– Слюшай, – продолжал грузин, – ты что, сам нэ слишишь, да? Она вэсь спэктакль зовет: «Ко-ка-Ко-ка-Ко-ка!» – а ты нэ идешь! Ты – очень холодный Кока… кола, – завершил грузин свой каскад каламбуров, а артисты на сцене ржали, как радостные кони.
Они не злились, что им мешают играть, давно заметив в первом ряду невозмутимого товарища по работе – Костю Корнеева. Почти все уже к тому времени знали или догадывались, что между ним и Машей что-то происходит, а раз так, значит, со стороны Коки это был ход, который коллеги не могли не оценить. Розыгрыш в театре всегда приветствуется, даже если он злой и обидный, поэтому они были на его стороне. Сегодня жертва – Маша, но на ее месте завтра может оказаться любой из них. Жестокие дети!
А у Маши кипели слезы на глазах; они не имели уже ничего общего с той, классической Машиной слезой, которая так паралитически действовала на мужчин; они кипели и мгновенно высыхали от ненависти. Между тем эта жуткая казнь длилась уже два часа. Наконец все закончилось, занавес закрылся, звери, птицы и деревья пошли переодеваться в людей. Маша влетела в свою гримуборную, ногой захлопнула дверь так, что посыпалась штукатурка, и стала сдергивать с себя с понятным остервенением куриные перья, будто ощипывая себя – курицу проклятую – для адского бульона, который клокотал у нее внутри. Затем Маша пнула ногой только что стянутые синие колготки, они высоко взлетели и повисли на лампе; выдрала «с мясом» свою куриную гузку, и она полетела в один угол; вцепилась в гребешок, и он, с Оторванной резинкой, полетел в другой.
И только Маша стала надевать свою одежду и постепенно успокаиваться, как вдруг ее внимание привлек какой-то сверток, лежащий у нее на гримировальном столике и перевязанный розовой ленточкой. Маша схватила его. Под розовой ленточкой была вставлена открытка, невинная открытка с изображением цветка и словом «поздравляю!». На обороте от руки было написано: «М. Кодомцевой от благодарных поклонников Первой Московской птицефабрики». Любопытство пересилило злость и спешку, Маша развязала ленточку, разорвала оберточную бумагу, там оказалась довольно изящная деревянная шкатулочка, она открыла ее. В шкатулке лежали: яйцо, сваренное вкрутую, куриный суп в пакете, брикетик куриных бульонных кубиков, а также маленькая детская книжка «Курочка-ряба» с картинками. Все это было аккуратно переложено белыми перьями, нетрудно догадаться – чьими… Маша никогда не ругалась матом, но слова – знала… И все, что вспомнила, выцедила сейчас сквозь зубы, глядя на подарочек, а потом выбежала вон из гримерной. Она сильно хотела перехватить шутников, и Коку в первую очередь, у центрального входа, чтобы сказать им несколько прочувствованных, теплых слов. Она даже не стала надевать верхнюю одежду и понеслась на улицу в чем была. Как смертельно раненная, но оттого еще более опасная рысь, Маша выпрыгнула за угол и стала дико озираться, ища в толпе выходящих зрителей единственное и любимое лицо, в которое следовало сейчас вцепиться когтями. Но… того и след простыл. Ни его не было, ни остальных девяти «юных зрителей», ни их машин…
Однако это было, наоборот, хорошо для Маши. Она вернулась в театр и, когда минут через десять пришла в себя, вдруг поняла, что такая открытая эмоция против него и его друзей была бы непростительной ошибкой. Ее наконец осенило, что все эти красивые девушки, письмо, показные поцелуи и тем более последнее издевательство, которому ее сегодня подвергли, – это не случайность и не импровизация; она поняла, что против нее ведут жестокую, планомерную войну, что там ни о каком равнодушии и речь не идет, что все это – не более чем месть за тот самый ее неосторожный, случайный, но тем не менее циничный выпад против Коки, когда она все рассказала подругам и показала тем самым ему, что он для нее ничего не значит.
Она поняла это и сразу успокоилась; она снова была в своей тарелке, вернее, в своем окопе, в привычной для себя обстановке любовной битвы. Вот такой язык она понимала, вот это было по-нашему! Не то что безразличие и товарищеская вежливость, которые Кока демонстрировал все предыдущие дни. Вот это действительно бы ее доконало; окончательно ее распластать они могли только одним: постоянным, тягучим давлением равнодушия, с которого Кока так успешно начал; когда Маша действительноне знала, что ей делать дальше, как к нему подступиться. И, поскольку это равнодушие оказалось дешевым блефом, теперь все уже было гораздо легче, остальное, как говорится, было делом техники. Неважно, что десять против одной, она им еще покажет! Рассудок Маруси вновь обрел холодную остроту, фантазия заработала.
Действительно, Тихомиров и Кока сделали внешне блестящий ход, устроив Маше жестокую экзекуцию на детском спектакле, но – лишь только внешне, потому что тут был очевидный перебор, двадцать два, что называется. Видно, терпения у них, голубчиков, не хватило, кинулись первыми в лобовую атаку, не выдержали сюрпляс на треке, потому и проиграют они, непременно проиграют…
Ну что, споткнулись о слова «сюрпляс на треке», а? Снова – здравствуй, спорт, и здравствуйте, уважаемые любители спорта! Мы с вами на велотреке, и для тех, кто никогда этого не видел, сюрпляс – незабываемое зрелище. Два велосипедиста забираются на самый верх трека, едут все медленнее, следя друг за другом, и наконец совсем застывают, балансируя на неподвижных велосипедах и испытывая нервы соперника. Вот это и называется – сюрпляс. Потом кто-то из них обязательно не выдерживает и бросается вниз, атакуя и бешено вращая педали, а второй – сзади – имеет свою идеальную возможность для атаки, и чаще всего он-то и выигрывает. Не правда ли, похоже? И старт тут был, и имитация рывка, и, уж конечно, сюрпляс, и нервы у соперника не выдержали, бросился первым, и сейчас наша Маруся находится в абсолютно выигрышном положении.
Впрочем, если кого-то раздражают мои бесконечные реверансы в сторону спорта, специально для него я готов обратиться к миру животных, чтобы потом опять плавно перейти к моим героям. Ну… вот, например, мангуста. Этот зверек, рассчитывая на свою феноменальную реакцию, всегда ждет, когда кобра начнет атаковать первой. И когда кобра не выдерживает и совершает бросок, мангуста ее тут же и перехватывает – где-то чуть сзади ядовитой головы, а дальше – сами знаете, что… Сколько она там не шипит, не плюется ядом, не обвивается вокруг мангусты – все бесполезно, она обречена.
