Каледин Сергей. Коридор

   В передней хлопнула дверь.
   – Всегда эта Олька дверь швыряет, – проворчала Дора.
   – Добрый вечер, – бойким голосом поздоровалась с присутствующими Ольга Александровна. Ольга Алек­сандровна, вернувшись с мужем Монголии, на работу больше устраиваться не стала, с удовольствием сидит до­ма и потому всегда в хорошем настроении. Иногда, когда ей становится совсем уж скучно, она берет редактуру на дом. – Как у нас дела?
   Надька бросила на нее косой взгляд.
   – Что-то я кальсон своих не вижу, бежевые, китай­ские… – сказала она, перехватывая недоуменный взгляд Ольги Александровны и направляя его вверх – в верев­ки. – Нету кальсон.
   – Ой! Надежда Ивановна! – Ольга Александровна шлепнула себя ладонями по щекам. – Неужели? Вы знае­те, он мог! Он ушел – я спала. И в неглаженых ушел. На заседание кафедры. Извините, ради бога. Как при­дет, сразу же верну.
   – Сразу не надо, – простирните.
   – Ну, разумеется, разумеется… В коридоре зазвонил телефон.
   – Але, – сказала Ольга Александровна. – Папа, по­ложи трубку, я здесь взяла. Геночка? Да, да. Я только вошла. Ты знаешь, я так сегодня закопалась, ничего не успела купить. Может, пельмешек по дороге захватишь? Геночка, ты в каких кальсонах? Ну, как каких, бежевых? Посмотри-ка… Да нет, недоразумение. Дома объясню. Пока. Пельмешек не забудь. – Ольга Александровна хоть и вышла замуж, но привычки холостой жни сохра­нила.
   – И чего к ней прижился? – пробормотала Дора, когда соседка на быстрых каблучках утопала в комна– ту – Такие бабы в одиночку кукуют! Это ж надо, бесто­лочь! И вида нет. Только что – задница.
   – Зато образованная! – язвительно заметила Надька.
   – Образо-ованная… – Дора небрежно махнула ру­кой. – Ни помыть, ни пошить, ни сготовить. Ни с чем пирог.
   Дора врет: Ольга Александровна прекрасно готовит, только долго. И всегда угощает соседей, если затевает что-нибудь интересное.
   – Ты же настойчиво хотел чаю, где же он? – рассе­янно пронесла Александра Иннокентьевна, не отрыва­ясь от бумаг.
   Александра Иннокентьевна пишет. Она на пенсии, но она возложила сама на себя общественную нагрузку по старому месту работы, где была старшим инспектором по борьбе с грызунами. Она ведет протоколы всех собра­ний. Пишет она быстро и неразборчиво, а потому дома долго расшифровывает записи.
   – Пи-и-ишешь?.. – зловещим голосом вдруг спросил Александр Григорьевич, медленно приближаясь к жене. Он уперся руками в стол, навис над Александрой Инно­кентьевной. – А что пишешь, хотелось бы знать? Доклад? Выступление? Отчет?.. Как крыс душить? Новый яд ва­рить?!
   Александра Иннокентьевна сняла пенсне, устало от» кинулась на вертикальную спинку кресла.
   – Немедленно прекрати, – ровным утомленным голо­сом пронесла она и двумя пальцами дотронулась до переносицы, на которой краснели две впадинки от пен­сне. И снова окунула перо в чернильницу. – Разговор окончен.
   – Нет, не окончен! – заорал Александр Григорьевич и обеими руками в разные стороны разгреб писанину. Листы с тревожным шелестом посыпались на пол. – Не ввдо вам нового яда!.. Кошку вам надо! Киску! Нету лучшего средства! Мяу!..
   И Александр Григорьевич, приставив к лысине два ных пальца, бросился на Александру Иннокентьевну, словно бык, намеревающийся забодать:
   – Мяу!..
   Слава богу, зазвонил телефон. Александр Григорьевич тут же виновато сник, нагнулся за упавшими со стола листками и в том же поло­жении полунагиба двинулся к письменному столу.
   – Да, Цыпин, – кивал Александр Григорьевич. – Да, да, я слушаю вас. – Он вдруг побледнел, голос его за­дрожал:– Да-да, Григорьевич, по документам Гиршо-вич… Что все? Можно прийти?.. Значит, все?..
