Пролежавший две недели в раскаленном вонючем курятнике исхудавший Ромка выбрался на белый свет, нывающий только от одного – невинности.
На пляже было почти пусто. Повыше, у кустов, появилась желтая палатка, которой еще вчера, Вовка говорил, не было. Из палатки одна за другой вышли три крупных девушки и, переговариваясь, ойкая от камней под ногами, гуськом потянулись к морю.
Вовка толкнул друга:
– Э! Кадры. Не туда смотришь. Доброе утро!
– Лаб дьен! – крикнула самая крупная. – Почему вы не идете плавать? Вы не умеете?
– Купнемся, Жирный, – моргнул Вовка, отжимаясь от пляжа.
– Сам ты жирный!
Девушки приехали Риги: Лайма, Дайна и Хельга. Фотограф, инженер, а Хельга в этом году кончила школу.
Девушки были очень крупные. Синяк выбрал себе фотографа. Через полчаса она уже фотографировала его. Вовка предупредил ее, что ему двадцать лет, работает в уголовном розыске. Лайма смеялась, он так молод, ей значительно больше. Но, судя по всему, Вовка ей понравился; он показывал девушкам фокусы с картами, научил играть в «буру», утаскивал на руках огромную Лайму в море без всякого напруга. А чтобы уж совсем поразить латышек, утащил в море сразу двух под мышками.
Вечером Вовка с Лаймой пошли по темному пляжу в одну сторону, а Ромка с недавней школьницей – в другую. Стеречь палатку осталась некрасивый инженер Дайна.
Ромка шел и чувствовал, что то, что он делает, называется мена. Хельга о его переживаниях не догадывалась и напряженно ждала действий. Промолчав полтора часа, Ромка стал рассказывать Хельге о своей любви к Юле, что он ее здесь уж полмесяца ищет, но не может найти. Потом предложил посидеть, поглядеть на лунную дорожку… Хельга глядела на дорожку, внимательно слушала, удерживая зевоту крупной ладонью, потом встала и предложила вернуться к палатке.
На обратном пути Ромка, досказывая про любовь, вслух вспомнил, как бабка утром их выгнала и деваться им некуда.
– Если вы хотите, вы можете у нас жить в палатке, – очень просто сказала Хельга, всунулась в душную палатку и объяснила ситуацию на своем языке разбуженной Дайне. – Пожалуйста, – она отогнула полог. – Места хватит.
Ромка заснул сразу. Ночью его растолкал Вовка, зашептал на ухо:
– Слышь, Жирный. У меня – порядок.
– Врешь.
– На два рваных… Точняк, говорю. Что я тебе врать буду! Неинтересно, гадом быть. Ей тоже не понравилось…
На дамской половине палатки зашевелились потревоженные девушки, и Вовка стих.
На следующий день они ушли на рынок покупать на оставшиеся деньги баранины, чтобы вечером устроить торжество. Купили дешевого белого вина «Саэро».
Вечером, когда шашлык был съеден и вино выпито, девушки стали беспокоиться, поглядывать по сторонам вдоль темнеющего пляжа, переговариваться. Ромка с тревогой думал, как быть с Хельгой.
Вдруг послышался гортанный г Из кустов прямо к палатке вышли три парня в белых рубашках.
Вовка потянулся к ножу, которым резал мясо. Но девушки неожиданно заулыбались парням, как старым знакомым. Хельга шутливо постучала пальцем по циферблату часов, а инженер Дайна сказала, простирая руку над «квартирантами»:
– Эти мальчики – наши друзья, Вахтанг: Вова и Рома. Они Москвы, им негде жить. Я тебе рассказывала.
– Тенг, Гамлет, – мрачно сказал Вахтанг, представляя своих друзей.
– Ну, мальчики, мы ушли, – ласково сказала Хельга, посылая москвичам воздушный поцелуй. – Нас не ждите, ложитесь спать.
Через неделю, когда Вовка пошел получать по своему паспорту деньги от Липы, невыспавшаяся, дежурная сегодня, Лайма варила курицу. Хельга и Дайна посапывали в палатке. Теперь они купались и загорали мало, теперь они днем подолгу спали.
– Слышь, Жирный, – неожиданно для себя робким голосом пронес Вовка. – У тебя это… Ты только не бойся… У тебя дед п
На пляже было почти пусто. Повыше, у кустов, появилась желтая палатка, которой еще вчера, Вовка говорил, не было. Из палатки одна за другой вышли три крупных девушки и, переговариваясь, ойкая от камней под ногами, гуськом потянулись к морю.
Вовка толкнул друга:
– Э! Кадры. Не туда смотришь. Доброе утро!
– Лаб дьен! – крикнула самая крупная. – Почему вы не идете плавать? Вы не умеете?
– Купнемся, Жирный, – моргнул Вовка, отжимаясь от пляжа.
– Сам ты жирный!
Девушки приехали Риги: Лайма, Дайна и Хельга. Фотограф, инженер, а Хельга в этом году кончила школу.
Девушки были очень крупные. Синяк выбрал себе фотографа. Через полчаса она уже фотографировала его. Вовка предупредил ее, что ему двадцать лет, работает в уголовном розыске. Лайма смеялась, он так молод, ей значительно больше. Но, судя по всему, Вовка ей понравился; он показывал девушкам фокусы с картами, научил играть в «буру», утаскивал на руках огромную Лайму в море без всякого напруга. А чтобы уж совсем поразить латышек, утащил в море сразу двух под мышками.
Вечером Вовка с Лаймой пошли по темному пляжу в одну сторону, а Ромка с недавней школьницей – в другую. Стеречь палатку осталась некрасивый инженер Дайна.
Ромка шел и чувствовал, что то, что он делает, называется мена. Хельга о его переживаниях не догадывалась и напряженно ждала действий. Промолчав полтора часа, Ромка стал рассказывать Хельге о своей любви к Юле, что он ее здесь уж полмесяца ищет, но не может найти. Потом предложил посидеть, поглядеть на лунную дорожку… Хельга глядела на дорожку, внимательно слушала, удерживая зевоту крупной ладонью, потом встала и предложила вернуться к палатке.
На обратном пути Ромка, досказывая про любовь, вслух вспомнил, как бабка утром их выгнала и деваться им некуда.
– Если вы хотите, вы можете у нас жить в палатке, – очень просто сказала Хельга, всунулась в душную палатку и объяснила ситуацию на своем языке разбуженной Дайне. – Пожалуйста, – она отогнула полог. – Места хватит.
Ромка заснул сразу. Ночью его растолкал Вовка, зашептал на ухо:
– Слышь, Жирный. У меня – порядок.
– Врешь.
– На два рваных… Точняк, говорю. Что я тебе врать буду! Неинтересно, гадом быть. Ей тоже не понравилось…
На дамской половине палатки зашевелились потревоженные девушки, и Вовка стих.
На следующий день они ушли на рынок покупать на оставшиеся деньги баранины, чтобы вечером устроить торжество. Купили дешевого белого вина «Саэро».
