– Лип, а ты знаешь, чего может статься? Вот он вырастет – и характером тоже на нее будет похож, а? Может, тогда и пришибать не надо. Да не-е-ет. – Дед вдруг разом помрачнел и обреченно махнул рукой: – Аня с первого класса отличница была… Не-е, наверняка сволочной характер будет, как у Люськи! А-а! И у Таньки весь норов Люськин, и этот вырастет – туда же!.. Вот у Ани были бы детки!..
– Бабуль, я пойду погуляю, а?
– А немецкий? Ася, уходи, ребенку надо учить уроки.
– Сидите, тетя Ася! – закричал Ромка. – Бабуль, я все выучил.
– Иди, Ась, иди, – строго повторила Липа, убирая стол для уроков.
Ася ушла. Дед лег на кровать, положив под ноги газету, чтобы не развязывать шнурков. Шнурки он пришивал к заднику тапочек и завязывал их на щиколотке.
– Дедуль, ты, если спать хочешь, ложись совсем, я тебе шнурки развяжу.
– Рома, не отвлекайся. Где твой портфель?
Липа нацепила очки, проверила домашнее задание. Домашнее задание было выполнено без единой ошибки. Ромка, скромно потупив глаза, сидел рядом, мусоля палец во рту.
– Не грызи ногти, – не глядя на внука, сказала Липа. – Странно. Ни одной ошибки. Странно.
Ромка вздохнул, великодушно прощая бабушке ее недоверчивость. Он и без нее знал, что домашнее задание выполнено без единой ошибки, потому что он очень аккуратно и внимательно списал его у Лены Шаровой.
– Теперь слова, – сказала Липа.
– Ну, бабу-уль, – заканючил Ромка. – Меня уже Таня проверяла…
– Когда? – насторожилась Липа.
– Вчера… – с безнадежностью в голосе промямлил Ромка.
– Ой, врешь! Доставай.
Ромка достал мятый словарик, сделанный тетрадки.
– Там в конце.
– Ди швестер? – прочитала Липа и подняла на внука глаза в очках.
– Сестра, – наобум ляпнул Ромка.
– Правильно, – кивнула Липа. – Молодец. Дер шранк?
– Брат, – не задумываясь, гаркнул Ромка, уверенный, что счастье улыбнется ему и второй раз.
– При чем здесь «брат»? Шкаф, а не брат. Ну-ка, ну-ка…
Ромка понял, что вляпался.
Целый час он долбил слова под мерный храп деда. Радио пикало два раза, потом три. Ромка даже вспотел от напряжения. Наконец Липа проверила его и осталась Довольна.
– Знать язык – очень полезно, – наставляла она внука, пока тот стремительно убирал учебники и тетради в портфель. – Нас, студентов, после февральской революции…
– Октябрьской.
– После февральской, – с нажимом на «февральской» сказала Липа. – Ты разве не знаешь, что в семнадцатом году было две революции: сначала февральская, а потом уж – Октябрьская.
– Зачем две?
– Так было нужно. Сначала царя сместили, а потом– диктатура пролетариата. Не перебивай, а то я собьюсь с мысли… Ну, вот уже сбилась. О чем я говорила?
– Вас, студентов, после февральской революции…
– Да-да, нас посылали объяснить неграмотным людям, что такое, например, демократия. Мне очень помогло, что я кончила гимназию и знала латынь. Я объясняла; демос – народ, крафт – сила. Советская власть. Поняла? Понял?
– Поняла, бабуль, понял, – уже на бегу крикнул Ромка.
– Чулки не забудь получить, квитанция у тебя в нагрудном кармане.
Отмерной во дворе давно кончился, шла игра в домино. Вовки не было.
Подвальное окно Синяков лишь до пояса вылезало земли, но даже сквозь замызганную его половину было видно и слышно, что делается внутри.
Внутри Вовкина мать Татьяна Ивановна, душно шевелясь от тяжелого жира, гоняла сына по комнате широким офицерским ремнем Вовкиного отца, который, как клялся Вовка, погиб на фронте в сорок первом в Сталинграде. Татьяна Ивановна работала сегодня во вторую смену и воспитывала сына перед работой на всякий случай, на завтрашний учебный день, потому что завтра до вечера сына не увидит. Вовка метался по комнате с ревом, превосходящим количество ударов, приходящихся на него. Татьяна Ивановна медленно загоняла его в угол. На столе Ромка заметил раскрытый дневник, который Вовка неосмотрительно не спрятал перед отмер-ным. Вну страницы была красная надпись. Ромка знал, чго это за надпись, потому что в его дневнике была точно такая же: родителей срочно вызывали в школу. Значит, Татьяна Ивановна не впрок лупила сына, как делала это время от времени, а за дело. Ромка свой дневник пока «потерял»: мама в больнице, зачем ее волновать? А Вовка не догадался или не успел.
Чтобы не видеть расправы над другом, Ромка отлип от окна и побрел в дательство, где раньше работала^ тетя Оля, а теперь почему-то иногда брала работу на дом.
Дядя Юра сидел в персональной клетушке, отвоеванной у соседней редакции с помощью своего военного ранения, и размашисто черкал рукопись.
– Здрасьте, дядя Юр!
– Привет, – редактор ковырнул карандашом строчку и потянулся за сигаретами. Курить в клетушке ему разрешалось тоже.
– Дядя Юр, разок курнуть, а? Невзатяжку?
– Травись, – дядя Юра своих пальцев дал Ромке подымить. – Не обсопливь, деятель. Олька узнает – мне башку оторвет.
– Не узнает. – Ромка заглотнул невкусный дым и закашлялся.
– Ну вот, теперь умрешь – с меня спросят.
В дверь постучали.
Дядя Юра развел руками:
– Вот так. А Иди на третьем этаже стенгазету посмотри, поищи родных и блких… Проходите, пожалуйста… Потом зайди.
Мимо Ромки прошел недовольный чем-то толстый человек в черном костюме, в тюбетейке, с красивым значком-флажком на лацкане пиджака. Кого-то «автор» Ромке очень напоминал.
Ромка спустился на третий этаж, где перед входом в зал висела стенгазета дательства. Ромка стал ее разглядывать. Стенгазета была веселая.
– Тетя Оля! – взвгнул он.
Действительно это была Ольга Александровна. Вернее, маленькое, вырезанное какой-то пожелтевшей молодой фотографии, ее лицо, остальное – тело, руки, ноги были подрисованы от руки красками. Тетю Олю нарисовали в виде французской булочки за семь копеек. Она везла детскую коляску, в коляске вместо ребенка – толстая книга с нерусской фамилией автора на обложке. Обложке художник придал вид детского личика, в середину которого была воткнута пустышка.
– А кто это был у вас, со значком? – спросил Ромка дядю Юру через полчаса.
– Писатель, – раздраженно ответил дядя Юра. – Татарин один.
И тут Ромка вспомнил, кого ему напомнил толстый человек в тюбетейке. Брата Уляляма. Старьевщика. Он тоже всегда в тюбетейке и не снимает ее даже, когда в жару сидит в своей будке «Утильсырье».