   Он медленно положил трубку и повернулся.
   – Шура… Ты слышала? – заикаясь, спросил он, ты­кая пальцем в аппарат. – Ты слышала?
   – Я не хочу тебя слушать, – с отвращением выдави­ла Александра Иннокентьевна, приводя стол в порядок.
   – Шу-ра! – по складам пробормотал Александр Григорьевич, хватаясь за голову. – Все! Все кончилось!.. Завтра можно получить документы.
   Александра Иннокентьевна с повернутой по-прежне­му головой как бы оценивала услышанное на слух. По­том медленно вернула голову в исходное положение и внимательно посмотрела на мужа. Александр Григорье­вич вытирал глаза большими мосластыми кулаками на тонких запястьях.
   Александра Иннокентьевна встала – плед с ее плеч упал на пол, – протянула через стол руку:
   – Вот теперь я могу сказать тебе: «Здравствуй, Саша!»

8. РОМКА

   Ночью в Уланский позвонила Таня и сказала, что маму увезли: видимо преждевременные роды. Утром Ле­ва стал собираться на работу, и, если бы не Александра Иннокентьевна, он так бы преспокойно и ушел.
   – Лев! Неужели ты можешь в такой момент посту­пить как подлец?! Сейчас же поезжай в роддом. Ты слы­шишь меня?!
   Лева, добривая подбородок, заглянул в зеркало, от­ражающее стоящую за спиной мать, промолчал, но в знак внутреннего протеста резко выдохнул воздух через ноздри – с усов слетела мыльная пена.
   – А ты уверена, что это мой ребенок? Я лично – нет!
   – Как тебе не совестно, Лев! Постыдился бы взрос­лой дочери! Пока ты не разведен с Люсей – она твоя жена. Мать твоих, именно твоих детей! Немедленно в роддом! Будь мужчиной в конце-то концов. Хоть раз в жни! Если ты сию же минуту не поедешь, ты мне не сын.
   После возвращения Александра Григорьевича Люся решила: пора – или сейчас, или так навсегда засесть в жэке с пьяными водопроводчиками.
   Она оделась получше, кое-что экипировки одолжив у Оли, как-никак побывавшей за границей, и пошла ни много ни мало в Главмосстрой. Она показала начальни­ку отдела кадров сначала себя, к месту просвистев куп­лет неаполитанской песенки, потом диплом инженера-торфоустроителя, от которого тот слегка поморщился, но Люся добила его, заявив, во-первых, что она свободно владеет немецким языком, а во-вторых, в кратчайшее время освоит незнакомую специальность. Люся долго го­товилась к этому походу, консультируясь с бывшей ак­трисой оперетты, и начальник отдела кадров, молодой подполковник в отставке, предложил ей заполнить ан­кету.
   Ее взяли инженером, через полгода сделали старшим инженером, а еще через два года Люся уже курировала, то есть фактически командовала строительством целого комплекса в Черемушках. Правда, она не вылезала и на совещаниях слушала в десять ушей, запо­миная массу деловой информации. И в конечном счете: чем «обустройство торфоразработок» отличается от ино­го строительного объекта? Стройка она и есть стройка. Если ты, конечно, не законченный идиот.
   Люся выиграла. И конечно, немецкий язык ей креп­ко помог. Как тосковали мужики – ее начальники, не имея возможности разобраться в немецкой документа­ции. Люся была не просто переводчица и всегда под ру­кой, а профессионал строитель, женщина с жненным опытом, с хваткой, умеющая держать в кулаке прорабов и одновременно быть милой и женственной без всякого перенапряжения. Люся завоевала свое место под солн­цем. А кроме того, по ходу работы, она без всяких уси­лий завоевала и сердце заместителя главного инженера, проведя фурор среди немецких строителей, прибывших на открытие высотного дома.
   Отношение ее к Леве стало однозначным – презри­тельным: она, баба, пошла и за два года выбилась в лю­ди, а он так и мотается в свое Кунцево – месит грязь са­погами. Туда-сюда, туда-сюда. Ни квартиры, ни зарпла­ты. А все вечная его трусость. Как и женился, струсив, так всю жнь и трясется лишний шаг сделать. Ну и си­ди в своем Кунцеве.
