С этими словами Ирина Викторовна красивым балетным жестом достала ногу черного валенка и подала Люсе как для рукопожатия. Нога действительно была безукорненной, гладкой, в черных, едва заметных точечках.
– И чем грубее войлок, тем лучше, – закончила показ ног Ирина Викторовна.
Дома Люся достала с полатей старые валенки Георгия, выбила них пыль и с этого дня с валенками не расставалась. Ирина Викторовна открыла Люсе и другие секреты сохранения красоты. Она запретила ей употреблять дома бюстгальтер для предотвращения продольных морщин на груди, показала, как надо загибать ресницы на тупом ноже (несколько раз после вита точильщика в Басманный, не проверив нож, Люся под корень отхватывала себе ресницы), и в заключение Ирина Викторовна научила Люсю пользоваться разнообразными кремами, перед сном и после, вклепывая крем в лицо при помощи массажа.
Теперь вечерами с липким от крема «перед сном» лицом, проверяя у Таньки уроки и выравнивая по прописям палочки у первоклассника Ромки, Люся наставляла детей голосом, дребезжащим от одновременно проводимого массажа:
– Е-сли за-автра кто дво-о-ойку принесе-ет, мордую…
На короткое время Липа по настоянию Люси завела домработницу, но та оказалась «озорницей», а попросту– сплетницей. Липа застигла ее во дворе; та с сочувствием рассказывала, как тяжело, внатяг живут Бадрецовы, хотя все начальники; Олимпиада Михайловна в министерстве, а Георгий Петрович – главный бухга У Георгия Петровича одна пара нижнего белья, и, когда в стирке, Георгий Петрович спит голый, а чай пить выходит в халате Олимпиады Михайловны. Больше домработниц Липа не заводила.
В эти годы у Люси случился «грех», да и не то чтоб «грех» – сознательно совершенное отвлечение от семейного счастья, первое после Прибалтики. На этот раз с поэтом-песенником Игорем Макаровичем, проживающим в Люсином по работе доме на Ново-Рязанской в квартире 48.
Игорь Макарович недоумевал, почему такая красивая эффектная женщина, с таким тонким вкусом, музыкальная, владеющая в совершенстве иностранными языками, как такая бесподобная женщина работает техником-смотрителем в окружении грубых, в основном пьяных, мужиков.
Иногда в нетрезвом виде Игорь Макарович предлагал Люсе выйти за него замуж. И в трезвом виде он иногда подтверждал свое нетрезвое предложение, но пойти замуж за поэта-песенника Люсе мешало многое, в том числе: малый рост Игоря Макаровича, внешняя схожесть с Чарли Чаплином, при полном отсутствии чувства юмора, и дети. Иногда Игорь Макарович звонил в Басманный, напарывался на Липу, и если был не очень трезв, то все слова, которые хотел сказать Люсе, говорил Олимпиаде Михайловне для передачи их дочери, когда та вернется жэка. Липа, как ни странно, к супружеской мене дочери относилась спокойно, как к житейскому делу, настаивая только, чтобы Люся ни в коем случае не забеременела, о чем неоднократно с полной ответственностью заявляла поэту-песеннику. Снисходительность Липы была совершенно не характерной, потому что применительно к другим лицам Липа была в таких случаях беспощадна. По-прежнему благожелательно относясь к Леве, Липа рекомендовала дочери повнимательнее прислушаться к предложениям Игоря Макаровича в части супружества. Игорь Макарович ей вообще импонировал как раз тем, чем не нравился Люсе: отсутствием чувства юмора, которое она называла серьезностью, и невзрачной внешностью, гарантирующей спокойствие в браке.
Но при всем своем доброжелательном отношении к Игорю Макаровичу Липа не всегда была согласна с его действиями. Как-то она заметила на шее дочери небольшой синячок, которому не придала значения. Потом ее вдруг осенило, она нервно закурила и, поджав губы, пронесла:
– В шею целуют только проституток. Есть женщины– матери, есть женщины-самки. В кого ты, Людмила, такая страстная? Я вроде порядочная женщина.
Однажды Люся в очередной раз поздно пришла «от подруги». Пришла она задумчивая, с пустыми глазами и рассеянными движениями.
– Где ты была? – как всегда в таких случаях понижая голос до мужского, спросил Лева.
Люся брякнула про подругу, потом взглянула на часы – полвторого, потом на мужа и устало сказала:
– – Пошел ты к черту… С собакой гулял? Лева оскорбленно отвернулся к стене. Люся вышла в переднюю. Абрек лежал на сундуке, виновато поджав уши. Возле сундука стояла лужа.
– У, сволочь! – Люся ударила пса лакированной сумочкой по морде.
– Кто там, что там? – заверещал сонный Липин голос большой комнаты.
– Спи. Я… Весь пол загадил… Вывести не могли. Завтра отвезу его к Чупахиным в Одинцово.
– Что, что такое? – в испуге залепетала Липа, выскакивая в ночной рубашке в кор – Какое Одинцово? Зачем! Сейчас все вытрем. Какое Одинцово?
Лева так и не придумал, как отомстить жене. Он просто собрал манатки и перебрался в Уланский, благо жилищные условия там улучшились: Оля с недавно обретенным мужем находилась в Монголии – и вторая комната пустовала.
Люся насторожилась. С уходом мужа ушла его зарплата. Но главное – она опасалась, что Лева выпишется Басманного, где он был прописан после Дедова Поля, и тогда обещанная квартира, – за которой он пошел работать прорабом в Кунцево, накроется. Но время шло, Лева на развод не подавал, квартиры не выписывался. Игорь Макарович, узнав о разрыве Люси с мужем, больше своей руки не предлагал ни в пьяном, ни в трезвом виде.
Детей Люся против отца не настраивала, не зная еще, Как все обернется. Таня ходила в восьмой класс, у нее были свои проблемы, в частности – как сделать большой пучок при небольшом количестве волос. Свободное время она проводила перед зеркалом, пытаясь завернуть внутрь са тряпочку, даже сделала картона легкий валик поддержания волос на нужной высоте. Однако все ее были тщетны и лишь вызывали слезы.
Отчаявшись создать прическу, как у киноактрис, чьих фотографий у нее была целая колода, Таня проколола в платной поликлинике уши для сережек, что было категорически запрещено школьными правилами, и Люся немного отвлеклась от мрачных мыслей, воюя с директрисой школы. Директриса настаивала на том, чтобы Таня не только не носила сережек, но и чтобы у нее не было дырок в ушах.
Ромка ходил в первый класс, и Липа, в связи с тяжелым семейным положением дочери, ушла с работы. Она была верна себе и, выйдя на пенсию, решила, как в прежние времена, посвятить свободное время – его стало много– здоровью внука. Ромка слег. В течение короткого времени он научился есть таблетки, которых теперь стало вдоволь, чего нельзя было сказать про послевоенные времена, когда Липа «лечила» Таню.