– А разве татары писателями бывают?
– Еще как, – вздохнул дядя Юра. – Ты, ладно. Ты чего хотел, только быстро, ко мне еще один должен сейчас прийти. – Он взглянул на часы.
– Тоже татарин? Дядя Юра засмеялся:
– Роман, не тяни кота за эти самые. Чего хотел?
Быстро!
– Дядя Юра, а я не дурак?
Редактор задумчиво посмотрел на него.
– Как тебе сказать. Пока вроде нет, а там кто знает. Как дело пойдет. Все проблемы? – Дядя Юра приподнялся и поправил под собой разноцветную лоскутную подушечку, которую ему подарила на День Победы тетя Оля.
– А зачем вам подушка?
– Ты дурака не валяй. Чего надо? Ромка опустил голову:
– Мы с Вовкой Синяком Жукевичу нос защемили… Дядя Юра пожал плечами:
– Делов-то…
– И побили…
– Это уже нечто, а то – нос. Причина?
– Он Лену Шарову предал.
– Ясно, – сказал дядя Юра. – Итоги?
– С родителями вызывают, – пробурчал Ромка. – Вовку уже мать бьет.
– Почему не отец? – живо поинтересовался дядя Юра.
– У него отец на фронте погиб. Под Сталинградом.
В сорок первом.
– Ах, вот как! – дядя Юра улыбнулся. – Вовке-то сколько лет?
– Одиннадцать, он на второй год оставался.
– А на дворе у нас какой год сейчас?
– Шестидесятый, – Ромка пожал плечами, удивляясь дядя Юре, про которого тетя Оля всегда говорила, что «Юрка – гений».
Дядя Юра остался доволен Ромкиным ответом, он долго смеялся, по-женски тряся плечами.
– Сходите в школу вместо мамы.
Дядя Юра перестал смеяться:
– Не понял?
– Таня один раз уже ходила. Она в девятом кл-аеее, но Клара велела, чтоб родители. Мамы нет, она завтра родильного дома выписывается. У нее там ребеночек, девочка, Сорок один сантиметр, вес три сто.
– Вон оно что!.. – Дядя Юра взлохматил седые волосы. – Да, брат… А может, отец?
– Он приходил к бабушке, плачет весь…
– Тоже понятно, – кивнул дядя Юра и прикурил от зажигалки в форме маленького пистолетика.
– Дайте посмотреть, пожалуйста. Дядя Юра кинул ему пистолет.
– Да… Не мюзик-холл, прямо скажем… Кто вызывает?
– Клара. Дире
– Она отца-то твоего видела? Она же его знает наверняка?
– Не, не знает. Точно не знает. Он один раз только приходил. Первого сентября. Он на вас похож: нос большой…
– Нога хромая, – в такт Ромке добавил, усмехнувшись, дядя Юра. – Когда вызывают?
– Завтра.
Дядя Юра посмотрел в календарь:
– Ладно. Схожу. Как отца по отчеству? Тьфу, он же Олькин брат. Лев Александрович?
– Спасибо, дядя Юра. – Ромка положил на стол пистолетик. – До свидания.
– Погоди. – Дядя Юра взял зажигалку со стола и подкинул несколько раз на ладони. – Держи!
Ромка поймал пистолетик и с радостным воем, пока дядя Юра не передумал, помчался вн. На последнем лестничном пролете он съехал по перилам, чуть не сбив с разгона бронзовую голову Пушкина у гардероба.
По Басманному дул ветер, кувыркая мокрые тополиные листья.
Ромка поглубже натянул фуражку. Из подворотни картонажной фабрики выехала знакомая телега. На козлах сидел Вовка.
– Тпру-у! – сказал он мерину. – Тебя лупили?
– Нет, – виновато ответил Ромка. – Меня не бьют.
– А меня мать выдрала! – похвастался Синяк.
– Мне зажигалку подарили, во!
– Насовсем? – не поверил Вовка.
– Вован, знаешь чего… Она наша общая будет, ага?
– Классно, – сказал Вовка и засунул пистолетик себе в карман. – Может, тебе жалко?
– Да почему, – пожал плечами Ромка. – Пускай у тебя пока побудет. Если хочешь, конечно?
– Хочу. Ты куда сейчас? Ногу, ногу убери, смотри, копытом наступит.
– Лошади на людей не наступают. Они умные. Мне чулки мамины ремонта на Разгуляе надо получить.
– Другие не наступают, а этот еще как наступит.
Залазь.
Ромка забрался на козлы.
– На, – Вовка сунул другу вожжи. – Но-о!
Пимен жил не только в Вовкином подвале. Второе жилье у него было в голубятне, пристроенной к стене картонажной фабрики, где, возвратившись колонии, он работал грузчиком неполный день как малолетний. Дел у него на фабрике было совсем немного: вечером вымести бумажные обрезки, а на следующий день загрузить ими телегу.
В голубятне, постоянно сшивались Ромка с Синяком. Иногда в дни получки в голубятню приходил старик возчик. Пока Пимен накидывал в телегу бумажную рвань, старик тихо выпивал под ласковое ворчанье голубей и засыпал на топчане. Тогда Пимен сам отгонял телегу, но не на Малинковку, куда положено, а рядом на Оль-ховку в «Утильсырье» к брату Уляляма. В помощь он брал ребят. По дороге на Ольховку он останавливался возле колонки и наливал в бумажный хлам воды для прибавки веса. Брат Уляляма хмурился на мокрое, но бумагу все равно брал. Пимен курил, а подручные набивали огромные авоськи сырой бумагой и волокли на весы. Брат Уляляма двигал разновесы по заржавленной штанге весов, недовольно бормоча про себя что-то татарское. Затем он со скрипом отсчитывал Пимену деньги. Пимен брал себе основное, а несколько мелких бумажек давал помощникам.
Дядя Юра тоже помогал. Когда в дательстве накапливалась макулатура, он сообщал Ромке, что нужна помощь. Издательская макулатура была самая удобная и выгодная: тяжелые, туго набитые папки с рукописями, списанные книги.
Сегодня, пока старик спал, Пимен разрешил Вовке просто так покататься.
…Вн по Ново-Басманной мерин прибавил ходу, хотя идти быстрее ему не хотелось. Но телега, набирая скорость, упрямо подталкивала его, и к мастерской, где поднимали петли на чулках, мерин примчался на полном скаку.
– …Ничего, Липа, – сказала Марья, задула спичку и сунула ее в коробок с нижней стороны. – Ну, мертвый и мертвый… Может, так лучше – куда ей еще ребенок! Танька вон того и гляди сама скоро родит…
– Ты скажи Таньке, – встрепенулся неожиданно дед, – что она в кино каждый день бегает, как колхозница. Нельзя же так, в самом деле. И в коридоре с парнями стоит. Хоть бы в квартиру зашли.