Вот так и у нас: ошибочка вышла у этой команды с моей Марусей, не надо было с ней такими приемами, такими грубыми махновскими наскоками. Ей самой, к примеру, такие методы были глубоко чужды, и сейчас она отдышалась, оправила перышки (я уже не про кур, забудьте о них!) и подумала, что она – во всяком случае пока, – ничего делать не будет. Хотя бы потому, что Кока этого и ждет, ждет от нее какой-нибудь ответной агрессии. И не дождется. А вот пару слов она ему завтра действительно скажет, причем не в кавычках, а в самом делепару ласковых слов, что для него и будет полной неожиданностью и послужит началом его тотального разгрома на всех фронтах, по всем позициям и во всех родах войск; после чего будет полная и безоговорочная капитуляция с последующим пленением и содержанием в лагере особого режима для потерпевших поражение Машиных любовников.
Почему Ада Иосифовна ненавидела героев-любовников
Кающаяся блудница в черном
Ленчик, хозяин жизни
Они не злились, что им мешают играть, давно заметив в первом ряду невозмутимого товарища по работе – Костю Корнеева. Почти все уже к тому времени знали или догадывались, что между ним и Машей что-то происходит, а раз так, значит, со стороны Коки это был ход, который коллеги не могли не оценить. Розыгрыш в театре всегда приветствуется, даже если он злой и обидный, поэтому они были на его стороне. Сегодня жертва – Маша, но на ее месте завтра может оказаться любой из них. Жестокие дети!
А у Маши кипели слезы на глазах; они не имели уже ничего общего с той, классической Машиной слезой, которая так паралитически действовала на мужчин; они кипели и мгновенно высыхали от ненависти. Между тем эта жуткая казнь длилась уже два часа. Наконец все закончилось, занавес закрылся, звери, птицы и деревья пошли переодеваться в людей. Маша влетела в свою гримуборную, ногой захлопнула дверь так, что посыпалась штукатурка, и стала сдергивать с себя с понятным остервенением куриные перья, будто ощипывая себя – курицу проклятую – для адского бульона, который клокотал у нее внутри. Затем Маша пнула ногой только что стянутые синие колготки, они высоко взлетели и повисли на лампе; выдрала «с мясом» свою куриную гузку, и она полетела в один угол; вцепилась в гребешок, и он, с Оторванной резинкой, полетел в другой.
И только Маша стала надевать свою одежду и постепенно успокаиваться, как вдруг ее внимание привлек какой-то сверток, лежащий у нее на гримировальном столике и перевязанный розовой ленточкой. Маша схватила его. Под розовой ленточкой была вставлена открытка, невинная открытка с изображением цветка и словом «поздравляю!». На обороте от руки было написано: «М. Кодомцевой от благодарных поклонников Первой Московской птицефабрики». Любопытство пересилило злость и спешку, Маша развязала ленточку, разорвала оберточную бумагу, там оказалась довольно изящная деревянная шкатулочка, она открыла ее. В шкатулке лежали: яйцо, сваренное вкрутую, куриный суп в пакете, брикетик куриных бульонных кубиков, а также маленькая детская книжка «Курочка-ряба» с картинками. Все это было аккуратно переложено белыми перьями, нетрудно догадаться – чьими… Маша никогда не ругалась матом, но слова – знала… И все, что вспомнила, выцедила сейчас сквозь зубы, глядя на подарочек, а потом выбежала вон из гримерной. Она сильно хотела перехватить шутников, и Коку в первую очередь, у центрального входа, чтобы сказать им несколько прочувствованных, теплых слов. Она даже не стала надевать верхнюю одежду и понеслась на улицу в чем была. Как смертельно раненная, но оттого еще более опасная рысь, Маша выпрыгнула за угол и стала дико озираться, ища в толпе выходящих зрителей единственное и любимое лицо, в которое следовало сейчас вцепиться когтями. Но… того и след простыл. Ни его не было, ни остальных девяти «юных зрителей», ни их машин…
Однако это было, наоборот, хорошо для Маши. Она вернулась в театр и, когда минут через десять пришла в себя, вдруг поняла, что такая открытая эмоция против него и его друзей была бы непростительной ошибкой. Ее наконец осенило, что все эти красивые девушки, письмо, показные поцелуи и тем более последнее издевательство, которому ее сегодня подвергли, – это не случайность и не импровизация; она поняла, что против нее ведут жестокую, планомерную войну, что там ни о каком равнодушии и речь не идет, что все это – не более чем месть за тот самый ее неосторожный, случайный, но тем не менее циничный выпад против Коки, когда она все рассказала подругам и показала тем самым ему, что он для нее ничего не значит.
Она поняла это и сразу успокоилась; она снова была в своей тарелке, вернее, в своем окопе, в привычной для себя обстановке любовной битвы. Вот такой язык она понимала, вот это было по-нашему! Не то что безразличие и товарищеская вежливость, которые Кока демонстрировал все предыдущие дни. Вот это действительно бы ее доконало; окончательно ее распластать они могли только одним: постоянным, тягучим давлением равнодушия, с которого Кока так успешно начал; когда Маша действительноне знала, что ей делать дальше, как к нему подступиться. И, поскольку это равнодушие оказалось дешевым блефом, теперь все уже было гораздо легче, остальное, как говорится, было делом техники. Неважно, что десять против одной, она им еще покажет! Рассудок Маруси вновь обрел холодную остроту, фантазия заработала.
Действительно, Тихомиров и Кока сделали внешне блестящий ход, устроив Маше жестокую экзекуцию на детском спектакле, но – лишь только внешне, потому что тут был очевидный перебор, двадцать два, что называется. Видно, терпения у них, голубчиков, не хватило, кинулись первыми в лобовую атаку, не выдержали сюрпляс на треке, потому и проиграют они, непременно проиграют…
Ну что, споткнулись о слова «сюрпляс на треке», а? Снова – здравствуй, спорт, и здравствуйте, уважаемые любители спорта! Мы с вами на велотреке, и для тех, кто никогда этого не видел, сюрпляс – незабываемое зрелище. Два велосипедиста забираются на самый верх трека, едут все медленнее, следя друг за другом, и наконец совсем застывают, балансируя на неподвижных велосипедах и испытывая нервы соперника. Вот это и называется – сюрпляс. Потом кто-то из них обязательно не выдерживает и бросается вниз, атакуя и бешено вращая педали, а второй – сзади – имеет свою идеальную возможность для атаки, и чаще всего он-то и выигрывает. Не правда ли, похоже? И старт тут был, и имитация рывка, и, уж конечно, сюрпляс, и нервы у соперника не выдержали, бросился первым, и сейчас наша Маруся находится в абсолютно выигрышном положении.