   Однако забеременела. А перед тем как выгнать Леву Басманного, чтоб лишний раз выразить ему свое пре­зрение, сообщила о своих отношениях с другим мужчи­ной, который ему, Левке, не чета. Имени мужчины она на всякий случай не упомянула (подразумевался заме­ститель главного инженера).
   …В роддоме Лева занял очередь в справочное бюро.
   – …Мальчик, рост 51 сантиметр, вес три восемьсот. Самочувствие удовлетворительное. Следующий. Фами­лия?..
   Самой регистраторши видно не было, только толстый палец с коротко остриженным ногтем ползал по листу тетради, отыскивая нужную фамилию.
   Лева наклонился к окошку:
   – Бадрецова Людмила Георгиевна. Палец медленно поехал вн, остановился.
   – Мертвая девочка, рост 41 сантиметр, вес три сто, самочувствие удовлетворительное. Следующий.
   Леву тут же оттеснила в сторону толстая тетка в плат­ке, перед ним было уже не окошко, а белая стена.
   – Подождите! – Лева свез локтем тетку в сторону, всунулся в окошко: – Как мертвая? Почему мертвая?.. Регистраторша подняла на него глаза:
   – Мертвенькая. Бывает, гражданин. Вы с врачом поговорите. С одиннадцати.
   – Что с одиннадцати?! – вдруг закричал Лева. – Где врач? Немедленно позовите врача!..
   – Ох, – тяжело вздохнула регистраторша и набрала какой-то трехзначный н– Антонину Андреевну па­паша спрашивает. Ну, которая мертвенького родила… Да я ему говорю: с одиннадцати. Ладно, он… – Она пове­сила трубку. – Врач сейчас не может выйти, она шьет. Как кончит, сразу к вам выйдет. Бывает, гражданин… Что ж теперь поделаешь. Следующий!
   В учительской на чистой доске под расписанием уро­ков появилась черная, хорошо впитавшаяся в побелку надпись: «Клара – дура!»
   Написала справедливую гадость Лена Шарова. Дело в том, что Лена верила в бога. Вернее, в бога верили у нее дома и заставляли носить крестик. Из дома Лена выходила в крестике, по дороге крестик снимала и в шко­лу входила без крестика, а после уроков снова вешала его на шею.
   Клара Антоновна, директор школы, каждое утро про­веряла Лену, объясняя при этом, что бога нет. Но од­нажды Лена забыла снять крестик, и Клара Антоновна перед всем классом сняла с нее галстук.
   Лена долго плакала, так долго, что Ромка чуть не за­плакал вместе с ней. После того как слезы кончились, решено было отомстить. Ромка предложил себя, но Лена хотела мстить собственноручно.
   Писала Лена пальцем, окуная его в жестяную коро­бочку – под диафильма, специально прихваченную Ром­кой дома. В пузырек с чернилами палец не влезал. Лена написала, еще раз обвела буквы и добавила вос­клицательный знак.
   Подвела Лену ее аккуратность. Если бы не крестик, Лена была бы первая ученица четвертого «А». У нее был такой прекрасный почерк, что классная руководительни­ца даже доверяла ей проставлять в дневниках отметки за четверть. Если бы Лена была, как многие другие де­вочки, неряха, то мазанный чернилами, не оттертый даже пемзой (тоже по совету Ромки) указательный па­лец не привлек внимания отличника Юры Жукевича.
   О своих соображениях Жукевич сообщил Кларе на следующий день, когда в школе началось расследование. Поскольку Лена еще верила в бога и врать не умела, она во всем прналась. Лену на неделю исключили школы. Теперь нужно было мстить Жукевичу.
   Он был бит, а после битья Вовка Синяк, приятель Ромки, защепкой для белья защемил ему нос, чтобы с защепкой шел по улице до самого дома.
   Юра Жукевич в бога не верил, но тоже был правдив и потому, несмотря на запрет ябедничать, все по правде рассказал дома.
   …Дед зашел в уборную, замкнулся нутри и тихонь­ко потянул за цепочку. Вода с грохотом пролетела по ржавой, покрытой росой трубе, омыла опорошенное пеп­лом дно унитаза и кончилась.