– Уберите Олимпиаду Михайловну, – молила участковый врач-педиатр, – она погубит мальчика. Или отдайте ребенка в детский дом.
– Врачи ничего не понимают, – парировала Липа. – А ты, Люся, в медицинском отношении совершенно невежественна.
Убрать Липу было некуда, и Ромка лежал в постели с потухшими глазами, вялый, а Липа сидела рядом и читала ему для развития книжки, перемежая чтение письмом и арифметикой, чтобы не отстать от школы.
Иногда Ромка робко спрашивал бабушку, стесняясь, как будто речь шла о покойнике:
– А где папа?
На что Липа неменно отвечала: «Спи, Ромочка», если дело было к вечеру, или уходила покурить в переднюю– если днем.
Из Монголии возвратилась Левина сестра Оля с мужем. Места в Уланском опять стало мало, и Леве пришлось перебираться в Басманный. Люся встретила мужа кротко, с чувством вины, готовая понести запоздалое наказание. И она его понесла.
Поскольку Оля в Монголии немного разбогатела, Лева попросил у сестры три тысячи полу – в долг, полу – в подарок. И приобрел автомобиль. Рассыпающуюся от тяжелой прежней довоенной, военной и послевоенной жни машину немецкой марки «БМВ». О чем небрежно сообщил непрощенной жене за ужином на Басманном. Люся, к удивлению мужа, хай не подняла, а просто засмеялась:
– Дурак ты все-таки, Левка!
Теперь Лева лежал под автомобилем все вечера, а также выходные и праздничные дни. И куда только девалась усталость! Денег он в дом не носил, все уходило на бездонную премистую «БМВ», которая все чинилась, чинилась и не трогалась с места.
Люся не только не роптала на безденежье, но и, используя свое служебное положение, посылала рабочих помогать мужу. Лева от помощи жены гордо отказывался, выражая дома ей свое презрение, но рабочих, залезающих к нему под машину, тем не менее не гнал. Машина не заводилась. Люся вела себя очень хорошо, и они незаметно помирились. И как только согласие восстановилось, про «БМВ» Лева забыл. Но дворник Улялям про мешающую уборке двора машину не забыл и принудил Леву перегнать этот хлам. Лева отбуксировал машину на Сретенский бульвар, покрыл брезентом и, облегченно вздохнув, убыл. Однако через месяц в Басманный позвонили милиции (хозяина узнали по номеру машины) и предложили забрать машину с бульвара, так как она там используется не по назначению: в машине ночевали подозрительные личности, где оставляли продукты, пустые бутылки и стаканы.
Лева снова зацепил машину буксиром и потащил в Басманный. По дороге машина два раза обрывалась на Самотеке и у Красных ворот, паралуя движение.
Наконец Лева поставил машину в Басманном под окна квартиры.
Улялям пришел раз – безрезультатно. Пришел два. И больше приходить не стал.
Однажды многочисленные татарчата подвалов дома, родственники Уляляма, постоянно интересовавшиеся у Левы «на этой ли машине ездил Гитлер», озорства и, наверное, по просьбе Уляляма разбили в машине окно и сунули внутрь горящую рвань, запалив ей нутро. В конце пожара машина легонько взорвалась, на шум взрыва Липа высунулась в окно, увидела пожарище и позвонила Леве на работу. Так рассказывала потом Липа. На самом же деле было иначе.
Липа, по-матерински страдая от затянувшегося в связи с машиной безденежья дочери, услышав взрыв, обнаружила, что машина горит. Она не только тут же не позвонила зятю, но, более того, старалась максимально загородить собой окно, чтобы Ромка, еще не ушедший в Школу, не смог увидеть горящую машину. Она дождалась, пока внук уйдет, посмотрела, как татарчата, блудливо озираясь, копаются в дымящихся останках «БМВ», и, еще подождав для верности, позвонила Леве, выполняя родственный долг по наблюдению за автомобилем.
…Радио доиграло гимн. Липа зашевелилась. Абрек заскулил аккуратно – диктор объявил шесть часов утра. Липа встала, почесала спину и сказала в сторону передней тихим баском:
– Сейчас, милый, сейчас.
Пес услышал и затих.
Она вышла квартиры и спустила Абрека с поводка. Пес понесся с четвертого этажа; через несколько секунд громко хлопнула входная дверь. Липа, не торопясь, спустилась следом. Она вышла дома, поплотнее запахнулась в шубу и пошла двором в сторону Ново-Рязанской. За Абреком она не смотрела, зная, что пес ее видит и в темноте далеко не убежит.
Она шла выверенным маршрутом: до Ново-Рязанской, там в троллейбусе выкурит папироску, затем назад мимо гаражей, к помойке – и конец прогулки. Как раз на двадцать минут. Она вышла со двора на улицу. В ворота молокомбината заехала машина, судя по металлическому стуку, груженная пустыми молочными флягами. Липа вспомнила, как в сентябре сорок первого дурная бомба попала в молокомбинат. И смех и грех… Ночью объявили по радио воздушную тревогу, они все побежали в подвал, а с Георгием никак не могла справиться. Не пойду, говорит, и все. Они убежали, а он остался. Тут она и влетела, бомба, прямо в склад. В молочные фляги! Фляги взлетели в воздух и стали по очереди сыпаться с неба с жутким грохотом. Даже в подвале было слышно, как они рушились на крышу их дома. Кончилось тем, что Георгий в одних подштанниках, босой примчался в бомбоубежище.
…Липа умиленно наблюдала, как пес, урча, барахтается в грязном сугробе под фонарем. Стоять было холодно, кроме того, пора было покурить. Вот как раз и троллейбус. Просто на улице Липа никогда не курила – вульгарно. Лучше где-нибудь на лавочке незаметной или вот в пустом еще ночном троллейбусе с открытыми дверями. Липа вышла подворотни. Вдоль Ново-Рязанской от вокзалов и вн до Бауманской стояли троллейбусы с зачаленными дугами.
Липа наступила одной ногой на подножку, обернулась к собаке:
– Абрек, я здесь, – чтобы пес не волновался.
Села на заднее сиденье, достала папиросы. Однако в троллейбусе она оказалась не одна. На звук чиркнувшей спички за спиной переднего сиденья выросла голова в шляпе. Липа дернулась было, чтобы встать, потом вспомнила, что не одна: Абрек рядом, двери открыты.
Из вежливости Липа предложила:
– Не желаете папиросочку?
Человек вздрогнул, видимо, проснулся. Обернувшись, он попал под свет фонаря с улицы, Липа, приглядевшись, вскрикнула:
– Господи! Александр Григорьевич?! Не вы ли?
