит, она кое-что (!) играть уже не сможет. А никто до этого ничего не замечал: маленькая, худенькая, весом – килограммов сорок, в просторных рубашках, бегает, прыгает, делает все как обычно, – и тут такая неожиданность. Директор опешил: «Как же, – говорит, – вы до сих пор молчали, у вас же столько главных ролей! Надо же кого-то вводить на ваши роли». – «Не надо, – отвечает, – я еще поиграю». – «Да кого вы поиграете на седьмом месяце?! – с ума сходит директор, – беременного мальчика?! Да вы что? А о ребенке будущем вы подумали? Где вы раньше-то были?!» Тут она стала всхлипывать и, размазывая по лицу тушь детским кулачком, сказала: «Да я думала – рассосется-а-а-а!» Директор сидел в столбняке еще пять минут после того, как она вышла. Гнев в таких случаях – неуместен. Разве что – потрясение! Кока, в свою очередь, тоже был однажды потрясен, когда один артист отозвал как-то на спектакле его в сторону и поведал ему страшную тайну о том, что у него сильное осложнение после ангины и он не уверен, правильно ли он лечится. Он рассчитывал, что Кока что-то об этом знает и может дать ему медицин–скую консультацию.
   – А что у тебя, – деловито осведомился Кока и через минуту получил такой же столбняк, как у директора, когда услышал, что у этого артиста была ангина, а после нее – осложнение, а именно – «лобковая вошь», которое тот уже вторую неделю лечит антибиотиками, а оно (осложнение) все никак не проходит. – И что ты принимаешь? – спросил Кока, кусая себе губы, чтобы не рассмеяться.
   – Тетрациклин, – говорит тот грустно, а у Коки уже брови прыгают. – Не помогает, зараза, думаю завтра на ампициллин перейти. Ну, и еще… кипятком это место ошпариваю.
   Добавим к этому, что артисту в это время было за тридцать, и образчик его наивности был удивителен даже для этого театра.
   Словом, Маша напрасно думала, что «рассосется»,ну не рассасывается беременность сама по себе, да и все тут, придется-таки рожать, да и с любовью все не так просто: не проходит она, понимаете ли, пока не отгорит дотла, а у нее, у Маши, этот костер еще только-только занимался, и неподалеку с охапками сухих дров стояли два негодяя истопника – Кока и Тихомиров.

Тоня Краснова – орудие мести и… «паровоз»

   Через три дня, когда ничего не произошло, Маша уже словно жалела, что ничего не произошло, была даже разочарована, чего-то будто не хватало ей. С изумлением она почувствовала, что скучает по нему, хочет его видеть каждый день и – уж совсем ни в какие ворота – хочет его целовать. Она возвращалась все чаще в памяти к той самой ночи их близости; она помнила вкус его губ (А как же! Вы ведь тоже не забыли, надеюсь, методиче–ское пособие по созданию душераздирающей песенной лирики. Там было, если помните: «вспоминай мои губы, вспоминай».)И не только губы тревожили воображение Маши, она и глаза его дьявольские вспоминала, и улыбку – робкую и наглую одновременно, и руки. ..такие грубые, жадные… Страстные, которые мяли ее, лапали, поворачивали… о господи, прости! – она снова хотела безоглядно провалиться в этот грех, она желала Коку всем своим существом, а не так, как тогда, и уже ни для какой игры тут места не было.
   Надеясь на встречу, она каждый день в новом наряде и с тщательно сделанным макияжем приходила в театр, как на свидание, но его все не было, говорили, что он болен. Детская обида росла в Маше: да что ж это такое! Каждый день она утром тратит не меньше часа на то, чтобы выглядеть,поэтому и вставать даже приходится раньше, а его все нет! И потихоньку до нее стало доходить (точно так же, как несколько ранее дошло до Коки), что не удается ей с холодным носом и без потерь выпутаться из этой истории, что легкого водевиля ей тут не светит, а светит скорее всего изнурительная драма, которая выжмет из нее все соки и измочалит ее всю, – да что уж там! – уже мочалит и уже выжимает, – пора посмотреть правде в глаза и не отводить их застенчиво, когда сама эта правда уже давно, целых три дня, пялится на тебя в упор нахально и возмутительно.