Вечером, когда шашлык был съеден и вино выпито, девушки стали беспокоиться, поглядывать по сторонам вдоль темнеющего пляжа, переговариваться. Ромка с тревогой думал, как быть с Хельгой.
Вдруг послышался гортанный г Из кустов прямо к палатке вышли три парня в белых рубашках.
Вовка потянулся к ножу, которым резал мясо. Но девушки неожиданно заулыбались парням, как старым знакомым. Хельга шутливо постучала пальцем по циферблату часов, а инженер Дайна сказала, простирая руку над «квартирантами»:
– Эти мальчики – наши друзья, Вахтанг: Вова и Рома. Они Москвы, им негде жить. Я тебе рассказывала.
– Тенг, Гамлет, – мрачно сказал Вахтанг, представляя своих друзей.
– Ну, мальчики, мы ушли, – ласково сказала Хельга, посылая москвичам воздушный поцелуй. – Нас не ждите, ложитесь спать.
Через неделю, когда Вовка пошел получать по своему паспорту деньги от Липы, невыспавшаяся, дежурная сегодня, Лайма варила курицу. Хельга и Дайна посапывали в палатке. Теперь они купались и загорали мало, теперь они днем подолгу спали.
– Слышь, Жирный, – неожиданно для себя робким голосом пронес Вовка. – У тебя это… Ты только не бойся… У тебя дед п
12. ИСПОЛНЯЮЩИЙ ОБЯЗАННОСТИ УЧЕНИКА ЧЕРТЕЖНИКА
…Ромка выскочил лифта и чуть не выбил рук Аси Тихоновны щербатое блюдо с холодцом.
– Как дам, сволочь, студнем по башке!.. Ой!.. Рома. Ро-о-омочка, – старуха привалилась к нему тучным колышущимся телом.
Ромка, учуяв, что поминать деда Ася начала уже давно, на всякий случай перехватил тяжелое блюдо.
Дверь в квартиру была открыта. Так было всегда, когда в коридоре кто-нибудь умирал, любой мог зайти помянуть. Из дальнего конца коридора навстречу, скособочившись, стремительно шла седая, состарившаяся Нина-дурочка. У Нины была болезнь Дауна, хотя ее мать Вера Марковна упорно уверяла коридор, что Нина «неразвита» в результате тяжелых родов.
По привычке Ромка поздоровался с ней, хотя знал, что Нина не понимает. Здоровался он с ней автоматически, как в детстве говорил «спасибо», узнавая по телефону время.
В квартире стоял ровный застольный гуд.
– Липа! – слезливым голосом позвала Ася. – Ты погляди, кто приехал!..
Липа выскочила кухни, бросилась целовать внука:
– Нету больше нашего дедушки… Нету, Ромочка… Люсенька! Рома приехал… Опоздал наш мальчик!..
В переднюю вышел Лева в черном костюме – раньше у него такого не было, – подождал, пока бывшая теща отпустит внука.
– Что ж ты раньше-то?..
– С билетами напряженка… – пробормотал Ромка, – не успел…
Из комнаты выскользнул кот, потерся о ногу Ромки.
– Котяра…
Комната была заставлена столами. Зеркало над комодом рядом с портретом Марьи Михайловны было завешено темным платком, и зеркальная дверка шкафа – тоже. Окна были открыты настежь, за окном тарахтел молкомбинат. К фотографиям родственников над телевором прибавилась еще одна – дедова, молодая, в очках без диоптрий и булавкой, протыкающей воротничок сорочки у кадыка.
Поминки шли давно – гости были не свежие: мужчины без пиджаков, женщины обмахивались кто чем.
– Мой сын! Сын приехал! – Голос у мамы был звонкий, веселый. Она пробралась к нему между стульями, обняла, привстав на цыпочки. – Какой огромный! Как загорел! Да ты же красавец! Нет, ну он же красавец, товарищи! Ален Делон! Ну, правда, Левик? – она обернулась за поддержкой к бывшему мужу. – Как тебе нравится наш сын…
– Ну, ладно, мам… – промямлил Ромка. – Здравствуйте.
– Отпустили ребенка одного… – забубнила Липа, усаживая внука рядом с собой. – Кушай, Ромочка. Ты руки вымыл?
Мама вроде не постарела. Только покрашена была как-то странно: вся голова темно-коричневая, а спереди большой седой клок. «Красиво», – отметил Ромка.
– …Лева должен был взять отпуск и поехать с ребенком, – объясняла кому-то Липа. – Раз берешь на себя ответственность… – И осеклась.
Липа забыла, что Лева ей не зять, а бывший зять, и Ромка уже не ребенок; что у Левы своя жнь, а у ее дочери Люси – своя. Кроме того, Липа забыла, что внук исключен школы с оставлением на второй год и ни о каком отдыхе на море не должно быть и речи, что внук убежал на море своевольно, без родительского благословения.
Но не забыла Липа главного: что Лева недавно перешел работать в Моссовет и в скором времени должен получить двухкомнатную квартиру на себя и на Ромку, о чем она, разумеется, хотела поставить в вестность дочь на Сахалине. А тут как раз умер дед, и Липа заказала разговор с Люсей. Люся сказала, что страшно переживает смерть папы, и все равно – получить отпуск на похороны невозможно.
Но Липа знала свою дочь. В конце телефонного разговора она, как бы невзначай, сообщила Люсе об менениях в Левиной жни. Люся сказала, что это ее совершенно не интересует, и вылетела в тот же день.
Ромка высматривал, кто пришел1 покивал бабушке Шуре, дедушке Саше, тете Оле. Дуся-лифтерша сидела зажатая по иронии судьбы с двух сторон своими врагами – Верой Марковной и Ефимом Зиновьевичем. Время от времени Вера Марковна выходила в коридор проверить Нину.
Были племянники деда с женами, один них зам-министра чего-то не очень главного, куда входят бани, прачечные, металлоремонт… Был дедов двоюродный брат, полуглухой клепальщик Тейкова, впервые за многие годы выбравшийся в Москву.
Рядом с бабушкой Шурой сидела гордая тем, что ее позвали, Грыжа. Она последние годы зачастила к Липе раскладывать пасьянс и смотреть телев У себя Грыжа телевор не смотрела, экономя глаза и электроэнергию, и вечером вообще старалась света не включать. Грыжа консультировалась с Липой по всем вопросам, требующим образованности: куда написать, чтобы поставили ванну, где получить пропуск на ближайшее рождество в Елоховский собор, потому что к своей соседке по квартире Дуське-колдунье обращаться за религиозной помощью не желала и даже написала в Елоховский собор анонимку, обвиняя Дуську в том, что она в бога не верит, потому что ворует творог на молочной кухне у детей и продает его жильцам дома. Липа звала Грыжу «Наташа», а та ее уважительно «Липа Михайловна», хотя была старше Липы на восемь лет. Грыжа очень интересно говорила, как бы немножко подвывала, и Ромка часто не мог разобрать, плачет Грыжа, когда говорит, или смеется. Тем более что в том и другом случае Грыжа вытирала глаза концом косынки. А грыжей своей, за которую получила прозвище, очень гордилась, обращала на нее при случае внимание слушателей и расстаться с ней не хотела.
