Подошла весна. Михаил Семеныч встал. Липа возвращалась с Метростроя поздно. Днем отцом занимались Глаша и Аня после школы, потому что у Люси по-прежнему был художественный свист и немецкий язык у фрау Ци А кроме того, Люся невзлюбила деда, который лишил ее дополнительной практики в немецком языке у Василевской.
Липа на недоуменные вопросы дочери, чем же все-таки Василевская обидела дедушку, помявшись, отвечала: «Она его оскорбила».
Георгия повысили – теперь он стал заместителем главного бухгалтера. Липа не знала, как реагировать на его повышение, и чем дольше думала, тем ошеломительней был результат ее раздумий. Она вдруг с неслыханной силой возревновала мужа. Возревновала не к кому-то определенному, а ко всей заводской бухгалтерии. Кое-какое формальное основание для ревности у Липы было, потому что Георгий, во-первых, все еще был кра-а во-вторых, штат его состоял женщин, две которых во время нэпа были девицами легкого поведс ния, а сейчас просто красивыми женщинами. Георгий не испытывал от ревности жены удовольствия, потому что к Липе он давно особых чувств не питал» и, чтобы прекратить неумелые и нелепые претензии ны, просто сказал ей:
– Ну, чего ты с ума все сходишь?! Они же у нас все какие-то паршивенькие, горбатенькие… Не дури.
Липа облегченно перевела дух и ревновать перестала. Как потом выяснилось, ревновала она не по собственному почину, а по совету старшего товарища по службе на Метрострое, хотя ей, Липе, и подчиненного – экономиста Элеоноры Альфредовны Бли Георгий приходил домой, ужинал, читал вслух газеты для себя и выздоравливающего тестя и шел прогуляться. Когда выдавалась возможность, он шел в школу– к классной руководительнице Анечки, послушать, как та в сотый раз будет хвалить его младшую дочку. К Люсе на родительские собрания он старался не заходить, потому что Люся училась плохо, а кроме того, он уже начал ее безотчетно побаиваться.
– Смотри, Люська, будешь плохо учиться – отдам в бухгалтерию, – воспитывал он иногда дочь, набравшись храбрости.
Бухгалтерию свою Георгий не любил. Иногда вечером Георгий отстранял Глашу от грязной посуды и мыл ее сам, приговаривая при этом:
– Вот эта работа приятная! Была грязная посуда – стала чистая; это тебе не отчет писать!
…Днем Михаил Семеныч, надев валенки, гулял на балконе с котом, которому Липа вот уже шесть лет забывала придумать имя. Отец сидел на балконе, огромном, как зал, среди развешанных для просушки простынь. Глаша время от времени проверяла его, звала обедать, укладывала отдохнуть и снова выпускала на воздух.
Старик на балконе скучал. Он уже учил все тонкости двора. Если подвала соседнего корпуса валил пар, значит, был вторник либо пятница – работала прачечная. Если вдруг посреди недели люди с шайками шли в сторону Разгуляя, значит, был четверг, и татары шли в баню.
Выпустив Михаила Семеныча на балкон, Глаша запирала его снаружи на ключ, как велела Липа, чтобы отец не ушел куда-нибудь и не осрамил ее дополнительно. Беспокоилась на этот счет Липа не напрасно: два раза балкон забыли запереть – и отец, воспользовавшись свободой, тихо скребся в квартиру Василевской. К счастью, Василевской не было дома. Но о действиях Михаила Семеныча Липе было доложено со всеми подробностями лифтершей Дусей, внимательно следившей за ним сквозь специально не заделываемую щель в двери. Щель не нравилась многим в коридоре, но Дуся все равно ее не заделывала. Иногда Аня затыкала щель тряпочкой или бумажкой, на что Дуся жаловалась Липе. Липа умолила лифтершу не распространяться в коридоре об отцовских проделках, Дуся согласилась, но взяла с Липы обещание, что та выпорет дочь за шалости с дверью. Аню Липа пороть не стала, а сделала внушение Глаше, чтобы следила за отцом старательней.
Лето подошло вплотную. Михаил Семеныч оклемался полностью, и теперь ему разрешалось гулять возле дома и даже в саду Баумана, правда под присмотром Анечки. Люсе было не до того, она уже стала совсем взрослая, у нее появились прыщики на лбу и темные волоски на ногах, что придавало ее облику даже некоторую инте-ресность. Ощущая свое повзросление, Люся категорически отказалась тратить свободное время на гулянье с дедом.
Михаил Семеныч велел Липе купить ему репейное масло и пояснил: для смазывания волос, чтоб активнее росли.
– Чему расти?! – удивилась Липа. – У тебя ж волос-то не осталось.
– Будут, – недовольно буркнул тот. – Твое дело масло купить, а не спорить.
Масло Глаша купила, и теперь Михаил Семеныч. каждый раз перед гуляньем мазал лысину репейным маслом.
В июне началась жара. Окна держали открытыми. Молокозавод под окном тарахтел круглосуточно, казалось, что он-то и нарабатывает эту жару. Михаил Семеныч жаловался, что трудно дышать, и винил толстую черную трубу молокозавода, говоря, что от нее вонь и нагрев. Похоже, старику действительно было тяжело, потому что, когда Липа решила проверить, не блажит ли отец, и намекнула, что у Марьи Михайловны в совхозе, мол, воздух чистый, отец неожиданно согласился поехать к старшей дочери.
Липа сообщила сестре. Та подтвердила согласие и еелела плюс к отцу привезти к ней Аню: каникулы нача– лись и нечего ребенку болтаться в городе. На воскресенье были куплены билеты.
В субботу вечером Михаил Семеныч с Георгием решили попрощаться, как положено. Михаил Семеныч чувствовал себя удовлетворительно, вполне пригодным для проводов.
Липа хлопотала с отъездом: стирала, гладила, упаковывала чемоданы – словом, была занята и, когда отец с Георгием заявили о желании прогуляться, отнеслась к их плану без внимания и выпустила на улицу.
– Деньги-то у тебя хоть есть? – хмуро спросил Ми-хайл Семеныч Георгия на выходе подъезда. В глубине этого вопроса помещалось легкое презрение к недостаточной, с его точки зрения, самостоятельности зятя.
– Миха-а-ал Семеныч! – полуобиделся Георгий, показывая тем самым, что вопрос тестя по меньшей мере неуместен; конечно, деньги есть, хотя на самом деле денег было мало.
В сад имени Баумана они вошли медленно и как бы незаинтересованно, что отчасти соответствовало самочувствию Михаила Семеныча. Георгий же хоть и испытывал некоторое возбуждение в преддверии «прощания», перед тестем суетности обнаружить не желал и потому был степенен более, чем требовал темп прогулки.