– Ты, Жоржик, не суйся не в свое дело, за хлебом лучше сходи, – осекла мужа Липа. – Так-то оно так, Машенька. Я и сама говорю Люсе: аборт сделай, куда тебе третий? А теперь уж, когда выносила его… Ох! – Липа сокрушенно покачала головой. – Ты, Машенька, прости меня, но ты не знаешь, каково это матери. Люся-то места себе не находит.
– Что верно, то верно, – согласилась Марья. – Не знаю. Да-а… Я тебе денег дала, не забыла? Купи ты ей кофту модную. Китайские есть красивые… Еще что-нибудь… А насчет Таньки… Не нравится мне ваша Танька. Сегодня приехала, сколько уж ее не видела, должна вроде бы радоваться, а она со мной поздоровалась… ну, будто в темноте наткнулась! Злая девка получится. Вот увидишь.
– Всегда тебе, Машенька, плохое видится. Все образуется. Ребенок еще, растется…
В комнату вошла Люся. В халате, нечесаная. Села за стол.
– Кто растется?
– Да это мы так, о своем, – залепетала Липа. – Пойдем, Машенька, в переднюю. – Липа разогнала рукой дым. – Люсе это вредно, табак.
– Да глупости это все, – Люся устало махнула рукой. – Ничего мне теперь не вредно. Тетя Марусь, налей чайку.
Марья взяла чайник, прокашлялась.
– Не сливай заварку, – напомнила Липа. – Поняла? Понял?
– А папа где? – безразличным голосом спросила Люся
– За хлебом спустился.
– Знаешь, мама… – Люся поцарапала ногтем потертую клеенку. – Я вот решила: закрою больничный и буду оформляться на Сахалин. На два года.
– Какой Сахалин?
– Да меня давно еще звали. Строительство жил-объектов. Куратором. Оклад триста, за дальность… – Люся невесело усмехнулась, пригладила волосы. – Как брюхо-то увидали, так, правда, перестали звать, но сейчас…
– Но у тебя же ребенок, Люсенька!.. Ромочка в таком возрасте…
– Ромочка в таком возрасте, – перебила Люся мать, – когда ему больше всего нужен отец! Мужчина!
– Нашла мужчину! – фыркнула Марья.
– Ну почему… – слабо возразила Липа. – Лева… он…
– Ладно, мама. Лева – это Лева. Какой есть. Отцов не выбирают.
– А Таня?
– Тане я нужна, как собаке пятая нога! Не сегодня завтра замуж выскочит!
– Так вы что, разводитесь? – Липа посмотрела на дочь почти умоляюще.
– Ну, что ты притворяешься? – сквозь зубы процедила Люся. – Знаешь же, что я с ним не живу толком. Все ты знаешь. И Левка знает.
– Людмила! – Марья зажгла новую папиросу, спичку снова под н коробка, затянулась. – Знаешь, Людмила, я в обкоме по личным вопросам. Передо мной столько личных дел проходит, столько судеб…
– Перед тобой – столько, а у меня – одна! Одна судьба! И мне, между прочим, сорок, а не семьдесят! Полжни себе гадила с соплей, с киселем этим!.. И все равно – я не хотела. Думала: если его ребенок, если похож на Левку, вернусь! Буду жить, черт с ним. А если на… не похож – все! А сейчас не хочу, ничего не хочу!..
– Люсенька! – жалобно вскрикнула Липа.
– Так ты не знала, от кого беременна? – со зловещим спокойствием негромко спросила Марья.
– Не знала! – ощерилась Люся. – Представь себе, не знала! Что, в твоем обкоме не принято так разговаривать?!
– Марусенька! Люсенька!..
– Значит, так. – Марья ткнула папиросу в блюдце. – Родила невестно от кого. Бросаешь сына!.. Да о тебе вопрос надо ставить!..
– Марусенька! Ну, зачем ты так?! Она же Ромочку с собой возьмет или нам с Жоржиком оставит. Школа рядом…
– Роман будет жить у отца, – не поднимая глаз от стола, отчетливо, чуть не по слогам пронесла Люся. – Ты и так его баловала до невозможности.
– Но мальчик такой болезненный…
– Перестань кормить таблетками – не будет болезненный…
– Значит, ты – правда?.. Отдать его хочешь? Бросить?
– И бросит! – Марья встала. – Бросит! Чтобы с мужиками гулять! Шлюха!..
Люся медленно поднялась – за стола.
– Ах ты, старая ведьма!.. Крыса ты обкомовская!.. Что ты понимаешь?!
– Люся! Но это действительно!..
– Мама, заткнись! Надоело!.. Танька еще! Смеялась, как я с животом пол мою. Всем я мешаю! Я не хочу, не могу я в Уланском жить! Куда мне?! Под трамвай?! Сволочи вы все! Ненавижу!..
Люся сорвалась со стула и через минуту выскочила маленькой комнаты обутая, в берете, в пальто поверх халата.
– Люся! Куда ты? В таком виде!..
Липа метнулась к двери, загородила ее собой. Дочь легко отшвырнула ее, завозилась с цепочкой, застрявшей в узкой прорези.
– Людмила! Не дури! – Марья бросилась ей на спину.
– Пусти!.. Опять!.. Опять нацепила, дура старая!.. – Люся рвала дверную цепочку, но старухи повисли на ней с двух сторон. – Пустите! Пустите! Все равно уйду! Все равно!..
Она вывернулась, оставив в руках сестер пальто, и, Злетев в комнату, вскочила на подоконник, локтем по стеклу…
– Люсенька!.. Люся! – Липа схватила ее за ногу, Марья – за другую. Люся упала с подоконника на пол. – «Люсенька! – рыдала Липа. – Деточка!..
Люся, тяжело дыша, отпихнула ногами мать и тетку, на кровать. Берет свалился, глаза безумные… Потом она медленно встала и, прихрамывая, пошла в свою комнату.
– Ты что, ножку ушибла?
– Каблук… сломала… – Люся сняла туфлю с торчащим в сторону каблуком, швырнула его в угол, со стоном свалилась на постель.
– Каблук?.. Каблук – это ничего. В срочный ремонт… Я сейчас… Машенька! Возьми подушку, заткни окно!.. Господи, как же Ромочка будет тут уроки учить?..
– Бабуль, я пойду погуляю, а?
– А немецкий? Ася, уходи, ребенку надо учить уроки.
– Сидите, тетя Ася! – закричал Ромка. – Бабуль, я все выучил.
– Иди, Ась, иди, – строго повторила Липа, убирая стол для уроков.
Ася ушла. Дед лег на кровать, положив под ноги газету, чтобы не развязывать шнурков. Шнурки он пришивал к заднику тапочек и завязывал их на щиколотке.
– Дедуль, ты, если спать хочешь, ложись совсем, я тебе шнурки развяжу.
– Рома, не отвлекайся. Где твой портфель?
Липа нацепила очки, проверила домашнее задание. Домашнее задание было выполнено без единой ошибки. Ромка, скромно потупив глаза, сидел рядом, мусоля палец во рту.
– Не грызи ногти, – не глядя на внука, сказала Липа. – Странно. Ни одной ошибки. Странно.