– О-ой, – причитала она, поглаживая жующего Ромку по спине, – о-ой, какой приехал-то… Весь черный и с тела спал, один нос остался… Что делается-то, что делается…
Встал двоюродный брат деда дядя Володя.
– Товарищи! – выкрикнул он. – Сегодня мы простились с Георгием Петровичем Бадрецовым-Степановым! Георгий Петрович был замечательным человеком, передовым проводственником, активным общественником, прекрасным семьянином…
Таня сдавленно вздохнула и закатила глаза.
– …Прошу выпить за светлую его память и почтить его минутой молчания. Сперва выпить. Спи спокойно, Горенька. Земля тебе пухом.
Ровный гуд застолья смолк, в тишине отчетливо прорезался громкий от возбуждения Люсин голос:
– …Актриса! Лицедейка она, ваша Борисова!.. …Люди подходили. С каждым новым гостем Липа заново принималась плакать. Пришел Вовка Синяк. Он был такой огромный, такой усатый, что Липа, поколебавшись, налила ему водки.
Ромка особо не переживал, он еще не мог привыкнуть к мысли, что деда больше совсем нет: как будто в баню ушел или на уголок за хлебом… Да и обстановка не способствовала грусти. Только в конце поминок он вдруг понял, что деда больше никогда не увидит, и вспомнил, как дед спокойно обсуждал свою будущую смерть: «Главное, чтобы в больнице помереть. Там у них это все налажено. А помереть чего… Ничего особенного. Станиславский помер, Горький помер, Немирович-Данченко помер, – вон какие люди, а я-то, господи…» И махал при этом рукой…
– …Конечно, не успела бы! – Люсин голос опять вырвался общего негромкого гула. – Савельев позвонил в обком, и они задержали рейс на десять минут…
– Люсенька, позволь мне пару слов. – В дальнем углу встал Митя Малышев, небольшой сморщенный старичок, старинный дедов друг. – Вот мы ведь с Егорушкой-то мещан происходим. Из самых обыкновенных слободских мещан. Посадский люд, как говорили в старину… И были мы оба конторщиками – соломенные шляпы и штиблеты со скрипом. Не очень серьезно, если говорить правду, начиналась наша жнь…
– Что ты такое говоришь, Дмитрий? – всполошилась Липа. – Георгий был главным бухгалтером Московского электролампового завода, крупнейшего в стране…
– Да я, Липочка, не об этом, – застучал себя в грудь маленьким кулачком Митя Малышев. – Я сказать хотел: какой добрый человек был Простой человек. И некапрный. Ты зря, Лип, обижаешься. Дай-ка я тебя поцелую…
– Ромочка, собери, милый, посуду. Корыто сними и в него все. Я утром вымою. Налей мне чайку… – Липа тяжело опустилась на табуреточку в передней и закурила. – Ася-то все сидит? Вот ведь баба какая неугомонная, все уже разошлись, а эту не выскребешь. Ася! Ася! Домой иди! С кем она там, с Володей допивает?..
– А мама где? – спросил Ромка.
– Леву укладывает. Позови ее, может, чайку желает. Она ведь тоже – такой перелет…
Вот сейчас Ромке действительно стало страшно: он боялся увидеть пустую дедову кровать.
Но кровать была не пуста. На ней тяжело храпел отец, а рядом, красиво рассыпав по подушке густые волосы и выпростав голые руки, лежала мать. Ромка тихонько прикрыл пискнувшую дверь и невольно взглянул на Липу.
– Чего ты? – Липа тяжело поднялась с табуретки, заглянула в комнату… – Ну и слава богу, – она умиленно вздохнула. – Помирились над дедушкиным гробом.
Ночевать Ромка пошел к Синяку, дома места не было– остался ночевать дедов двоюродный брат.
У Синяков не спали: Татьяна Ивановна лениво ругала сына за самовольную поездку на Кавказ и водочный дух. Вовка читал за столом, зажав уши огромными своими лапами.
– Тетя Тань, у нас дедушка умер, я у вас переночую, – сказал Ромка.
– Знаю, – Татьяна Ивановна напоследок трахнула сына по башке сверху и перевела дух. – Ночуй.
– Есть хочешь, Жирный? – как ни в чем не бывало спросил Вовка. – Мам, у нас есть чего?
– Не хочу, спасибо.
– Поролон ему постели, белье достань, – командовала Татьяна Ивановна.
– Мож, не надо? – сморщился Вовка, потому что не хотел лезть в диван за бельем.
– Поспорь еще со мной! – прикрикнула Татьяна Ивановна. – Что же он, на так будет спать, как парчуш-ка последняя? Постели как положено. Чего это, Ром, у тебя дед вдруг помереть-то собрался?
– Да… сердце.
– Сердце – это хорошо. Паралик, не дай бог, – пи-ч ши пропало: заваляется…
– У нас сразу.
– Тогда ничего. Старый был дед? Ромка пожал плечами.
– Семьдесят пять вроде.
– Семьдесят шесть, – подсказал Вовка. – Липа говорила.
– Липа! Какая она тебе Липа? Олимпиада Михайловна! – Татьяна Ивановна подушкой замахнулась на сына. – Чем кормили?
– Утка была, отец рыбы принес красной…
– На углу утку-то брали?
– Мам, мы же только приехали, откуда он знает, где 1 чего брали.
– А ты не суйся, борона пустая! Не жалеете вы матерей-то своих, вот помрут, тогда узнаете!., – Татьяна Ивановна, похоже, всхлипнула. – Мать-то с отцом будет жить?
Ромка снова пожал плечами.
Но Татьяна Ивановна и не нуждалась в ответах.
– Я всегда говорила: Людмила с ним жить не будет. У него и голос бабий, и задница как у женщины… Не будет Людмила с ним жить. Я прямо говорю. – Она повернулась к сыну: – Вот деньги кладу – завтра штрафовку придут продлять, смотри – дождись, Прогуляешь деньги…
– Да ладно тебе, – отмахнулся Вовка.
– Я тебе дам ладно! – выкрикнула Татьяна Ивановна, укладываясь на высокую постель. Пружины под ней скрипели. – Я тебе дам ладно. Свет туши… Не жестко, Роман? А то еще матрац дам.
– Угомонись, мамаша, – посоветовал Вовка, выключая свет.
– Ром, – уже полусонным голосом позвала Татьяна Ивановна. – Ты ночью-то не обмочишься? А то смотри, селедочки кусочек скушай для прочности. Поролон-то потом не… куда его? У меня племянник на той неделе пьяный ночевал – потом неделю сушила-сушила, не высушила.
– Да я трезвый, – пробормотал Ромка.
– Ну, ты, мать, даешь! – заржал Вовка.