Они не спеша брели в глубь сада. Ни в Летний театр, ни в кино билетов не покупали, значит, и не намеревались их посетить. Пока они шли зигзагами – от аттракциона к аттракциону. Из-за плохого зрения Михаил Семеныч не мог пострелять в тире, хотя очень хотел. Пострелял Георгий. Безуспешно, чем порадовал, вернее, не расстроил тестя. Михаил Семеныч подождал, пока зять управится в тире, и вместе с ним пошел ломать рога упрямому металлическому бычку со стрелкой на лбу, указывающей силу рук ломающего. Несмотря на пожилой возраст и недавний постельный режим, Михаил Семеныч обнаружил значительную силу рук в сравнении с силой рук зятя. Чем тоже остался доволен. А чтобы подкрепить неслучайность своей силы, ударил деревянной кувалдой по вбли от быка стоящему силомеру. И здесь он оказался на высоте.
– Расплатись, – через плечо, не оборачиваясь, бросил он Георгию. Заканчивать аттракционы они зашли в комнату смеха.
Михаил Семеныч глядел на уродства в зеркалах и не мог решить, как себя вести. С одной стороны – смешно, а с другой… чего ж смешного, если старый (он поправился – «солидный», слово «старый» применительно к себе он не любил), если солидный, заслуженный человек с рабочим стажем больше шестидесяти лет, технический руководитель ткацкого объединения, которого на пенсию провожал сам замнаркома, Михаил Семеныч Бадрецов в присутствии зятя так безобразно отражен в зеркалах, пока он раздумывал, медленно двигаясь вдоль зеркал, исомната смеха кончилась. Георгий хохотал… Михаил Семеныч сдержал проступивший все-таки смех и недовольно откашлялся.
Аттракционы остались позади. Заложив руки за спину, оба по-прежнему молча брели вперед. Справа в огромной фанерной раковине духовой оркестр слепых играл «Амурские волны». Георгий, несмотря на любовь к духовой музыке, вопросительно глянул на тестя; Михаил Семеныч, несмотря на равнодушие к музыке, кивнул головой и направился к задним скамейкам.
Но оказывается, слепые уже заканчивали музыку. Георгий в хорошем более обычного настроении от «Амурских волн» улыбнулся тестю:
– Cфотографируемся.
– У-у-у… – сморщился Михаил Семеныч, но не потому, что не хотел сфотографироваться, а потому, что инициатива исходила не от него.
Они пошли дальше. Слева за высокой оградой, облепленной мальчишками, шумела музыка. Но не плавная, как у слепых в раковине, а дерганая, нехорошая…
– Чего там? – Михаил Семеныч недовольно сморщился в сторону шума. – Поют?..
– Танцы, – ответил Георгий и чуть было не предложил тестю заглянуть туда. – Для молодежи, – добавил он солидным голосом. – Люська уже бегает потихоньку… Хорошо танцует… Роман научил.
Михаил Семеныч вскинул брови:
– Мой?
– Наш, – подтвердил Георгий. – Поехал в санаторию язву закрыть, а привез фокстрот… Да сейчас это ничего, можно…
– Выдрать ее! – буркнул Михаил Семеныч. – Моду взяли… Ты Липу вот спроси, как я их сек, если что… В кровь. Зато не стрекулистки…
– сфотографируемся, – перебил его Георгий. – Пять минут – и снимок. На память. А то когда еще. Давай…
– У-у-у… – отмахнулся Михаил Семеныч, недовольный, что его перебивают повторно. – Вперед иди.
Ресторан «Грот» находился не на основной аллее сада, по которой они двигались, а немного сбоку, однако каким-то образом они оказались именно на этой боковой аллейке.
«Грот» действительно находился в гроте, воспроведенном в натуральную величину в искусственно созданной горе, наверху которой стоял каменный горный козел, напрягшись перед прыжком в небо.
Посещение ресторана проошло само собой, без обсуждения.
Михаил Семеныч вошел на веранду ресторана и сел за ближайший столик, безучастный и как бы недовольный тем, что оказался втянут в подобную непристойность.
– Жарко, – проворчал он, снял картуз и вытер лоснящуюся от репейного масла лысину. К столику подскочил официант.
– Значит, так!.. – потирая ладони, сказал Георгий.
– Я чего говорю, – Михаил Семеныч отхлебнул пива, аккуратно, чтобы не накапать в стакан, отжал намокший ус и отломал у рака вторую клешню. – Мы с Абрам Ильичом, аптекарем, на Москве-реке были в парке Горького. Тоже жарко. Там купальня, освежались… В прокат дают. Недорого: трусы – пятиалтынный, а супруге Абрам Ильича – четвертак, все, что положено, – Михаил Семеныч показал, «что положено», и вздохнул. Вздыхал он всегда, когда говорил о женщинах. Он помолчал, занятый раком, и вдруг рассердился: – Ну, кроме пива-то, что – все?!
…Когда они вышли ресторана, уже смеркалось. В походках их, особенно Георгия, чувствовалась неуверенность. Михаил Семеныч держался устойчивее, так как был потолще и покороче.
– сфотографируемся, – предложил он Георгию, проходя мимо фото. – На память…
– Да-а-а… – Георгий кивнул расслабленной головой.
Зашли в «Моментальное фото». Мастер усадил их на плюшевую козетку и велел приготовиться, то есть чтобы Георгий открыл глаза. Михаил Семеныч пытался возбудить зятя от дремоты, но тщетно. Фотограф, поняв ситуацию, снял их какие есть.
В ожидании снимка они сидели на лавочке возле фото.
Гремела музыка на танцверанде. В паузах между ганцами доносились громкие голоса и музыка летне-jro кинотеатра.
Михаил Семеныч сидел сначала прямо, но вдруг неосторожно дернулся, вышел равновесия и стал мед-ленно заваливаться в сторону Георгия. Тот принял плечом Михаила Семеныча и так и оставил его прислоненным к своему плечу, не возвращая в прежнее положение.
Фотограф вынес снимки и постучал в спину Георгия:
– Заказ готов. Два рубля, пожалуйста.
– Зачем? – спросил Георгий, стараясь придать голосу трезвую солидность. Он открыл глаза. – Что это?
– Это вы с папашей. С ними, – фотограф уважительно, не тыкая пальцем, движением корпуса указал на Михаила Семеныча.
Георгий достал кошелек и подал фотографу. Тот покопался в кошельке, вынул два рубля, повертел их перед глазами Георгия и сунул кошелек обратно Георгию в карман.
Георгий пробормотал «спасибо» и задремал, откинувшись на спинку лавочки. На плече его храпела голова Михаила Семеныча.
Снимок выпал руки Георгия и лег возле его ног на гаревую дорожку.