Ромка вздохнул, великодушно прощая бабушке ее недоверчивость. Он и без нее знал, что домашнее задание выполнено без единой ошибки, потому что он очень аккуратно и внимательно списал его у Лены Шаровой.
– Теперь слова, – сказала Липа.
– Ну, бабу-уль, – заканючил Ромка. – Меня уже Таня проверяла…
– Когда? – насторожилась Липа.
– Вчера… – с безнадежностью в голосе промямлил Ромка.
– Ой, врешь! Доставай.
Ромка достал мятый словарик, сделанный тетрадки.
– Там в конце.
– Ди швестер? – прочитала Липа и подняла на внука глаза в очках.
– Сестра, – наобум ляпнул Ромка.
– Правильно, – кивнула Липа. – Молодец. Дер шранк?
– Брат, – не задумываясь, гаркнул Ромка, уверенный, что счастье улыбнется ему и второй раз.
– При чем здесь «брат»? Шкаф, а не брат. Ну-ка, ну-ка…
Ромка понял, что вляпался.
Целый час он долбил слова под мерный храп деда. Радио пикало два раза, потом три. Ромка даже вспотел от напряжения. Наконец Липа проверила его и осталась Довольна.
– Знать язык – очень полезно, – наставляла она внука, пока тот стремительно убирал учебники и тетради в портфель. – Нас, студентов, после февральской революции…
– Октябрьской.
– После февральской, – с нажимом на «февральской» сказала Липа. – Ты разве не знаешь, что в семнадцатом году было две революции: сначала февральская, а потом уж – Октябрьская.
– Зачем две?
– Так было нужно. Сначала царя сместили, а потом– диктатура пролетариата. Не перебивай, а то я собьюсь с мысли… Ну, вот уже сбилась. О чем я говорила?
– Вас, студентов, после февральской революции…
– Да-да, нас посылали объяснить неграмотным людям, что такое, например, демократия. Мне очень помогло, что я кончила гимназию и знала латынь. Я объясняла; демос – народ, крафт – сила. Советская власть. Поняла? Понял?
– Поняла, бабуль, понял, – уже на бегу крикнул Ромка.
– Чулки не забудь получить, квитанция у тебя в нагрудном кармане.
Отмерной во дворе давно кончился, шла игра в домино. Вовки не было.
Подвальное окно Синяков лишь до пояса вылезало земли, но даже сквозь замызганную его половину было видно и слышно, что делается внутри.
Внутри Вовкина мать Татьяна Ивановна, душно шевелясь от тяжелого жира, гоняла сына по комнате широким офицерским ремнем Вовкиного отца, который, как клялся Вовка, погиб на фронте в сорок первом в Сталинграде. Татьяна Ивановна работала сегодня во вторую смену и воспитывала сына перед работой на всякий случай, на завтрашний учебный день, потому что завтра до вечера сына не увидит. Вовка метался по комнате с ревом, превосходящим количество ударов, приходящихся на него. Татьяна Ивановна медленно загоняла его в угол. На столе Ромка заметил раскрытый дневник, который Вовка неосмотрительно не спрятал перед отмер-ным. Вну страницы была красная надпись. Ромка знал, чго это за надпись, потому что в его дневнике была точно такая же: родителей срочно вызывали в школу. Значит, Татьяна Ивановна не впрок лупила сына, как делала это время от времени, а за дело. Ромка свой дневник пока «потерял»: мама в больнице, зачем ее волновать? А Вовка не догадался или не успел.
Чтобы не видеть расправы над другом, Ромка отлип от окна и побрел в дательство, где раньше работала^ тетя Оля, а теперь почему-то иногда брала работу на дом.
Дядя Юра сидел в персональной клетушке, отвоеванной у соседней редакции с помощью своего военного ранения, и размашисто черкал рукопись.
– Здрасьте, дядя Юр!
– Привет, – редактор ковырнул карандашом строчку и потянулся за сигаретами. Курить в клетушке ему разрешалось тоже.
– Дядя Юр, разок курнуть, а? Невзатяжку?
– Травись, – дядя Юра своих пальцев дал Ромке подымить. – Не обсопливь, деятель. Олька узнает – мне башку оторвет.
– Не узнает. – Ромка заглотнул невкусный дым и закашлялся.
– Ну вот, теперь умрешь – с меня спросят.
В дверь постучали.
Дядя Юра развел руками:
– Вот так. А Иди на третьем этаже стенгазету посмотри, поищи родных и блких… Проходите, пожалуйста… Потом зайди.
Мимо Ромки прошел недовольный чем-то толстый человек в черном костюме, в тюбетейке, с красивым значком-флажком на лацкане пиджака. Кого-то «автор» Ромке очень напоминал.
Ромка спустился на третий этаж, где перед входом в зал висела стенгазета дательства. Ромка стал ее разглядывать. Стенгазета была веселая.
– Тетя Оля! – взвгнул он.
Действительно это была Ольга Александровна. Вернее, маленькое, вырезанное какой-то пожелтевшей молодой фотографии, ее лицо, остальное – тело, руки, ноги были подрисованы от руки красками. Тетю Олю нарисовали в виде французской булочки за семь копеек. Она везла детскую коляску, в коляске вместо ребенка – толстая книга с нерусской фамилией автора на обложке. Обложке художник придал вид детского личика, в середину которого была воткнута пустышка.
– А кто это был у вас, со значком? – спросил Ромка дядю Юру через полчаса.
– Писатель, – раздраженно ответил дядя Юра. – Татарин один.
И тут Ромка вспомнил, кого ему напомнил толстый человек в тюбетейке. Брата Уляляма. Старьевщика. Он тоже всегда в тюбетейке и не снимает ее даже, когда в жару сидит в своей будке «Утильсырье».
– А разве татары писателями бывают?
– Еще как, – вздохнул дядя Юра. – Ты, ладно. Ты чего хотел, только быстро, ко мне еще один должен сейчас прийти. – Он взглянул на часы.
– Тоже татарин? Дядя Юра засмеялся:
– Роман, не тяни кота за эти самые. Чего хотел?
Быстро!
– Дядя Юра, а я не дурак?
Редактор задумчиво посмотрел на него.
– Как тебе сказать. Пока вроде нет, а там кто знает. Как дело пойдет. Все проблемы? – Дядя Юра приподнялся и поправил под собой разноцветную лоскутную подушечку, которую ему подарила на День Победы тетя Оля.
– А зачем вам подушка?
– Ты дурака не валяй. Чего надо? Ромка опустил голову:
– Мы с Вовкой Синяком Жукевичу нос защемили… Дядя Юра пожал плечами:
– Делов-то…
– И побили…
– Это уже нечто, а то – нос. Причина?
– Он Лену Шарову предал.
– Ясно, – сказал дядя Юра. – Итоги?
– С родителями вызывают, – пробурчал Ромка. – Вовку уже мать бьет.
– Почему не отец? – живо поинтересовался дядя Юра.
– У него отец на фронте погиб. Под Сталинградом.
В сорок первом.
– Ах, вот как! – дядя Юра улыбнулся. – Вовке-то сколько лет?