– Сплю, – сказала Татьяна Ивановна.
– Липу-то береги, Липа – золото, – сказал дядя Володя на Курском вокзале. Ромка нес чемоданы, набитые отданной дедовой одеждой. – На вот тебе на мороженое, – дядя Володя сунул Ромке мелочь. – Липу береги.
Слова дяди Володи «на мороженое» почему-то напомнили Ромке, что он второгодник, Юля на Кавказе, а мать завтра улетит на Сахалин. И Липа совсем старая. Тоже может умереть, как дед. Ромке вдруг стало так жалко себя, что он заплакал. Прямо в метро. Хорошо еще – под черными очками не видно.
– Ну, сынок, что будем делать? – спросил Лева, ког. да Ромка приплелся домой.
Матери дома не было, побежала по магазинам.
– Знаешь, Лева, – вступила в разговор Липа, – я считаю, ты как отец должен заняться ребенком. Ты должен…
– Олимпиада Михайловна, телефон, – сказал Лева.
– Чего же он так тихо звонит? – Липа бросилась в переднюю. – Але?.. Здравствуйте, Софья Лазаревна, до– рогая. Да как, все по-старому, потихонечку… Вот Жоржика похоронили…
Лева деликатно прикрыл дверь, чтобы не мешать Липе разговаривать.
– Ну, что же мы с тобой будем делать, сынок?
– Не знаю, пап.
– В вечернюю школу?
Ромка вздохнул: – Там три года: девятый, десятый и одиннадцатый… Не хочу.
– А в техникум? Ромка сморщился:
– Один год бы – еще можно, чтоб аттестат получить. А может, еще какие школы есть – быстрые? Ты ж теперь в Моссовете…
– Моссовету больше делать нечего, второгодниками заниматься!., Экстернат номер один помещался возле метро «Автозаводской». Днем здесь была обычная школа, вечером – экстернат.
Ромка приехал вместе с отцом.
– Паспорт, военный билет, – буркнула девушка, ответственная за прием, не глядя протягивая руку к вошедшим.
– Вы понимаете… – начал Лева. Девушка утомленно подняла глаза:
– Условия приема висят на двери. С той стороны.
На двери говорилось, что в экстернат зачисляются лица мужского и женского пола не моложе девятнадцати лет, имеющие свидетельство об окончании восьми классов, мужчины – после службы в рядах Советской Армии.
Ромка понурил голову. А Лева наоборот – завелся… …Вяло тянулось лето. Ромка был не у дел. Вовка жил в деревне, приезжал редко, рассказывал, как один гоняет всех деревенских. Давал щупать сломанное хрустящее ребро и задирал губы, хвастаясь боевой потерей зубов. И опять скрывался в деревню.
Ромка два раза звонил Юле. Юля позевывала в трубку, выслушивая, как он ездил за ней на Кавказ, но обгорел, лежал, его мазали протухшими огурцами и простоквашей. Она вяло что-то отвечала и сворачивала разг Но так как Ромка все равно лез с любовью, она разрешила ему получить для нее в школе учебники для десятого класса, сама она уезжает на днях в молодежный лагерь.
Лева приходил поздно. Жил он теперь, после примирения с Люсей, в Басманном под Липиным присмотром, та с удовольствием следила за его нравственностью. А Лева с каждым днем все больше и больше недоумевал: зачем он помирился с бывшей женой? Вечерами они вдвоем с Липой смотрели телевор, переделанный на увеличенный экран старого «КВНа». Зарубежные новости Липа всегда слушала с повышенным интересом и даже курила в это время в комнате. Телевионную информацию она сверяла с огромной политической картой мира, повешенной над диваном. С папиросой во рту Липа забиралась коленями на диван и водила по карте толстыми короткими пальцами, между которыми потухала папироса.
– Та-а-ак, Вьетнам?.. Вьетнам у нас будет здесь… А где же тогда Аргентина?..
К телефону Лева самостоятельно не подходил (по всей видимости, это было особо оговорено условиями примирения). Подходила Липа. Сухо на всякий случай говорила: «Але. Вас слушают» – и дальше – по ситуации. Часто после «Але. Вас слушают» вешала трубку. Тогда Лева мрачнел и уходил переживать в маленькую комнату. Это звонила женщина, на которой Лева обещал и хотел жениться до смерти деда.
Когда Липа видела, что Лева сатанеет в Басманном, она звала соседа Ефима Зиновьевича. «У вас могут быть общие интересы», – говорила при этом Липа.
Ефим Зиновьевич работал переплетчиком, а его жена Вера Марковна стучала дома на машинке.
Чтобы справиться с тяжелой жнью, Ефим Зиновьевич спекулировал экспортными записными книжечками на молнии с металлическим карандашиком внутри. В данном случае Липа эту спекуляцию прощала, сочувствуя многолетней болезни Нины. Для поддержки соседей она и сама иногда делала подарки родным этими книжечками.
Лева играл с Ефимом Зиновьевичем в шахматы, Липа читала газету. Иногда в дверь скреблась Нина, седая, старенькая.
Ефим Зиновьевич шел открывать ей дверь, а Лева шипел и махал руками, чтобы Липа не пускала ее в квартиру.
Липа оставляла недовольного Леву в комнате, поплотнее закрывала дверь, выходила в переднюю, беседовала с Ниной, давала ей какой-нибудь гостинчик. Потом шахматы продолжались.
В девять-десять часов вечера Ефим Зиновьевич загонял Нину коридора в свою квартиру, закрывал обе двери, вторая была дополнительная, окованная кровельным железом, Лева шел читать в маленькую комнату. Через полчаса Липа заходила туда, убирала газету, лежавшую на недовольном лице спящего бывшего зятя, и тушила свет.
Утром за Левой заезжала черная «Волга». Персональная, хотя и не совсем: «Волга» была на троих с Левиным начальником и первым его заместителем. Лева был третий. Липа напоминала Леве проверить, все ли на месте – очки, ключи, документы, и провожала его. И каждое утро находила что-нибудь забытое впопыхах и громко кричала об этом с балкона Леве, садящемуся в черную персональную машину, а бабки, с утра забившие свои места у подъезда, одобрительно кивали головами.
Ромка бездельничал. Узнав, что в «Повторке» идет фильм Марлена Хуциева «Мне двадцать лет», который снимался под названием «Застава Ильича», он понесся в «Повторку». Действительно – тот самый фильм. Ромка даже вспомнил толпу демонстрантов, узнал женщину, у которой режиссер отобрал шар, чтобы подарить Серене Круглову. Но Серени на велосипеде в фильме не было. Наверное, вырезали.
После фильма Ромка помчался в Уланский: наркомат был тот же; бетонная тетка, похожая на молодую тетю Олю, прыгала в неработающий фонтан с редкими кустиками на сухом дне. А вот шахтеров – мужчин и женщин, – с отбойными молотками на плечах, в нишах фасада Министерства авиации не было. Ниши были пустые.