Какой-то прохожий поднял снимок, отряхнул его и, сложив пополам, засунул Георгию в нагрудный карман.
– Поныри! – выкрикнула проводница. – Три минуты стоим, кому выходить – поспешайте!..
Первой вылезла вагона Липа, потом спустился Михаил Семеныч, поддерживаемый Аней. Проводница подала вн чемоданы, корзину и огромную круглую коробку с тортом.
Липа пересчитала места и огляделась. На станции Поныри никого не было.
– Задерживается… – неопределенно пробормотала она, оправдываясь перед отцом за отсутствие встречи.
Михаил Семеныч недовольно кашлянул.
Из открытого окна станционного здания с вывеской «Поныри» высунулась рука, нащупала веревку, исходя-Щую маленького колокола над окном, проплыл слабый звон. Состав зашипел, дернулся, а – за угла выкатилась бричка и тихо подъехала к прибывшим.
– Слава богу, Семен Данилович! – с облегчением сказала Липа. – Это Машенькин конюх, – пояснила она отцу.
– Марь Михайловна в поле. Сенокос, велела вас встренуть. Значить вот, приехали… С приездом! – Он посмотрел на сидящего на чемодане Михаила Семеныча и тихо спросил Липу: – Папаша-то у вас как, двигается или помочь?
– Спасибо, не надо, – ответила Липа и схватилась за чемоданы, чтобы положить их в бричку.
– Липа! – одернул ее Михаил Семеньгч.
Липа послушно опустила чемоданы на землю.
– Грузи, – кивнул Михаил Семеныч конюху.
Марья Михайловна жила при конторе совхоза. Заводить хозяйство она, одинокая, не стала и от полагавшегося ей директорского дома отказалась. Двух комнат при конторе ей вполне хватало.
Пока конюх перетаскивал чемоданы и ставил самовар, Липа расспрашивала про директорскую жнь сестры.
– Да что об них говорить!.. Конюху надоело увиливать от ответа, он остановился возле Липы с самоваром в руках, поставил его на землю и махнул рукой: – Все сами, все сами, а толку?.. Сенокос вон начали, а кто ж в эту пору сенокосит? С виду-то травы встали, а посмотреть: не выстоялись, иссохнутся – скотине жрать нечего. – Конюх развел руками и, видно испугавшись своей разговорчивости, добавил: – А так-то они женщина положительная, старательная… Пироги к вашему приезду взялась чинить, да вызвали…
Михаил Семеныч сидел под вербой и чувствовал, что хочется ему рассердиться, но объекта для недовольства пока не находил. Мычали коровы, солнце садилось в пруд. Он задремал. Сквозь дрему с закрытыми глазами Михаил Семеныч миролюбиво отбивался от немногочисленных комаров, попискивающих возле его картуза…
Аня внимательно следила, как надувается на руке деда комар, но не убивала его. Комар раздувался все больше и больше. Михаил Семеныч укуса почему-то не чувствовал, красное брюшко комара раздулось, и наконец он, упершись передними лапками в тугую синюю жилу на руке деда, не торопясь, вытянул хоботок и перевел дух. Аня занесла руку, чтобы его прихлопнуть, но в последний момент раздумала, так безвинно вел себя ко Комар посидел на руке Михаила Семеныча, подпрыгнул и, тяжело неся налитое брюшко, медленно поплыл в сторону.
Аня поглядела вокруг.
– Мама! Смотри, какой большой лопух!
– Не трог! – одернул ее Семен Данилович. – Это борщевик. Для пчел медонос, а людям вызывает почесуху… Марь Михаловна! – вдруг сказал он, прислушиваясь к далекому конскому топоту. – Едут!
Аня повернула голову:
– Нет никого.
– Как нет, сейчас будут, – проворчал конюх. – Я коня завсегда узнаю. Мальчик-то вон он, засекает…
– Тпру-у-у! – грубым, охрипшим голосом крикнула Марья.
Михаил Семеныч потревоженно открыл глаза, с недовольным видом сложил руки на груди.
– Он же тебя разнесет! – воскликнула Липа. – Как же ты не боишься, Марусенька?!
Марья – похудевшая, легкая, тоненькая, в мужских бриджах, заправленных в сапоги, – соскочила с седла и закрутила вожжи за вербу.
– Господи! – она всплеснула руками. – Как же я вас заждалась!
Началась встреча. Липа с Марьей заплакали. Михаил Семеныч с удовлетворением переждал основной плач и осадил дочерей:
– Ну, все, все, будет…
Марья легко оттолкнула зацелованную Аню, громко высморкалась, вытерла глаза косынкой. Развязала торт, понюхала.
– Зачем привезли? – недовольно спросила она. – Сколько раз говорить: ко мне едете – не брать ничего! Я хозяйка!.. Семен! Выкини, прокис!..
Конюх взял торт и пошел выкидывать, но по дороге раздумал и положил его в бричку.
Торт был свеж или почти свеж, так как покупался вечером у Елисеева, тем не менее Михаил Семеныч с удовлетворением кивал головой: все правильно, как учил, как воспитывал, гость – святое дело. И сам до недавнего времени только этоге правила держался. Каждое лето в Иваново приезжала вся родня: Липа с семьей, Марья, Роман. В те годы Шурка – сначала прислуга, потом жена – целый месяц безмолвно обхаживала всех да плюс еще Глашу. Липа брала ее для помощи, но отец и Глашу причислял к отдыхающим и от хозяйственных забот отстранял.
– Марья Михайловна, самовар поспел! Липа толкнула сестру локтем, – мол, угостить надо конюха, но та одернула ее:
– Сама все знаю! Ступай, Семен! Езжай в Бабрухин Лог, скажи – меня сегодня не будет. Лошадей без меня не давать. Никому! Понял?! – Она обернулась к отцу: – Пойдемте в дом, папаша.
Липа с одной стороны, Марья с другой повели отца в дом, подстраиваясь под его медленный ход.
– Я чай не буду, – пробурчал Михаил Семеныч. – Спать буду, устал.
Сейчас постелю, – сказала Марья покорно, но с некоторым напряжением.
Уложили отца, сели за стол.
– Ну вот, Марусенька, все, слава богу, хорошо. Все живы. А где Аня?.. Аня! Иди пить чай.
– Тетя Марусь! Мальчик отвязался!
– Отвязался? Он есть хочет. Отведи-ка его на конюшню, Анечка. Мальчик!
Мерин оторвал тяжелую голову от земли, посмотрел, кто зовет, и, обрывая на ходу прядь травы, боком побрел к окну. Марья спустилась с крыльца, погладила мерина и, засунув ногу племянницы в стремя, запихнула ее в седло.