   «Докурю сначала», – решил дед, ласково поглядывая вверх на заполнявшийся свежей проточной водой бачок. Он опустил рогатое сиденье и, как был, в брюках, опу­стился на него.
   Из тряпичного мешочка на стене он вытянул несколько одинаково нарванных газетных листочков, выбрал с законченной строкой и принялся за чтение.
   «…Министерство черной металлургии с прискорбием вещает… на семьдесят девятом году… Киршон Алек­сандр Ильич…»
   Дед приоткрыл дверь:
   – Липа! Киршон умер!..
   – Чего? – донесся Липин голос большой комна­ты. – Чего ты орешь?!
   – Киршон, говорю, – Дед высунулся убор­ной в переднюю зачитать некролог, но вспомнил, что хитрит, – спешно захлопнул дверь, но бумажку с траур­ной рамкой положил перед дверью.
   – Ну, пора… – сказала за дверью Липа, подымая с пола бумажку. – Сколько ему?.. Семьдесят девять. Куда больше. Тут вот не успел родиться…
   – Да ладно, Липа, не береди, чего уж теперь… Тем более и с Левкой у них все наперекосяк… Ты Софье Ла­заревне позвони, – сказал за дверью дед. – Соболезно­вание там… Что положено. Может, зайдет.
   – Телефон-то ее у меня где-то был…
   Дед докурил сигаретку, выковырнул в кошачий таз потухший окурок мундштука, дунул в него, выгоняя застрявшую табачинку, и спрятал мундштук во внутрен­ний карман телогрейки. Предварительно задрав к трубе сиденье, он залез на унитаз, распрямился, стараясь не делать шума, выдохнул накопившийся от трудных дви­жений воздух, переждал несколько секунд. Затем сдви­нул чугунную крышку с бачка, запустил руку внутрь и бесшумно выудил за горлышко четвертинку с отклеившей­ся этикеткой. Снял с горлышка проволочный крючочек, которым четвертинка цеплялась за край бачка, пустой крючок повесил на прежнее место и задвинул крышку.
   С четвертинкой в руке дед слез с унитаза, обтер бу­тылочку газетой, потом насухо полой телогрейки. За хвостик сколупнул белую крышечку и тихонько положил ее на дно унитаза, чтобы не звякнуть. Потом взялся за цепочку, хитро взглянул на дверь, поднес горлышко ко рту и с силой дернул за цепочку…
   – Жоржик! – крикнула Липа. – Масло кончилось. И Ромку погляди во дворе.
   – Какая погода? – для солидности спросил дед, вы­глядывая в переднюю.
   – Плащ надень.
   Дед убедился, что Липа в большой комнате, тихонь­ко выбрался уборной. Из внутреннего кармана тело­грейки он достал ополовиненную четвертинку, заткнутую газетным кляпом, и спрятал ее в Люсин валенок под ве-щалкой.
   – Де-е-евьки!.. – раздалось в коридоре возле их квар­тиры, и соседка Ася Тихоновна задергала дверь, пытаясь сорвать ее с цепочки. Дверь в большой коридор была от­крыта– так Липа проветривала. От форточек – простуда.
   – Ну, чего ты хулиганишь? – Липа откинула цепоч­ку и впустила Асю в прихожую. – Тебе чего!
   – А ничего! – Ася оттерла ее локтем в сторону. – Ты мне и не нужна. Мне Жоржик, можно сказать, нужен. Георгий! – Она вломилась в большую комнату, где пе­ред гардеробом стоял дед, надевающий плащ.
   – Куда-а?! Никуда не пойдешь! – Ася за воротник стянула с него плащ, чуть не завалив самого деда. – Сре­да, девьки!.. Липа! Скатерть. Я именинница!..
   – Ась, ты совсем рехнулась, вторник сегодня. – Ли­па, не очень уверенная в своих словах, подошла к гар­деробу, на дверце которого с внутренней стороны висел календарь. – Ну, конечно: сегодня вторник, среда завтра. – Так я чего… – опешила Ася, – не именинница, вы­ходит?.. Так дело не пойдет. Раз решили – все. Скатерть! Жоржи-ик!