– Ну, пойдем устраиваться на работу, – важным голосом сказал Ромке отец однажды утром.
– А почему? – вытянул шею Ромка.
– А потому что в экстернат принимают только работающих. Все ясно?
Конструкторское бюро «Асбошифер» помещалось в подвальном помещении с желтыми разводами по нкому потолку и щелястыми скрипучими полами. На стене висела стенгазета, возле нее курили мужики. Хлопали двери, какие-то женщины ходили с чертежами одной комнаты в другую. Когда-то здесь работал Лева.
Из одной двери пахло нашатырным спиртом. На двери была табличка «Светокопия». Кабинет начальника • напротив.
– Какой у вас сын вырос, Лев Александрович. Роскошный сын, – сказала старушка в буклях, секретарь начальника. – Ну что ж, дорогой, первого августа выходи на работу, восемь тридцать. Не опаздывай. Распишись здесь. Ромка подписался под приказом, гласившим, что Бадрецов Роман зачисляется на работу в качестве исполняющего обязанности ученика чертежника с окладом тридцать рублей. Тут же секретарша заполнила справку для предоставления по месту учебы.
– …Паспорт, военный билет… – девушка в приемной экстерната лениво протянула руку.
– Я к директору, – железным голосом сказал Лева. – Подожди, Рома. – Лева зашел в обитую черным дерматином дверь.
Через несколько минут на столе у девушки зашипел селектор и мужской голос сказал: «Наташа, прими документы у Бадрецова».
Экстернат номер один был замечательным заведением. За девять месяцев ежедневных – с шести до одиннадцати вечера, кроме субботы, – занятий выдавал аттестат. Обучение платное. Сдать в два захода нужно пятнадцать экзаменов.
Сначала Ромке было страшно среди сорока учеников обоего пола, старшим среди которых был пятидесятичетырехлетний староста группы – красивый седой широкоплечий дядька, редко появляющийся на занятиях. Он работал во Внешторге испытателем легковых автомобилей и постоянно находился за рубежом в командировках. Появлялся он на занятиях роскошно одетый, чуть хмельной, справлялся, как идут занятия, и снова исчезал.
Ромка сидел за одной партой со старшим продавцом ЦУМа красивой Равилей Абубикариевной Болтачеевой. Равиля Абубикариевна мазнула его взглядом в первый же день, спросила, сколько ему лет (Ромка наврал, что девятнадцать), Равиля осталась недовольна сообщением, раскрыла пудреницу и стала приводить себя в порядок. Про Ромку она забыла.
В редких перерывах – урок длился полтора часа – Ромка курил вместе со всеми, стараясь помалкивать, – ображал девятнадцатилетнего.
На работе его отпускали на два часа раньше как не достигшего шестнадцатилетия. Когда же Ромка его наконец достиг, его по-прежнему великодушно отпускали. Все восемь месяцев Ромка учился прилежно, не пропуская занятий, и к концу неожиданно для себя выяснил, что он не законченный идиот, как считал раньше. Когда начались страшные пятнадцать экзаменов и Равиля Абубикариевна перед каждым принимала седуксен, Ромка отщелкивал их без особого труда. Причем отметка на экзамене шла и в аттестат. Ромка обнаглел до такой степени, что отнес документы вместе с новеньким аттестатом в ближний к дому институт. Институт связи. На заочное отделение, чтобы снова не превратиться в дневного студента, то есть – в школьника.
А тем временем староста органовал у себя дома Хмельная Равиля Абубикариевна велела Ромке проводить ее домой. Ромка проводил ее до дому, потом до двери, а потом Равиля Абубикариевна открыла дверь, пропуская вперед Ромку.
Она завела музыку, включила тихий свет, переоделась в домашнее. – Ну что, студент?..
И Ромка, решившись, выключил то Равиля Абубикариевна хихикала, поддаваясь ошалевшему от непротивления Ромке.
Ноги у Равили Абубикариевны были очень гладкие, без единой шероховатости, как будто шелковые…
Четыре вступительных экзамена Ромка сдал с ходу по инерции. Две тройки, две четверки – для заочного оказалось вполне достаточно. Со студенческим билетом в кармане Ромка в конце июня пришел в школу. По этажам бродили нарядные, бледные экзаменующиеся. Ромка отыскал Юлю. Юля бормотала что-то по химии, устре. мив взгляд в потолок.
– Как дам, сволочь, студнем по башке!.. Ой!.. Рома. Ро-о-омочка, – старуха привалилась к нему тучным колышущимся телом.
Ромка, учуяв, что поминать деда Ася начала уже давно, на всякий случай перехватил тяжелое блюдо.
Дверь в квартиру была открыта. Так было всегда, когда в коридоре кто-нибудь умирал, любой мог зайти помянуть. Из дальнего конца коридора навстречу, скособочившись, стремительно шла седая, состарившаяся Нина-дурочка. У Нины была болезнь Дауна, хотя ее мать Вера Марковна упорно уверяла коридор, что Нина «неразвита» в результате тяжелых родов.
По привычке Ромка поздоровался с ней, хотя знал, что Нина не понимает. Здоровался он с ней автоматически, как в детстве говорил «спасибо», узнавая по телефону время.
В квартире стоял ровный застольный гуд.
– Липа! – слезливым голосом позвала Ася. – Ты погляди, кто приехал!..
Липа выскочила кухни, бросилась целовать внука:
– Нету больше нашего дедушки… Нету, Ромочка… Люсенька! Рома приехал… Опоздал наш мальчик!..
В переднюю вышел Лева в черном костюме – раньше у него такого не было, – подождал, пока бывшая теща отпустит внука.
– Что ж ты раньше-то?..
– С билетами напряженка… – пробормотал Ромка, – не успел…
Из комнаты выскользнул кот, потерся о ногу Ромки.
– Котяра…
Комната была заставлена столами. Зеркало над комодом рядом с портретом Марьи Михайловны было завешено темным платком, и зеркальная дверка шкафа – тоже. Окна были открыты настежь, за окном тарахтел молкомбинат. К фотографиям родственников над телевором прибавилась еще одна – дедова, молодая, в очках без диоптрий и булавкой, протыкающей воротничок сорочки у кадыка.
Поминки шли давно – гости были не свежие: мужчины без пиджаков, женщины обмахивались кто чем.
– Мой сын! Сын приехал! – Голос у мамы был звонкий, веселый. Она пробралась к нему между стульями, обняла, привстав на цыпочки. – Какой огромный! Как загорел! Да ты же красавец! Нет, ну он же красавец, товарищи! Ален Делон! Ну, правда, Левик? – она обернулась за поддержкой к бывшему мужу. – Как тебе нравится наш сын…
– Ну, ладно, мам… – промямлил Ромка. – Здравствуйте.
– Отпустили ребенка одного… – забубнила Липа, усаживая внука рядом с собой. – Кушай, Ромочка. Ты руки вымыл?