– Что ж это ты у нас такая конопатая? – Марья улыбнулась девочке. – Прямо сорочье яичко…
– А-а, пройдет!.. – Аня махнула рукой, без страха устраиваясь в седле.
– Упадет! – заверещала Липа. – Свалится!
– Он тихий.
– А куда его? – сияя от радости, спросила Аня.
– Да он сам знает. Пошел! – Марья хлопнула мерина по бугристой, накусанной паутами ляжке. – Чай-то остыл уж небось?
Марья стала подогревать самовар, а Липа перешла к московской жни:
– …Врач говорит, у него не расходованы мужские потенции…
– Чего-чего? – Марья резко смахнула со скатерти несуществующие крошки. – По-тен-ции!.. Кобель старый!.. – И, устыдившись своих слов, смягчилась: – А чего он так устал, вроде дорога не очень?.. В купейном ехали?:
– В купейном… – сказала Липа. Рассказывать про вчерашний поход отца с Георгием в сад Баумана она не стала.
– Как у Романа дела?
– Все учится… И техникум с отличием кончил, и институт так же хочет… Начальник подстанции.
– Заочно учиться тяжело, по себе знаю, – вздохнула Марья.
– На вечернем полегче, – ободрила ее Липа. – На пятый курс перешел. Еще бы женился…
– Да уж пора. Полысел…
– Сейчас лысых много, – успокоила ее Липа. – Отцу-то нравится, что Ромка лысый, порода видна. Я ему говорю: ты бы женился, Рома, и мне, и Марусе спокойнее было. А он: не могу. Какая семья, пока учусь…
– Правильный подход… – Марья выпустила дым.
– Аня дорогу обратно найдет? – забеспокоилась вдруг Липа.
– Да это рядом. – Марья стряхнула пепел в раскрытый спичечный коробок. Липа, поискав по сторонам пепельницу и не найдя ее, пододвинула к сестре блюдце. – Чего про Люську не рассказываешь? – спросила Марья. – Чего с учебой надумала? Или так… один свист и будет?..
– Ты очень раздражительна стала, Машенька. В санаторию бы тебе…
Марья посмотрела на сестру с чуть брезгливым состраданием:
– О чем ты говоришь, Ли-ипа! – Она поглядела по сторонам. – Сейчас такая санатория, не приведи господи! Вчера Михайлова… – Она махнула рукой.
– У нас на Метрострое тоже… – закивала Липа.
– Ты-то не волнуйся, – успокоила ее Марья. – Ты беспартийная, с тобой все в порядке. – Помолчала, подумала. – Не хотела тебя волновать, но скажу… Сиди спокойно, чего побелела? Слушай. Если со мной что-нибудь… Ну, ты понимаешь. Семен, конюх, пришлет тебе лисьмо: мол, Марья Михайловна уехала в командировку. Поняла, ясно? Ну, вот с этим – все. про Люську. Куда будет поступать?
– Она предполагает в Торфяной, – робко промолвила Липа, наблюдая за реакцией сестры. Та молчала пока, только шумно выдувала дым через ноздри. – От дома недалеко. И экзамены полегче. Аттестат у нее – сама знаешь!
– Лентяйка! – наконец отреагировала Марья, тыкая папиросу в блюдце. – Зла на вас не хватает! И будет всю жнь в болоте ковыряться!.. – Марья постучала пальцем по столу. – Помяни, Липа, мое слово, даст она тебе прикурить…
– Ну, что вы все на нее! – всплеснула руками Липа. – И Георгий, и ты. Конечно, она не очень старательная, но она способная…
– Чаю! – раздался голос Михаила Семеныча. Он сел, отер лысину и, чтобы зря не пропадала строгость, добавил: – А верхом – ты это, Марья, брось! В мужских портках! Никакой солидности! Ты же не просто так, ты дире И не кури при отце!
Марья раздраженно крутанула в блюдце не до конца погасшую папиросу, источающую еле заметный дым. Липа подала отцу чай.
– В стакане! – отвел ее руку с чашкой Михаил Се-меныч. – Тебе жакет надо, юбку черную… Варенья на столе не вижу… Сливового.
Марья поднялась за вареньем. За ней поспешила Липа.
– Отвыкла, – виновато пробормотала Марья. – Не могу вот так вот с места в карьер перестроиться.
– Может, мне его забрать все-таки, Машенька? – виновато, потирая руки, спросила Липа.
Марья обернулась к сестре, обняла ее и поцеловала:
– Да что ты, Липочка, говоришь? Обойдется как-нибудь. Слава богу, живы-здоровы… Обойдется.
Мычали коровы, солнце почти совсем ушло в пруд, от него осталась только маленькая желтая горбушка.
Липа на недоуменные вопросы дочери, чем же все-таки Василевская обидела дедушку, помявшись, отвечала: «Она его оскорбила».
Георгия повысили – теперь он стал заместителем главного бухгалтера. Липа не знала, как реагировать на его повышение, и чем дольше думала, тем ошеломительней был результат ее раздумий. Она вдруг с неслыханной силой возревновала мужа. Возревновала не к кому-то определенному, а ко всей заводской бухгалтерии. Кое-какое формальное основание для ревности у Липы было, потому что Георгий, во-первых, все еще был кра-а во-вторых, штат его состоял женщин, две которых во время нэпа были девицами легкого поведс ния, а сейчас просто красивыми женщинами. Георгий не испытывал от ревности жены удовольствия, потому что к Липе он давно особых чувств не питал» и, чтобы прекратить неумелые и нелепые претензии ны, просто сказал ей:
– Ну, чего ты с ума все сходишь?! Они же у нас все какие-то паршивенькие, горбатенькие… Не дури.
Липа облегченно перевела дух и ревновать перестала. Как потом выяснилось, ревновала она не по собственному почину, а по совету старшего товарища по службе на Метрострое, хотя ей, Липе, и подчиненного – экономиста Элеоноры Альфредовны Бли Георгий приходил домой, ужинал, читал вслух газеты для себя и выздоравливающего тестя и шел прогуляться. Когда выдавалась возможность, он шел в школу– к классной руководительнице Анечки, послушать, как та в сотый раз будет хвалить его младшую дочку. К Люсе на родительские собрания он старался не заходить, потому что Люся училась плохо, а кроме того, он уже начал ее безотчетно побаиваться.
– Смотри, Люська, будешь плохо учиться – отдам в бухгалтерию, – воспитывал он иногда дочь, набравшись храбрости.
Бухгалтерию свою Георгий не любил. Иногда вечером Георгий отстранял Глашу от грязной посуды и мыл ее сам, приговаривая при этом:
– Вот эта работа приятная! Была грязная посуда – стала чистая; это тебе не отчет писать!