   – Ася, не шуми, – проворчала Липа. – Как-никак не­приятности в доме, а тебе все гулять подавай…
   Ворчала Липа больше для вида. Беременность Люси она считала большой ошибкой и особого горя сейчас не ощущала, чего и стыдилась. Жалела она почему-то больше Леву, чего стыдилась тоже.
   – Ася, не шуми! – цыкнула Липа еще раз, хотя Ася, кроме гама, никакой опасности не представляла. Если она и принесла вино, то, во-первых, зная Липины прин­ципы, немного; а во-вторых, завтра все равно Георгию покупать четвертинку, уж пускай сегодня выпьет, а зав­тра не будет.
   – Врач рекомендовал Липе давать Георгию для аппе­тита пятьдесят граммов перед обедом. Липе было хлопот­но следить за точным соблюдением дозы, и для Георгия эти пятьдесят граммов были одной только нервотрепкой. Решили: один раз в неделю по четвертинке. По средам.
   :. Приход Аси к тому же и экономия, потому что Ася пустой по гостям не ходит. А кроме того, Ася сплетница и может рассказать подробно, что творится последнее время в доме, какие новости. Липа же компрометировать и Георгия прошлое не может вульгарным любопыт-: она работала с министрами, Георгий – главным бухгалтером, а Люсеньку иногда подвозит с работы на персональной машине заместитель главного инженера.
   – А кто же в магазин пойдет? – для острастки стро­го спросила Липа, забыв, что уже стелет на стол чистую скатерть.
   – А тебе чего там надо? Говори! – заорала Ася, плюхаясь на диван.
   – Кота задавишь! – взвгнула Липа. Потревожен­ный кот, пятый или шестой по счету на этой квартире и, как все предшественники, без имени, выполз из-за бес­конечной спины Аси и, мяукнув, спрыгнул на пол. – Мас­ло кончилось. Постное.
   – Дам! – заорала Ася. – Еще чего говори, чтоб не два раза ходить. Ну? На кой черт тебе масло сдалось, рюмки давай!..
   Ася была всю жнь домашней хозяйкой и, несмотря на полдень, была в утреннем: в халате, без белых ровных зубов, вернее, с одним желтым передним зубом, но на­пудрена, как всегда, и в папильотках.
   – Не ори ты, ради бога, – Липа суетливо притяну­ла дверь. – Сказали же тебе – потише! Лучше б чего-нибудь рассказала… Сидит, понимаешь, без толку!..
   Ася встрепенулась, почувствовав справедливость Ли-пиной претензии.
   – Лип, ты знаешь, Дуська-то опять шерсть загово­ренную под дверями набросала. Вчера Вере Марковне подкинула. Это она все Нинку ихнюю сгубить жаждет. Ефим Зиновьевич уж кричал на нее: в милицию подам. А Дуська свое: чтобы Нинку на балкон не пускали гу­лять.
   – А где же ей гулять, интересное дело! – возмути­лась Липа, присев на диван. – Чего Дуська им нервы треплет! Заявить на нее…
   – Она еще творог с молочной кухни таскает целы­ми бидонами. Где прибирается. Я у нее всегда беру, све­женький, детский…
   – Ася! Как тебе не стыдно.
   – А чего! Я и говорю: подать на нее, заразу, кол­дунья, воровка чертова!.. И главное дело – богомолкой прикидывается. Творог ворует, кефир тащит, а рубашки все Колькины после смерти в церковь таскает, нищим раздает… А еще говорит, ребенок у Люси не от мужа. Нет, ты подумай!..
   – Какая подлая ложь! – с выражением пронесла Липа, подымаясь с дивана.
   – Угу, – согласилась Ася. – А Нинка, мол, белье ма­рает, ходит по балкону и трется об него…
   Ася, не любившая Липиных соседей за большую от­дельную квартиру в две комнаты (сама Ася с мужем жила в комнатенке в конце коридора, которая по проек­ту должна быть ванной), – за еще большей нелюбви к Дусе-лифтерше, успевающей получать зарплату, пенсию да еще прибирать, подворовывая в молочной кухне, всег­да нападала на Дусю. Впрочем, хоть Ася и жила в ду­шевой, деньги у нее были. «С фарфором работала», – говорила она иногда в благодушии. Но так как в другие разы она хвалилась, что никогда не работала, жила за мужем, понять ее было трудно.