Мама вроде не постарела. Только покрашена была как-то странно: вся голова темно-коричневая, а спереди большой седой клок. «Красиво», – отметил Ромка.
– …Лева должен был взять отпуск и поехать с ребенком, – объясняла кому-то Липа. – Раз берешь на себя ответственность… – И осеклась.
Липа забыла, что Лева ей не зять, а бывший зять, и Ромка уже не ребенок; что у Левы своя жнь, а у ее дочери Люси – своя. Кроме того, Липа забыла, что внук исключен школы с оставлением на второй год и ни о каком отдыхе на море не должно быть и речи, что внук убежал на море своевольно, без родительского благословения.
Но не забыла Липа главного: что Лева недавно перешел работать в Моссовет и в скором времени должен получить двухкомнатную квартиру на себя и на Ромку, о чем она, разумеется, хотела поставить в вестность дочь на Сахалине. А тут как раз умер дед, и Липа заказала разговор с Люсей. Люся сказала, что страшно переживает смерть папы, и все равно – получить отпуск на похороны невозможно.
Но Липа знала свою дочь. В конце телефонного разговора она, как бы невзначай, сообщила Люсе об менениях в Левиной жни. Люся сказала, что это ее совершенно не интересует, и вылетела в тот же день.
Ромка высматривал, кто пришел1 покивал бабушке Шуре, дедушке Саше, тете Оле. Дуся-лифтерша сидела зажатая по иронии судьбы с двух сторон своими врагами – Верой Марковной и Ефимом Зиновьевичем. Время от времени Вера Марковна выходила в коридор проверить Нину.
Были племянники деда с женами, один них зам-министра чего-то не очень главного, куда входят бани, прачечные, металлоремонт… Был дедов двоюродный брат, полуглухой клепальщик Тейкова, впервые за многие годы выбравшийся в Москву.
Рядом с бабушкой Шурой сидела гордая тем, что ее позвали, Грыжа. Она последние годы зачастила к Липе раскладывать пасьянс и смотреть телев У себя Грыжа телевор не смотрела, экономя глаза и электроэнергию, и вечером вообще старалась света не включать. Грыжа консультировалась с Липой по всем вопросам, требующим образованности: куда написать, чтобы поставили ванну, где получить пропуск на ближайшее рождество в Елоховский собор, потому что к своей соседке по квартире Дуське-колдунье обращаться за религиозной помощью не желала и даже написала в Елоховский собор анонимку, обвиняя Дуську в том, что она в бога не верит, потому что ворует творог на молочной кухне у детей и продает его жильцам дома. Липа звала Грыжу «Наташа», а та ее уважительно «Липа Михайловна», хотя была старше Липы на восемь лет. Грыжа очень интересно говорила, как бы немножко подвывала, и Ромка часто не мог разобрать, плачет Грыжа, когда говорит, или смеется. Тем более что в том и другом случае Грыжа вытирала глаза концом косынки. А грыжей своей, за которую получила прозвище, очень гордилась, обращала на нее при случае внимание слушателей и расстаться с ней не хотела.
– О-ой, – причитала она, поглаживая жующего Ромку по спине, – о-ой, какой приехал-то… Весь черный и с тела спал, один нос остался… Что делается-то, что делается…
Встал двоюродный брат деда дядя Володя.
– Товарищи! – выкрикнул он. – Сегодня мы простились с Георгием Петровичем Бадрецовым-Степановым! Георгий Петрович был замечательным человеком, передовым проводственником, активным общественником, прекрасным семьянином…
Таня сдавленно вздохнула и закатила глаза.
– …Прошу выпить за светлую его память и почтить его минутой молчания. Сперва выпить. Спи спокойно, Горенька. Земля тебе пухом.
Ровный гуд застолья смолк, в тишине отчетливо прорезался громкий от возбуждения Люсин голос:
– …Актриса! Лицедейка она, ваша Борисова!.. …Люди подходили. С каждым новым гостем Липа заново принималась плакать. Пришел Вовка Синяк. Он был такой огромный, такой усатый, что Липа, поколебавшись, налила ему водки.
Ромка особо не переживал, он еще не мог привыкнуть к мысли, что деда больше совсем нет: как будто в баню ушел или на уголок за хлебом… Да и обстановка не способствовала грусти. Только в конце поминок он вдруг понял, что деда больше никогда не увидит, и вспомнил, как дед спокойно обсуждал свою будущую смерть: «Главное, чтобы в больнице помереть. Там у них это все налажено. А помереть чего… Ничего особенного. Станиславский помер, Горький помер, Немирович-Данченко помер, – вон какие люди, а я-то, господи…» И махал при этом рукой…
– …Конечно, не успела бы! – Люсин голос опять вырвался общего негромкого гула. – Савельев позвонил в обком, и они задержали рейс на десять минут…
– Люсенька, позволь мне пару слов. – В дальнем углу встал Митя Малышев, небольшой сморщенный старичок, старинный дедов друг. – Вот мы ведь с Егорушкой-то мещан происходим. Из самых обыкновенных слободских мещан. Посадский люд, как говорили в старину… И были мы оба конторщиками – соломенные шляпы и штиблеты со скрипом. Не очень серьезно, если говорить правду, начиналась наша жнь…
– Что ты такое говоришь, Дмитрий? – всполошилась Липа. – Георгий был главным бухгалтером Московского электролампового завода, крупнейшего в стране…
– Да я, Липочка, не об этом, – застучал себя в грудь маленьким кулачком Митя Малышев. – Я сказать хотел: какой добрый человек был Простой человек. И некапрный. Ты зря, Лип, обижаешься. Дай-ка я тебя поцелую…
– Ромочка, собери, милый, посуду. Корыто сними и в него все. Я утром вымою. Налей мне чайку… – Липа тяжело опустилась на табуреточку в передней и закурила. – Ася-то все сидит? Вот ведь баба какая неугомонная, все уже разошлись, а эту не выскребешь. Ася! Ася! Домой иди! С кем она там, с Володей допивает?..
– А мама где? – спросил Ромка.
– Леву укладывает. Позови ее, может, чайку желает. Она ведь тоже – такой перелет…
Вот сейчас Ромке действительно стало страшно: он боялся увидеть пустую дедову кровать.
Но кровать была не пуста. На ней тяжело храпел отец, а рядом, красиво рассыпав по подушке густые волосы и выпростав голые руки, лежала мать. Ромка тихонько прикрыл пискнувшую дверь и невольно взглянул на Липу.
– Чего ты? – Липа тяжело поднялась с табуретки, заглянула в комнату… – Ну и слава богу, – она умиленно вздохнула. – Помирились над дедушкиным гробом.
Ночевать Ромка пошел к Синяку, дома места не было– остался ночевать дедов двоюродный брат.
У Синяков не спали: Татьяна Ивановна лениво ругала сына за самовольную поездку на Кавказ и водочный дух. Вовка читал за столом, зажав уши огромными своими лапами.
– Тетя Тань, у нас дедушка умер, я у вас переночую, – сказал Ромка.