   Лишь через неделю Маша получила от Коки, так сказать, «привет издалека»и при этом не знала: то ли огорчаться ей, то ли радоваться. Огорчаться от того, что ей представилась возможность увидеть Тоню вблизи, лицом к лицу; разглядеть ее подробно и понять, что это очень серьезная соперница, за которой были и молодость, и красота, и – что не часто бывает при такой внешности – еще и живой ум, и искренность.
   Прежде Маша всегда ощущала себя бесспорной фавориткой, которой требовалось побеждать только себя и время (сам объект – не в счет, вы уже знаете), а теперь, впервые в жизни появилась очень сильная соперница, и обойти такую девушку в состязании на приз «Золотой Кока»было очень не просто. Вы скажете: приз сомнительный (поскольку уже довольно хорошо знаете нашего героя)?.. Вы скажете, что этот приз не стоит того, чтобы терпеть изнурительную дистанцию и в конце ее упасть в бессилии на дорожку?.. Здрасьте! А разорвать первой финишную ленточку? А счастье победы? А двойное счастье: одолеть такуюконкурентку?! А пикантный и острый интерес борьбы?! Что вы! Не было у Маши дилеммы: бороться или сойти ? дистанции. Разумеется, бороться! Как можно упустить шанс впервые в жизни проверить свои силы в очном поединке с реальным противником! Да к тому же с порядочным гандикапом (форой, если кто не знает): ведь Маша уже стартовала и уже прошла большой отрезок пути прежде, чем появилась Тоня. Так что же, все это было напрасно, что ли? Чёрта с два! – тем более нельзя уступать! И теперь уже на равных, без форы: Маша ведь никуда не двигалась, ждала на дорожке, когда с ней поравняется Тоня, и теперь надо было начинать с нуля, так что теперь все будет справедливо.
   И еще посмотрим: кто – кого! Маша ведь тоже имела за плечами кое-что, а именно – незаменимый опыт нескольких олимпиад и других крупных соревнований, а главное, – талант, талант имитировать любовь, но быть любимой, талант так построить тактику и стратегию бега, чтобы первое место было обеспечено. В который раз сходятся на дистанции опыт и молодость, и побеждает тот, кто в данный момент сильнее. И уже в который раз меня потащило в спорт, на этот раз – в легкую атлетику! Извини меня, мой взыскательный друг, что делать, если мне все кажется, что так понятнее, что этот самый любовный спорт и спорт обыкновенный имеют много общего. У всякого литератора, знаешь ли, есть свои недостатки, да я и сам напоминаю себе героя Евстигнеева из фильма «Берегись автомобиля», который, говоря о Шекспире, неизменно возвращался к футболу, но что делать, что делать… И сам знаю, да не могу иначе, тянет и все…
   Конечно, если бы Маша знала, что все это затеяно ради нее и что Тоня не соперница, а всего лишь так называемый (еще раз простите) в легкой атлетике паровоз,чтобы только притащить ее первой к финишу; всего лишь средство, чтобы в конечном счете бросить ее в объятия Коки, она была бы спокойна и даже счастлива. Но ведь она об этом не знает и поэтому мучается и чувствует, как, помимо воли, ее засасывает гибельный водоворот любви, которому она уже не в силах противиться. И разбудить в Маше эту любовь могло, оказывается, только яростное и длительное противодействие, которого она до сих пор никогда не встречала.
   И, стало быть, естественно, что она испытала не только огорчение при виде Тони, но и радость, причем даже не радость, а так, небольшое, с оттенком злорадства, удовлетворение от того, что и Тоня не знает, где он и что с ним. Не только она не видит его в театре, но и Тоня, оказывается, не у дел.
   А было так…
 
   Опять утром и опять по пути на репетицию, возле театра ее вдруг остановила девушка, которую Маша мгновенно узнала, хотя видела всего один раз, да и то – мельком. А Тоня, напротив, видела перед собой совершенно незнакомую женщину, на которую в тот раз, когда стояли с Кокой в этом дворе, просто не обратила внимания – все внимание, естественно, было отдано Коке.
   – Простите, – сказала Тоня, – вы в этом театре работаете?
   – Да, – ожидая какой-то пакости, промолвила Маша.