Впрочем, если кого-то раздражают мои бесконечные реверансы в сторону спорта, специально для него я готов обратиться к миру животных, чтобы потом опять плавно перейти к моим героям. Ну… вот, например, мангуста. Этот зверек, рассчитывая на свою феноменальную реакцию, всегда ждет, когда кобра начнет атаковать первой. И когда кобра не выдерживает и совершает бросок, мангуста ее тут же и перехватывает – где-то чуть сзади ядовитой головы, а дальше – сами знаете, что… Сколько она там не шипит, не плюется ядом, не обвивается вокруг мангусты – все бесполезно, она обречена.
Вот так и у нас: ошибочка вышла у этой команды с моей Марусей, не надо было с ней такими приемами, такими грубыми махновскими наскоками. Ей самой, к примеру, такие методы были глубоко чужды, и сейчас она отдышалась, оправила перышки (я уже не про кур, забудьте о них!) и подумала, что она – во всяком случае пока, – ничего делать не будет. Хотя бы потому, что Кока этого и ждет, ждет от нее какой-нибудь ответной агрессии. И не дождется. А вот пару слов она ему завтра действительно скажет, причем не в кавычках, а в самом делепару ласковых слов, что для него и будет полной неожиданностью и послужит началом его тотального разгрома на всех фронтах, по всем позициям и во всех родах войск; после чего будет полная и безоговорочная капитуляция с последующим пленением и содержанием в лагере особого режима для потерпевших поражение Машиных любовников.
Почему Ада Иосифовна ненавидела героев-любовников
Уже утром следующего дня на доске приказов вполне оперативно повис выговор К. Корнееву за то, что он учудил накануне, за «попытку нарушить художественную целостность спектакля». Так, видимо, продиктовал режиссер, без лишней скромности в отношении своего детища.
Но Кока, конечно, даже не огорчился, он был героем дня. Ну а Маша, придя в театр пораньше, за полчаса до репетиции, первым делом отправилась к зав–труппой и сказала: «Делайте со мной, что хотите, я больше этого играть не буду». Завтруппой, как и все завтруппами, была уже в курсе всего.Она, стараясь не засмеяться, строго глядела в бумаги и говорила что-то о производственной необходимости и дисциплине. Маша стояла на своем.
– Я уже не в том возрасте, чтобы играть эту мерзость. Березку – пожалуйста, это я еще потерплю, но курицу – никогда! Пусть молодые артистки к этому искусству приобщаются, вон их сколько в этом году взяли.
– Ой, я вас умоляю! – сказала завтруппой Ада Иосифовна с типичным одесским акцентом, придающим слову «умоляю» другое значение, типа – «бросьте этих глупостей». – А вы что? Не молодая артистка?
– Хватит! Я боль-ше – не-бу-ду – э-то-играть, хоть уволь-няй-те! – по слогам, раздельно и жестко произнесла Маша. Ада Иосифовна поняла, что Маша в этом вопросе – кремень и уговаривать ее или даже угрожать – бесполезно.
– Ну, хотя бы напишите заявление, по каким причинам, – сказала она. – У вас есть веская причина?
– Есть, – ответила Маша и посмотрела ей прямо в глаза, увидев при этом, что та знает ее вескую причину. Завтруппой глаза отвести не успела и поняла, что Маша теперь знает, что она знает… Несколько секунд они молчали, глядя друг на друга: Маша – с отчаянной решимостью добиться своего, а Ада Иосифовна – с нарастающим состраданием. Она в этот момент думала, что как женщина женщину она Машу очень даже понимает. Лет двадцать тому назад она пришла работать в этот театр исключительно из-за одного артиста, кинозвезды по тем временам, в которого была влюблена без памяти. Стала работать помощником режиссера. Через некоторое время тот узнал про ее любовь, увидел, что она розовеет и у нее прерывается дыхание, когда он рядом останавливается… И поглумился над этим. Она никогда этого не забудет. Он завел ее как-то раз в оркестровую яму и приказал раздеться. Некрасивая, длинноносая Ада безропотно выполнила приказание, она бы еще и не то выполнила ради него; сказал бы прыгнуть из окна – она бы и прыгнула без колебаний. Поэтому она сбросила с себя платье, не сомневаясь ни в чем, легко…
– Еще? – спросила она тогда.
– Ну да, – ответил он, – все снимай. – И Ада сняла все, аккуратно повесив белье на рядом стоящий пюпитр, и стояла, дрожа от волнения и холода, ждала, что он с ней сделает.
– Ну… и что дальше, – почти позвала она. А артист оглядел ее всю, с ног до головы, как врач-патологоанатом, и сказал:
– Э-э-э-э, да у тебя пупырышки. Тебе, наверно, холодно – голой, да? Одевайся. – И ушел. А она так и осталась в этой яме, голая, безутешно всхлипывая на пюпитре еще полчаса. И зачем плюнул в душу – непонятно…
С тех пор Ада Иосифовна подсознательно ненавидела в театре всех героев-любовников и относилась к ним с особой требовательностью и пристрастием. Так что выговор Корнееву она печатала с удовольствием и вывешивала с наслаждением, а Машу понимала, поэтому, устало махнув рукой, сказала: «Ладно, Маша, идите, что-нибудь придумаем». Маша сказала «спасибо» и пошла в буфет.
Но Кока, конечно, даже не огорчился, он был героем дня. Ну а Маша, придя в театр пораньше, за полчаса до репетиции, первым делом отправилась к зав–труппой и сказала: «Делайте со мной, что хотите, я больше этого играть не буду». Завтруппой, как и все завтруппами, была уже в курсе всего.Она, стараясь не засмеяться, строго глядела в бумаги и говорила что-то о производственной необходимости и дисциплине. Маша стояла на своем.
– Я уже не в том возрасте, чтобы играть эту мерзость. Березку – пожалуйста, это я еще потерплю, но курицу – никогда! Пусть молодые артистки к этому искусству приобщаются, вон их сколько в этом году взяли.
– Ой, я вас умоляю! – сказала завтруппой Ада Иосифовна с типичным одесским акцентом, придающим слову «умоляю» другое значение, типа – «бросьте этих глупостей». – А вы что? Не молодая артистка?