…Днем Михаил Семеныч, надев валенки, гулял на балконе с котом, которому Липа вот уже шесть лет забывала придумать имя. Отец сидел на балконе, огромном, как зал, среди развешанных для просушки простынь. Глаша время от времени проверяла его, звала обедать, укладывала отдохнуть и снова выпускала на воздух.
Старик на балконе скучал. Он уже учил все тонкости двора. Если подвала соседнего корпуса валил пар, значит, был вторник либо пятница – работала прачечная. Если вдруг посреди недели люди с шайками шли в сторону Разгуляя, значит, был четверг, и татары шли в баню.
Выпустив Михаила Семеныча на балкон, Глаша запирала его снаружи на ключ, как велела Липа, чтобы отец не ушел куда-нибудь и не осрамил ее дополнительно. Беспокоилась на этот счет Липа не напрасно: два раза балкон забыли запереть – и отец, воспользовавшись свободой, тихо скребся в квартиру Василевской. К счастью, Василевской не было дома. Но о действиях Михаила Семеныча Липе было доложено со всеми подробностями лифтершей Дусей, внимательно следившей за ним сквозь специально не заделываемую щель в двери. Щель не нравилась многим в коридоре, но Дуся все равно ее не заделывала. Иногда Аня затыкала щель тряпочкой или бумажкой, на что Дуся жаловалась Липе. Липа умолила лифтершу не распространяться в коридоре об отцовских проделках, Дуся согласилась, но взяла с Липы обещание, что та выпорет дочь за шалости с дверью. Аню Липа пороть не стала, а сделала внушение Глаше, чтобы следила за отцом старательней.
Лето подошло вплотную. Михаил Семеныч оклемался полностью, и теперь ему разрешалось гулять возле дома и даже в саду Баумана, правда под присмотром Анечки. Люсе было не до того, она уже стала совсем взрослая, у нее появились прыщики на лбу и темные волоски на ногах, что придавало ее облику даже некоторую инте-ресность. Ощущая свое повзросление, Люся категорически отказалась тратить свободное время на гулянье с дедом.
Михаил Семеныч велел Липе купить ему репейное масло и пояснил: для смазывания волос, чтоб активнее росли.
– Чему расти?! – удивилась Липа. – У тебя ж волос-то не осталось.
– Будут, – недовольно буркнул тот. – Твое дело масло купить, а не спорить.
Масло Глаша купила, и теперь Михаил Семеныч. каждый раз перед гуляньем мазал лысину репейным маслом.
В июне началась жара. Окна держали открытыми. Молокозавод под окном тарахтел круглосуточно, казалось, что он-то и нарабатывает эту жару. Михаил Семеныч жаловался, что трудно дышать, и винил толстую черную трубу молокозавода, говоря, что от нее вонь и нагрев. Похоже, старику действительно было тяжело, потому что, когда Липа решила проверить, не блажит ли отец, и намекнула, что у Марьи Михайловны в совхозе, мол, воздух чистый, отец неожиданно согласился поехать к старшей дочери.
Липа сообщила сестре. Та подтвердила согласие и еелела плюс к отцу привезти к ней Аню: каникулы нача– лись и нечего ребенку болтаться в городе. На воскресенье были куплены билеты.
В субботу вечером Михаил Семеныч с Георгием решили попрощаться, как положено. Михаил Семеныч чувствовал себя удовлетворительно, вполне пригодным для проводов.
Липа хлопотала с отъездом: стирала, гладила, упаковывала чемоданы – словом, была занята и, когда отец с Георгием заявили о желании прогуляться, отнеслась к их плану без внимания и выпустила на улицу.
– Деньги-то у тебя хоть есть? – хмуро спросил Ми-хайл Семеныч Георгия на выходе подъезда. В глубине этого вопроса помещалось легкое презрение к недостаточной, с его точки зрения, самостоятельности зятя.
– Миха-а-ал Семеныч! – полуобиделся Георгий, показывая тем самым, что вопрос тестя по меньшей мере неуместен; конечно, деньги есть, хотя на самом деле денег было мало.
В сад имени Баумана они вошли медленно и как бы незаинтересованно, что отчасти соответствовало самочувствию Михаила Семеныча. Георгий же хоть и испытывал некоторое возбуждение в преддверии «прощания», перед тестем суетности обнаружить не желал и потому был степенен более, чем требовал темп прогулки.
Они не спеша брели в глубь сада. Ни в Летний театр, ни в кино билетов не покупали, значит, и не намеревались их посетить. Пока они шли зигзагами – от аттракциона к аттракциону. Из-за плохого зрения Михаил Семеныч не мог пострелять в тире, хотя очень хотел. Пострелял Георгий. Безуспешно, чем порадовал, вернее, не расстроил тестя. Михаил Семеныч подождал, пока зять управится в тире, и вместе с ним пошел ломать рога упрямому металлическому бычку со стрелкой на лбу, указывающей силу рук ломающего. Несмотря на пожилой возраст и недавний постельный режим, Михаил Семеныч обнаружил значительную силу рук в сравнении с силой рук зятя. Чем тоже остался доволен. А чтобы подкрепить неслучайность своей силы, ударил деревянной кувалдой по вбли от быка стоящему силомеру. И здесь он оказался на высоте.
– Расплатись, – через плечо, не оборачиваясь, бросил он Георгию. Заканчивать аттракционы они зашли в комнату смеха.
Михаил Семеныч глядел на уродства в зеркалах и не мог решить, как себя вести. С одной стороны – смешно, а с другой… чего ж смешного, если старый (он поправился – «солидный», слово «старый» применительно к себе он не любил), если солидный, заслуженный человек с рабочим стажем больше шестидесяти лет, технический руководитель ткацкого объединения, которого на пенсию провожал сам замнаркома, Михаил Семеныч Бадрецов в присутствии зятя так безобразно отражен в зеркалах, пока он раздумывал, медленно двигаясь вдоль зеркал, исомната смеха кончилась. Георгий хохотал… Михаил Семеныч сдержал проступивший все-таки смех и недовольно откашлялся.
Аттракционы остались позади. Заложив руки за спину, оба по-прежнему молча брели вперед. Справа в огромной фанерной раковине духовой оркестр слепых играл «Амурские волны». Георгий, несмотря на любовь к духовой музыке, вопросительно глянул на тестя; Михаил Семеныч, несмотря на равнодушие к музыке, кивнул головой и направился к задним скамейкам.
Но оказывается, слепые уже заканчивали музыку. Георгий в хорошем более обычного настроении от «Амурских волн» улыбнулся тестю:
– Cфотографируемся.
– У-у-у… – сморщился Михаил Семеныч, но не потому, что не хотел сфотографироваться, а потому, что инициатива исходила не от него.