– Здравствуйте, Олимпиада Михайловна, – приподнимаясь не до конца, сказал Александр Григорьевич и дотронулся до шляпы.
Липа пересела к нему. Протянула «Беломор-канал».
– Да что же я, дура, ведь вы не курите. Конечно – таберкулез… Вернулись?.. А что ж вы так? Мы бы вас встретили… Александра Иннокентьевна знает?..
– Она знает, но…
– Не принимает?! – воскликнула Липа. Александр Григорьевич молча развел руками.
– Сниму жилплощадь… пока документы. А там, я думаю, Шура менит свое отношение. Вы понимаете?..
Липа послушно кивнула, хотя никак не могла понять, почему Александр Григорьевич не идет к себе домой, а мерзнет в троллейбусе возле ее дома. В шляпе.
– Почему вы в шляпе? Вы простудитесь.
– Это не самое страшное. Как Лева, Люся… девочки?
– Младший – мальчик, – поправила его Липа. – Ромочка. Семь лет. В первый класс ходит. А чего же мы сидим-то? Ну-ка давайте поднимайтесь!
– Рановато, Олимпиада Михайловна…
– Поднимайтесь, поднимайтесь без разговоров. Пошли чай пить.
Липа вышла троллейбуса и подала Александру Григорьевичу руку, как ребенку.
– Осторожнее.
Из подворотни молча через сугроб бросился Абрек. Нельзя! – заорала Липа. – Фу! не успев сбросить скорость, забуксовал, ударил ра Григорьевича задом по ноге и, виновато под-хвост, убежал в подворотню.
– Это наш, – сказала Липа. – Левочка с торфоразработок привез. Абрек.
– Да я их и всегда-то… – срывающимся голосом пробормотал Александр Григорьевич.
– Да что вы! Он только на вид такой страшный. Он добрый пес. Лифт только с восьми, не тяжело вам на чет-вертый?
Преодолевая последний лестничный марш, Липа беспокоилась об одном-только бы Люся не орала с утра. И она совсем не была уверена, что Люся проявит по отношению к Александру Григорьевичу должное гостеприимство.
Она обернулась к ползущему за ней в одышке Александру Григорьевичу и на всякий случай напомнила:
– У Люси с нервами плохо…
– Да-да, – послушно кивнул Александр Григорьевич.
– Сиди и учи, раз вчера не успела!.. – донесся квартиры Люсин голос на фоне Танькиного плача. – И по-ори мне еще!..
Абрек тявкнул под дверью. Он всегда взлаивал, когда Люся заходилась, не выдерживал ее тембра.
– Нервы… – вздохнула Липа и нажала звонок.
– И чем грубее войлок, тем лучше, – закончила показ ног Ирина Викторовна.
Дома Люся достала с полатей старые валенки Георгия, выбила них пыль и с этого дня с валенками не расставалась. Ирина Викторовна открыла Люсе и другие секреты сохранения красоты. Она запретила ей употреблять дома бюстгальтер для предотвращения продольных морщин на груди, показала, как надо загибать ресницы на тупом ноже (несколько раз после вита точильщика в Басманный, не проверив нож, Люся под корень отхватывала себе ресницы), и в заключение Ирина Викторовна научила Люсю пользоваться разнообразными кремами, перед сном и после, вклепывая крем в лицо при помощи массажа.
Теперь вечерами с липким от крема «перед сном» лицом, проверяя у Таньки уроки и выравнивая по прописям палочки у первоклассника Ромки, Люся наставляла детей голосом, дребезжащим от одновременно проводимого массажа:
– Е-сли за-автра кто дво-о-ойку принесе-ет, мордую…
На короткое время Липа по настоянию Люси завела домработницу, но та оказалась «озорницей», а попросту– сплетницей. Липа застигла ее во дворе; та с сочувствием рассказывала, как тяжело, внатяг живут Бадрецовы, хотя все начальники; Олимпиада Михайловна в министерстве, а Георгий Петрович – главный бухга У Георгия Петровича одна пара нижнего белья, и, когда в стирке, Георгий Петрович спит голый, а чай пить выходит в халате Олимпиады Михайловны. Больше домработниц Липа не заводила.
В эти годы у Люси случился «грех», да и не то чтоб «грех» – сознательно совершенное отвлечение от семейного счастья, первое после Прибалтики. На этот раз с поэтом-песенником Игорем Макаровичем, проживающим в Люсином по работе доме на Ново-Рязанской в квартире 48.
Игорь Макарович недоумевал, почему такая красивая эффектная женщина, с таким тонким вкусом, музыкальная, владеющая в совершенстве иностранными языками, как такая бесподобная женщина работает техником-смотрителем в окружении грубых, в основном пьяных, мужиков.
Иногда в нетрезвом виде Игорь Макарович предлагал Люсе выйти за него замуж. И в трезвом виде он иногда подтверждал свое нетрезвое предложение, но пойти замуж за поэта-песенника Люсе мешало многое, в том числе: малый рост Игоря Макаровича, внешняя схожесть с Чарли Чаплином, при полном отсутствии чувства юмора, и дети. Иногда Игорь Макарович звонил в Басманный, напарывался на Липу, и если был не очень трезв, то все слова, которые хотел сказать Люсе, говорил Олимпиаде Михайловне для передачи их дочери, когда та вернется жэка. Липа, как ни странно, к супружеской мене дочери относилась спокойно, как к житейскому делу, настаивая только, чтобы Люся ни в коем случае не забеременела, о чем неоднократно с полной ответственностью заявляла поэту-песеннику. Снисходительность Липы была совершенно не характерной, потому что применительно к другим лицам Липа была в таких случаях беспощадна. По-прежнему благожелательно относясь к Леве, Липа рекомендовала дочери повнимательнее прислушаться к предложениям Игоря Макаровича в части супружества. Игорь Макарович ей вообще импонировал как раз тем, чем не нравился Люсе: отсутствием чувства юмора, которое она называла серьезностью, и невзрачной внешностью, гарантирующей спокойствие в браке.
Но при всем своем доброжелательном отношении к Игорю Макаровичу Липа не всегда была согласна с его действиями. Как-то она заметила на шее дочери небольшой синячок, которому не придала значения. Потом ее вдруг осенило, она нервно закурила и, поджав губы, пронесла:
– В шею целуют только проституток. Есть женщины– матери, есть женщины-самки. В кого ты, Людмила, такая страстная? Я вроде порядочная женщина.
Однажды Люся в очередной раз поздно пришла «от подруги». Пришла она задумчивая, с пустыми глазами и рассеянными движениями.
– Где ты была? – как всегда в таких случаях понижая голос до мужского, спросил Лева.