– Одиннадцать, он на второй год оставался.
– А на дворе у нас какой год сейчас?
– Шестидесятый, – Ромка пожал плечами, удивляясь дядя Юре, про которого тетя Оля всегда говорила, что «Юрка – гений».
Дядя Юра остался доволен Ромкиным ответом, он долго смеялся, по-женски тряся плечами.
– Сходите в школу вместо мамы.
Дядя Юра перестал смеяться:
– Не понял?
– Таня один раз уже ходила. Она в девятом кл-аеее, но Клара велела, чтоб родители. Мамы нет, она завтра родильного дома выписывается. У нее там ребеночек, девочка, Сорок один сантиметр, вес три сто.
– Вон оно что!.. – Дядя Юра взлохматил седые волосы. – Да, брат… А может, отец?
– Он приходил к бабушке, плачет весь…
– Тоже понятно, – кивнул дядя Юра и прикурил от зажигалки в форме маленького пистолетика.
– Дайте посмотреть, пожалуйста. Дядя Юра кинул ему пистолет.
– Да… Не мюзик-холл, прямо скажем… Кто вызывает?
– Клара. Дире
– Она отца-то твоего видела? Она же его знает наверняка?
– Не, не знает. Точно не знает. Он один раз только приходил. Первого сентября. Он на вас похож: нос большой…
– Нога хромая, – в такт Ромке добавил, усмехнувшись, дядя Юра. – Когда вызывают?
– Завтра.
Дядя Юра посмотрел в календарь:
– Ладно. Схожу. Как отца по отчеству? Тьфу, он же Олькин брат. Лев Александрович?
– Спасибо, дядя Юра. – Ромка положил на стол пистолетик. – До свидания.
– Погоди. – Дядя Юра взял зажигалку со стола и подкинул несколько раз на ладони. – Держи!
Ромка поймал пистолетик и с радостным воем, пока дядя Юра не передумал, помчался вн. На последнем лестничном пролете он съехал по перилам, чуть не сбив с разгона бронзовую голову Пушкина у гардероба.
По Басманному дул ветер, кувыркая мокрые тополиные листья.
Ромка поглубже натянул фуражку. Из подворотни картонажной фабрики выехала знакомая телега. На козлах сидел Вовка.
– Тпру-у! – сказал он мерину. – Тебя лупили?
– Нет, – виновато ответил Ромка. – Меня не бьют.
– А меня мать выдрала! – похвастался Синяк.
– Мне зажигалку подарили, во!
– Насовсем? – не поверил Вовка.
– Вован, знаешь чего… Она наша общая будет, ага?
– Классно, – сказал Вовка и засунул пистолетик себе в карман. – Может, тебе жалко?
– Да почему, – пожал плечами Ромка. – Пускай у тебя пока побудет. Если хочешь, конечно?
– Хочу. Ты куда сейчас? Ногу, ногу убери, смотри, копытом наступит.
– Лошади на людей не наступают. Они умные. Мне чулки мамины ремонта на Разгуляе надо получить.
– Другие не наступают, а этот еще как наступит.
Залазь.
Ромка забрался на козлы.
– На, – Вовка сунул другу вожжи. – Но-о!
Пимен жил не только в Вовкином подвале. Второе жилье у него было в голубятне, пристроенной к стене картонажной фабрики, где, возвратившись колонии, он работал грузчиком неполный день как малолетний. Дел у него на фабрике было совсем немного: вечером вымести бумажные обрезки, а на следующий день загрузить ими телегу.
В голубятне, постоянно сшивались Ромка с Синяком. Иногда в дни получки в голубятню приходил старик возчик. Пока Пимен накидывал в телегу бумажную рвань, старик тихо выпивал под ласковое ворчанье голубей и засыпал на топчане. Тогда Пимен сам отгонял телегу, но не на Малинковку, куда положено, а рядом на Оль-ховку в «Утильсырье» к брату Уляляма. В помощь он брал ребят. По дороге на Ольховку он останавливался возле колонки и наливал в бумажный хлам воды для прибавки веса. Брат Уляляма хмурился на мокрое, но бумагу все равно брал. Пимен курил, а подручные набивали огромные авоськи сырой бумагой и волокли на весы. Брат Уляляма двигал разновесы по заржавленной штанге весов, недовольно бормоча про себя что-то татарское. Затем он со скрипом отсчитывал Пимену деньги. Пимен брал себе основное, а несколько мелких бумажек давал помощникам.
Дядя Юра тоже помогал. Когда в дательстве накапливалась макулатура, он сообщал Ромке, что нужна помощь. Издательская макулатура была самая удобная и выгодная: тяжелые, туго набитые папки с рукописями, списанные книги.
Сегодня, пока старик спал, Пимен разрешил Вовке просто так покататься.
…Вн по Ново-Басманной мерин прибавил ходу, хотя идти быстрее ему не хотелось. Но телега, набирая скорость, упрямо подталкивала его, и к мастерской, где поднимали петли на чулках, мерин примчался на полном скаку.
– …Ничего, Липа, – сказала Марья, задула спичку и сунула ее в коробок с нижней стороны. – Ну, мертвый и мертвый… Может, так лучше – куда ей еще ребенок! Танька вон того и гляди сама скоро родит…
– Ты скажи Таньке, – встрепенулся неожиданно дед, – что она в кино каждый день бегает, как колхозница. Нельзя же так, в самом деле. И в коридоре с парнями стоит. Хоть бы в квартиру зашли.
– Ты, Жоржик, не суйся не в свое дело, за хлебом лучше сходи, – осекла мужа Липа. – Так-то оно так, Машенька. Я и сама говорю Люсе: аборт сделай, куда тебе третий? А теперь уж, когда выносила его… Ох! – Липа сокрушенно покачала головой. – Ты, Машенька, прости меня, но ты не знаешь, каково это матери. Люся-то места себе не находит.
– Что верно, то верно, – согласилась Марья. – Не знаю. Да-а… Я тебе денег дала, не забыла? Купи ты ей кофту модную. Китайские есть красивые… Еще что-нибудь… А насчет Таньки… Не нравится мне ваша Танька. Сегодня приехала, сколько уж ее не видела, должна вроде бы радоваться, а она со мной поздоровалась… ну, будто в темноте наткнулась! Злая девка получится. Вот увидишь.
– Всегда тебе, Машенька, плохое видится. Все образуется. Ребенок еще, растется…
В комнату вошла Люся. В халате, нечесаная. Села за стол.
– Кто растется?
– Да это мы так, о своем, – залепетала Липа. – Пойдем, Машенька, в переднюю. – Липа разогнала рукой дым. – Люсе это вредно, табак.
– Да глупости это все, – Люся устало махнула рукой. – Ничего мне теперь не вредно. Тетя Марусь, налей чайку.
Марья взяла чайник, прокашлялась.
– Не сливай заварку, – напомнила Липа. – Поняла? Понял?
– А папа где? – безразличным голосом спросила Люся
– За хлебом спустился.
– Знаешь, мама… – Люся поцарапала ногтем потертую клеенку. – Я вот решила: закрою больничный и буду оформляться на Сахалин. На два года.