   Во дворе ребята играли в отмерного. Липа надела очки и, приближаясь к игре, выискивала среди скачу­щих друг через друга ребят внука. Впрочем, скакали ре­бята не друг через друга, а все через одного, согнувше­гося в три погибели.
   – Вова! – крикнула Липа Синяку. – Где Рома?
   – Вон он! – Вовка показал на согнувшегося в три погибели Ромку, через которого прыгал весь – Он козел сейчас.
   – Господи! – всплеснула руками Липа.
   Ромка ее не видел, так как был обращен к бабушке Задом. Над родной спиной внука пролетали один за дру­гим здоровенные великовозрастные дворовые хулиганы, громко шлепая его на лету по заду. По всей видимости, очень больно.
   – Рома! – трагическим голосом крикнула Липа.
   Ромка, одернутый ее криком, распрямился и тут же был сбит с ног разогнавшимся дылдой шестнадцати лет. Дылда был Пимен. Пимен недавно возвратился ко­лонии. Жил он в том же подвале, где и Вовка Синяк, и по-соседски опекал его, а также – Ромку. И учил нехо­рошему, в частности вместо «дам по морде» говорить «нос откушу».
   Липа бросилась спасать, внука, но Пимен уже под­нял Ромку и в знак того, что не обижен, отряхнул и по­дал укатившуюся фуражку.
   – Вован, постой за меня, – попросил Ромка Синяка.
   – Так и стоишь все время? – с укорной спросила Липа, уводя Ромку за руку домой.
   – Я толстый, – грустно вздохнул Ромка.
   – Не толстый, а упитанный, – обиделась Липа. – И здоровье у тебя слабое. Что за игры такие! Обед сты­нет, а через тебя здесь прыгают. По-моему, ты похудел. Вот заболеешь… Мало маме горя…
   – Ничего я не похудел, – еще раз вздохнул тол­стенький белозубый Ромка. – Если бы похудел, не стоял бы все время.
   – …Это ты, Липа? – заорала сквозь дверь Ася и, не дождавшись, пока Липа откликнется, понесла даль­ше:– Я Дуське говорю: ты, мол, чем шерсть людям ки­дать, за лифтом лучше наблюдай, а то он у тебя вчера целый день с чужой рыготиной ездил…
   – Ася! Аккуратней! Такие слова при ребенке.
   – Да ты погоди, – отмахнулась от Липы Ася. – Да мало того, в одиннадцать уже лифт отключила – спать пошла. Говорит: Моссовет, а я говорю: врешь ты все, воровка, а ты, Лип, как считаешь?.. Здравствуй, Ромоч-ка… Сиротинушка ты моя, бедная… – заворковала Ася, притягивая к себе Ромку.
   – Ася, не говори глупостей. У ребенка есть отец и мать. Подвинься лучше, ребенок покушает.
   – Здрасьте, тетя Ася, – весело сказал Ромка. – Се­годня среда? Сегодня вторник – у нас пение было. Де­дуль, ты чего простой рюмки пьешь? Она же некра­сивая!
   Ромка подставил стул к буфету и достал оттуда две серебряные стопочки, последние шести, подаренных деду, когда его провожали на пенсию.
   – А где остальные-то? – как всегда, спросила Ли­па и, как всегда, моментально забывая окончательно выяснить, куда же подевались четыре стопочки.
   – Вот ты их всех приваживаешь, они у тебя и тащат почем зря, – сказала Ася. – Нищий-то твой все к тебе шастает?
   – Ася, как тебе не стыдно! – возмутилась Липа. – Выпила лишнего – глупостей не говори. Тарас Игнато­вич… Да как ты можешь! Такие вещи… Вполне благо­пристойный старичок. У него внучка на два года нашей Танюшки старше в первом медицинском учится. Просто он плохо материально обеспечен, без пенсии…
   Дед покашлял в кулак, перелил водку стеклянной рюмки в стопочку и ничего не сказал, хотя сказать мог, потому что видел, как Тарас Игнатович вместе с руб­лем, который Липа регулярно выдавала нищему по вос– кресным утрам, прихватил с собой и серебряную сто­почку, выудив ее на кухне грязной посуды.