   – Артисткой? – продолжала девушка, заметно нерв–ничая.
   – Да, а что, собственно…
   – Нет, нет, ничего особенного, просто у меня к вам маленькая просьба. Я знаю, что у вас сейчас репетиция и… вы увидите, наверное, там Костю Корнеева… – Тут Маша попыталась возразить, что, может быть, и не увидит, но почему-то решила пока повременить, послушать. – Так вот, передайте ему, пожалуйста, это. – Тоня неловко и поспешно сунула Маше в руку запечатанный конверт. – Вы можете передать? – Маша кивнула.
   – Ну, тогда спасибо большое, я побегу.
   Тоня действительно торопилась и нервничала, словно стремилась побыстрее избавиться от неприятного дела; ей было неудобно, что она сюда пришла, она стеснялась, поэтому и вправду хотела одного: передать свое «письмецо в конверте» первому попавшемуся человеку и быстро убежать. «Но почему, – спросите вы, – почему этим первым попавшимся человеком оказалась именно Маша, таких совпадений не бывает. С какой стати?» – спросите вы и будете правы. А ни с какой!.. Кто это вам сказал, что это совпадение – случайность? На той же улице, напротив театра, но для конспирации несколько поодаль стояла машина ужасного Тихомирова, который дирижировал, конечно, и этим эпизодом.
   Все дело в том, что, по его указанию, Кока пропал на неделю из поля зрения всех и скрывался в комнате с чучелами. Бюллетень у него был: все врачихи-терапевтки в районной поликлинике ему, само собой, симпатизировали, а в репертуарной части театра знали, что у него гипертонический криз, но это не смертельно, и скоро он поправится. У Коки, надо сказать, частенько случались гипертонические кризы, но не столько от частых пьянок или стрессов, сколько по причине, о которой вы узнаете несколько позже. Любаньке было строго наказано никого не впускать, а на телефонные звонки отвечать, что, мол, нет дома и не знает где. Она носила ему вечером водку, а утром – пиво или сухое и с удовольствием разделяла его затворничество, взяв ради этого отгулы на своей работе. Они выпивали, играли в подкидного и смотрели телевизор; все оставшееся от этих полезных и успокаивающих нервы занятий время Кока мечтал о Маше.
   А Тоня, когда Кока тем вечером не заехал за ней в училище, как обещал, а потом не объявился и на другой день, и на третий, просто обезумела и стала его искать где могла. Она нашла в справочнике телефон его театра и позвонила. Ей ответили, что он болен и когда выйдет на работу – неизвестно. Стало чуть легче, ведь эти несколько дней Тоня думала, что он не хочет больше ее видеть, что она ему чем-то не понравилась. Нет, «ура»в постели она не кричала, и все вроде было нормально, несмотря на полное отсутствие у нее постельного опыта, но где ей было знать, что после самой большой близости с такими, как Кока, много любви и нежности проявлять нельзя, это их только раздражает; где Тоне – провинциалочке из далекого поселка под Нижним Тагилом, носящего диковатое, но гордое название «Большая Ляля», – где ей было знать эти столичные любовные премудрости, эти штучки, которыми так хорошо владела Маша; откуда она могла знать, например, что после того, как у него все кончилось, к нему нельзя приставать с ласками, что в нем ничего не будет, кроме брезгливого терпения, как она могла предположить даже возможность такого абсурда: она отдала – и ей хорошо, а он взял – и ему плохо; она же не знала, что такой абсурд бывает сплошь и рядом. Как могла она, например, знать, что утром его будет раздражать все: и то, что она шлепает по квартире босая, в его рубашке на голое тело, и что напевает какую-то популярную глупость, и что спрашивает: «Костик („Костик“, мать твою! – гаже ничего не придумаешь!..), ты будешь яичницу из двух яиц?» – будто это имеет какое-нибудь значение, а она вкладывает в эти «два яйца»какой-то свой, особый смысл, дура!