Люся брякнула про подругу, потом взглянула на часы – полвторого, потом на мужа и устало сказала:
– – Пошел ты к черту… С собакой гулял? Лева оскорбленно отвернулся к стене. Люся вышла в переднюю. Абрек лежал на сундуке, виновато поджав уши. Возле сундука стояла лужа.
– У, сволочь! – Люся ударила пса лакированной сумочкой по морде.
– Кто там, что там? – заверещал сонный Липин голос большой комнаты.
– Спи. Я… Весь пол загадил… Вывести не могли. Завтра отвезу его к Чупахиным в Одинцово.
– Что, что такое? – в испуге залепетала Липа, выскакивая в ночной рубашке в кор – Какое Одинцово? Зачем! Сейчас все вытрем. Какое Одинцово?
Лева так и не придумал, как отомстить жене. Он просто собрал манатки и перебрался в Уланский, благо жилищные условия там улучшились: Оля с недавно обретенным мужем находилась в Монголии – и вторая комната пустовала.
Люся насторожилась. С уходом мужа ушла его зарплата. Но главное – она опасалась, что Лева выпишется Басманного, где он был прописан после Дедова Поля, и тогда обещанная квартира, – за которой он пошел работать прорабом в Кунцево, накроется. Но время шло, Лева на развод не подавал, квартиры не выписывался. Игорь Макарович, узнав о разрыве Люси с мужем, больше своей руки не предлагал ни в пьяном, ни в трезвом виде.
Детей Люся против отца не настраивала, не зная еще, Как все обернется. Таня ходила в восьмой класс, у нее были свои проблемы, в частности – как сделать большой пучок при небольшом количестве волос. Свободное время она проводила перед зеркалом, пытаясь завернуть внутрь са тряпочку, даже сделала картона легкий валик поддержания волос на нужной высоте. Однако все ее были тщетны и лишь вызывали слезы.
Отчаявшись создать прическу, как у киноактрис, чьих фотографий у нее была целая колода, Таня проколола в платной поликлинике уши для сережек, что было категорически запрещено школьными правилами, и Люся немного отвлеклась от мрачных мыслей, воюя с директрисой школы. Директриса настаивала на том, чтобы Таня не только не носила сережек, но и чтобы у нее не было дырок в ушах.
Ромка ходил в первый класс, и Липа, в связи с тяжелым семейным положением дочери, ушла с работы. Она была верна себе и, выйдя на пенсию, решила, как в прежние времена, посвятить свободное время – его стало много– здоровью внука. Ромка слег. В течение короткого времени он научился есть таблетки, которых теперь стало вдоволь, чего нельзя было сказать про послевоенные времена, когда Липа «лечила» Таню.
– Уберите Олимпиаду Михайловну, – молила участковый врач-педиатр, – она погубит мальчика. Или отдайте ребенка в детский дом.
– Врачи ничего не понимают, – парировала Липа. – А ты, Люся, в медицинском отношении совершенно невежественна.
Убрать Липу было некуда, и Ромка лежал в постели с потухшими глазами, вялый, а Липа сидела рядом и читала ему для развития книжки, перемежая чтение письмом и арифметикой, чтобы не отстать от школы.
Иногда Ромка робко спрашивал бабушку, стесняясь, как будто речь шла о покойнике:
– А где папа?
На что Липа неменно отвечала: «Спи, Ромочка», если дело было к вечеру, или уходила покурить в переднюю– если днем.
Из Монголии возвратилась Левина сестра Оля с мужем. Места в Уланском опять стало мало, и Леве пришлось перебираться в Басманный. Люся встретила мужа кротко, с чувством вины, готовая понести запоздалое наказание. И она его понесла.
Поскольку Оля в Монголии немного разбогатела, Лева попросил у сестры три тысячи полу – в долг, полу – в подарок. И приобрел автомобиль. Рассыпающуюся от тяжелой прежней довоенной, военной и послевоенной жни машину немецкой марки «БМВ». О чем небрежно сообщил непрощенной жене за ужином на Басманном. Люся, к удивлению мужа, хай не подняла, а просто засмеялась:
– Дурак ты все-таки, Левка!
Теперь Лева лежал под автомобилем все вечера, а также выходные и праздничные дни. И куда только девалась усталость! Денег он в дом не носил, все уходило на бездонную премистую «БМВ», которая все чинилась, чинилась и не трогалась с места.
Люся не только не роптала на безденежье, но и, используя свое служебное положение, посылала рабочих помогать мужу. Лева от помощи жены гордо отказывался, выражая дома ей свое презрение, но рабочих, залезающих к нему под машину, тем не менее не гнал. Машина не заводилась. Люся вела себя очень хорошо, и они незаметно помирились. И как только согласие восстановилось, про «БМВ» Лева забыл. Но дворник Улялям про мешающую уборке двора машину не забыл и принудил Леву перегнать этот хлам. Лева отбуксировал машину на Сретенский бульвар, покрыл брезентом и, облегченно вздохнув, убыл. Однако через месяц в Басманный позвонили милиции (хозяина узнали по номеру машины) и предложили забрать машину с бульвара, так как она там используется не по назначению: в машине ночевали подозрительные личности, где оставляли продукты, пустые бутылки и стаканы.
Лева снова зацепил машину буксиром и потащил в Басманный. По дороге машина два раза обрывалась на Самотеке и у Красных ворот, паралуя движение.
Наконец Лева поставил машину в Басманном под окна квартиры.
Улялям пришел раз – безрезультатно. Пришел два. И больше приходить не стал.
Однажды многочисленные татарчата подвалов дома, родственники Уляляма, постоянно интересовавшиеся у Левы «на этой ли машине ездил Гитлер», озорства и, наверное, по просьбе Уляляма разбили в машине окно и сунули внутрь горящую рвань, запалив ей нутро. В конце пожара машина легонько взорвалась, на шум взрыва Липа высунулась в окно, увидела пожарище и позвонила Леве на работу. Так рассказывала потом Липа. На самом же деле было иначе.
Липа, по-матерински страдая от затянувшегося в связи с машиной безденежья дочери, услышав взрыв, обнаружила, что машина горит. Она не только тут же не позвонила зятю, но, более того, старалась максимально загородить собой окно, чтобы Ромка, еще не ушедший в Школу, не смог увидеть горящую машину. Она дождалась, пока внук уйдет, посмотрела, как татарчата, блудливо озираясь, копаются в дымящихся останках «БМВ», и, еще подождав для верности, позвонила Леве, выполняя родственный долг по наблюдению за автомобилем.
…Радио доиграло гимн. Липа зашевелилась. Абрек заскулил аккуратно – диктор объявил шесть часов утра. Липа встала, почесала спину и сказала в сторону передней тихим баском:
– Сейчас, милый, сейчас.