Они пошли дальше. Слева за высокой оградой, облепленной мальчишками, шумела музыка. Но не плавная, как у слепых в раковине, а дерганая, нехорошая…
– Чего там? – Михаил Семеныч недовольно сморщился в сторону шума. – Поют?..
– Танцы, – ответил Георгий и чуть было не предложил тестю заглянуть туда. – Для молодежи, – добавил он солидным голосом. – Люська уже бегает потихоньку… Хорошо танцует… Роман научил.
Михаил Семеныч вскинул брови:
– Мой?
– Наш, – подтвердил Георгий. – Поехал в санаторию язву закрыть, а привез фокстрот… Да сейчас это ничего, можно…
– Выдрать ее! – буркнул Михаил Семеныч. – Моду взяли… Ты Липу вот спроси, как я их сек, если что… В кровь. Зато не стрекулистки…
– сфотографируемся, – перебил его Георгий. – Пять минут – и снимок. На память. А то когда еще. Давай…
– У-у-у… – отмахнулся Михаил Семеныч, недовольный, что его перебивают повторно. – Вперед иди.
Ресторан «Грот» находился не на основной аллее сада, по которой они двигались, а немного сбоку, однако каким-то образом они оказались именно на этой боковой аллейке.
«Грот» действительно находился в гроте, воспроведенном в натуральную величину в искусственно созданной горе, наверху которой стоял каменный горный козел, напрягшись перед прыжком в небо.
Посещение ресторана проошло само собой, без обсуждения.
Михаил Семеныч вошел на веранду ресторана и сел за ближайший столик, безучастный и как бы недовольный тем, что оказался втянут в подобную непристойность.
– Жарко, – проворчал он, снял картуз и вытер лоснящуюся от репейного масла лысину. К столику подскочил официант.
– Значит, так!.. – потирая ладони, сказал Георгий.
– Я чего говорю, – Михаил Семеныч отхлебнул пива, аккуратно, чтобы не накапать в стакан, отжал намокший ус и отломал у рака вторую клешню. – Мы с Абрам Ильичом, аптекарем, на Москве-реке были в парке Горького. Тоже жарко. Там купальня, освежались… В прокат дают. Недорого: трусы – пятиалтынный, а супруге Абрам Ильича – четвертак, все, что положено, – Михаил Семеныч показал, «что положено», и вздохнул. Вздыхал он всегда, когда говорил о женщинах. Он помолчал, занятый раком, и вдруг рассердился: – Ну, кроме пива-то, что – все?!
…Когда они вышли ресторана, уже смеркалось. В походках их, особенно Георгия, чувствовалась неуверенность. Михаил Семеныч держался устойчивее, так как был потолще и покороче.
– сфотографируемся, – предложил он Георгию, проходя мимо фото. – На память…
– Да-а-а… – Георгий кивнул расслабленной головой.
Зашли в «Моментальное фото». Мастер усадил их на плюшевую козетку и велел приготовиться, то есть чтобы Георгий открыл глаза. Михаил Семеныч пытался возбудить зятя от дремоты, но тщетно. Фотограф, поняв ситуацию, снял их какие есть.
В ожидании снимка они сидели на лавочке возле фото.
Гремела музыка на танцверанде. В паузах между ганцами доносились громкие голоса и музыка летне-jro кинотеатра.
Михаил Семеныч сидел сначала прямо, но вдруг неосторожно дернулся, вышел равновесия и стал мед-ленно заваливаться в сторону Георгия. Тот принял плечом Михаила Семеныча и так и оставил его прислоненным к своему плечу, не возвращая в прежнее положение.
Фотограф вынес снимки и постучал в спину Георгия:
– Заказ готов. Два рубля, пожалуйста.
– Зачем? – спросил Георгий, стараясь придать голосу трезвую солидность. Он открыл глаза. – Что это?
– Это вы с папашей. С ними, – фотограф уважительно, не тыкая пальцем, движением корпуса указал на Михаила Семеныча.
Георгий достал кошелек и подал фотографу. Тот покопался в кошельке, вынул два рубля, повертел их перед глазами Георгия и сунул кошелек обратно Георгию в карман.
Георгий пробормотал «спасибо» и задремал, откинувшись на спинку лавочки. На плече его храпела голова Михаила Семеныча.
Снимок выпал руки Георгия и лег возле его ног на гаревую дорожку.
Какой-то прохожий поднял снимок, отряхнул его и, сложив пополам, засунул Георгию в нагрудный карман.
– Поныри! – выкрикнула проводница. – Три минуты стоим, кому выходить – поспешайте!..
Первой вылезла вагона Липа, потом спустился Михаил Семеныч, поддерживаемый Аней. Проводница подала вн чемоданы, корзину и огромную круглую коробку с тортом.
Липа пересчитала места и огляделась. На станции Поныри никого не было.
– Задерживается… – неопределенно пробормотала она, оправдываясь перед отцом за отсутствие встречи.
Михаил Семеныч недовольно кашлянул.
Из открытого окна станционного здания с вывеской «Поныри» высунулась рука, нащупала веревку, исходя-Щую маленького колокола над окном, проплыл слабый звон. Состав зашипел, дернулся, а – за угла выкатилась бричка и тихо подъехала к прибывшим.
– Слава богу, Семен Данилович! – с облегчением сказала Липа. – Это Машенькин конюх, – пояснила она отцу.
– Марь Михайловна в поле. Сенокос, велела вас встренуть. Значить вот, приехали… С приездом! – Он посмотрел на сидящего на чемодане Михаила Семеныча и тихо спросил Липу: – Папаша-то у вас как, двигается или помочь?
– Спасибо, не надо, – ответила Липа и схватилась за чемоданы, чтобы положить их в бричку.
– Липа! – одернул ее Михаил Семеньгч.
Липа послушно опустила чемоданы на землю.
– Грузи, – кивнул Михаил Семеныч конюху.
Марья Михайловна жила при конторе совхоза. Заводить хозяйство она, одинокая, не стала и от полагавшегося ей директорского дома отказалась. Двух комнат при конторе ей вполне хватало.
Пока конюх перетаскивал чемоданы и ставил самовар, Липа расспрашивала про директорскую жнь сестры.