   – Дедуль, водка вкусная?
   – Ишь ты, любознательный какой, – усмехнулся дед. – Ты учись лучше. Ась, не поверишь, учебников при­волок– гору, не соврать. Десять штук.
   – Шесть, – сказал Ромка.
   – Чего шесть?
   – Шесть учебников, а не десять.
   – Вот и учи, раз шесть. А ты разве учишься? Одни слезы, а не учение. Ты вот знаешь, почему тебя Романом назвали?
   – В честь дяди Ромы, бабулиного брата. У него бы­ла броня. И очки плюс шесть. А он пошел в ополчение, погиб под Истрой.
   – Бронь, а не броня, – сердито поправил дед.
   – Бабуль, правда, «броня»?
   – Броня, деточка, броня. Жоржик, ну, что ты при­стал к ребенку! Выпил – так молчи.
   – Опять глупости говорит, – заплетающимся язы­ком пожаловался дед Асе. – Лоб у тебя, Лип, здоровый, как у Сократа, а головка слабенькая… Я, Ась, до войны, можно сказать, и не пил. Ну, что там, по праздникам… А потом Липа с ребятами в Свердловск уехала, а меня завод взрывать оставили, если что. А на заводе спирт. Здесь рубильник под током, а тут вот – спирт. Завод-то, слава богу, не взорвали – сибиряки подоспели, – а это дело полюбил, – дед щелкнул себя по шее, – полюби-ил, врать не стану. Не то чтобы, но и… А тут, видишь, еще у Люськи беда… – Он сделал винтообразное движение головой и смолк, отдыхая от длинной фразы и одновре­менно подыскивая новую тему для разговора. Но не по­дыскал. – А черт с ней! – Он, слегка колеблясь, встал из-за стола.
   – Ты чего? – удивилась Липа.
   – Принесу, – как будто с кем-то споря, категориче­ски махнул рукой дед и вышел комнаты. Через не­сколько секунд он вошел, держа в руке ополовиненную четвертинку.
   Липа укорненно пожала плечами, но промолчала, чтобы не портить Асе «именины».
   – Наливай, – приказал дед, внимательно проследив, как Ася наполнила стопки. Ася налила, выровняла уро­вень, подлив туда-сюда, и дед продолжил начатую тему, тыкая пальцем внуку в стриженую голову:-Мать доводит. Дово-о-одит. Не учится ни хрена. Иной раз при­шиб бы…
   Ромка, поняв, что речь снова о нем, стал жевать ти­ше, чтобы не пропустить интересного.
   – …Люська не велит. А то как бы хорошо: тюк мо­лоточком по темечку – и все! Люська бы три дня попла­кала, а зато потом какая бы жнь. А то – один нос у бабенки остался!.. Нет, Ась, ты скажи, можно?! Можно? А мне все равно где помирать, что здесь, что в тюрьме… Вон сейчас мать в больнице… Каково это женщине?..
   – Георгий! – запоздало, потому что тоже с интере­сом слушала мужа, взметнулась Липа.
   – Пускай, бабуль. Дедуля ведь в шутку. Да, де­дуль? А мама не в больнице, она в родильном доме бо­леет. У нее ребеночек умер маленький.
   – Береги мать-то, Ромочка, – всхлипнула Ася. – Мать-то у тебя золото, не то что отец…
   – Ася! – одернула Липа соседку. – Такие слова!.. Лева очень хороший отец. Просто он живет у родителей в связи… с у-у-у…
   – Ты знаешь, какой ты должен быть человек?.. Ведь ты ж не на мать, не на отца, ты же на Анечку похож! Лип! Поди-ка с этого бока посмотри.
   – Ох, Георгий, Георгий, – покачала головой Липа, но пошла поглядеть на внука, откуда велел дед.
   – Вылитая Анечка, – умиленно пронес дед. – И глазки, и носик, и реснички…
   Липа поглядела на внука, на фотографию Ани, опять на внука, опять на Аню…
   – Действительно. Ты, Жоржик, только Люсе не говори. Люсе это может и не понравиться.