Пес услышал и затих.
Она вышла квартиры и спустила Абрека с поводка. Пес понесся с четвертого этажа; через несколько секунд громко хлопнула входная дверь. Липа, не торопясь, спустилась следом. Она вышла дома, поплотнее запахнулась в шубу и пошла двором в сторону Ново-Рязанской. За Абреком она не смотрела, зная, что пес ее видит и в темноте далеко не убежит.
Она шла выверенным маршрутом: до Ново-Рязанской, там в троллейбусе выкурит папироску, затем назад мимо гаражей, к помойке – и конец прогулки. Как раз на двадцать минут. Она вышла со двора на улицу. В ворота молокомбината заехала машина, судя по металлическому стуку, груженная пустыми молочными флягами. Липа вспомнила, как в сентябре сорок первого дурная бомба попала в молокомбинат. И смех и грех… Ночью объявили по радио воздушную тревогу, они все побежали в подвал, а с Георгием никак не могла справиться. Не пойду, говорит, и все. Они убежали, а он остался. Тут она и влетела, бомба, прямо в склад. В молочные фляги! Фляги взлетели в воздух и стали по очереди сыпаться с неба с жутким грохотом. Даже в подвале было слышно, как они рушились на крышу их дома. Кончилось тем, что Георгий в одних подштанниках, босой примчался в бомбоубежище.
…Липа умиленно наблюдала, как пес, урча, барахтается в грязном сугробе под фонарем. Стоять было холодно, кроме того, пора было покурить. Вот как раз и троллейбус. Просто на улице Липа никогда не курила – вульгарно. Лучше где-нибудь на лавочке незаметной или вот в пустом еще ночном троллейбусе с открытыми дверями. Липа вышла подворотни. Вдоль Ново-Рязанской от вокзалов и вн до Бауманской стояли троллейбусы с зачаленными дугами.
Липа наступила одной ногой на подножку, обернулась к собаке:
– Абрек, я здесь, – чтобы пес не волновался.
Села на заднее сиденье, достала папиросы. Однако в троллейбусе она оказалась не одна. На звук чиркнувшей спички за спиной переднего сиденья выросла голова в шляпе. Липа дернулась было, чтобы встать, потом вспомнила, что не одна: Абрек рядом, двери открыты.
Из вежливости Липа предложила:
– Не желаете папиросочку?
Человек вздрогнул, видимо, проснулся. Обернувшись, он попал под свет фонаря с улицы, Липа, приглядевшись, вскрикнула:
– Господи! Александр Григорьевич?! Не вы ли?
– Здравствуйте, Олимпиада Михайловна, – приподнимаясь не до конца, сказал Александр Григорьевич и дотронулся до шляпы.
Липа пересела к нему. Протянула «Беломор-канал».
– Да что же я, дура, ведь вы не курите. Конечно – таберкулез… Вернулись?.. А что ж вы так? Мы бы вас встретили… Александра Иннокентьевна знает?..
– Она знает, но…
– Не принимает?! – воскликнула Липа. Александр Григорьевич молча развел руками.
– Сниму жилплощадь… пока документы. А там, я думаю, Шура менит свое отношение. Вы понимаете?..
Липа послушно кивнула, хотя никак не могла понять, почему Александр Григорьевич не идет к себе домой, а мерзнет в троллейбусе возле ее дома. В шляпе.
– Почему вы в шляпе? Вы простудитесь.
– Это не самое страшное. Как Лева, Люся… девочки?
– Младший – мальчик, – поправила его Липа. – Ромочка. Семь лет. В первый класс ходит. А чего же мы сидим-то? Ну-ка давайте поднимайтесь!
– Рановато, Олимпиада Михайловна…
– Поднимайтесь, поднимайтесь без разговоров. Пошли чай пить.
Липа вышла троллейбуса и подала Александру Григорьевичу руку, как ребенку.
– Осторожнее.
Из подворотни молча через сугроб бросился Абрек. Нельзя! – заорала Липа. – Фу! не успев сбросить скорость, забуксовал, ударил ра Григорьевича задом по ноге и, виновато под-хвост, убежал в подворотню.
– Это наш, – сказала Липа. – Левочка с торфоразработок привез. Абрек.
– Да я их и всегда-то… – срывающимся голосом пробормотал Александр Григорьевич.
– Да что вы! Он только на вид такой страшный. Он добрый пес. Лифт только с восьми, не тяжело вам на чет-вертый?
Преодолевая последний лестничный марш, Липа беспокоилась об одном-только бы Люся не орала с утра. И она совсем не была уверена, что Люся проявит по отношению к Александру Григорьевичу должное гостеприимство.
Она обернулась к ползущему за ней в одышке Александру Григорьевичу и на всякий случай напомнила:
– У Люси с нервами плохо…
– Да-да, – послушно кивнул Александр Григорьевич.
– Сиди и учи, раз вчера не успела!.. – донесся квартиры Люсин голос на фоне Танькиного плача. – И по-ори мне еще!..
Абрек тявкнул под дверью. Он всегда взлаивал, когда Люся заходилась, не выдерживал ее тембра.
– Нервы… – вздохнула Липа и нажала звонок.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
7. САША И ШУРА
Алик Ожогин тронулся давно, но окончательно сошел с ума недавно. Он собрался, как обычно, в институт, а перед самым уходом решил побриться.
Из ванной Алик вышел странный: полголовы было в ежике, другая половина
– голая, обритая. С тем и пришел на кухню. И, не моргая, глядя в упор на Кирилла, попросил у соседа закурить. Кирилл Афанасьевич сегодня был во вторую смену, сейчас он хозяйствовал. Он отложил недоошкуренную картофелину, вытер руки о женин фартук, которым был подвязан, и, не выказывая удивления, похлопал себя по карманам:
– В комнате, сейчас принесу.
Пока Кирилл ходил за куревом, на кухню вошла Александра Иннокентьевна с кофейником в руках.
– Закурить есть? – не моргая, тихо спросил ее Алик.
– Я не курю, – спокойно ответила Александра Иннокентьевна. Она знала, что иногда Алик бывает не в себе, а на голову не обратила внимания. Ни на кого и ни на что не обращать внимания – было одно проявлений ее деликатности, а может быть, самоуглубленности. – Алик, будьте добры, постучите мне, когда вода закипит. Доброе утро, Кирилл Афанасьевич.
Кирилл кивнул и подался в сторону, пропуская Александру Иннокентьевну. Он протянул Алику сигареты.
– Ты тоже «Ароматные» куришь? – печально спросил Алик.
– Забористые, я не обижаюсь, – как ни в чем не бывало ответил Кирилл, а про себя решил, что дело совсем плохо: вежливый Алик назвал его на «ты», чего никогда не было, и удивлен маркой сигарет, хотя прекрасно знал, что Кирилл курит именно «Ароматные».