– Хватит! Я боль-ше – не-бу-ду – э-то-играть, хоть уволь-няй-те! – по слогам, раздельно и жестко произнесла Маша. Ада Иосифовна поняла, что Маша в этом вопросе – кремень и уговаривать ее или даже угрожать – бесполезно.
– Ну, хотя бы напишите заявление, по каким причинам, – сказала она. – У вас есть веская причина?
– Есть, – ответила Маша и посмотрела ей прямо в глаза, увидев при этом, что та знает ее вескую причину. Завтруппой глаза отвести не успела и поняла, что Маша теперь знает, что она знает… Несколько секунд они молчали, глядя друг на друга: Маша – с отчаянной решимостью добиться своего, а Ада Иосифовна – с нарастающим состраданием. Она в этот момент думала, что как женщина женщину она Машу очень даже понимает. Лет двадцать тому назад она пришла работать в этот театр исключительно из-за одного артиста, кинозвезды по тем временам, в которого была влюблена без памяти. Стала работать помощником режиссера. Через некоторое время тот узнал про ее любовь, увидел, что она розовеет и у нее прерывается дыхание, когда он рядом останавливается… И поглумился над этим. Она никогда этого не забудет. Он завел ее как-то раз в оркестровую яму и приказал раздеться. Некрасивая, длинноносая Ада безропотно выполнила приказание, она бы еще и не то выполнила ради него; сказал бы прыгнуть из окна – она бы и прыгнула без колебаний. Поэтому она сбросила с себя платье, не сомневаясь ни в чем, легко…
– Еще? – спросила она тогда.
– Ну да, – ответил он, – все снимай. – И Ада сняла все, аккуратно повесив белье на рядом стоящий пюпитр, и стояла, дрожа от волнения и холода, ждала, что он с ней сделает.
– Ну… и что дальше, – почти позвала она. А артист оглядел ее всю, с ног до головы, как врач-патологоанатом, и сказал:
– Э-э-э-э, да у тебя пупырышки. Тебе, наверно, холодно – голой, да? Одевайся. – И ушел. А она так и осталась в этой яме, голая, безутешно всхлипывая на пюпитре еще полчаса. И зачем плюнул в душу – непонятно…
С тех пор Ада Иосифовна подсознательно ненавидела в театре всех героев-любовников и относилась к ним с особой требовательностью и пристрастием. Так что выговор Корнееву она печатала с удовольствием и вывешивала с наслаждением, а Машу понимала, поэтому, устало махнув рукой, сказала: «Ладно, Маша, идите, что-нибудь придумаем». Маша сказала «спасибо» и пошла в буфет.
Кающаяся блудница в черном
Ко всем встречам, взглядам и даже насмешкам Маша была готова, и вы понимаете, конечно, что ни в том, ни в другом недостатка сегодня не было. С бо-о-ольшим интересом смотрели на нее собратья по профессии, а особенно – подруги: что-то она будет делать дальше, что предпримет, ведь надо же чем-то ответить этому засранцу, который ходит сейчас по театру победителем, как после удачной премьеры.
А Маша, вопреки ожиданиям, не делала ничего! Она именно сегодня величественно ходила по театру, сдержанно улыбаясь и с изысканной простотой отвечая на ехидные приветствия. Особенно сегодня Маша была тем самым королевским фламинго, гуляющим по колено в грязи, но оттого – еще более благородным и прекрасным. Она была одета в очень строгое черное платье с белой кружевной отделкой, никаких украшений не было в этот раз на ней, на руке было одно только обручальное кольцо – символ верности Митричеку, да на груди – лишь небольшой гранатовый крестик, словно невзначай пролившиеся на грудь капельки крови (нет! не могу я все-таки про Машу без дешевого мелодраматического налета!). Ну, словом, я хочу сказать, что очень удачный был внешний вид. Кающаяся блудница ходила сегодня по театру, но не униженно, а, напротив, достойно неся свой крест. «Да, я блудница, – словно говорил весь ее облик, – но пусть первый бросит в меня камень, кто сам…» –ну, дальше вы помните.
Падший ангел в черном платье с белым воротничком, намекающем отдаленно о чем-то монашеском; о том, что, травмированная греховной любовью, не устоявшая перед соблазном и за это справедливо наказанная, она удалилась сейчас из этого суетного и жестокого мира и оставшиеся дни проведет в посте и молитвах… Покаяние будет теперь основным смыслом ее жизни…
Ага!.. Щас!.. Как бы не так! А прыгающие чертики?.. – да какие там чертики! – черти, притаившиеся в глубине Машиных глаз, даже не притаившиеся, а нагло играющие в карты, комфортно расположившись на ее глазном дне и нам оттуда ухмыляясь. Глаза-то были вроде скромные, грустные, а со дна их ключом било веселье, там все равно прятался грех и ждал своего часа, обещая темпераментные наслаждения тому, кто его увидит и выпустит на волю.
Кающаяся Магдалена-Маруся, полная чертей, – не правда ли, адский коктейль? Она сегодня – своим безропотным спокойствием, мягкой улыбкой, немного–словием, несуетливой походкой – вызывала уважение всех свидетелей вчерашнего позора и зависть подруг, следивших злорадно за ее поведением. Полные неутоленной зависти к Маше (за то, что в ее семье много денег, за красивую одежду, за «мерседес»; наконец, за силу воздействия на мужчин, за то, что она могла всегда отбить любого у любой), они получили сейчас повод для радости, мелкой такой, подловатенькой, но радости: Машу вчера «опустили». Опять подтвердилась еще одна русская народная «мудрость»: «Не то плохо, что сам живу плохо, а то, что сосед – хорошо». Зависть, однако, осталась ненакормленной. Сыграв вчера курицу, талантливая Маруся сегодня ухитрилась сыграть Б. Ахмадулину – в строгой одежде, с напряженно вытянутой, гордой и беззащитной шейкой поющей в зал свои стихи, свои призывы быть добрыми, а не злыми, уважать красоту, гармонию и любовь; отчаянно трогательный образ в своем обреченном вызове всему миру. И он Маше как нельзя удался. Почему «как нельзя»? – Да потому что надо учитывать еще тех самых чертей, о которых я говорил минуту назад. И, поскольку удался, те, что пришли сегодня поглазеть на Машину агонию, были сильно разочарованы, а те, которые хотели добавить, не смогли, постеснялись: ведь ударить ангела или же Ахмадулину способен, наверное, только полный ублюдок или даже маньяк.