– Знаю, – Татьяна Ивановна напоследок трахнула сына по башке сверху и перевела дух. – Ночуй.
– Есть хочешь, Жирный? – как ни в чем не бывало спросил Вовка. – Мам, у нас есть чего?
– Не хочу, спасибо.
– Поролон ему постели, белье достань, – командовала Татьяна Ивановна.
– Мож, не надо? – сморщился Вовка, потому что не хотел лезть в диван за бельем.
– Поспорь еще со мной! – прикрикнула Татьяна Ивановна. – Что же он, на так будет спать, как парчуш-ка последняя? Постели как положено. Чего это, Ром, у тебя дед вдруг помереть-то собрался?
– Да… сердце.
– Сердце – это хорошо. Паралик, не дай бог, – пи-ч ши пропало: заваляется…
– У нас сразу.
– Тогда ничего. Старый был дед? Ромка пожал плечами.
– Семьдесят пять вроде.
– Семьдесят шесть, – подсказал Вовка. – Липа говорила.
– Липа! Какая она тебе Липа? Олимпиада Михайловна! – Татьяна Ивановна подушкой замахнулась на сына. – Чем кормили?
– Утка была, отец рыбы принес красной…
– На углу утку-то брали?
– Мам, мы же только приехали, откуда он знает, где 1 чего брали.
– А ты не суйся, борона пустая! Не жалеете вы матерей-то своих, вот помрут, тогда узнаете!., – Татьяна Ивановна, похоже, всхлипнула. – Мать-то с отцом будет жить?
Ромка снова пожал плечами.
Но Татьяна Ивановна и не нуждалась в ответах.
– Я всегда говорила: Людмила с ним жить не будет. У него и голос бабий, и задница как у женщины… Не будет Людмила с ним жить. Я прямо говорю. – Она повернулась к сыну: – Вот деньги кладу – завтра штрафовку придут продлять, смотри – дождись, Прогуляешь деньги…
– Да ладно тебе, – отмахнулся Вовка.
– Я тебе дам ладно! – выкрикнула Татьяна Ивановна, укладываясь на высокую постель. Пружины под ней скрипели. – Я тебе дам ладно. Свет туши… Не жестко, Роман? А то еще матрац дам.
– Угомонись, мамаша, – посоветовал Вовка, выключая свет.
– Ром, – уже полусонным голосом позвала Татьяна Ивановна. – Ты ночью-то не обмочишься? А то смотри, селедочки кусочек скушай для прочности. Поролон-то потом не… куда его? У меня племянник на той неделе пьяный ночевал – потом неделю сушила-сушила, не высушила.
– Да я трезвый, – пробормотал Ромка.
– Ну, ты, мать, даешь! – заржал Вовка.
– Сплю, – сказала Татьяна Ивановна.
– Липу-то береги, Липа – золото, – сказал дядя Володя на Курском вокзале. Ромка нес чемоданы, набитые отданной дедовой одеждой. – На вот тебе на мороженое, – дядя Володя сунул Ромке мелочь. – Липу береги.
Слова дяди Володи «на мороженое» почему-то напомнили Ромке, что он второгодник, Юля на Кавказе, а мать завтра улетит на Сахалин. И Липа совсем старая. Тоже может умереть, как дед. Ромке вдруг стало так жалко себя, что он заплакал. Прямо в метро. Хорошо еще – под черными очками не видно.
– Ну, сынок, что будем делать? – спросил Лева, ког. да Ромка приплелся домой.
Матери дома не было, побежала по магазинам.
– Знаешь, Лева, – вступила в разговор Липа, – я считаю, ты как отец должен заняться ребенком. Ты должен…
– Олимпиада Михайловна, телефон, – сказал Лева.
– Чего же он так тихо звонит? – Липа бросилась в переднюю. – Але?.. Здравствуйте, Софья Лазаревна, до– рогая. Да как, все по-старому, потихонечку… Вот Жоржика похоронили…
Лева деликатно прикрыл дверь, чтобы не мешать Липе разговаривать.
– Ну, что же мы с тобой будем делать, сынок?
– Не знаю, пап.
– В вечернюю школу?
Ромка вздохнул: – Там три года: девятый, десятый и одиннадцатый… Не хочу.
– А в техникум? Ромка сморщился:
– Один год бы – еще можно, чтоб аттестат получить. А может, еще какие школы есть – быстрые? Ты ж теперь в Моссовете…
– Моссовету больше делать нечего, второгодниками заниматься!., Экстернат номер один помещался возле метро «Автозаводской». Днем здесь была обычная школа, вечером – экстернат.
Ромка приехал вместе с отцом.
– Паспорт, военный билет, – буркнула девушка, ответственная за прием, не глядя протягивая руку к вошедшим.
– Вы понимаете… – начал Лева. Девушка утомленно подняла глаза:
– Условия приема висят на двери. С той стороны.
На двери говорилось, что в экстернат зачисляются лица мужского и женского пола не моложе девятнадцати лет, имеющие свидетельство об окончании восьми классов, мужчины – после службы в рядах Советской Армии.
Ромка понурил голову. А Лева наоборот – завелся… …Вяло тянулось лето. Ромка был не у дел. Вовка жил в деревне, приезжал редко, рассказывал, как один гоняет всех деревенских. Давал щупать сломанное хрустящее ребро и задирал губы, хвастаясь боевой потерей зубов. И опять скрывался в деревню.
Ромка два раза звонил Юле. Юля позевывала в трубку, выслушивая, как он ездил за ней на Кавказ, но обгорел, лежал, его мазали протухшими огурцами и простоквашей. Она вяло что-то отвечала и сворачивала разг Но так как Ромка все равно лез с любовью, она разрешила ему получить для нее в школе учебники для десятого класса, сама она уезжает на днях в молодежный лагерь.
Лева приходил поздно. Жил он теперь, после примирения с Люсей, в Басманном под Липиным присмотром, та с удовольствием следила за его нравственностью. А Лева с каждым днем все больше и больше недоумевал: зачем он помирился с бывшей женой? Вечерами они вдвоем с Липой смотрели телевор, переделанный на увеличенный экран старого «КВНа». Зарубежные новости Липа всегда слушала с повышенным интересом и даже курила в это время в комнате. Телевионную информацию она сверяла с огромной политической картой мира, повешенной над диваном. С папиросой во рту Липа забиралась коленями на диван и водила по карте толстыми короткими пальцами, между которыми потухала папироса.
– Та-а-ак, Вьетнам?.. Вьетнам у нас будет здесь… А где же тогда Аргентина?..
К телефону Лева самостоятельно не подходил (по всей видимости, это было особо оговорено условиями примирения). Подходила Липа. Сухо на всякий случай говорила: «Але. Вас слушают» – и дальше – по ситуации. Часто после «Але. Вас слушают» вешала трубку. Тогда Лева мрачнел и уходил переживать в маленькую комнату. Это звонила женщина, на которой Лева обещал и хотел жениться до смерти деда.