   И хотя Тоня ничего ровным счетом не имела в виду, но все равно раздражала: уж если раздражает все, то, значит, – всё.И могла ли думать простодушная девочка из Большой Ляли, что, когда утром она опустится перед ним на колени, словно благодаря его за то, что он разбил ее сердце вдребезги, это вызовет в нем только досадливое удивление. А Тоня никогда этого не делала, только слышала от подруг по общежитию, что мужчинам это очень нравится, поэтому, стоя на коленях, стала целовать его поспешно и неумело туда, куда ни разу не целовала Маша, а если бы Маша сделала это, то он был бы вне себя от счастья. О! Если бы Маша… – мечтал Кока, – это был бы такой сексуальный карнавал, такой фейерверк, салют оргазма, экстаз! Вот что можно было бы назвать настоящим оральным сексом, а с Тоней – так, пустяки… неприятно даже… И он будет сверху смотреть на Тонины запачканные пятки, отстраненно думая, что зря она не надела тапочки и ходила по грязному полу босиком. Да что там, знала ли она, что, когда он грубо поднимет ее, возбудившись, и бросит на постель, и будет исполнять над ней свои полов… (вот так и хотелось сказать «половецкие», но нет – все-таки половые пляски), закрыв глаза, – что в этот момент он будет пытаться вызвать в себе образ Маши и представлять себе, что это ее телом он сейчас владеет, а не Тониным. И если бы знала Тоня Краснова обо всем этом, то, наверное, попросту отравилась бы: слишком сильный характер, слишком глубоки чувства, слишком серьезна она была для богемной жизни.
   И когда в театре сказали, что Костя болеет, самое худшее для Тони отступило: значит, дело не в том, что он от нее прячется, не в том, что она ему противна, наоборот, – может быть даже, он тяжело болен, может, за ним даже поухаживать некому; некому воды подать, а она, глупая, носится тут со своими душевными переживаниями. Тоня продолжала искать. В театре не сказали, где он живет, в театре не принято давать адреса и телефоны артистов посторонним людям, и потом, далеко не все в этом театре знали, где Кока снимает комнату.
   Оставались только Тихомиров и его квартира, где они провели тогда свою первую и единственную ночь, но, убей бог, Тоня не помнила, где она, знала только, что где-то в районе Кузьминок, но где именно?.. А как могло быть иначе: туда Тихомиров вез на машине, и они с Кокой все время целовались на заднем сиденье, а запоминать дорогу, целуясь, наверное, могут только разведчики. Да и обратно на такси утром, когда она вокруг ничего и никого, кроме Коки, не видела. Поэтому Тихомиров был разыскан через Мосфильм. Когда он увидел возле студии ждущую его Тоню, то даже не удивился и не сомневался ни на секунду, что она ждет именно его. Во-первых, она стояла возле Тихомировского приметного автомобиля (у него был старый «понтиак» 70-го года, черный, облупленный, но ездящий быстрее любой гаишной тачки, что для дорожного хулигана-каскадера Володи было немаловажно. Ну, и какая еще машина может быть у человека, для которого «понт»– основная радость в жизни – только «понтиак»); а во-вторых, он знал, что она появится рано или поздно, потому что так было по его сценарию, а иначе и быть не могло: все катилось по намеченной колее, и с чего бы вдруг с этой колеи сворачивать в лес.
   Володя удивился только тому, как она набралась храбрости сюда приехать, в самое гнездо сексуального терроризма по отношению к молодым артисткам, тут ее деятели кинокультуры могли растерзать на части, если бы всмотрелись хорошенько; он надеялся, что она все-таки адрес вспомнит и домой к нему приедет, поскольку телефон-то вряд ли знает. И, подивившись слегка Тониной отваге, Тихомиров отнес ее к отчаянному простодушию влюбленной девочки, которая еще толком себе цену не знает, и уже не в первый раз подумал о Коке, что он – дурак и дикарь, который предпочитает бижутерию настоящему сокровищу. Тихомиров и сам бы с удовольствием занялся Тоней, но товарищеский долг не позволял, да и Тоня – в кромешной слепоте своего первого чувства – не видит, какой Кока козел, и полагает, что поговорка «любовь зла» – не про нее. Как же, как же! Кока у нас газель, а не козел, вот только клыки торчат, и с когтей – кровь капает… таких, как Тоня… Вот, может быть, потом, когда она отстрадает своего Коку, Тихомиров ее утешит… Осторожно надо только. Как близкий товарищ… Все это прокрутилось в голове у Володи, пока он шел от проходной студии к своей машине и издалека Тоней любовался.