А Маша, вопреки ожиданиям, не делала ничего! Она именно сегодня величественно ходила по театру, сдержанно улыбаясь и с изысканной простотой отвечая на ехидные приветствия. Особенно сегодня Маша была тем самым королевским фламинго, гуляющим по колено в грязи, но оттого – еще более благородным и прекрасным. Она была одета в очень строгое черное платье с белой кружевной отделкой, никаких украшений не было в этот раз на ней, на руке было одно только обручальное кольцо – символ верности Митричеку, да на груди – лишь небольшой гранатовый крестик, словно невзначай пролившиеся на грудь капельки крови (нет! не могу я все-таки про Машу без дешевого мелодраматического налета!). Ну, словом, я хочу сказать, что очень удачный был внешний вид. Кающаяся блудница ходила сегодня по театру, но не униженно, а, напротив, достойно неся свой крест. «Да, я блудница, – словно говорил весь ее облик, – но пусть первый бросит в меня камень, кто сам…» –ну, дальше вы помните.
Падший ангел в черном платье с белым воротничком, намекающем отдаленно о чем-то монашеском; о том, что, травмированная греховной любовью, не устоявшая перед соблазном и за это справедливо наказанная, она удалилась сейчас из этого суетного и жестокого мира и оставшиеся дни проведет в посте и молитвах… Покаяние будет теперь основным смыслом ее жизни…
Ага!.. Щас!.. Как бы не так! А прыгающие чертики?.. – да какие там чертики! – черти, притаившиеся в глубине Машиных глаз, даже не притаившиеся, а нагло играющие в карты, комфортно расположившись на ее глазном дне и нам оттуда ухмыляясь. Глаза-то были вроде скромные, грустные, а со дна их ключом било веселье, там все равно прятался грех и ждал своего часа, обещая темпераментные наслаждения тому, кто его увидит и выпустит на волю.
Кающаяся Магдалена-Маруся, полная чертей, – не правда ли, адский коктейль? Она сегодня – своим безропотным спокойствием, мягкой улыбкой, немного–словием, несуетливой походкой – вызывала уважение всех свидетелей вчерашнего позора и зависть подруг, следивших злорадно за ее поведением. Полные неутоленной зависти к Маше (за то, что в ее семье много денег, за красивую одежду, за «мерседес»; наконец, за силу воздействия на мужчин, за то, что она могла всегда отбить любого у любой), они получили сейчас повод для радости, мелкой такой, подловатенькой, но радости: Машу вчера «опустили». Опять подтвердилась еще одна русская народная «мудрость»: «Не то плохо, что сам живу плохо, а то, что сосед – хорошо». Зависть, однако, осталась ненакормленной. Сыграв вчера курицу, талантливая Маруся сегодня ухитрилась сыграть Б. Ахмадулину – в строгой одежде, с напряженно вытянутой, гордой и беззащитной шейкой поющей в зал свои стихи, свои призывы быть добрыми, а не злыми, уважать красоту, гармонию и любовь; отчаянно трогательный образ в своем обреченном вызове всему миру. И он Маше как нельзя удался. Почему «как нельзя»? – Да потому что надо учитывать еще тех самых чертей, о которых я говорил минуту назад. И, поскольку удался, те, что пришли сегодня поглазеть на Машину агонию, были сильно разочарованы, а те, которые хотели добавить, не смогли, постеснялись: ведь ударить ангела или же Ахмадулину способен, наверное, только полный ублюдок или даже маньяк.
Ленчик, хозяин жизни
Не будем, впрочем, забывать
падшегоангела и притаившийся грех, обещающий наслаждения. Эта свое–образная изюминка в Маше, это сочетание греха и святости, сентиментальных слез и цинизма погубило уже немало мужчин, даже тех, на которых, казалось, уже ничто и никогда не подействует. Даже того моего знакомого, помните, который рассказывал про женщину, кричавшую в постели «ура!». Он считал себя (а может, действительно был) большим знатоком загадочной женской души и большим гастрономом по части женского тела, кстати, я его вам представлю: Леня, Ленчик, Лео, Леон, Леонид Семенович – можете звать его по-всякому, что до фамилии, то она не имеет для нашего рассказа никакого значения, потому что он сам не сыграет в нем никакой роли. «Так на кой черт он тут нужен?» – спросите вы. Только одна, отвечу я вам, будет функ–ция у Ленчика: дать вам понять теперь –
какихлюдей цепляла Маша за живое, людей, испытавших почти
всёи имевших почти
всё.
Что люди из богемы, юноши и мужчины поэтического склада погибали от нее пачками – это само собой. Но чтобы такие, как Лео, пресыщенные хозяева жизни, циники, на которых и проб-то негде было ставить, избравшие своим девизом чуть измененную строчку из революционной песни: «Весь мир насилья мы – разделим»;чтобы эти ребята, у которых при виде красивой женщины сразу возникает только один вопрос: «Сколько?»; чтобы они когда-нибудь испытали чувство, похожее на любовь или смятение, никогда не поверил бы, если бы сам не видел, что с некоторыми из них, в частности с Леней, сделала Маша.
Ну и потом – слишком велик соблазн набросать хотя бы беглый портрет одного из «хозяев» нашей жизни, к тому же человека – не слишком типичного для своей деловой среды и в чем-то даже привлекательного.
Сейчас Ленчик – оченьбогат, крутой поворот страны к капитализму дал ему возможность многократно приумножить свои деньги. У него было острое, прямо-таки звериное чутье на то – куда правильно и вовремя вложить, чтобы еще больше получить. Он не пыхтел и не тужился, добывая деньги, все у него получалось легко и как бы само собой. Да и сам он всегда был легким, а потому симпатичным для многих человеком. И к деньгам относился очень легко, они сами множились, и он их легко тратил. Но принцип всегда был только один: получил миллион – половину можешь истратить, но половину – отложи или пусти в дело. И если сейчас он очень богат, то в советское время был просто богат; откуда тогда брались деньги – понять нельзя, но, так или иначе, он был побогаче Машиного мужа Митричека, хотя тот, как вы знаете, был весьма состоятельным человеком.