– Какой Сахалин?
– Да меня давно еще звали. Строительство жил-объектов. Куратором. Оклад триста, за дальность… – Люся невесело усмехнулась, пригладила волосы. – Как брюхо-то увидали, так, правда, перестали звать, но сейчас…
– Но у тебя же ребенок, Люсенька!.. Ромочка в таком возрасте…
– Ромочка в таком возрасте, – перебила Люся мать, – когда ему больше всего нужен отец! Мужчина!
– Нашла мужчину! – фыркнула Марья.
– Ну почему… – слабо возразила Липа. – Лева… он…
– Ладно, мама. Лева – это Лева. Какой есть. Отцов не выбирают.
– А Таня?
– Тане я нужна, как собаке пятая нога! Не сегодня завтра замуж выскочит!
– Так вы что, разводитесь? – Липа посмотрела на дочь почти умоляюще.
– Ну, что ты притворяешься? – сквозь зубы процедила Люся. – Знаешь же, что я с ним не живу толком. Все ты знаешь. И Левка знает.
– Людмила! – Марья зажгла новую папиросу, спичку снова под н коробка, затянулась. – Знаешь, Людмила, я в обкоме по личным вопросам. Передо мной столько личных дел проходит, столько судеб…
– Перед тобой – столько, а у меня – одна! Одна судьба! И мне, между прочим, сорок, а не семьдесят! Полжни себе гадила с соплей, с киселем этим!.. И все равно – я не хотела. Думала: если его ребенок, если похож на Левку, вернусь! Буду жить, черт с ним. А если на… не похож – все! А сейчас не хочу, ничего не хочу!..
– Люсенька! – жалобно вскрикнула Липа.
– Так ты не знала, от кого беременна? – со зловещим спокойствием негромко спросила Марья.
– Не знала! – ощерилась Люся. – Представь себе, не знала! Что, в твоем обкоме не принято так разговаривать?!
– Марусенька! Люсенька!..
– Значит, так. – Марья ткнула папиросу в блюдце. – Родила невестно от кого. Бросаешь сына!.. Да о тебе вопрос надо ставить!..
– Марусенька! Ну, зачем ты так?! Она же Ромочку с собой возьмет или нам с Жоржиком оставит. Школа рядом…
– Роман будет жить у отца, – не поднимая глаз от стола, отчетливо, чуть не по слогам пронесла Люся. – Ты и так его баловала до невозможности.
– Но мальчик такой болезненный…
– Перестань кормить таблетками – не будет болезненный…
– Значит, ты – правда?.. Отдать его хочешь? Бросить?
– И бросит! – Марья встала. – Бросит! Чтобы с мужиками гулять! Шлюха!..
Люся медленно поднялась – за стола.
– Ах ты, старая ведьма!.. Крыса ты обкомовская!.. Что ты понимаешь?!
– Люся! Но это действительно!..
– Мама, заткнись! Надоело!.. Танька еще! Смеялась, как я с животом пол мою. Всем я мешаю! Я не хочу, не могу я в Уланском жить! Куда мне?! Под трамвай?! Сволочи вы все! Ненавижу!..
Люся сорвалась со стула и через минуту выскочила маленькой комнаты обутая, в берете, в пальто поверх халата.
– Люся! Куда ты? В таком виде!..
Липа метнулась к двери, загородила ее собой. Дочь легко отшвырнула ее, завозилась с цепочкой, застрявшей в узкой прорези.
– Людмила! Не дури! – Марья бросилась ей на спину.
– Пусти!.. Опять!.. Опять нацепила, дура старая!.. – Люся рвала дверную цепочку, но старухи повисли на ней с двух сторон. – Пустите! Пустите! Все равно уйду! Все равно!..
Она вывернулась, оставив в руках сестер пальто, и, Злетев в комнату, вскочила на подоконник, локтем по стеклу…
– Люсенька!.. Люся! – Липа схватила ее за ногу, Марья – за другую. Люся упала с подоконника на пол. – «Люсенька! – рыдала Липа. – Деточка!..
Люся, тяжело дыша, отпихнула ногами мать и тетку, на кровать. Берет свалился, глаза безумные… Потом она медленно встала и, прихрамывая, пошла в свою комнату.
– Ты что, ножку ушибла?
– Каблук… сломала… – Люся сняла туфлю с торчащим в сторону каблуком, швырнула его в угол, со стоном свалилась на постель.
– Каблук?.. Каблук – это ничего. В срочный ремонт… Я сейчас… Машенька! Возьми подушку, заткни окно!.. Господи, как же Ромочка будет тут уроки учить?..
9. СЕРЕНЯ, КУРЕНЯ И ВЕЛОСИПЕД
– Рома, я надеюсь, ты не забыл свои обязанности? – напомнила бабушка Шура.
– Бабуль, уже кончается…
– Я не люблю повторять.
Ромка недовольно сполз с крышки пианино и побрел выключать телев Хорошо, что большая комната в Уланском была действительно очень большой: от пианино, на крышке которого они обычно сидели втроем, втискиваясь между двумя бронзовыми подсвечниками с хрустальными висюльками, до телевора семь шагов. Сейчас по телевору шел «Подвиг разведчика», и поэтому выключать телевор Ромка не спешил. Не спешить Ромка научился тоже с помощью телевора у французского клоуна без слов Марселя Марсо. Тот шел, а на самом деле с места не двигался. Вот и Ромка сейчас шел к ненавистной красной кнопке «выкл.» тем же пробуксовывающим на месте шагом. Пока Ромка «шел», он поглядывал на увлеченную газетой «Правда» бабушку Шуру. Когда он «двинулся» к телевору, бабушка читала текст на самом верху газеты, сейчас Ромка был на полпути, бабушка читала газету в самом ну, а разведчик на экране все еще не совершил свой подвиг. Ромка отклонился в сторону, чтобы не загораживать экран блнецам: Серене с Борькой, от волнения за судьбу разведчика грызущих один и тот же ноготь на одной и той же руке.
Тревожно зашуршала газета, и бабушка Шура резко сказала:
– Рома!
Ромка ткнул «выкл.», рыжие сыновья Надежды Ивановны понуро поплелись к двери.
– Что надо сказать? – педагогическим голосом спросила – за газеты бабушка Шура.
– Спасибо, – пробубнили братья.
– Вечером приходите, – утешил приятелей Ромка. – Бабуль, можно?
– Не торгуйся. До свидания, дети.
Братья исчезли. —
– Подмети пол, протри пыль, наведи полный порядок.
– А где тряпку взять?
– Не задавай глупых вопросов.
Ромка с отцом жили в соседней маленькой комнате, в темной ее половине с выходом в коридор, а в светлой половине, с окном, жили тетя Оля с Геннадием Анатольевичем. Тетя Оля по-родственному в коридор проходила через темную половину, а Геннадий Анатольевич через дверь проходил в большую комнату, а уж через нее – в кор Бабушка Шура спала за ширмой, дедушка Саша видел плохо, поэтому ранние проходы Геннадия Анатольевича через большую комнату никому не мешали.