Алик подошел к плите, прикурил от конфорки и сел на Дорину скамейку, единственное сидячее место на кухне. Выбритая, не заветрившаяся еще голова его – вернее, полголовы – была в кровавых порезах. Кирилл напряженно думал, что предпринять, но на всякий случай отвлекал уже сумасшедшего, как он понял, Алика от дальнейших необдуманных действий разговорами.
– На фронте тоже у нас… Обовшивеешь иной раз – ороешься наголо. Товарища еще попросишь. Можно и в одиночку, только без спешки, а то пообдерешься весь напрочь…
Из прикухонной каморки, где раньше жила прислуга, выползла Дора Филимоновна Кожух. Дора несла ночной горшок, прикрытый круглой фанеркой, с ручкой. Горшок она несла, прижав к животу, и чуть не ткнулась им в спину Алика. Открыла уже было рот, чтобы поругать его за курение на кухне, за то, что без спроса занял скамейку, но осеклась и дрогнула, чуть не выронив свою ношу.
– Тсс, – сказал Кирилл, показывая ей, чтобы исчезла.
Дора, пятясь, вползла задом в свою клетушку, тихо щелкнул замок.
– Ты покури еще чуток, – ласково предложил Кирилл Алику, – посиди, покури, куда торопиться, мало ли… А я на уголок сбегаю, еще курева подкуплю.
Кирилл скоренько накинул пиджак и постучал в комнату Александры Иннокентьевны.
– Да-да, спасибо, Алик! – отозвалась Александра Иннокентьевна, загороженная спинкой кресла.
– Это я, – всунувшись в комнату, негромко сказал Кирилл. – Я говорю, чтобы на кухню пока не вылазили, мало ли… Вроде Алик-то, я говорю, совсем сошел…
– Да-да, – не отрываясь от стола, кивнула Александра Иннокентьевна.
Александр Григорьевич в наушниках, полузакрыв глаза, сидел на своем диване, в углу.
Кирилл махнул рукой и, чтобы не тратить попусту время, побежал искать мать Алика Глафиру Николаевну, работавшую уборщицей в соседнем доме.
Александр Григорьевич сидел на диване в белой нижней рубашке, тихо дирижируя одной рукой и лишь иногда тихо подпевая невестной, льющейся ему прямо в уши музыке.
– Мешаешь, – не отрываясь от писания, строго сказала Александра Иннокентьевна, но Александр Григорьевич, оглушенный наушниками, повел руку вверх и громко дотягивал срывающимся голосом окончание арии.
– Ты мне мешаешь!
Александр Григорьевич указательным пальцем поставил в воздухе точку и, весь встрепенувшись, открыл глаза, все еще находясь под музыкальными чарами.
– Прекра-а-асно… Собинов. Ариозо Ленско… – он растерянным движением сковырнул наушники. – Что, Шурочка?
– Ты мне мешаешь, – в третий раз пронесла Александра Иннокентьевна. – Почему ты до сих пор в нижнем белье?
– Да-да, – закивал суетливо Александр Григорьевич. – Обязательно. Сорочка, я полагаю, уже высохла.
– Не знаю, – строго сказала Александра Иннокентьевна, склоняясь к столу.
На кухне Александр Григорьевич палкой стащил с веревок выстиранную вчера Маней рубашку.
– Вполне, вполне… – бормотал он, щупая, досохла Ли. – Приветствую вас, – кивнул он Алику, незаметно появившемуся на кухне. – Погода нас сегодня волит радовать, ха-ха-ха…
– На, – сказал хмуро Алик, протягивая ему клочок бумаги.
– За газ, за электроэнергию? – Александр Григорьевич взял бумажку и блко поднес к правому глазу, потому что левым – за катаракты видел слабо. Действиям Алика он пока еще не удивился, так как расход газа и электроэнергии всегда списывал со счетчиков Алик. – Так-так, – бормотал он, поднося бумажку поближе к окну. – Сколько, интересно, в этом месяце?
«Уважаемый сосед, Александр Григорьевич. Дайте мне, пожалуйста, десять рублей, до среды. Сосед Алик».
– Что, что?.. Не понял! То есть… Вам десять рублей требуется?.. – Александр Григорьевич пожал неопределенно плечами. – Нужно обратиться к… за… к Александре Иннокентьевне. Она, безусловно… Одну минуту, разумеется… – Александр Григорьевич, зажав просьбу в руке, медленно пошел к жене. – Шурочка. Извини, я тебя отвлекаю, Алик просит денег взаимообразно. Немного. Десять рублей. Я полагаю, надо…
– У тебя свой бюджет, – сказала Александра Иннокентьевна. – Свои соображения.
– До среды, если я не ошибаюсь? – уточнил Александр Григорьевич, вернувшись на кухню.
Алик уточнять не стал, вытянул деньги у него пальцев и убрел к себе в комнату.
– Несколько неопределенно… – задумчиво побарабал naльцами по кухонному столу Александр Григорьевич Сорочка суха, несколько неглажена… Прекрасно, теперь – найти соответствующий воротничок…
Сорок лет тому назад Феня Цыпина отдыхала со своей подругой по университету Шанявского Шурочкой Щедриной в воскресенье на пруду под стенами Новодевичьего монастыря.
Шурочка поделилась с подругой семейными неприятностями: брат Пантелеймон совсем отбился от рук и не желает учиться. А бить его отец не решается – боится убить, основания для этого у отца были. В юности, когда Иннокентий Сергеевич начинал коммивояжерскую карьеру под Тамбовом, к нему в пролетку сунулись ночью два шаромыжника. Отец сшиб оборванцев лбами и выкинул их пролетки. Один умер, другой – живой, но искалеченный– показал на молодого купца; Иннокентий Сергеевич еле отсудился.
Фепя сочувственно кивала, слушая подругу, и посоветовала нанять репетитора, а именно: своего младшего брата Сашу, «очень способного и очень любящего детей».
Саша Цыпин действительно был способный, иначе бы он не вошел в процентную норму реального училища. Но детей он не любил. Однако быстро выудил Пантелеймона неминуемого позора, и семья Щедриных с радостью приняла его в свой домашний обиход; репетиторов он незаметно вырос в члена семьи купца второй гильдии Щедрина. Он успешно дрессировал Пантелеймона по всем предметам, вплоть до закона божьего, от которого сам в реальном училище был освобожден.
В свободное время Саша Цыпин и Шурочка Щедрина посещали балет и оперу – оба любили музыку. Шурочка, выросшая в довольстве, была очень деликатна и потому на галерку лазила без особой печали. Тем более что крупный, похожий на армянина Саша с каждым днем все больше и больше ей нравился, особенно его горящие черные глаза.