Они были знакомы, были людьми одного круга. Вообще, надо сказать, Ленчика тянуло к художественной среде, он именно там любил тратить деньги. По этой причине и художественная среда отвечала ему взаимностью. Он был непременным завсегдатаем вернисажей, театральных премьер и эстрадных концертов. Кажется, не было ни одного места, куда он не мог бы попасть. Его можно было встретить случайно в любом творческом доме Москвы: Доме кино, Доме архитектора, Доме композитора, не говоря уже о Доме актера. Также случайно вы могли встретить его в любом доме отдыха или санатории – в санатории «Актер», например, в Сочи, или в доме отдыха Союза писателей в Коктебеле, или работников телевидения – в Юрмале – да черт знает, где! – всюду вы могли встретить Ленчика. Приедешь, бывало, куда-нибудь подальше, в какой-нибудь Мисхор, где-нибудь в апреле или в мае, надеешься уединиться хоть на время, сбежать из московской сутолоки, от телефонных звонков; думаешь – во я забрался! Никого не встречу тут, не сезон, – наутро выходишь на пляж, на нем – никого… кроме… присматриваешься… кроме Ленчика в окружении двух-трех щебечущих девушек.
Странно, но, оказывается, можно и сейчас о ком-то сказать: известный московский богач и повеса, как в девятнадцатом веке. Есть даже кое-какие общие черты; наличие богатства и влияния эти черты диктует само. Хотя любая карикатура, хоть и хочет быть похожа на портрет, все равно остается карикатурой. Наши богачи где-то слышали или видели в кино, как ведут себя другие богачи, поэтому они знают, как надо. Может, они даже читали в школе о том, как жило прежде русское дворянство. Хотя насчет «читали» я, наверное, погорячился. С.П.Капица рассказывал, что его внук на вопрос «Какие книжки ты читаешь?» – ответил очень интересно. Он сказал: «Я книжек не читаю, я хочу стать миллионером». Но так или иначе они думают, что знают, как должен жить новый барин и что у него должно быть, чтоб «как у людей». Поэтому Канны и Лазурный берег не только для графьев и князьев, бежавших от революции. Ни фига! Он теперь освоен и нашей братвой! У тех выезд лошадей – у наших парк автомобилей; у тех челядь и крепостные – и у наших есть; крепостные девки? – пожалуйста, сколько угодно; те – в близком знакомстве или даже родстве с правящими Россией фамилиями, и наши – не хуже, даже вместе дела делают; те играли в карты – и наши в казино; у тех – фехтование и дуэльные пистолеты, а мы что? Хуже их, что ли? – У нас тоже разборки с «Калашниковым», а что до этой самой «чести», то у нас тоже есть, кому ее защитить: вон сзади Коля идет, посмотри на его плечи и успокойся, а рядом – Рифат, очень, между прочим, неплохо стреляет и на дуэли – любого уложит.
Ну, что там еще осталось: дворцы, особняки, поместья? – тьфу! Тоже мне – проблема… Вон тут недавно проезжал, вижу табличка: Дом Нащокина, Пушкин, мол, тут останавливался. Господи, а я-то думал… Пу-у-шкин! Да хибара убогая! Государством – написано – охраняется. Вот так и охраняется, какое государство… Лачуга! Внизу какой-то занюханный бар-ресторан. Фу, – смотреть стыдно, не то что жить! Нащо-о-кин! Поглядел бы этот князь на дачу любого работника Газпрома – то-то подивился бы!
А если про Пушкина, раз уж мы о нем вспомнили, то и те считали его недурным поэтом, да и мы не против, не читали, правда, но слышали, что он – наша гордость, вон и памятник ему тут неподалеку от этого дома Нащокина. Пусть стоит… пока… Будут лишние деньги – куплю и на даче у себя поставлю. Так что мы тоже не лаптем щи хлебаем! Кое-что можем!..
В общем, нынешний барин не имеет только одного – родословной. У тех – дворянские корни, идущие аж от Рюриковичей, у наших – похуже, где ни копни под их генеалогическим древом, всюду упираешься в одно: мать – КПСС, отец – КГБ; дедушка – НКВД, бабушка – ВКП(б); прадедушка – ОГПУ, прабабушка – ВЧК; прапрабабушка по материн–ской линии – РСДРП, и так далее и так далее – ну, куда ни кинь, – все клин, отовсюду торчат волосатые уши предков. Да, еще младшая ветвь – ВЛКСМ, оттуда много бизнесменов пошло. И как они ни рыщут по своим родословным в поисках голубой крови (а сейчас это не только уже можно, но и модно, и престижно), анализ их крови на цвет неизменно дает отрицательный результат, а толстые кисти рук и носы – картошкой на мясистых мордах выдают в них трактирных половых, наконец-то взявших власть в свои руки. Теневую власть, что предпочтительнее, потому что лучше быть несколько в стороне, но влиять; вполне достаточно быть, скажем, помощником депутата. Так – теперь. Почти так было и тогда, в описываемое время.
Вот одним из таких «теневиков» и был Леонид Семенович, и поскольку он всегда был везде, то с ним невозможно было быть незнакомым Это был легкий, подвижный, элегантный человек, сыпавший шутками и всегда новыми анекдотами. Он выглядел одинаково и в сорок, и в пятьдесят, и в шестьдесят лет. Горные лыжи – его любимый вид отдыха, и он круглый год имеет красивый стабильный загар человека, который зимой всегда может прибавить цвета на лице, скажем, в Швейцарских Альпах или на Французской Ривьере. Ленчик всегда дарит друзьям одно и то же: рубашки от Армани, галстуки от Диора и одеколон «Фаренгейт», словно у него там где-то склад этих вещей. Невредный, щедрый, обаятельный, он, словно по Гоголю, – господин, «приятный во всех отношениях», и (по Гоголю же) – «большой аматёр» по части жен–ских прелестей.
То есть я хочу сказать, что он всегда был в этой области большим ценителем и даже в некотором смысле гурманом. Нередко в какой-нибудь мужской компании, а иногда не стесняясь и присутствия женщин, Ленчик с тонкой улыбкой произносил свой любимый афоризм, мечтательно щуря свои голубенькие глазки и почти облизываясь: «Нет ничего лучше балерины, слегкапотерявшей форму». Точно так же он мог бы сказать: «Сыр „Рокфор“ должен быть непременно тронут плесенью и, знаете ли, этак остро попахивать». Или другое: «Самый сладкий банан всегда чуть-чуть подпорчен».
И, что удивительно, такой чисто гастрономиче–ский подход к женщине сами женщины находили весьма забавным и милым, они охотно разделяли его общество и, более того, тянулись к нему, как к человеку легкому и даже легкомысленному. Любимая маска Леона – легкомыслие – оказалась большим дефицитом и очень даже притягательной штучкой. Ни к чему не обязывающая связь, сопровождаемая красивым ухаживанием, дорогими подарками, ресторанами, поездками к морю; без всяких там тяжелых мелодрам, без выяснения отношений – ну, что может быть лучше! – и девушки легкими бабочками слетались на пламя камина у Леона на даче.