Маленькую комнату, которая была не столько маленькая, сколько узкая, делило пополам старое вытертое сюзане, переброшенное через палку.
Ромка подмел свою половину, остановился у пыльного сюзане, подумал и подмел в половине тети Оли. Теперь тетя Оля не сможет его спросить вечером, почему он без спроса сшивался на их половине. Подметал, наводил порядок. На письменном столе стояла расчехленная пишущая машинка; в другой раз можно было бы написать на ней письмо, позвать рыжих, чтоб и они написали, но сейчас нельзя было тратить время на такую ерунду. Пока Ромка мел пол в тети Олиной половине, он как бы невзначай подергал ящики стола, и повезло: средний Геннадий Анатольевич забыл закрыть. А именно в среднем и было самое интересное. Ромка с • Закрытыми глазами без запинки мог перечислить, что там. Охотничьи патроны, половина полевого немецкого бинокля, с которой тетя Оля и Геннадий Анатольевич 'ходили в театр, ракетница, коробка малокалиберных.Патронов, капсюли «Жевело», а самое главное – немец-финка с надписью на ручке «Гот мит унс», Ромка о переводил рыжим, учающим английский язык, o это значит «бог с нами», то есть с ними, с фашистами.
Финку и пишущую машинку Геннадий Анатольевич принес с войны, а ракетницу и охотничьи припасы ему выдавали на работе, когда он собирался в экспедиции.
Ромка поглядел в половинку бинокля в окна напротив. Ничего интересного там не было: старичок кормил канарейку, пожилая тетка в розовой комбинации чистила картошку; смотреть лучше всего вечером, когда люди придут с работы, но вечером с работы приходит и Геннадий Анатольевич.
Спали тетя Оля с мужем на широкой старинной кровати с деревянными спинками, очень, как Ромке казалось, неудобной. Одному спать на ней еще можно, но если лечь вдвоем, то скатываешься в ложбину к середине. А если учесть, что тетя Оля и Геннадий Анатольевич были люди толстые, то их спанье вообще трудно было себе представить.
Ромка с отцом тоже спали вдвоем, на диван-кровати, но, во-первых, диван был жесткий, а во-вторых, они спали валетом. Может быть, и тетя Оля с Геннадием Анатольевичем спали валетом? Точно Ромка ответить рыжим на этот вопрос не мог, потому что, когда он утром просыпался, Геннадий Анатольевич уж стучал на машинке, слушая одновременно иностранные передачи по приемничку, обмотанному оляционной лентой. Долгое время Ромка думал, что Геннадий Анатольевич – кандидат наук по нерусским языкам. Потом выяснилось, что Геннадий Анатольевич работал старшим научным сотрудником по сусликам, тушканчикам, тарбаганам и другим грызунам-переносчикам всяких болезней, а языки выучил сам. Тетя Оля, а вместе с ней и Ромка очень гордились, что кроме Геннадия Анатольевича только Юлий Цезарь и Наполеон могли слушать одно и писать другое – одновременно. Ромка хвалился рыжим, рыжие верили, но Надежда Ивановна, мать рыжих, верить отказывалась, уверяя, что Ольга Александровна все врет.
– Пусть она утром придет пораньше и сама поглядит, – защищал Геннадия Анатольевича Ромка. – Честное слово, он, как Наполеон! Он еще и второй рукой в другую сторону писать может, – добавлял от себя Ромка.
Геннадий Анатольевич жил по своему расписанию: отдыхал, то есть спал, придя с работы, а ночью опять работал, и потому засыпал Ромка всегда под стрекот трофейной «Эрики». Геннадий Анатольевич, хоть и ходил через большую комнату, Александру Иннокентьевну не любил. И тестя – тоже. Тестя он невзлюбил за то, что тот умолял Олю еще в письмах с Севера не прописывать Геннадия Анатольевича на жилплощадь в Уланский. И Оля несколько лет не прописывала мужа. Геннадию Анатольевичу приходилось раз в полгода смешить паспортный отдел милиции, продлевая временную прописку. Прописала мужа Оля, когда Геннадию Анатольевичу предложили поехать в Монголию. До этого Геннадий Анатольевич был прописан в Купавне, в большом бревенчатом отцовском доме. После того как Геннадий Анатольевич наконец прописался в Уланском, дом в Купавне стал называться «дачей», а Ольга Александровна – хозяйкой.
К теще Геннадий Анатольевич относился спокойно. Она вела себя очень деликатно, всегда первому предлагала налить ему чаю, в присутствии зятя прекращала всякие разговоры, могущие его раздражить. Геннадий Анатольевич морщился, когда, зайдя вечером в большую комнату попить чаю, обнаруживал на крышке пианино перед включенным телевором Ромку с приятелями. Но Александра Иннокентьевна и в этом месте была предельно справедлива: внука с товарищами с пианино не сгоняла, на что намекал недовольный взгляд Геннадия Анатольевича, а только – категорически приказывала молчать.
Геннадий Анатольевич носил потертый портфель, штиблеты с ушками, чиненные Кириллом, в сырую погоду– калоши, как у Александра Григорьевича, в свободное время он большей частью молчал; сердился он в одном месте: когда Оля называла священников попами. Отец Геннадия Анатольевича был священником.
Утром Ромка просыпался легко и, если иностранный голос не картавил за сюзане, шепотом, чтобы не разбудить отца и тетю Олю, напоминал Геннадию Анатольевичу включить приемник. Тот послушно включал, и Ромка спокойно засыпал дальше.
…Ромка выровнял сюзане, так, чтобы до пола оставался маленький просвет, почесал спину. Чего еще, бабушка говорила, надо сделать? А, книги протереть. Раньше, когда книгами кроме книжного шкафа были заняты и две полки, Ромке приходилось протирать их со стула, да еще дотягиваться до них на цыпочках; теперь, когда бабушка Саша за долги отобрала у папы часть книг
– Бабуль, уже кончается…
– Я не люблю повторять.
Ромка недовольно сполз с крышки пианино и побрел выключать телев Хорошо, что большая комната в Уланском была действительно очень большой: от пианино, на крышке которого они обычно сидели втроем, втискиваясь между двумя бронзовыми подсвечниками с хрустальными висюльками, до телевора семь шагов. Сейчас по телевору шел «Подвиг разведчика», и поэтому выключать телевор Ромка не спешил. Не спешить Ромка научился тоже с помощью телевора у французского клоуна без слов Марселя Марсо. Тот шел, а на самом деле с места не двигался. Вот и Ромка сейчас шел к ненавистной красной кнопке «выкл.» тем же пробуксовывающим на месте шагом. Пока Ромка «шел», он поглядывал на увлеченную газетой «Правда» бабушку Шуру. Когда он «двинулся» к телевору, бабушка читала текст на самом верху газеты, сейчас Ромка был на полпути, бабушка читала газету в самом ну, а разведчик на экране все еще не совершил свой подвиг. Ромка отклонился в сторону, чтобы не загораживать экран блнецам: Серене с Борькой, от волнения за судьбу разведчика грызущих один и тот же ноготь на одной и той же руке.