Шурочка с первых же дней супружества поставила условие: гражданская жнь каждого супругов должна быть независима. И даже их брачные отношения с Сашей, следуя передовой моде тех времен, в порядке протеста и вызова ханжеской буржуазной морали, не были узаконены– в метрике их дочери Ольги значилось: «Рождена от девицы Щедриной», без всякого упоминания об отце.
Чтобы муж раз и навсегда понял, что она не шутит в своих свободолюбивых претензиях, Шурочка, оставив полугодовалую дочь, ушла на германскую войну в летучий отряд сестрой милосердия, откуда вернулась с немецкой пулей «в верхней трети бедра».
В мирное время Александра Иннокентьевна жила в семье олированно. Никогда никого не просила ни о каких услугах и сама никогда ничего не делала для других. «Ты же знаешь, Саша, что для этого есть различные мастерские, наконец, ателье», – удивлялась она, пожимая плечами, когда Александр Григорьевич робко давал ей понять, что не может длительное время ходить с оторванной пуговицей или в порванном носке.
Нельзя, однако, сказать, что она была безумно занята. Нет, она посещала все вернисажи, концерты, регулярно навещала многочисленных своих родственников, раскиданных по всей Москве, а также и родственницу мужа – свою университетскую подругу – Фаину Григорьевну Цыпину.
Она старалась никого никогда не обижать специально, а если уж все-таки в результате каких-нибудь ее действий рождалась обида, виноватой никогда себя не считала. Единственными своими недостатками Александра Иннокентьевна считала неумение рисовать и чрезмерную снисходительность к окружающим.
Невестку свою она умудрилась обидеть в первые же дни, и Люся всю жнь помнила эту обиду. Лева нашел на антресолях в Уланском поломанную резную рамочку красного дерева с овальным отверстием для фотографии. Он подклеил рамочку и вставил туда Люсину фотографию.
Александра Иннокентьевна, обычно не снисходившая к мелочам жни, увидела невестку в рамочке, сняла рамочку со стены, выдрала оттуда Люсю и сделала сыну строгое замечание: «Как ты посмел взять чужую вещь без разрешения?» В ажурную рамочку она вставила умершего от водянки брата Пантелеймона, о котором, справедливости ради, отзывалась как о человеке «не очень умном».
…Глафиру Кирилл нашел в соседнем доме, Глафира заканчивала подъезд. Она устало разогнулась с тряпкой
– Чего там?
– Алик, я говорю, того… Вроде как постригся… Сходи посмотри.
– Глафира в ужасе растопыренной ладонью закрыла потное от долгого нагиба лицо, чтоб не пугаться вслух.
Из ванной Алик вышел странный: полголовы было в ежике, другая половина
– голая, обритая. С тем и пришел на кухню. И, не моргая, глядя в упор на Кирилла, попросил у соседа закурить. Кирилл Афанасьевич сегодня был во вторую смену, сейчас он хозяйствовал. Он отложил недоошкуренную картофелину, вытер руки о женин фартук, которым был подвязан, и, не выказывая удивления, похлопал себя по карманам:
– В комнате, сейчас принесу.
Пока Кирилл ходил за куревом, на кухню вошла Александра Иннокентьевна с кофейником в руках.
– Закурить есть? – не моргая, тихо спросил ее Алик.
– Я не курю, – спокойно ответила Александра Иннокентьевна. Она знала, что иногда Алик бывает не в себе, а на голову не обратила внимания. Ни на кого и ни на что не обращать внимания – было одно проявлений ее деликатности, а может быть, самоуглубленности. – Алик, будьте добры, постучите мне, когда вода закипит. Доброе утро, Кирилл Афанасьевич.
Кирилл кивнул и подался в сторону, пропуская Александру Иннокентьевну. Он протянул Алику сигареты.
– Ты тоже «Ароматные» куришь? – печально спросил Алик.
– Забористые, я не обижаюсь, – как ни в чем не бывало ответил Кирилл, а про себя решил, что дело совсем плохо: вежливый Алик назвал его на «ты», чего никогда не было, и удивлен маркой сигарет, хотя прекрасно знал, что Кирилл курит именно «Ароматные».
Алик подошел к плите, прикурил от конфорки и сел на Дорину скамейку, единственное сидячее место на кухне. Выбритая, не заветрившаяся еще голова его – вернее, полголовы – была в кровавых порезах. Кирилл напряженно думал, что предпринять, но на всякий случай отвлекал уже сумасшедшего, как он понял, Алика от дальнейших необдуманных действий разговорами.
– На фронте тоже у нас… Обовшивеешь иной раз – ороешься наголо. Товарища еще попросишь. Можно и в одиночку, только без спешки, а то пообдерешься весь напрочь…
Из прикухонной каморки, где раньше жила прислуга, выползла Дора Филимоновна Кожух. Дора несла ночной горшок, прикрытый круглой фанеркой, с ручкой. Горшок она несла, прижав к животу, и чуть не ткнулась им в спину Алика. Открыла уже было рот, чтобы поругать его за курение на кухне, за то, что без спроса занял скамейку, но осеклась и дрогнула, чуть не выронив свою ношу.
– Тсс, – сказал Кирилл, показывая ей, чтобы исчезла.
Дора, пятясь, вползла задом в свою клетушку, тихо щелкнул замок.
– Ты покури еще чуток, – ласково предложил Кирилл Алику, – посиди, покури, куда торопиться, мало ли… А я на уголок сбегаю, еще курева подкуплю.
Кирилл скоренько накинул пиджак и постучал в комнату Александры Иннокентьевны.
– Да-да, спасибо, Алик! – отозвалась Александра Иннокентьевна, загороженная спинкой кресла.
– Это я, – всунувшись в комнату, негромко сказал Кирилл. – Я говорю, чтобы на кухню пока не вылазили, мало ли… Вроде Алик-то, я говорю, совсем сошел…
– Да-да, – не отрываясь от стола, кивнула Александра Иннокентьевна.
Александр Григорьевич в наушниках, полузакрыв глаза, сидел на своем диване, в углу.
Кирилл махнул рукой и, чтобы не тратить попусту время, побежал искать мать Алика Глафиру Николаевну, работавшую уборщицей в соседнем доме.
Александр Григорьевич сидел на диване в белой нижней рубашке, тихо дирижируя одной рукой и лишь иногда тихо подпевая невестной, льющейся ему прямо в уши музыке.
– Мешаешь, – не отрываясь от писания, строго сказала Александра Иннокентьевна, но Александр Григорьевич, оглушенный наушниками, повел руку вверх и громко дотягивал срывающимся голосом окончание арии.
– Ты мне мешаешь!