И вот, даже этот пресыщенный гурман, этот избалованный женоман, этот дегустатор любовных деликатесов, испробовавший в этой области почти все, – однажды попался. Он, знавший женские хитрости, как никто, раскусивший Марусю с первого взгляда и мгновенно оценивший ее по своей шкале ценностей высшим баллом (как раз в смысле притаившегося греха или «слегка подпорченного банана»), – ничего тем не менее не смог поделать и влюбился безнадежно и смешно, как подросток в период полового созревания. И все, вроде, понимал, и купить его фразами типа «Я как будто вина попила» было нельзя, и Машино изощренное кокетство видел, и что она от него теряет голову – не верил, а все равно – пропал… Пропал, когда, смеясь и балагуря, получил, словно выстрел в упор – крупную слезу на неподвижном лице и короткую фразу, сказанную трагическим полушепотом, – «как жаль…», фразу, за которой стояла бездна и не стояло ничего… – «Чего жаль?» – побежал он тогда за ней и… пропал, пропал на много месяцев, пока сам не устал быть больным и зависимым. Леонид Семенович страдал,чего за ним вообще не водилось, перестал быть легким и тем более – легкомысленным, сильно удивляя этим всех своих друзей, и однажды дошел до полного бреда, сделав Маше предложение –руки, сердца и всех своих денег.
– Так ведь я замужем, – напомнила она ему тогда, – успокойтесь, Леонид Семенович, вокруг вас так много красивых девушек, которые сочли бы за счастье, – и т.д. – все, что в таких случаях говорят, когда хотят смягчить отказ.
Целых полгода Ленчик был занудой и тяжелым ипохондриком, но потом все-таки поправился. Вот что делала Маруся с некоторыми людьми! А они-то были поглавнее, покрепче, чем какой-то там Костя Корнеев, лань недорезанная, вообразившая себе, что она – пантера. Кот, обычный блудливый кот, а никакая не пантера! Ишь, моль голубоглазая, граф Монте-Кристо из Перхушкова, мститель наш неуловимый, да куда тебе с ней тягаться! Отольются этой кошке
Что люди из богемы, юноши и мужчины поэтического склада погибали от нее пачками – это само собой. Но чтобы такие, как Лео, пресыщенные хозяева жизни, циники, на которых и проб-то негде было ставить, избравшие своим девизом чуть измененную строчку из революционной песни: «Весь мир насилья мы – разделим»;чтобы эти ребята, у которых при виде красивой женщины сразу возникает только один вопрос: «Сколько?»; чтобы они когда-нибудь испытали чувство, похожее на любовь или смятение, никогда не поверил бы, если бы сам не видел, что с некоторыми из них, в частности с Леней, сделала Маша.
Ну и потом – слишком велик соблазн набросать хотя бы беглый портрет одного из «хозяев» нашей жизни, к тому же человека – не слишком типичного для своей деловой среды и в чем-то даже привлекательного.
Сейчас Ленчик – оченьбогат, крутой поворот страны к капитализму дал ему возможность многократно приумножить свои деньги. У него было острое, прямо-таки звериное чутье на то – куда правильно и вовремя вложить, чтобы еще больше получить. Он не пыхтел и не тужился, добывая деньги, все у него получалось легко и как бы само собой. Да и сам он всегда был легким, а потому симпатичным для многих человеком. И к деньгам относился очень легко, они сами множились, и он их легко тратил. Но принцип всегда был только один: получил миллион – половину можешь истратить, но половину – отложи или пусти в дело. И если сейчас он очень богат, то в советское время был просто богат; откуда тогда брались деньги – понять нельзя, но, так или иначе, он был побогаче Машиного мужа Митричека, хотя тот, как вы знаете, был весьма состоятельным человеком.
Они были знакомы, были людьми одного круга. Вообще, надо сказать, Ленчика тянуло к художественной среде, он именно там любил тратить деньги. По этой причине и художественная среда отвечала ему взаимностью. Он был непременным завсегдатаем вернисажей, театральных премьер и эстрадных концертов. Кажется, не было ни одного места, куда он не мог бы попасть. Его можно было встретить случайно в любом творческом доме Москвы: Доме кино, Доме архитектора, Доме композитора, не говоря уже о Доме актера. Также случайно вы могли встретить его в любом доме отдыха или санатории – в санатории «Актер», например, в Сочи, или в доме отдыха Союза писателей в Коктебеле, или работников телевидения – в Юрмале – да черт знает, где! – всюду вы могли встретить Ленчика. Приедешь, бывало, куда-нибудь подальше, в какой-нибудь Мисхор, где-нибудь в апреле или в мае, надеешься уединиться хоть на время, сбежать из московской сутолоки, от телефонных звонков; думаешь – во я забрался! Никого не встречу тут, не сезон, – наутро выходишь на пляж, на нем – никого… кроме… присматриваешься… кроме Ленчика в окружении двух-трех щебечущих девушек.
Странно, но, оказывается, можно и сейчас о ком-то сказать: известный московский богач и повеса, как в девятнадцатом веке. Есть даже кое-какие общие черты; наличие богатства и влияния эти черты диктует само. Хотя любая карикатура, хоть и хочет быть похожа на портрет, все равно остается карикатурой. Наши богачи где-то слышали или видели в кино, как ведут себя другие богачи, поэтому они знают, как надо. Может, они даже читали в школе о том, как жило прежде русское дворянство. Хотя насчет «читали» я, наверное, погорячился. С.П.Капица рассказывал, что его внук на вопрос «Какие книжки ты читаешь?» – ответил очень интересно. Он сказал: «Я книжек не читаю, я хочу стать миллионером». Но так или иначе они думают, что знают, как должен жить новый барин и что у него должно быть, чтоб «как у людей». Поэтому Канны и Лазурный берег не только для графьев и князьев, бежавших от революции. Ни фига! Он теперь освоен и нашей братвой! У тех выезд лошадей – у наших парк автомобилей; у тех челядь и крепостные – и у наших есть; крепостные девки? – пожалуйста, сколько угодно; те – в близком знакомстве или даже родстве с правящими Россией фамилиями, и наши – не хуже, даже вместе дела делают; те играли в карты – и наши в казино; у тех – фехтование и дуэльные пистолеты, а мы что? Хуже их, что ли? – У нас тоже разборки с «Калашниковым», а что до этой самой «чести», то у нас тоже есть, кому ее защитить: вон сзади Коля идет, посмотри на его плечи и успокойся, а рядом – Рифат, очень, между прочим, неплохо стреляет и на дуэли – любого уложит.