– Да что об них говорить!.. Конюху надоело увиливать от ответа, он остановился возле Липы с самоваром в руках, поставил его на землю и махнул рукой: – Все сами, все сами, а толку?.. Сенокос вон начали, а кто ж в эту пору сенокосит? С виду-то травы встали, а посмотреть: не выстоялись, иссохнутся – скотине жрать нечего. – Конюх развел руками и, видно испугавшись своей разговорчивости, добавил: – А так-то они женщина положительная, старательная… Пироги к вашему приезду взялась чинить, да вызвали…
Михаил Семеныч сидел под вербой и чувствовал, что хочется ему рассердиться, но объекта для недовольства пока не находил. Мычали коровы, солнце садилось в пруд. Он задремал. Сквозь дрему с закрытыми глазами Михаил Семеныч миролюбиво отбивался от немногочисленных комаров, попискивающих возле его картуза…
Аня внимательно следила, как надувается на руке деда комар, но не убивала его. Комар раздувался все больше и больше. Михаил Семеныч укуса почему-то не чувствовал, красное брюшко комара раздулось, и наконец он, упершись передними лапками в тугую синюю жилу на руке деда, не торопясь, вытянул хоботок и перевел дух. Аня занесла руку, чтобы его прихлопнуть, но в последний момент раздумала, так безвинно вел себя ко Комар посидел на руке Михаила Семеныча, подпрыгнул и, тяжело неся налитое брюшко, медленно поплыл в сторону.
Аня поглядела вокруг.
– Мама! Смотри, какой большой лопух!
– Не трог! – одернул ее Семен Данилович. – Это борщевик. Для пчел медонос, а людям вызывает почесуху… Марь Михаловна! – вдруг сказал он, прислушиваясь к далекому конскому топоту. – Едут!
Аня повернула голову:
– Нет никого.
– Как нет, сейчас будут, – проворчал конюх. – Я коня завсегда узнаю. Мальчик-то вон он, засекает…
– Тпру-у-у! – грубым, охрипшим голосом крикнула Марья.
Михаил Семеныч потревоженно открыл глаза, с недовольным видом сложил руки на груди.
– Он же тебя разнесет! – воскликнула Липа. – Как же ты не боишься, Марусенька?!
Марья – похудевшая, легкая, тоненькая, в мужских бриджах, заправленных в сапоги, – соскочила с седла и закрутила вожжи за вербу.
– Господи! – она всплеснула руками. – Как же я вас заждалась!
Началась встреча. Липа с Марьей заплакали. Михаил Семеныч с удовлетворением переждал основной плач и осадил дочерей:
– Ну, все, все, будет…
Марья легко оттолкнула зацелованную Аню, громко высморкалась, вытерла глаза косынкой. Развязала торт, понюхала.
– Зачем привезли? – недовольно спросила она. – Сколько раз говорить: ко мне едете – не брать ничего! Я хозяйка!.. Семен! Выкини, прокис!..
Конюх взял торт и пошел выкидывать, но по дороге раздумал и положил его в бричку.
Торт был свеж или почти свеж, так как покупался вечером у Елисеева, тем не менее Михаил Семеныч с удовлетворением кивал головой: все правильно, как учил, как воспитывал, гость – святое дело. И сам до недавнего времени только этоге правила держался. Каждое лето в Иваново приезжала вся родня: Липа с семьей, Марья, Роман. В те годы Шурка – сначала прислуга, потом жена – целый месяц безмолвно обхаживала всех да плюс еще Глашу. Липа брала ее для помощи, но отец и Глашу причислял к отдыхающим и от хозяйственных забот отстранял.
– Марья Михайловна, самовар поспел! Липа толкнула сестру локтем, – мол, угостить надо конюха, но та одернула ее:
– Сама все знаю! Ступай, Семен! Езжай в Бабрухин Лог, скажи – меня сегодня не будет. Лошадей без меня не давать. Никому! Понял?! – Она обернулась к отцу: – Пойдемте в дом, папаша.
Липа с одной стороны, Марья с другой повели отца в дом, подстраиваясь под его медленный ход.
– Я чай не буду, – пробурчал Михаил Семеныч. – Спать буду, устал.
Сейчас постелю, – сказала Марья покорно, но с некоторым напряжением.
Уложили отца, сели за стол.
– Ну вот, Марусенька, все, слава богу, хорошо. Все живы. А где Аня?.. Аня! Иди пить чай.
– Тетя Марусь! Мальчик отвязался!
– Отвязался? Он есть хочет. Отведи-ка его на конюшню, Анечка. Мальчик!
Мерин оторвал тяжелую голову от земли, посмотрел, кто зовет, и, обрывая на ходу прядь травы, боком побрел к окну. Марья спустилась с крыльца, погладила мерина и, засунув ногу племянницы в стремя, запихнула ее в седло.
– Что ж это ты у нас такая конопатая? – Марья улыбнулась девочке. – Прямо сорочье яичко…
– А-а, пройдет!.. – Аня махнула рукой, без страха устраиваясь в седле.
– Упадет! – заверещала Липа. – Свалится!
– Он тихий.
– А куда его? – сияя от радости, спросила Аня.
– Да он сам знает. Пошел! – Марья хлопнула мерина по бугристой, накусанной паутами ляжке. – Чай-то остыл уж небось?
Марья стала подогревать самовар, а Липа перешла к московской жни:
– …Врач говорит, у него не расходованы мужские потенции…
– Чего-чего? – Марья резко смахнула со скатерти несуществующие крошки. – По-тен-ции!.. Кобель старый!.. – И, устыдившись своих слов, смягчилась: – А чего он так устал, вроде дорога не очень?.. В купейном ехали?:
– В купейном… – сказала Липа. Рассказывать про вчерашний поход отца с Георгием в сад Баумана она не стала.
– Как у Романа дела?
– Все учится… И техникум с отличием кончил, и институт так же хочет… Начальник подстанции.
– Заочно учиться тяжело, по себе знаю, – вздохнула Марья.
– На вечернем полегче, – ободрила ее Липа. – На пятый курс перешел. Еще бы женился…
– Да уж пора. Полысел…
– Сейчас лысых много, – успокоила ее Липа. – Отцу-то нравится, что Ромка лысый, порода видна. Я ему говорю: ты бы женился, Рома, и мне, и Марусе спокойнее было. А он: не могу. Какая семья, пока учусь…
– Правильный подход… – Марья выпустила дым.
– Аня дорогу обратно найдет? – забеспокоилась вдруг Липа.
– Да это рядом. – Марья стряхнула пепел в раскрытый спичечный коробок. Липа, поискав по сторонам пепельницу и не найдя ее, пододвинула к сестре блюдце. – Чего про Люську не рассказываешь? – спросила Марья. – Чего с учебой надумала? Или так… один свист и будет?..
– Ты очень раздражительна стала, Машенька. В санаторию бы тебе…
Марья посмотрела на сестру с чуть брезгливым состраданием:
– О чем ты говоришь, Ли-ипа! – Она поглядела по сторонам. – Сейчас такая санатория, не приведи господи! Вчера Михайлова… – Она махнула рукой.
– У нас на Метрострое тоже… – закивала Липа.