   Он посадил Тоню в свой кабриолет и повез в ресторан Дома кино – с понтом на «понтиаке». Потом, с тем же понтом провел ее по залу под перекрестьем жадных взоров завсегдатаев, которые все тут друг друга знали и которых удивить чем-либо было трудно, но Тихомиров опять удивил, пройдя к свободному столику на двоих с таким видом, что таких девушек у него – на дню по дюжине. Потом усадил Тоню за столик и накормил обедом, который должен был бы потрясти уроженку Большой Ляли, но не потряс, она даже не замечала, что на столе, что она ест и пьет; она с напряженным вниманием ждала новостей о своем возлюбленном, который в это самое время, совсем неподалеку от этого места, жрал водку, чокаясь с чучелами, и подумывал о том, что он сегодня, пожалуй, Ватрушку трахнет от нечего делать.

Непатриотическое отступление о Советской Армии, или Сага о Кокином военкомате

   Тоня уже ненавидела Тихомирова, который болтал о всяких пустяках и, словно испытывая ее терпение, ни слова не говорил о Коке. Только когда все прожевал и ему принесли кофе, только когда закурил и принялся поскребывать свою бородку, поведал он уже измучившейся Тоне, что ничего страшного не случилось, что Кока (только это строго между ними) скрывается от армии, что за ним этой осенью особенно рьяно охотится военкомат, а конкретно – жуткие люди, которые его персонально ненавидят: военком, полковник Замышляк и главный врач медкомиссии – доктор Шухер. Тихомиров ничего не придумал: действительно, в этом военкомате Кока был для всех как больной зуб; его не могли забрать в армию, когда он учился, да и сейчас вот уже четыре года, а значит, восемь призывов, Советская Армия не могла пополнить свои ряды рядовым Константином Корнеевым, годным к нестроевой и необученным. Ну никак не желал этот артист пополнять собой ряды и Родину защищать! А годы шли, и уж скоро Коке будет двадцать семь, он проскочит призывной возраст, и армия потеряет все шансы иметь в своих рядах такого выдающегося бойца. В их театре был сильный директор, со связями и влиянием, и он обеспечивал своему ведущему артисту отсрочку за отсрочкой, но в каждый весенний и каждый осенний призыв военкомат Коке и Кока – военкомату традиционно трепали нервы. А сейчас, когда сроки поджимали, когда осталось только два призыва, чтобы его взять, военкомат совсем озверел, и уже директорские знакомства переставали действовать. Вот почему у Коки была в поликлинике пухлая медицинская карта с историей болезни, которая по объему тянула на приличную повесть. Кока косил под гипертоника вот уже несколько лет и регулярно брал больничный с диагнозом: гипертонический криз. И еще – гипертензионный синдром, якобы после сотрясения мозга, инсценированного все тем же Тихомировым год назад в ближайшей к одной больнице подворотне.
   В этой больнице работал профессор, близкий знакомый Тихомирова. Профессор очень любил кататься на лошадях, а Тихомиров в Алабинском кавалерийском полку, прикомандированном тогда к Мосфильму, мог его этим обеспечить. Профессор по плану должен был встретить Коку в приемном покое, после того как на Коку «по чистой случайности» поблизости, в подворотне, нападут хулиганы (один повыше, другой – пониже, как рассказывал Кока потом милиционеру, не особенно напрягая фантазию) и разобьют о его голову почему-то полную бутылку портвейна. И хотя не было тогда в стране таких хулиганов, которые могли бы пожертвовать портвейном ради сомнительной радости – вырубить Коку, а потом убежать, ничего не взяв, – это уже детали, мелочи… Однако, поскольку «на место происшествия» были вызваны и «скорая», и милиция, и милиция, естественно, приехала раньше и доставила Коку в ближайшую больницу, где уже ждал знакомый профессор, Коке пришлось-таки на вопросы милиционеров отвечать. Их интересовала уголовная сторона вопроса, но то, что Кока путался в показаниях, можно было отнести к тяжелым последствиям сотрясения. Хорошо еще, что мифиче–ских хулиганов не нашли, а то бы кто-то мог и невинно пострадать.