Тревожно зашуршала газета, и бабушка Шура резко сказала:
– Рома!
Ромка ткнул «выкл.», рыжие сыновья Надежды Ивановны понуро поплелись к двери.
– Что надо сказать? – педагогическим голосом спросила – за газеты бабушка Шура.
– Спасибо, – пробубнили братья.
– Вечером приходите, – утешил приятелей Ромка. – Бабуль, можно?
– Не торгуйся. До свидания, дети.
Братья исчезли. —
– Подмети пол, протри пыль, наведи полный порядок.
– А где тряпку взять?
– Не задавай глупых вопросов.
Ромка с отцом жили в соседней маленькой комнате, в темной ее половине с выходом в коридор, а в светлой половине, с окном, жили тетя Оля с Геннадием Анатольевичем. Тетя Оля по-родственному в коридор проходила через темную половину, а Геннадий Анатольевич через дверь проходил в большую комнату, а уж через нее – в кор Бабушка Шура спала за ширмой, дедушка Саша видел плохо, поэтому ранние проходы Геннадия Анатольевича через большую комнату никому не мешали.
Маленькую комнату, которая была не столько маленькая, сколько узкая, делило пополам старое вытертое сюзане, переброшенное через палку.
Ромка подмел свою половину, остановился у пыльного сюзане, подумал и подмел в половине тети Оли. Теперь тетя Оля не сможет его спросить вечером, почему он без спроса сшивался на их половине. Подметал, наводил порядок. На письменном столе стояла расчехленная пишущая машинка; в другой раз можно было бы написать на ней письмо, позвать рыжих, чтоб и они написали, но сейчас нельзя было тратить время на такую ерунду. Пока Ромка мел пол в тети Олиной половине, он как бы невзначай подергал ящики стола, и повезло: средний Геннадий Анатольевич забыл закрыть. А именно в среднем и было самое интересное. Ромка с • Закрытыми глазами без запинки мог перечислить, что там. Охотничьи патроны, половина полевого немецкого бинокля, с которой тетя Оля и Геннадий Анатольевич 'ходили в театр, ракетница, коробка малокалиберных.Патронов, капсюли «Жевело», а самое главное – немец-финка с надписью на ручке «Гот мит унс», Ромка о переводил рыжим, учающим английский язык, o это значит «бог с нами», то есть с ними, с фашистами.
Финку и пишущую машинку Геннадий Анатольевич принес с войны, а ракетницу и охотничьи припасы ему выдавали на работе, когда он собирался в экспедиции.
Ромка поглядел в половинку бинокля в окна напротив. Ничего интересного там не было: старичок кормил канарейку, пожилая тетка в розовой комбинации чистила картошку; смотреть лучше всего вечером, когда люди придут с работы, но вечером с работы приходит и Геннадий Анатольевич.
Спали тетя Оля с мужем на широкой старинной кровати с деревянными спинками, очень, как Ромке казалось, неудобной. Одному спать на ней еще можно, но если лечь вдвоем, то скатываешься в ложбину к середине. А если учесть, что тетя Оля и Геннадий Анатольевич были люди толстые, то их спанье вообще трудно было себе представить.
Ромка с отцом тоже спали вдвоем, на диван-кровати, но, во-первых, диван был жесткий, а во-вторых, они спали валетом. Может быть, и тетя Оля с Геннадием Анатольевичем спали валетом? Точно Ромка ответить рыжим на этот вопрос не мог, потому что, когда он утром просыпался, Геннадий Анатольевич уж стучал на машинке, слушая одновременно иностранные передачи по приемничку, обмотанному оляционной лентой. Долгое время Ромка думал, что Геннадий Анатольевич – кандидат наук по нерусским языкам. Потом выяснилось, что Геннадий Анатольевич работал старшим научным сотрудником по сусликам, тушканчикам, тарбаганам и другим грызунам-переносчикам всяких болезней, а языки выучил сам. Тетя Оля, а вместе с ней и Ромка очень гордились, что кроме Геннадия Анатольевича только Юлий Цезарь и Наполеон могли слушать одно и писать другое – одновременно. Ромка хвалился рыжим, рыжие верили, но Надежда Ивановна, мать рыжих, верить отказывалась, уверяя, что Ольга Александровна все врет.
– Пусть она утром придет пораньше и сама поглядит, – защищал Геннадия Анатольевича Ромка. – Честное слово, он, как Наполеон! Он еще и второй рукой в другую сторону писать может, – добавлял от себя Ромка.
Геннадий Анатольевич жил по своему расписанию: отдыхал, то есть спал, придя с работы, а ночью опять работал, и потому засыпал Ромка всегда под стрекот трофейной «Эрики». Геннадий Анатольевич, хоть и ходил через большую комнату, Александру Иннокентьевну не любил. И тестя – тоже. Тестя он невзлюбил за то, что тот умолял Олю еще в письмах с Севера не прописывать Геннадия Анатольевича на жилплощадь в Уланский. И Оля несколько лет не прописывала мужа. Геннадию Анатольевичу приходилось раз в полгода смешить паспортный отдел милиции, продлевая временную прописку. Прописала мужа Оля, когда Геннадию Анатольевичу предложили поехать в Монголию. До этого Геннадий Анатольевич был прописан в Купавне, в большом бревенчатом отцовском доме. После того как Геннадий Анатольевич наконец прописался в Уланском, дом в Купавне стал называться «дачей», а Ольга Александровна – хозяйкой.
К теще Геннадий Анатольевич относился спокойно. Она вела себя очень деликатно, всегда первому предлагала налить ему чаю, в присутствии зятя прекращала всякие разговоры, могущие его раздражить. Геннадий Анатольевич морщился, когда, зайдя вечером в большую комнату попить чаю, обнаруживал на крышке пианино перед включенным телевором Ромку с приятелями. Но Александра Иннокентьевна и в этом месте была предельно справедлива: внука с товарищами с пианино не сгоняла, на что намекал недовольный взгляд Геннадия Анатольевича, а только – категорически приказывала молчать.
Геннадий Анатольевич носил потертый портфель, штиблеты с ушками, чиненные Кириллом, в сырую погоду– калоши, как у Александра Григорьевича, в свободное время он большей частью молчал; сердился он в одном месте: когда Оля называла священников попами. Отец Геннадия Анатольевича был священником.
Утром Ромка просыпался легко и, если иностранный голос не картавил за сюзане, шепотом, чтобы не разбудить отца и тетю Олю, напоминал Геннадию Анатольевичу включить приемник. Тот послушно включал, и Ромка спокойно засыпал дальше.
…Ромка выровнял сюзане, так, чтобы до пола оставался маленький просвет, почесал спину. Чего еще, бабушка говорила, надо сделать? А, книги протереть. Раньше, когда книгами кроме книжного шкафа были заняты и две полки, Ромке приходилось протирать их со стула, да еще дотягиваться до них на цыпочках; теперь, когда бабушка Саша за долги отобрала у папы часть книг