– Ты-то не волнуйся, – успокоила ее Марья. – Ты беспартийная, с тобой все в порядке. – Помолчала, подумала. – Не хотела тебя волновать, но скажу… Сиди спокойно, чего побелела? Слушай. Если со мной что-нибудь… Ну, ты понимаешь. Семен, конюх, пришлет тебе лисьмо: мол, Марья Михайловна уехала в командировку. Поняла, ясно? Ну, вот с этим – все. про Люську. Куда будет поступать?
– Она предполагает в Торфяной, – робко промолвила Липа, наблюдая за реакцией сестры. Та молчала пока, только шумно выдувала дым через ноздри. – От дома недалеко. И экзамены полегче. Аттестат у нее – сама знаешь!
– Лентяйка! – наконец отреагировала Марья, тыкая папиросу в блюдце. – Зла на вас не хватает! И будет всю жнь в болоте ковыряться!.. – Марья постучала пальцем по столу. – Помяни, Липа, мое слово, даст она тебе прикурить…
– Ну, что вы все на нее! – всплеснула руками Липа. – И Георгий, и ты. Конечно, она не очень старательная, но она способная…
– Чаю! – раздался голос Михаила Семеныча. Он сел, отер лысину и, чтобы зря не пропадала строгость, добавил: – А верхом – ты это, Марья, брось! В мужских портках! Никакой солидности! Ты же не просто так, ты дире И не кури при отце!
Марья раздраженно крутанула в блюдце не до конца погасшую папиросу, источающую еле заметный дым. Липа подала отцу чай.
– В стакане! – отвел ее руку с чашкой Михаил Се-меныч. – Тебе жакет надо, юбку черную… Варенья на столе не вижу… Сливового.
Марья поднялась за вареньем. За ней поспешила Липа.
– Отвыкла, – виновато пробормотала Марья. – Не могу вот так вот с места в карьер перестроиться.
– Может, мне его забрать все-таки, Машенька? – виновато, потирая руки, спросила Липа.
Марья обернулась к сестре, обняла ее и поцеловала:
– Да что ты, Липочка, говоришь? Обойдется как-нибудь. Слава богу, живы-здоровы… Обойдется.
Мычали коровы, солнце почти совсем ушло в пруд, от него осталась только маленькая желтая горбушка.
3. ЛЮСЯ ВЫШЛА ЗАМУЖ
Зимой Люсю затошнило, а когда «неукротимая рвота беременных», как для внушительности называла токсикоз Липа, прекратилась, с Финляндией был заключен Стал длиннее рабочий день, на улицах появилось много мальчиков в форме ремесленных училищ. Старинный друг Георгия по Павловскому Посаду Митя Малышев, приходивший до финской кампании по воскресеньям в Басманный в гости с женой и сыном Витей, стал приходить реже и только с женой: Вите отрезали отмороженную на войне пятку, а с палочкой он ходить по гостям стеснялся.
Беременность Люся долго скрывала, пока ее не начало поминутно рвать и все стало безразлично.
Виновником Люсиного состояния оказался ее однокурсник Лева Цыпин.
С Левой Люся работала в паре на практике по геодезии. Потом в той же паре они остались немного подработать геосъемкой в колхозе под Калинином. Когда Аня, ездившая проведать сестру, рассказывала дома, какие под Калинином прекрасные места и что спят Лева с Люсей на сеновале, Георгий сказал: «Э-э… ребята…» – и сделал жест, будто оглаживал бороду. Липа, естественно, была возмущена таким гнусным предположением.
Состояние Люси давало основание для законного аборта, но Липа категорически запретила дочери даже говорить об этом, а Георгию – думать: первый аборт, последующее бесплодие… Люся будет рожать.
Марья по телефону кричала, что надо написать на негодяя в райком комсомола.
Не зная, на что решиться, Липа позвонила Роману, сказала, над© поговорить. Роман обещал приехать вечером.
Аня встревожилась. Из художественной литературы с ей было вестно, что благородные молодые люди женятся иногда на обесчещенных не ими девушках. А вдруг Роман решит жениться на Люсе? Это никак не входило в Анины планы, потому что она давно уже решила сама выйти за Романа, как только ей исполнится шестнадцать лет.
Она узнала у Василевской – Василевская юрист, – такой брак возможен, потому что Роман не родной мамин брат, а сводный, сын маминой мачехи.
Так что Роман Аню вполне устраивал. Он, правда, не подозревал, что ему предстоит жениться на Ане, но наверняка обрадуется, когда она ему скажет. Потому что она красивая. Может, у нее и неги толстоваты, и веснушки, но раз все говорят, что она похожа на тетю Марусю, значит, красивая. А веснушки можно свести. Врач Института красоты на улице Горького сказал ей: «Получите паспорт и приходите – сведем»., Люся, правда, тоже красивая: и ноги стройные, и гла-эа большие… Заю нос курносый. Но у Люси одно преимущество– взрослая.
Беременность Люся долго скрывала, пока ее не начало поминутно рвать и все стало безразлично.
Виновником Люсиного состояния оказался ее однокурсник Лева Цыпин.
С Левой Люся работала в паре на практике по геодезии. Потом в той же паре они остались немного подработать геосъемкой в колхозе под Калинином. Когда Аня, ездившая проведать сестру, рассказывала дома, какие под Калинином прекрасные места и что спят Лева с Люсей на сеновале, Георгий сказал: «Э-э… ребята…» – и сделал жест, будто оглаживал бороду. Липа, естественно, была возмущена таким гнусным предположением.
Состояние Люси давало основание для законного аборта, но Липа категорически запретила дочери даже говорить об этом, а Георгию – думать: первый аборт, последующее бесплодие… Люся будет рожать.
Марья по телефону кричала, что надо написать на негодяя в райком комсомола.
Не зная, на что решиться, Липа позвонила Роману, сказала, над© поговорить. Роман обещал приехать вечером.
Аня встревожилась. Из художественной литературы с ей было вестно, что благородные молодые люди женятся иногда на обесчещенных не ими девушках. А вдруг Роман решит жениться на Люсе? Это никак не входило в Анины планы, потому что она давно уже решила сама выйти за Романа, как только ей исполнится шестнадцать лет.
Она узнала у Василевской – Василевская юрист, – такой брак возможен, потому что Роман не родной мамин брат, а сводный, сын маминой мачехи.
Так что Роман Аню вполне устраивал. Он, правда, не подозревал, что ему предстоит жениться на Ане, но наверняка обрадуется, когда она ему скажет. Потому что она красивая. Может, у нее и неги толстоваты, и веснушки, но раз все говорят, что она похожа на тетю Марусю, значит, красивая. А веснушки можно свести. Врач Института красоты на улице Горького сказал ей: «Получите паспорт и приходите – сведем»., Люся, правда, тоже красивая: и ноги стройные, и гла-эа большие… Заю нос курносый. Но у Люси одно преимущество– взрослая.