Александр Григорьевич указательным пальцем поставил в воздухе точку и, весь встрепенувшись, открыл глаза, все еще находясь под музыкальными чарами.
– Прекра-а-асно… Собинов. Ариозо Ленско… – он растерянным движением сковырнул наушники. – Что, Шурочка?
– Ты мне мешаешь, – в третий раз пронесла Александра Иннокентьевна. – Почему ты до сих пор в нижнем белье?
– Да-да, – закивал суетливо Александр Григорьевич. – Обязательно. Сорочка, я полагаю, уже высохла.
– Не знаю, – строго сказала Александра Иннокентьевна, склоняясь к столу.
На кухне Александр Григорьевич палкой стащил с веревок выстиранную вчера Маней рубашку.
– Вполне, вполне… – бормотал он, щупая, досохла Ли. – Приветствую вас, – кивнул он Алику, незаметно появившемуся на кухне. – Погода нас сегодня волит радовать, ха-ха-ха…
– На, – сказал хмуро Алик, протягивая ему клочок бумаги.
– За газ, за электроэнергию? – Александр Григорьевич взял бумажку и блко поднес к правому глазу, потому что левым – за катаракты видел слабо. Действиям Алика он пока еще не удивился, так как расход газа и электроэнергии всегда списывал со счетчиков Алик. – Так-так, – бормотал он, поднося бумажку поближе к окну. – Сколько, интересно, в этом месяце?
«Уважаемый сосед, Александр Григорьевич. Дайте мне, пожалуйста, десять рублей, до среды. Сосед Алик».
– Что, что?.. Не понял! То есть… Вам десять рублей требуется?.. – Александр Григорьевич пожал неопределенно плечами. – Нужно обратиться к… за… к Александре Иннокентьевне. Она, безусловно… Одну минуту, разумеется… – Александр Григорьевич, зажав просьбу в руке, медленно пошел к жене. – Шурочка. Извини, я тебя отвлекаю, Алик просит денег взаимообразно. Немного. Десять рублей. Я полагаю, надо…
– У тебя свой бюджет, – сказала Александра Иннокентьевна. – Свои соображения.
– До среды, если я не ошибаюсь? – уточнил Александр Григорьевич, вернувшись на кухню.
Алик уточнять не стал, вытянул деньги у него пальцев и убрел к себе в комнату.
– Несколько неопределенно… – задумчиво побарабал naльцами по кухонному столу Александр Григорьевич Сорочка суха, несколько неглажена… Прекрасно, теперь – найти соответствующий воротничок…
Сорок лет тому назад Феня Цыпина отдыхала со своей подругой по университету Шанявского Шурочкой Щедриной в воскресенье на пруду под стенами Новодевичьего монастыря.
Шурочка поделилась с подругой семейными неприятностями: брат Пантелеймон совсем отбился от рук и не желает учиться. А бить его отец не решается – боится убить, основания для этого у отца были. В юности, когда Иннокентий Сергеевич начинал коммивояжерскую карьеру под Тамбовом, к нему в пролетку сунулись ночью два шаромыжника. Отец сшиб оборванцев лбами и выкинул их пролетки. Один умер, другой – живой, но искалеченный– показал на молодого купца; Иннокентий Сергеевич еле отсудился.
Фепя сочувственно кивала, слушая подругу, и посоветовала нанять репетитора, а именно: своего младшего брата Сашу, «очень способного и очень любящего детей».
Саша Цыпин действительно был способный, иначе бы он не вошел в процентную норму реального училища. Но детей он не любил. Однако быстро выудил Пантелеймона неминуемого позора, и семья Щедриных с радостью приняла его в свой домашний обиход; репетиторов он незаметно вырос в члена семьи купца второй гильдии Щедрина. Он успешно дрессировал Пантелеймона по всем предметам, вплоть до закона божьего, от которого сам в реальном училище был освобожден.
В свободное время Саша Цыпин и Шурочка Щедрина посещали балет и оперу – оба любили музыку. Шурочка, выросшая в довольстве, была очень деликатна и потому на галерку лазила без особой печали. Тем более что крупный, похожий на армянина Саша с каждым днем все больше и больше ей нравился, особенно его горящие черные глаза.
Шурочка с первых же дней супружества поставила условие: гражданская жнь каждого супругов должна быть независима. И даже их брачные отношения с Сашей, следуя передовой моде тех времен, в порядке протеста и вызова ханжеской буржуазной морали, не были узаконены– в метрике их дочери Ольги значилось: «Рождена от девицы Щедриной», без всякого упоминания об отце.
Чтобы муж раз и навсегда понял, что она не шутит в своих свободолюбивых претензиях, Шурочка, оставив полугодовалую дочь, ушла на германскую войну в летучий отряд сестрой милосердия, откуда вернулась с немецкой пулей «в верхней трети бедра».
В мирное время Александра Иннокентьевна жила в семье олированно. Никогда никого не просила ни о каких услугах и сама никогда ничего не делала для других. «Ты же знаешь, Саша, что для этого есть различные мастерские, наконец, ателье», – удивлялась она, пожимая плечами, когда Александр Григорьевич робко давал ей понять, что не может длительное время ходить с оторванной пуговицей или в порванном носке.
Нельзя, однако, сказать, что она была безумно занята. Нет, она посещала все вернисажи, концерты, регулярно навещала многочисленных своих родственников, раскиданных по всей Москве, а также и родственницу мужа – свою университетскую подругу – Фаину Григорьевну Цыпину.
Она старалась никого никогда не обижать специально, а если уж все-таки в результате каких-нибудь ее действий рождалась обида, виноватой никогда себя не считала. Единственными своими недостатками Александра Иннокентьевна считала неумение рисовать и чрезмерную снисходительность к окружающим.
Невестку свою она умудрилась обидеть в первые же дни, и Люся всю жнь помнила эту обиду. Лева нашел на антресолях в Уланском поломанную резную рамочку красного дерева с овальным отверстием для фотографии. Он подклеил рамочку и вставил туда Люсину фотографию.
Александра Иннокентьевна, обычно не снисходившая к мелочам жни, увидела невестку в рамочке, сняла рамочку со стены, выдрала оттуда Люсю и сделала сыну строгое замечание: «Как ты посмел взять чужую вещь без разрешения?» В ажурную рамочку она вставила умершего от водянки брата Пантелеймона, о котором, справедливости ради, отзывалась как о человеке «не очень умном».
…Глафиру Кирилл нашел в соседнем доме, Глафира заканчивала подъезд. Она устало разогнулась с тряпкой
– Чего там?
– Алик, я говорю, того… Вроде как постригся… Сходи посмотри.
– Глафира в ужасе растопыренной ладонью закрыла потное от долгого нагиба лицо, чтоб не пугаться вслух.