Когда Липа видела, что Лева сатанеет в Басманном, она звала соседа Ефима Зиновьевича. «У вас могут быть общие интересы», – говорила при этом Липа.
Ефим Зиновьевич работал переплетчиком, а его жена Вера Марковна стучала дома на машинке.
Чтобы справиться с тяжелой жнью, Ефим Зиновьевич спекулировал экспортными записными книжечками на молнии с металлическим карандашиком внутри. В данном случае Липа эту спекуляцию прощала, сочувствуя многолетней болезни Нины. Для поддержки соседей она и сама иногда делала подарки родным этими книжечками.
Лева играл с Ефимом Зиновьевичем в шахматы, Липа читала газету. Иногда в дверь скреблась Нина, седая, старенькая.
Ефим Зиновьевич шел открывать ей дверь, а Лева шипел и махал руками, чтобы Липа не пускала ее в квартиру.
Липа оставляла недовольного Леву в комнате, поплотнее закрывала дверь, выходила в переднюю, беседовала с Ниной, давала ей какой-нибудь гостинчик. Потом шахматы продолжались.
В девять-десять часов вечера Ефим Зиновьевич загонял Нину коридора в свою квартиру, закрывал обе двери, вторая была дополнительная, окованная кровельным железом, Лева шел читать в маленькую комнату. Через полчаса Липа заходила туда, убирала газету, лежавшую на недовольном лице спящего бывшего зятя, и тушила свет.
Утром за Левой заезжала черная «Волга». Персональная, хотя и не совсем: «Волга» была на троих с Левиным начальником и первым его заместителем. Лева был третий. Липа напоминала Леве проверить, все ли на месте – очки, ключи, документы, и провожала его. И каждое утро находила что-нибудь забытое впопыхах и громко кричала об этом с балкона Леве, садящемуся в черную персональную машину, а бабки, с утра забившие свои места у подъезда, одобрительно кивали головами.
Ромка бездельничал. Узнав, что в «Повторке» идет фильм Марлена Хуциева «Мне двадцать лет», который снимался под названием «Застава Ильича», он понесся в «Повторку». Действительно – тот самый фильм. Ромка даже вспомнил толпу демонстрантов, узнал женщину, у которой режиссер отобрал шар, чтобы подарить Серене Круглову. Но Серени на велосипеде в фильме не было. Наверное, вырезали.
После фильма Ромка помчался в Уланский: наркомат был тот же; бетонная тетка, похожая на молодую тетю Олю, прыгала в неработающий фонтан с редкими кустиками на сухом дне. А вот шахтеров – мужчин и женщин, – с отбойными молотками на плечах, в нишах фасада Министерства авиации не было. Ниши были пустые.
– Ну, пойдем устраиваться на работу, – важным голосом сказал Ромке отец однажды утром.
– А почему? – вытянул шею Ромка.
– А потому что в экстернат принимают только работающих. Все ясно?
Конструкторское бюро «Асбошифер» помещалось в подвальном помещении с желтыми разводами по нкому потолку и щелястыми скрипучими полами. На стене висела стенгазета, возле нее курили мужики. Хлопали двери, какие-то женщины ходили с чертежами одной комнаты в другую. Когда-то здесь работал Лева.
Из одной двери пахло нашатырным спиртом. На двери была табличка «Светокопия». Кабинет начальника • напротив.
– Какой у вас сын вырос, Лев Александрович. Роскошный сын, – сказала старушка в буклях, секретарь начальника. – Ну что ж, дорогой, первого августа выходи на работу, восемь тридцать. Не опаздывай. Распишись здесь. Ромка подписался под приказом, гласившим, что Бадрецов Роман зачисляется на работу в качестве исполняющего обязанности ученика чертежника с окладом тридцать рублей. Тут же секретарша заполнила справку для предоставления по месту учебы.
– …Паспорт, военный билет… – девушка в приемной экстерната лениво протянула руку.
– Я к директору, – железным голосом сказал Лева. – Подожди, Рома. – Лева зашел в обитую черным дерматином дверь.
Через несколько минут на столе у девушки зашипел селектор и мужской голос сказал: «Наташа, прими документы у Бадрецова».
Экстернат номер один был замечательным заведением. За девять месяцев ежедневных – с шести до одиннадцати вечера, кроме субботы, – занятий выдавал аттестат. Обучение платное. Сдать в два захода нужно пятнадцать экзаменов.
Сначала Ромке было страшно среди сорока учеников обоего пола, старшим среди которых был пятидесятичетырехлетний староста группы – красивый седой широкоплечий дядька, редко появляющийся на занятиях. Он работал во Внешторге испытателем легковых автомобилей и постоянно находился за рубежом в командировках. Появлялся он на занятиях роскошно одетый, чуть хмельной, справлялся, как идут занятия, и снова исчезал.
Ромка сидел за одной партой со старшим продавцом ЦУМа красивой Равилей Абубикариевной Болтачеевой. Равиля Абубикариевна мазнула его взглядом в первый же день, спросила, сколько ему лет (Ромка наврал, что девятнадцать), Равиля осталась недовольна сообщением, раскрыла пудреницу и стала приводить себя в порядок. Про Ромку она забыла.
В редких перерывах – урок длился полтора часа – Ромка курил вместе со всеми, стараясь помалкивать, – ображал девятнадцатилетнего.
На работе его отпускали на два часа раньше как не достигшего шестнадцатилетия. Когда же Ромка его наконец достиг, его по-прежнему великодушно отпускали. Все восемь месяцев Ромка учился прилежно, не пропуская занятий, и к концу неожиданно для себя выяснил, что он не законченный идиот, как считал раньше. Когда начались страшные пятнадцать экзаменов и Равиля Абубикариевна перед каждым принимала седуксен, Ромка отщелкивал их без особого труда. Причем отметка на экзамене шла и в аттестат. Ромка обнаглел до такой степени, что отнес документы вместе с новеньким аттестатом в ближний к дому институт. Институт связи. На заочное отделение, чтобы снова не превратиться в дневного студента, то есть – в школьника.
А тем временем староста органовал у себя дома Хмельная Равиля Абубикариевна велела Ромке проводить ее домой. Ромка проводил ее до дому, потом до двери, а потом Равиля Абубикариевна открыла дверь, пропуская вперед Ромку.
Она завела музыку, включила тихий свет, переоделась в домашнее. – Ну что, студент?..
И Ромка, решившись, выключил то Равиля Абубикариевна хихикала, поддаваясь ошалевшему от непротивления Ромке.
Ноги у Равили Абубикариевны были очень гладкие, без единой шероховатости, как будто шелковые…
Четыре вступительных экзамена Ромка сдал с ходу по инерции. Две тройки, две четверки – для заочного оказалось вполне достаточно. Со студенческим билетом в кармане Ромка в конце июня пришел в школу. По этажам бродили нарядные, бледные экзаменующиеся. Ромка отыскал Юлю. Юля бормотала что-то по химии, устре. мив взгляд в потолок.