Ну, что там еще осталось: дворцы, особняки, поместья? – тьфу! Тоже мне – проблема… Вон тут недавно проезжал, вижу табличка: Дом Нащокина, Пушкин, мол, тут останавливался. Господи, а я-то думал… Пу-у-шкин! Да хибара убогая! Государством – написано – охраняется. Вот так и охраняется, какое государство… Лачуга! Внизу какой-то занюханный бар-ресторан. Фу, – смотреть стыдно, не то что жить! Нащо-о-кин! Поглядел бы этот князь на дачу любого работника Газпрома – то-то подивился бы!
А если про Пушкина, раз уж мы о нем вспомнили, то и те считали его недурным поэтом, да и мы не против, не читали, правда, но слышали, что он – наша гордость, вон и памятник ему тут неподалеку от этого дома Нащокина. Пусть стоит… пока… Будут лишние деньги – куплю и на даче у себя поставлю. Так что мы тоже не лаптем щи хлебаем! Кое-что можем!..
В общем, нынешний барин не имеет только одного – родословной. У тех – дворянские корни, идущие аж от Рюриковичей, у наших – похуже, где ни копни под их генеалогическим древом, всюду упираешься в одно: мать – КПСС, отец – КГБ; дедушка – НКВД, бабушка – ВКП(б); прадедушка – ОГПУ, прабабушка – ВЧК; прапрабабушка по материн–ской линии – РСДРП, и так далее и так далее – ну, куда ни кинь, – все клин, отовсюду торчат волосатые уши предков. Да, еще младшая ветвь – ВЛКСМ, оттуда много бизнесменов пошло. И как они ни рыщут по своим родословным в поисках голубой крови (а сейчас это не только уже можно, но и модно, и престижно), анализ их крови на цвет неизменно дает отрицательный результат, а толстые кисти рук и носы – картошкой на мясистых мордах выдают в них трактирных половых, наконец-то взявших власть в свои руки. Теневую власть, что предпочтительнее, потому что лучше быть несколько в стороне, но влиять; вполне достаточно быть, скажем, помощником депутата. Так – теперь. Почти так было и тогда, в описываемое время.
Вот одним из таких «теневиков» и был Леонид Семенович, и поскольку он всегда был везде, то с ним невозможно было быть незнакомым Это был легкий, подвижный, элегантный человек, сыпавший шутками и всегда новыми анекдотами. Он выглядел одинаково и в сорок, и в пятьдесят, и в шестьдесят лет. Горные лыжи – его любимый вид отдыха, и он круглый год имеет красивый стабильный загар человека, который зимой всегда может прибавить цвета на лице, скажем, в Швейцарских Альпах или на Французской Ривьере. Ленчик всегда дарит друзьям одно и то же: рубашки от Армани, галстуки от Диора и одеколон «Фаренгейт», словно у него там где-то склад этих вещей. Невредный, щедрый, обаятельный, он, словно по Гоголю, – господин, «приятный во всех отношениях», и (по Гоголю же) – «большой аматёр» по части жен–ских прелестей.
То есть я хочу сказать, что он всегда был в этой области большим ценителем и даже в некотором смысле гурманом. Нередко в какой-нибудь мужской компании, а иногда не стесняясь и присутствия женщин, Ленчик с тонкой улыбкой произносил свой любимый афоризм, мечтательно щуря свои голубенькие глазки и почти облизываясь: «Нет ничего лучше балерины, слегкапотерявшей форму». Точно так же он мог бы сказать: «Сыр „Рокфор“ должен быть непременно тронут плесенью и, знаете ли, этак остро попахивать». Или другое: «Самый сладкий банан всегда чуть-чуть подпорчен».
И, что удивительно, такой чисто гастрономиче–ский подход к женщине сами женщины находили весьма забавным и милым, они охотно разделяли его общество и, более того, тянулись к нему, как к человеку легкому и даже легкомысленному. Любимая маска Леона – легкомыслие – оказалась большим дефицитом и очень даже притягательной штучкой. Ни к чему не обязывающая связь, сопровождаемая красивым ухаживанием, дорогими подарками, ресторанами, поездками к морю; без всяких там тяжелых мелодрам, без выяснения отношений – ну, что может быть лучше! – и девушки легкими бабочками слетались на пламя камина у Леона на даче.
И вот, даже этот пресыщенный гурман, этот избалованный женоман, этот дегустатор любовных деликатесов, испробовавший в этой области почти все, – однажды попался. Он, знавший женские хитрости, как никто, раскусивший Марусю с первого взгляда и мгновенно оценивший ее по своей шкале ценностей высшим баллом (как раз в смысле притаившегося греха или «слегка подпорченного банана»), – ничего тем не менее не смог поделать и влюбился безнадежно и смешно, как подросток в период полового созревания. И все, вроде, понимал, и купить его фразами типа «Я как будто вина попила» было нельзя, и Машино изощренное кокетство видел, и что она от него теряет голову – не верил, а все равно – пропал… Пропал, когда, смеясь и балагуря, получил, словно выстрел в упор – крупную слезу на неподвижном лице и короткую фразу, сказанную трагическим полушепотом, – «как жаль…», фразу, за которой стояла бездна и не стояло ничего… – «Чего жаль?» – побежал он тогда за ней и… пропал, пропал на много месяцев, пока сам не устал быть больным и зависимым. Леонид Семенович страдал,чего за ним вообще не водилось, перестал быть легким и тем более – легкомысленным, сильно удивляя этим всех своих друзей, и однажды дошел до полного бреда, сделав Маше предложение –руки, сердца и всех своих денег.
– Так ведь я замужем, – напомнила она ему тогда, – успокойтесь, Леонид Семенович, вокруг вас так много красивых девушек, которые сочли бы за счастье, – и т.д. – все, что в таких случаях говорят, когда хотят смягчить отказ.
Целых полгода Ленчик был занудой и тяжелым ипохондриком, но потом все-таки поправился. Вот что делала Маруся с некоторыми людьми! А они-то были поглавнее, покрепче, чем какой-то там Костя Корнеев, лань недорезанная, вообразившая себе, что она – пантера. Кот, обычный блудливый кот, а никакая не пантера! Ишь, моль голубоглазая, граф Монте-Кристо из Перхушкова, мститель наш неуловимый, да куда тебе с ней тягаться! Отольются этой кошке